Памятники сейминско-турбинского типа в Евразии

К оглавлению книги «Эпоха бронзы лесной полосы СССР»

Едва ли в истории народов бронзового века северной половины Евразии удастся отыскать культурный феномен, способный сравниться по яркости, самобытности и характеру своего проявления с сейминско-турбинским. Степень его воздействия на историю этих народов была чрезвычайной. С ним связываются кардинальные инновации в металлургическом и металлообрабатывающем производствах в культурах, располагавшихся на обширнейших территориях. Это были племена не только металлургов, но и воинов-коневодов. Характер их оружия и военной организации оказались в середине II тыс. до н. э. столь совершенными, что эти люди смогли в очень короткий отрезок времени преодолеть в своих походах-миграциях многие тысячи километров западносибирских лесостепей и тяжелой заболоченной тайги, перевалить Уральские горы и выйти на лесные равнины Восточной Европы.

Сейминско-турбинские группы вряд ли были многочисленными. Иначе очень трудно объяснить тот факт, что к настоящему времени сохранилось только немногим более 400 металлических находок, связанных с этим феноменом. Львиная доля указанных предметов обнаружена всего лишь в четырех крупных некрополях, три из которых — Сейма, Турбино и Решное — находятся к западу от Урала, а один — Ростовка — к востоку. Отдельные металлические орудия сейминско-турбинских типов находят по бескрайним пространствам Евразии — от Монголии до Финляндии и Молдавии. Все эти на удивление малочисленные вещи разбросаны по гигантской площади примерно в 3 млн. кв. км.

Уникальны не только типы сейминско-турбинских металлических изделий — наконечников копий, кельтов и ножей-кинжалов, но и характер их некрополей. В громадном большинстве случаев в могилах отсутствуют человеческие останки. Как правило, не ставили в могилы и керамической посуды. Их кладбища лишены курганных насыпей и других надмогильных сооружений. Погребальный инвентарь раскрывает характер основной деятельности погребенных: металлическое, каменное и костяное оружие, костяные защитные доспехи говорят о том, что это были воины. Бронзовое оружие нередко втыкалось в дно, стенки или край могилы. Эти памятники резко отличаются от некрополей всех евразийских культур.

До сих пор для археологов остаются неизвестными поселения сейминско-турбинского типа, хотя разнообразных гипотез и предположений высказывалось очень много. Этот феномен проявился на территориях, занятых памятниками разнообразных культур и общностей, но и поныне характер контактов сейминско-турбинских популяций с окружавшими их племенами остается во многом загадочным и дискуссионным. Их «этническим знаком» служило бронзовое совершенных форм оружие, которым не пользовались другие народы.

Первые металлические находки сейминско-турбинского типа стали известны еще в конце прошлого века (Радлов, 1894, табл. XIX, 10; 1902, табл. II, 12; Спицын, 1893, с. 33, 34; 19036, с. 104—110; Штукенберг, 1901, табл. I, 12, 27). Тогда же П. А. Пономаревым (Пономарев, 1886, с. 14—16) был открыт небольшой могильник этого вида — Березовка-Омары, однако значение данных находок для исследователей осталось тогда непонятым. Сама проблема сейминско-турбинских древностей для археологической науки возникла в 1912 г., и толчком к этому послужило открытие двух замечательных и опосредованно связанных между собой памятников — Сейминского могильника в низовьях Оки и Бородинского клада в Молдавии (Городцов, 1914а, с. 360, 361; Штерн, 1914, с. 1). Тогда же археологи В. А. Городцов (Городцов, 1916, с. 59—104) и А. М. Тальгрен (Tallgren, 1915, с. 73—86) сформулировали основные положения сейминско-турбинской (тогда еще только сейминской!) проблемы: характер памятников, их культурная принадлежность, датировка и генезис. С того времени дискуссия по этим вопросам не утихала на страницах русской, советской и западной литературы.

Находки у с. Турбино под Пермью стали известны еще в 1891 г., однако определение этого памятника в качестве древнего могильника задержалось более чем на 30 лет, пока в 1924—1927 гг. А. В. Шмидт (Schmidt, 1927) не произвел на этом месте первых раскопок. Тогда же стало очевидным, что Сейма и Турбино являются тесно взаимосвязанными памятниками и сама проблема с тех пор в археологической литературе получила наименование сейминско-турбинской.

Могильник у с. Ростовка под Омском стал третьим крупным памятником данного типа, но первым в Сибири. В 1966—1969 гг. его раскапывал В. И. Матющенко (Матющенко, 1975), и эти исследования стали новым этапом в широком обсуждении различных вопросов сейминско-турбинской проблемы. Не менее важными для ее решения оказались раскопки того же В. И. Матющенко поселения Самусь IV близ Томска (Матющенко, 1959, 1961, 1973), проведенные в 1954—1958 гг. В слоях этого поселка, как считали, удалось найти одно из важнейших звеньев сейминско-турбинской культуры: многочисленные литейные формы для отливки кельтов и наконечников копий. Однако проделанный в самое последнее время параметрический анализ подобных орудий в сейминско-турбинских коллекциях, с одной стороны, и самусьских матриц — с другой, недвусмысленно показал, что в этих формах сейминско-турбинские орудия отливаться не могли. Самусьские типы — более поздние они вписываются в последующий хронологический горизонт самого конца бронзового века. Эти формы лишь продолжают линию развития сейминско-турбинских форм кельтов и наконечников копий.

И, наконец, последний значительный могильник — Решное на Оке — был обнаружен в 1974—1975 гг., а в 1975—1976 гг. его исследования предпринял О. Н. Бадер (Бадер, 1976а, 1977). Так вкратце выглядит история открытий важнейших памятников сейминско-турбинского типа.

Крупнейшим могильникам этого типа фатально «не везло» ни в отношении качества полевых исследований, ни в плане их опубликования. Сейминский могильник был практически уничтожен в результате сугубо антинаучных «раскопок» 1912 и 1914 гг., проведенных воинскими частями под руководством членов Нижегородской архивной комиссии без участия археологов-профессионалов. Турбинский некрополь раскапывался А. В. Шмидтом (1924—1927 гг.), Н. А. Прокошевым (1934—1935 гг.) и О. Н. Бадером (1958—1960 гг.). Сведения о раскопках 1934—1935 гг. появились в печати лишь в 1961 г. (Крижевская, Прокошев, 1961). Монографическое исследование О. Н. Бадера было опубликовано в 1964 г. (Бадер, 1964а), однако в этой книге не описано большинство комплексов кладбища, в частности тех, которые содержали металл. Сведения о раскопках Ростовки до сих пор разбросаны по статьям и мелким заметкам (Матющенко, 1968, 1970а, 19706, 1972, 19746, 1975, 1978; Матющенко, Ложникова, 1969а). Поныне отсутствует палеоантропологический анализ костных останков из этого могильника. Еще более скупы сведения о материалах из Решного.

После того как В. А. Городцов опубликовал находки на Сейминской дюне, дискуссия по сейминско-турбинской проблеме велась в основном по трем вопросам: 1) генезис явления; 2) абсолютная и относительная хронология памятников, 3) соотношение между культурами или культурная принадлежность сейминско-турбинских памятников.

Наименее спорным представлялся вопрос о генетических корнях сейминско-турбинских древностей. Лишь только в самом начале дискуссии А. М. Тальгрен (Tallgren, 1919, р. 516) предложил их связь с фатьяновской культурой. Однако от этой гипотезы он отказался уже после первых раскопок Турбина (Tallgren, 1925, s. 16). В. А. Городцов уже в 1916 г. выразил совершенно четкое мнение о восточных — сибирских корнях этой культуры, и с тех пор эта гипотеза в принципе не подвергалась серьезным сомнениям. Дискутировалась лишь привязка к конкретным районам Сибири: Алтай (Тихонов, 1960, с. 25, 26, 41; Членова, 1972, с. 139), Западная Сибирь (Косарев, 1981а, с. 89—96) или Восточная Сибирь (Сафронов, 1970, с. 14).

Гораздо более спорными выглядели и выглядят по настоящее время вопросы относительной и абсолютной хронологии сейминско-турбинских древностей. Абсолютные даты в работах различных исследователей колебались в широких границах — от XVII до VIII в. до н. э. Причинами разногласий являлись, во-первых, привязки к областям, где имелись абсолютно датированные системы культур; во-вторых, определение исследователем запаздывания в проникновении и распространении влияний из исходной области.

Западная, или балкано-микенская, линия связей диктовала археологам датировки сейминско-турбинских комплексов в пределах конца второй и всей третьей четверти II тыс. до н. э. При этом конкретные датировки, конечно же, отличались друг от друга. Так, В. А. Городцов без особой аргументации определял время реконструируемой им сейминской культуры XIV—XIII вв. до н. э. А. М. Тальгрен после первых исследований Турбинского могильника писал, что его дата укладывается в 1600—1400 гг. (Tallgren, 1925), но уже в работе 1931 г. он датировал всю сейминскую культуру 1300—1100 гг. (Tallgren, 1931, s. 8). В более поздних работах в целом, пожалуй, преобладали хронологические определения, близкие середине и второй половине II тыс. до н. э., о чем писали О. Н. Бадер (1964а, с. 148; 1970, с. 57), В. И. Матющенко (1978, с. 34), М. Ф. Косарев (1974, с. 92—94; 1981а, с. 96—106) и др. Однако при использовании восточных параллелей хронология могильников резко омолаживалась. Это хорошо заметно на примере работ В. А. Сафронова (1970, с. 9—18) и особенно Н. Л. Членовой (1972, с. 138), которая поднимала даты сейминско-турбинских памятников вплоть до XI—VIII вв.

М. Гимбутас впервые попыталась совместить западную, балкано-микенскую линию привязки и восточные параллели (Gimbutas, 1956). Бородинский клад она считала здесь наиболее ранним и датировала его 1450—1350 гг. Сейминский же период в целом она определяла XIV—XIII вв. до н. э., а абашевская культура относилась ею к еще более позднему времени. На Бородинский клад обращали серьезное внимание и другие исследователи, нередко посвящавшие ему специальные работы (Кривцова-Гракова, 1949; Сафронов, 1968; Бочкарев, 1969). Здесь также возникали серьезные разногласия при определении дат комплекса.

И, наконец, последним и наиболее дискуссионным в общей сейминско-турбинской проблеме явился вопрос о культурной принадлежности могильников и их соотношении с евразийскими общностями бронзового века. Одним из частных аспектов данного вопроса стали попытки увязать некрополи с разнообразными поселениями различных культур.

В. А. Городцов (1916, с. 59, 102) впервые ввел понятие «сейминская культура», которое вслед за ним вошло в работы А. М. Тальгрена (1931) и А. А. Спицына (1926). Н. А. Прокошев после раскопок в 1934—1935 гг. Турбинского кладбища пришел к мысли о принадлежности его местным прикамским племенам, чья материальная культура была известна тогда по поселениям типа Астраханцевского хутора (Бадер, 1964, с. 130, 131). Позднее эта гипотеза станет основной в работах О. Н. Бадера (Бадер, 19616, 1964а), который эту археологическую общность даже будет именовать турбинской. Однако резкое несоответствие практически во всех проявлениях культуры Турбинского некрополя и местных поселений Прикамья вызовет решительную критику этой гипотезы со стороны ряда исследователей (Шилов, 1961; Сафронов, 1965; Черных, 1970, с. 83—85), отказавшихся от культурной идентификации указанных памятников. Поэтому культуру племен бассейна Камы, представленную лишь материалами поселений, будет предложено именовать гаринско-борской (Черных, 1970, с. 9) и в последнее время это название укрепилось в археологической литературе.

Сейма локализовалась вне зоны гаринско-борских прикамских поселений, и потому О. Н. Бадер (1970, с. 54—58) предложил увязывать этот некрополь с селищами Нижней Оки и Средней Волги типа Больше-Козино. Однако и эти сопоставления практически не выдерживали критики. В противовес этому А. X. Халиков (1960, 1969, с. 193—201) пытался доказать связь Сеймы с поселениями так называемого чирковского типа в данном районе и на этом основании сконструировать особую сейминско-чирковскую культуру. Гипотеза А. X. Халикова также не получила поддержки со стороны большинства специалистов.

После раскопок Ростовки и поселения Самусь IV в литературе вспыхнула дискуссия о культурной верификации этих памятников, которые было уже невозможно отождествлять с восточноевропейскими культурами. Именно поэтому В. И. Матющенко (1959, 1973) относил эти памятники к кругу родственных западносибирских культур огромной Урало-Сибирской культурно-исторической провинции. Вместе с тем он сопоставлял оба эти памятника с разными археологическими культурами (Матющенко, 1975). По его мысли, Турбино и Усть-Гайва были тесно связаны с центром в Самусе (так называемый среднеобский металлургический центр), откуда на запад и поступали металлические вещи (Матющенко, 1973. с. 34). Сейма поддерживала тесные связи с Ростовкой или с так называемым среднеиртышским металлургическим центром. М. Ф. Косарев (1981, с. 89—106) пишет уже об особой самусьской культурной общности и так называемой самусьско-сейминской эпохе в развитии западносибирских культур. Ростовку он помещает в среднеиртышский вариант этой общности, а поселение Самусь IV — в ее юго-восточный вариант.

Даже это весьма лаконичное перечисление основных исследований по сейминско-турбинской проблеме дает представление об исключительной дискуссионности вопросов, связанных с этими загадочными памятниками. Было предложено множество гипотез с зачастую прямо противоположными решениями различных вопросов.

Памятники

В категорию памятников сейминско-турбинского типа включаются: 1) крупные могильники Сейма, Турбино, Решное и Ростовка, а также святилище в Канинской пещере; 2) малые и условные могильники, а также одиночные погребения; 3) единичные случайные находки металлических кельтов, наконечников копий и ножей-кинжалов характерных форм (карта 13).

Общее количество металлических предметов, происходящих из всех этих памятников, насчитывает 419 экз. Кроме того, мы располагаем сведениями о 24 негативах отдельных предметов с двух- либо многостворчатых литейных форм. Эти находки распределяются по всем указанным категориям памятников неравномерно. На долю крупных могильников и Канинского святилища приходится 3/4 общего количества металлических изделий (311), а также 8 негативов. В малых, условных могильниках и одиночных погребениях обнаружены 54 металлических изделия (12,9%) и 5 негативов литейных форм. Среди единичных случайных находок известно также 54 предмета и 11 негативов.

Среди прочих находок преобладают каменные изделия, но их количество не поддается точному учету. Важное место в коллекциях занимают украшения из нефрита, немалое число и костяных изделий. Встречаются украшения из лазурита и горного хрусталя. В сейминско-турбинских памятниках известно очень небольшое число керамических сосудов: 9 — в могильнике Решное, 1 — в Турбино и некоторое количество фрагментов, собранных на поверхности Ростовкинского и Соколовского некрополей.

Сейма. Могильник находится в Горьковской обл. на левом берегу Оки при слиянии ее с Волгой, в 4—- 5 км от современного русла Оки, на высоком дюнном всхолмлении близ станции Сейма. Памятник был открыт 23 июня 1912 г. штабс-капитаном А. М. Коневым во время воинских учений и раскапывался в течение 18 лет 10 раз. Методика полевых исследований, особенно в 1912 и 1914 гг., была чрезвычайно низкой и антинаучной. Отчеты о большинстве проведенных раскопок отсутствуют. Наиболее губительные для Сеймы полевые «исследования» проводились под руководством Нижегородской ученой архивной комиссии. Самые полные сведения об истории обследования этого памятника изложены в работе О. Н. Бадера (1970). Последний считает, что имеются достаточно веские основания полагать, что на этой дюне были вскрыты останки около 50 погребений. Для ряда из них можно установить даже ориентацию: головой на северо-восток, параллельно реке. При очень немногих из сохранившихся костяков стояли иногда маленькие керамические сосуды. Кроме того, на дюне установлены следы культурных слоев разновременных поселений. Связь последних с могильником активно обсуждалась рядом авторов (Бадер, 1970, с. 80-124; Халиков, 1969, с. 193-201). По различным литературным и архивным источникам О. Н. Бадер насчитал для Сеймы 112 металлических предметов. До нашего времени в коллекциях различных музеев сохранилось не более 70 вещей (рис. 42).

Турбино. Основной исследователь этого памятника О. Н. Бадер (1964а) считает, что данный могильник состоит как бы из двух частей: основной и крупнейший некрополь — Турбино I и малый — Турбино II. 

Эти кладбища расположены в пределах современных границ г. Перми, на правом берегу Камы, напротив места слияния ее с Чусовой. Турбинский I могильник (Шустовский) находится напротив быв. д. Турбино на пологом склоне Шустовой горы, на высоте 30—50 м над прежним уровнем воды р. Камы (до сооружения здесь водохранилища). Турбинский II некрополь локализовался непосредственно в быв. д. Турбино.

Турбино I является крупнейшим могильником сейминско-турбинского типа. Первые находки здесь стали известны еще в 1891 г., однако предположения о наличии здесь древних захоронений возникли лишь после раскопок Сеймы. Начало полевым исследованиям Турбина положил А. В. Шмидт в 1924—1927 гг. Эти работы в 1934—1935 гг. продолжил Н. А. Прокошев и, наконец, в 1958—1960 гг. крупнейшие раскопки провел О. Н. Бадер. Всего на могильнике вскрыта площадь 5118 кв. м. Однако, по мнению О. Н. Бадера, этот памятник полностью не обследован. За все годы раскопок вскрыто 10 четко зафиксированных могил, а также намечено 101 условное погребение. Кроме того, обнаружено 80—90 единичных находок, которые О. Н. Бадер причисляет к числу бедных по инвентарю могил (т. е. всего до 200 погребений). Данная цифра, конечно же, весьма условна, поскольку одиночные находки могут представлять следы тризн, но не захоронений. Очень важно, что ни в одном случае не зафиксированы останки скелетов. По-видимому, здесь господствовал обряд сооружения кенотафов.

Всего учтено 3128 предметов. Металлические изделия: 44 кельта, 40 ножей и кинжалов, 13 наконечников копий, 5 чеканов, 3 втульчатых топора, 23 височных кольца, 9 браслетов. Кремневые изделия: 189 наконечников стрел, 51 вкладышевый нож, 585 скребков и скобелей, 260 ножевидных пластин. Кроме того, найдены 36 нефритовых колец и прочий инвентарь (рис. 43).

В Турбинском II некрополе также не обнаружены останки скелетов. При земляных работах в 1890 и 1895 гг. здесь случайно нашли ставший позднее знаменитым кинжал со скульптурами баранов на рукояти и кельт. Обе металлические вещи в настоящее время утрачены. В 1925 г. небольшие пробные раскопки провел А. В. Шмидт и добыл изделия из кремня и нефрита. В 1958—1960 гг. более обширные раскопки проведены О. Н. Бадером, который зафиксировал здесь около 20 кремневых изделий — ножевидных пластинок, скребков, отщепов и т. п.

Решное. Могильник находится в Выксунском районе Горьковской обл., на правом берегу Оки, напротив с. Решное. Могилы располагались на песчаной гриве высотой 11—12 м над уровнем реки. Первые случайные находки здесь сделаны в 1973—1974 гг., а в 1974—1975 гг. В. Ф. Черников провел здесь рекогносцировочные исследования и предположил наличие могильника. В 1975—1976 гг. раскопки некрополя проведены О. Н. Бадером, вскрывшим, как он считал, 18 могил и обнаружившим ряд единичных находок. Сами могилы располагались тремя рядами вдоль берега. Часть прибрежных могил, видимо, разрушена. Главный ряд погребений состоял не менее чем из 12 могил, ориентированных параллельно руслу. К западу и востоку от него намечены параллельные ряды погребений из трех могил каждый. Костных человеческих останков в некрополе не сохранилось. Видимо, здесь также мы сталкиваемся с обрядом сооружения кенотафов. О. Н. Бадер считает, что данный некрополь в сравнении с другими был небольшим и проведенными раскопками практически исчерпан.

Коллекция бронз из Решного представлена кельтами, наконечниками копий, ножами, чеканами, теслами, шильями. Количественно преобладает кремневый материал. Известны два нефритовых кольца. В отличие от других могильников здесь обнаружены девять керамических сосудов: шесть целых и три фрагментированных (рис. 44). Публикации могильника носят лишь предварительный характер (Бадер, 1976а, с. 55; 19766, с. 44, 45; 1977, с. 130, 131; Бадер, Черников, 1978а, 19786).

Ростовка. Могильник находится в Омском районе Омской обл. (ныне практически на южной окраине г. Омска) в пределах пос. Ростовка. Древнее кладбище расположено на второй надпойменной террасе левого берега р. Оми, правого притока Иртыша. Первые случайные находки здесь были сделаны в 1965 г. В 1966—1969 гг. раскопки на этом памятнике провела экспедиция Томского университета под руководством В. И. Матющенко (Матющенко и др., 1967, с. 153; Матющенко, 1968, с. 143, 144; Матющенко, Чиндина, 19696, с. 196, 197; Матющенко, 1970а, с. 191, 192; 1975, 1978). Всего на могильнике вскрыто 1376 кв. м площади и обнаружено 38 грунтовых могил, а также ряд скоплений вещей вне могил. По всей вероятности, на этом памятнике остались еще не выявленные погребения.

Могилы сооружались в виде подпрямоугольных ям глубиной от 10 до 70 см от древней поверхности, но преобладающей являлась глубина 30—50 см. Ориентация — восток-запад с некоторыми отклонениями к югу и северу. Способы захоронения покойного: трупоположение, иногда в сочетании с обрядом частичного трупосожжения; трупосожжение на стороне с помещением обгорелых костей в могильную яму; захоронение без черепов; захоронение только черепа. Многие могилы на Ростовке подвергались в древности преднамеренному разрушению. Разоряли захоронения не с целью грабежа ценных бронзовых, золотых и нефритовых вещей: последние оставались нетронутыми. Раскапывали могилы, разбивали черепа и разрушали останки верхних частей туловища с намерением нанести непоправимый вред врагу. Во всех потревоженных могилах в анатомическом порядке сохранились только кости ног — либо берцовые и голеностопные, либо только стопы.

Одной из специфичных особенностей Ростовки являются захоронения мастеров-литейщиков (по крайней мере, два захоронения, где сохранились целые комплексы литейных форм). Кроме того, встречаются обломки литейных форм и на поверхности некрополя. Они могут происходить из разрушенных могил или являться следами тризн. Следов поминальных обрядов здесь очень много. В частности, с тризнами могут быть связаны сравнительно многочисленные обломки керамики, чьи фрагменты иногда попадали и в засыпку могил. Встречены также погребения воинов в костяных пластинчатых латах (могилы 3, 6, 33).

Могильник дал большое количество находок: бронзовые кельты, наконечники копий, ножи, кинжалы, долота, шилья; каменные наконечники стрел, вкладышевые ножи, пластины, скребки и т. п.; нефритовые и хрустальные бусы; золотые кольца и т. д. (рис. 46)

На поверхности Ростовкинского некрополя сохранились и комплексы вещей более позднего времени: так называемый «клад» в квадрате 16Ц, где встречены два однолезвийных ножа, два долота, 10 шильев и игл, бусины из камня и бронзы и т. д. Этот комплекс датируется не ранее X—VII вв. до н. э. и с основным комплексом Ростовки прямо не связан. Видимо, с ним следует сопоставлять и находки керамической посуды баночных форм, украшенной под венчиком «жемчужным» орнаментом.

Канинская пещера. Памятник находится в Троицко-Печорском районе Коми АССР на правом берегу р. Малая Печора. Раскопки пещеры были предприняты в 1959—1960 гг. В. И. Канивцом (1964). Выяснено, что это место заселялось людьми по крайней мере дважды: начиная с середины II тыс. до н. э. вплоть до XIII в. н. э. В. И. Канивец стратиграфически и планиграфически выделил два слоя, относящихся к средневековью и эпохе бронзы. Промежуточное положение занимают материалы раннего железного века, не образующие, однако, четкого стратиграфического горизонта. К сейминско-турбинскому типу культуры относятся 43 поврежденных бронзовых предмета; с ними же связаны каменные тесло, вкладыши, скребки, а также примерно 300 наконечников стрел различных типов. Сюда же относятся 110 костяных изделий: 101 наконечник стрелы, орудия рыбной ловли, проколки, подвески. В. И. Канивец сопоставлял сейминско-турбинские находки с так называемой лебяжской керамикой предананьинского и раннеананьинского возраста. Однако против такого отождествления справедливо возразил Г. М. Буров (1983), считая, что нет надежных доказательств совместного залегания керамики и бронзовых предметов. По всей вероятности, сейминско-турбинские группы использовали Канинскую пещеру как святилище.

Малые и условные могильники, одиночные погребения. К этой категории относятся 15 памятников или местонахождений, где известны следы разрушенных могильников (Клепиково, р. Омь, или так называемый Омский клад, Бор-Ленва, Заосиново IV, Усть-Гайва, Коршуново, Березовка-Омары, Мурзиха I, Бозяково III, Соколовка, Красный Яр, Никольское, Каргулино), или же такие памятники, как Елунино (Кирюшин, 1980) и наиболее интересный из них — погребение литейщика (рис. 47) в могильнике Сопка 2 (Молодин, 1983), а также Устьянка (Уманский, Демин, 1983, рис. 2, с. 145, 146). Во всех этих памятниках обнаружены типичные предметы сейминско-турбинского типа. Условные могильники или погребения выделяются хотя бы по паре сейминско-турбинских вещей, подобранных случайно на одном месте.

Картографическое изучение (карты 13,14) показывает, что сами памятники концентрируются некоторыми группами. Последнее, видимо, отражает реальное сосредоточение населения сейминско-турбинского типа в том или ином регионе Евразии. Подобных локальных групп насчитывается не менее семи. К наиболее восточным относятся, во-первых, бассейн Верхней Оби и лесостепной район Алтая. Здесь наряду с единичными находками отмечен небольшой Елунинский могильник и погребения в Клепиково. Во-вторых, это район Верхнего Иртыша, Рудный Алтай, где пока что цзьестщд единичные случайные находки. Третьей и наиболее значительной группой в Западной Сибири является бассейн Среднего Иртыша и р. Оми. Центром ее является Ростовка, с которой также связаны комплексы, найденные в Омске и в некрополе Сопка 2. Сюда же включаются единичные случайные находки, встреченные в окрестностях Омска и по среднему течению Иртыша.

В целом более выразительны восточноевропейские группы. Самая представительная из них локализуется в бассейне Средней Камы, близ устья Чусовой, с центром в Турбине. К этому же району относятся малые и условные могильники Усть-Гайва, Заосиново IV, Бор-Ленва, а также случайные находки. Пятая группа концентрируется в низовьях Камы между ее устьем и р. Белой. Центром ее мог являться некогда крупный, но ныне совершенно разрушенный Соколовский могильник в месте слияния Волги и Камы. Сюда же включаются, кроме многочисленных единичных находок, условные могильники Красный Яр, Бозяково III, Мурзиха I и Березовка-Омары. Шестую группу составляют могильники Сейма и Решное в низовьях Оки, а единичные случайные находки здесь крайне редки. И, наконец, последняя группа локализована в районе Восточной Прибалтики и Южной Финляндии; могильников в ней не обнаружено. Кроме того, сравнительно изолированно выглядит самый северный памятник сейминско-турбинского типа — Канинская пещера на Печоре. В близлежащих к нейу районах практически не встречено находок сейминско-турбинского оружия. Отметим также, что границы между всеми группами достаточно условны, а сами группы количественно весьма неравноценны.

Основные типы металлического инвентаря

Металл является наиболее важной частью коллекций из сейминско-турбинских памятников. Представление о характере металлообработки у этих групп населения существенно дополняется благодаря находкам литейных форм.

Три основные категории сейминско-турбинского металлического инвентаря — кельты, наконечники копий и ножи-кинжалы — резко доминируют в коллекциях, представляя три четверти всей бронзы. Столь же типичны для этих памятников чеканы — категория, однако, относительно немногочисленная. Прочие категории предметов во всех своих типологических вариациях могут встречаться либо в ряде синхронных евразийских культур, либо их морфология недостаточно выразительна.

Кельты сейминско-турбинского типа отличаются рядом характерных особенностей. Все они имеют резко выраженные ребра жесткости, ограничивающие фаску. Лезвие расширено до сравнению со втулкой.

Венчик втулки не укреплен массивным валиком, что присуще, например, для серий балкано-карпатских и центральноевропейских орудий, а также для кельтов карасукского типа. Огромное большинство сейминско-турбинских кельтов — безушковые; на других отмечается одно или два сквозных ушка. Этот признак, а также орнаментальный декор верхней части орудий положены в основу их типологии (карта 15). На этом основании выделяются типы кельтов неорнаментированных или же украшенных лишь пояском из горизонтальных линий, объединяемые нами в так называемую турбинскую серию. Эти типы не характерны для сибирских коллекций и встречаются лишь в Восточной Европе. Повсеместно распространены кельты с орнаментом в виде заштрихованного пояска вкупе с треугольниками и ромбами — так называемая сейминско-ростовкинская серия. Выделяется также небольшая серия кельтов-лопаток, на которых боковые части орудий выделены как бы в виде крыльев. За исключением двух экземпляров из Сеймы и Решного (рис, 42, 21; 44, 38), изготовленных путем отковки, все прочие орудия отливались в двусторонних литейных формах.

Поскольку в литературе преобладает мнение о практической идентичности сейминско-турбинских и так называемых самусьско-кижировских типов кельтов, мы считаем необходимым поместить изображения последних (карта 15; рис. 48, 18—24\ 49). Вместе с тем параметрический анализ показал, что самусьские поясковые кельты в целом гораздо более плоские, нежели турбинские; их лезвие существенно короче по отношению к втулке; на литейных формах нет следов формовки мощных ребер на фаске — непременной детали на сейминско-турбинских сериях. Парадоксальным является факт отсутствия точных параллелей самусьским матрицам среди металлических кельтов Сибири. Самусьско-кижировские орудия чаще всего отличаются наличием близ венчиков ушек без сквозного отверстия. Факт этот чрезвычайно важен для определения относительной хронологической позиции данной серии. Здесь мы столкнулись с ушками-подражаниями, которые никакой технической или механической функции нести не могут, что определяет более поздний возраст этих кельтов. Наряду с существенной морфологической разницей между сериями сейминско-турбинских и самусьско-кижировских орудий довольно заметно различаются и зоны их распространения. Во-первых, они практически не выходят за пределы Сибири и Зауралья, а во-вторых, их ареал смещен к северу относительно области распространения сейминско- турбинских орудий.

Самый типичный вид сейминско-турбинских наконечников копий — так называемые вильчатые. Они встречены на всей огромной области распространения памятников. Типологически они дифференцируются по наличию или отсутствию ушек на втулке, по общей длине, а также по наличию или отсутствию орнамента (карта 16). Другая большая серия наконечников — орудия с ромбическим и округлым стержнем пера, без «вилки». Как и кельты, в большинстве случаев наконечники копий отливались, хотя имеются несколько кованых экземпляров с так называемой разомкнутой втулкой. Именно последняя серия имеет параллели в синхронных евразийских культурах, тогда как вильчатые наконечники, например, встречаются только в сейминско-турбинских памятниках. Литейных форм для вильчатых наконечников копий, вопреки распространенному мнению, в пос. Самусь IV нет. Там, а также в пос. Крахалевка I встречаются лишь фрагменты форм для отливки наконечников с трехреберчатым стержнем пера и ложными ушками (Глушков, 1983, с. 141, рис. 2, 4).

Для этих памятников также весьма типичными являются так называемые пластинчатые ножи (карта 17). Их морфологические вариации заключаются в длине клинка и его форме. Самыми знаменитыми среди этой категории бронз по праву считаются большие ножи-кинжалы с металлическими рукоятками, украшенными фигурками лошадей, людей и баранов. Ножи и кинжалы отливались, после чего была возможна лишь кузнечная обработка лезвийной части.

Всех прочих категорий металлических орудий и их основных типов мы коснемся ниже, когда рассмотрим проблемы взаимосвязей сейминско-турбинских групп и основных компонентов этого феномена. Тогда же мы познакомимся с каменным и костяным инвентарем и нефритовыми украшениями.

Химико-металлургические группы

Поскольку металл является основой сейминско-турбинских древностей, то чрезвычайно важным разделом исследований начиная с 1960—1961 гг. (Черных, 1970; Кузьминых, 19776) стало изучение его химического состава. Спектральный анализ в подавляющем большинстве случаев проводился в лаборатории Института археологии АН СССР и охватил 300 предметов (или 71,6%). Методы математической статистики позволяют выделить в сейминско-турбинских коллекциях семь основных видов сплавов, или химико-металлургических групп.

Оловянные бронзы. Концентрация олова в меди в огромном большинстве случаев превышает 1 %, хотя встречаются немногочисленные образцы с содержанием этой лигатуры от 0,5 до 0,9%. Иногда в меди наряду с оловом отмечаются повышенные концентрации сурьмы и свинца, однако число подобных предметов невелико. Оловянно-мышьяковистые бронзы. Это одна из разновидностей предшествующей группы, в которой, кроме олова, отмечается повышенное содержание мышьяка. Концентрация этой примеси практически всегда уступает олову. Определить характер — естественный или искусственный происхождения мышьяка в меди затруднительно.

Мышьяковые бронзы, или мышьяковая медь. Концентрация мышьяка в меди — от десятых долей процента до целых долей. Принадлежность этой химико-металлургической группы к категории искусственных бронз условная, поскольку имеется веское основание считать этот металл производным от плавки комплексных медно-мышьяковых минералов.

Мышьяково-сурьмянистые бронзы. В образцах этой химико-металлургической группы в большинстве случаев концентрация мышьяка превосходит долю сурьмы.

Металлургически «чистая» медь. Химический состав этой меди не несет явных признаков искусственного легирования какими-либо примесями. Медно-серебряные сплавы, или биллоны. Медь здесь является основой сплава. Серебряно-медные сплавы. В этих сплавах основой является серебро.

Кроме того, отмечен единственный химически своеобразный образец, представляющий собой сплав меди с сурьмой. Сравнительно редким металлом является также золото (кольца Ростовки.

В исследованной коллекции ведущим типом сплава является совокупность группы оловянных и оловянно-мышьяковистых бронз (41,4%). Второй крупной также объединенной группой являются мышьяковые и мышьяково-сурьмянистые бронзы или медь (35,7%). Все прочие химико-металлургические группы занимают подчиненное положение. Следовательно, более 3/4 изделий сейминско-турбинского типа принадлежат к категории искусственных бронз, при условии отнесения к последним и группы мышьяковой меди.

Следующим «важнейшим аспектом исследования на базе химического состава меди, бронз и биллонов стало установление рудных источников выплавленной меди или же ее основных лигатур (карта 13). Источники олова, которое, по всей вероятности, использовалось сейминско-турбинскими группами для производства оловянных или оловянно-мышьяковистых бронз, локализовались в Рудном Алтае (Черников, 1949, 1960). Оловорудные месторождения вообще редки. Они, к примеру, известны в таких крупных горно-металлургических областях, как Урал и Кавказ, Балканы и Карпаты. Касситеритовые рудники Рудного Алтая являются ближайшими к исходным районам формирования сейминско-турбинского культурного феномена. Они эксплуатировались по крайней мере со II тыс. до н. э. С востока с ними соседствовали месторождения меди Алтайской горно-металлургической области, широко разрабатывавшиеся в древности (Розен, 1983).
Мышьяковая медь и мышьяково-сурьмянистые бронзы появляются в сейминско-турбинских могильниках, в основном расположенных к западу от Урала. Благодаря изученности распространения сплавов в Волго-Уральском регионе, мы довольно уверенно идентифицируем эти химико-металлургические группы с намеченными ранее. Мышьяково-сурьмяные бронзы сопоставляются с группой ВК, распространенной по преимуществу в Волго-Камье и далее к западу (Черных, 1970, с. 15; 1976, с. 26). Мышьяковая медь ассоциируется с хорошо известной группой ТК, связываемой с уникальным медно-мышьяковым месторождением Таш-Казган в Зауралье, на котором известны древние разработки: этот рудник, безусловно, эксплуатировался горняками абашевской культурно-исторической общности (Черных, 1970, с. 42, 109). Следовательно, если обе разновидности оловянных бронз группы 1 и 2 по преимуществу связываются с алтайскими — медными и касситеритовыми — рудниками, то медь с большими концентрациями мышьяка в основном сопоставляется с уральскими рудными источниками.

Карта 18. Распространение бронз типа Cu+Sn (а) и Си+ +Sn+As (б) в пределах сейминско-турбинской области
Карта 19. Распространение бронз типа Cu+As (а) и Си+ +As+Sb (б)
Карта 20. Распространение изделий, изготовленных из металлургически чистой меди (а), серебра и биллонов (б) и золота (в)

С Уральской горно-металлургической областью связаны также медно-серебряные и серебряно-медные сплавы. Известен древний медно-серебряный рудник Никольское, откуда, как мы полагаем, и брали исходную руду (Черных, 1970, с. 42).

Металлургически «чистую» медь из сейминско-турбинских памятников Восточной Европы можно связать с медистыми песчаниками Приуралья, как об этом свидетельствует химический состав этих образцов (Черных, 1970, с. 15).

Итак, многочисленные спектральные анализы сейминско-турбинского металла указывают, что для групп этого населения основными являлись медные, медно-мышьяковые и оловянные месторождения двух больших горно-металлургических областей — Алтая и Урала. Данное заключение особенно важно при установлении районов исходного импульса формирования сейминско-турбинского феномена. Наиболее показательными в этом отношении станут карты распространения образцов той или иной химико-металлургической группы (карты 18—20).

Оловянные и оловянно-мышьяковистые бронзы распространены по всей сейминско-турбинской области от Саяно-Алтая до Финляндии (карта 18). Иная картина предстает при картографировании всех прочих групп — «чистой» меди, мышьяковых и мышьяково-сурьмяных бронз или меди, медно-серебряных или серебряно-медных сплавов. Все их образцы распространены от Урала на запад (карты 19, 20). Наиболее далекая западная находка уральского серебра встречена в составе Бородинского клада (Черных, 1965). Уральский металл проникал на восток крайне редко. Известны лишь два предмета из мышьяковой меди в комплексах Ростовки (рис. 48, 12, 22; карта 19). Ниже мы постараемся показать, что эти вещи могут быть связаны с проникновением в Зауралье групп населения, оставивших памятники типа Синташты.

Следовательно, явно фиксируется направление движения металла почти исключительно с востока на запад: от Алтая до Урала и от Урала на восточноевропейские пространства. Это прекрасно иллюстрируют и передвижения сейминско-турбинских групп с востока на запад. Об этом же говорили и более ранние гипотезы, где обсуждались исходные районы формирования сейминско-турбинского феномена; спектро-аналитическое исследование сделало эти предположения намного более определенными и доказательными.

Эти же наблюдения существенны для выводов о двух основных зонах распространения памятников сейминско-турбинского типа: восточной, или сибирской, и западной, или европейской, уходящей от Урала на запад. Стало ясным, что для сибирской зоны характерна металлургия или же металлообработка, основанная почти исключительно на использовании оловянных бронз. Для западной зоны на первый план уже выходят мышьяковые бронзы двух основных видов, при наличии всех прочих основных химико-металлургических групп.

Различия, зафиксированные в таблице 3, весьма показательны. Их значимость очевидна даже при наличии факта неравномерной исследованности территорий. Последнее выражается прежде всего в числе открытых и исследованных могильников. На три крупных некрополя европейской зоны — Сейму, Турбино и Решное, а также коллекцию из Канинской пещеры — в сибирской зоне нам известен лишь один — Ростовка. Именно поэтому изделий на востоке известно почти в 3,5 раза меньше. Суммарная доля единичных случайных находок в восточной зоне по этой причине достигает 1/3, а на западе их почти в 5 раз меньше. Будущие открытия и исследования некрополей в сибирской зоне, конечно же, изменят упомянутые количественные соотношения.

Другие зональные отличия, пожалуй, не менее стабильны и показательны. Это касается прежде всего резкого преобладания на востоке находок литейных форм или, точнее, негативов (22 против 2). В Сибири они доминируют не только среди единичных случайных находок, но также и в инвентаре сравнительно многочисленных погребений литейщиков в Ростовке и Сопке. К западу от Урала мы не знаем подобных захоронений, а обломки литейных форм здесь не связаны с погребальным инвентарем.

Среди материалов восточной зоны существенно меньше ножей в сравнении с западным металлом (1/5 против 1/3). В погребальном инвентаре восточных памятников наконечники копий преобладают над кельтами, в то время как в европейской зоне последних почти в два раза больше, нежели копий. Следовательно, сравнение западного и восточного металла сейминско-турбинских типов, проведенное даже на таком грубом уровне, позволяет наметить существенные различия в этих коллекциях.

Сопоставление типов металлических орудий обеих зон конкретизируют и углубляют намеченную выше картину. Зональная группировка типов позволяет наметить среди них три основных подразделения: 1) типы, распространенные в обеих зонах (так называемые общесейминские); 2) типы, характерные для западной зоны, и 3) типы, характерные для восточной зоны (карты 15—17). Удалось выяснить, что для европейской зоны характерны прежде всего неорнаментированные либо украшенные только поясками кельты (рис. 42, 16; 43, 10, 14; 44, 44; 45, 2). Здесь же сосредоточено основное количество кованых копий с так называемой разомкнутой втулкой (рис. 42, 25; 43, 38; 45, 26, 36; 46, 22), а также литых наконечников с ромбическим стержнем пера (рис. 42, 26, 27; 44, 50—52; 45, 24). Последние здесь количественно преобладают над наконечниками с вильчатым стержнем. В западной зоне гораздо больше пластинчатых и типологически разнообразных ножей (рис. 42, 9-11; 43, 13, 33, 42-44; 44, 3-5, 7, 32-36; 45, 14, 16, 18-22, 33, 34, 37-39). Многие из них сопровождаются металлическими рукоятями (рис. 42, 1, 2; 43, 45; 44, 6; 45, 15, 35, 40, 41). Широко представлены здесь скобели и ножи-пилки (рис. 42, 12, 13; 45, 8, 9, 17).

Для восточной зоны характерны относительно богато орнаментированные заштрихованными треугольниками и ромбами кельты (рис. 46, 16, 19; 47, 2, 5, 70, 26; 48, 7, 13). Здесь чаще встречаются орудия с ушками (рис. 46, 19; 48, 15, 17), а также кельты-лопатки (рис. 46, 25; 48, 5, 6). Среди восточных наконечников копий преобладают крупные вильчатые экземпляры (рис. 46, 20, 21; 48, 8, 9, 12). Только здесь мы встречаем форму однолезвийных ножей- кинжалов с кольцевидным навершием рукояти (рис. 46, 47), а также наконечники копий с очень широким пером (рис. 46, 23).

Общими морфологическими видами для всей сейминско-турбинской области являются прежде всего орнаментированные кельты, на фасках которых изображены треугольники и ромбы (карта 15, тип К-22), наконечники копий с вильчатым стержнем пера, короткие и длинные пластинчатые ножи без металлических рукоятей, большие однолезвийные кинжалы, украшенные фигурными рукоятями. Все перечисленные разряды полнее всего иллюстрируют тесную связь обеих зон и принципиальное единство сейминско-турбинской металлургии на всех громадных пространствах Евразии.

Первичной в системе сейминско-турбинского феномена является, безусловно, восточная зона. Памятники европейские, генетически восходящие к ней, были обязаны последней поставками оловянных бронз. Местная европейская металлообработка, проводившаяся сейминско-турбинскими мастерами, не вызывает сомнений благодаря наличию типологически своеобразных серий орудий и украшений. Отсюда, однако, вытекает вопрос о характере доставки на европейские территории оловянных бронз: в виде готовых изделий или же сырья — слитков металла? Сопоставление химико-металлургических и типологических групп показывает, что имели место обе формы проникновения. Оловянные бронзы шли на отливку как общесейминских типов, так и собственно «европейских» форм орудий. Правда, при этом нельзя исключить переплавку на месте лома изделий из медно-оловянных сплавов. Еще одно следует отметить особо: доля оловянных бронз среди общесейминских типов орудий заметно выше, нежели в чисто «европейских» сериях. Поэтому логичным будет заключение о наличии среди общесейминских форм какой-то доли попавших в Европу готовых изделий. Ярче всего об этом свидетельствует группа однолезвийных кинжалов с фигурной рукоятью (рис. 42, 1; 43, 45; 45, 15).
Доставка орудий с запада на восток является исключением. Известны лишь два предмета, которые своей формой и составом металла (мышьяковые бронзы) указывают на уральские типы и рудные источники: наконечник копья с разомкнутой втулкой и нож из Ростовки (рис. 46, 12,22). Они явно демонстрируют какие-то контакты с носителями культуры типа Синташты в Зауралье; их чуждый, привносной характер в комплекс Ростовки очевиден (данные вещи относятся нами к так называемому евразийскому компоненту металла в составе сейминско-турбинских коллекций, и речь о нем пойдет ниже).

Взаимосвязи в пределах сейминско-турбинской области

Сейминско-турбинский феномен представлял собой очень сложное культурное явление. Рассмотрение структуры этого феномена мы начали с выделения наиболее крупных ее блоков — двух зон, восточной и западной.

Обратимся теперь к более мелким структурным подразделениям, к разряду которых можно отнести важнейшие могильники этой области.

Сопоставим основные некрополи между собой по типологическим и химико-металлургическим признакам их инвентаря для выявления степени близости. Сравнение некрополей по этим группам признаков характеризует различные стороны явления. Типологическая близость металла из двух или более коллекций свидетельствует либо о принципиальном единстве стереотипов производимого на месте набора орудий, либо о едином источнике импорта изделий. На материалах европейской зоны возможно предполагать оба пути сложения коллекций для основных некрополей, однако местное производство орудий доминировало во всех случаях. При сопоставлении набора типов из могильников и установлении степени их сходства необходимо не упускать из виду и ритуальные особенности. Сравниваемые коллекции могут быть близкими не только в случае единых стереотипов производства, но также и принципиального сходства ритуала, что находит отражение в наборе погребального инвентаря. Морфология производства может быть сходной, и тем не менее погребальные коллекции будут различаться из-за требований ритуала.

Близость по химико-металлургическим признакам свидетельствует уже о несколько иных гранях взаимосвязей между различными группами населения и производственными центрами. Прежде всего это реальная связь различных групп населения с одними и теми же рудными центрами и металлургическими очагами. Скажем, оловянные бронзы говорят о получении этого металла с Алтая; весь прочий металл свидетельствует о контактах с уральскими металлургическими центрами. Другая грань, которая угадывается в показателях степени близости по химико-металлургическим признакам,— приверженность мастеров тех или иных групп населения определенным традициям в использовании и приготовлении сплавов металлов. Традиция эта зачастую носит сакральный характер и устойчива в течение длительного времени. Нарушаться она может лишь в случае отсутствия у литейщиков необходимой лигатуры. Пример олова говорит об этом особенно ярко.

Своеобразие морфологического состава предметов каждого из основных могильников представлено в рисунках (рис. 42—48) и в таблице 4. Распределение проанализированных образцов металла из каждого некрополя дано в таблице 5. При сравнении различных коллекций металла мы пользовались относительно несложными статистико-комбинаторными методами, позволяющими судить о степени близости достаточно объективно. При сопоставлении по морфологическим показателям мы использовали данные всех четырех крупнейших могильников; при расчетах по химико-металлургическим показателям к ним добавилась также довольно представительная коллекция морфологически невыразительных бронз из Канинской пещеры.

По типам бронзового инвентаря для Сеймы ближе всего оказалась коллекция из Решного; существенно уступают ей в этом отношении Турбино и Ростовка. Для металла из Турбинского некрополя практически равнозначна бронза из Сейма и Решного; несколько уступает им коллекция из Ростовки. Для Решного ближе всего Сейма, а с Турбиным и Ростовкой степень близости уже существенно ниже. Для Ростовки степень сходства с европейскими могильниками сравнительно низка и примерно однозначна.

Иная картина в ряде случаев обнаруживается при анализе степени близости по химико-металлургическим признакам. Для Сеймы вновь существенно ближе других металл Решного; затем в значительном отрыве следует коллекция из Канинской пещеры и далее Турбина и Ростовки. Для Турбина также ближе всего металл из Решного за счет доминирования группы мышьяковой меди; намного уступает последнему коллекция из Сеймы. Для Сеймы в свою очередь ближе бронзы из Канинской пещеры и Ростовки. Для Решного наибольшее сходство обнаруживают коллекции из Турбина, а затем из Сеймы; гораздо ниже степень сходства с Ростовкой и затем с Канинской пещерой. Ростовка и Канинская пещера имеют высокую степень близости по химико-металлургическим группам за счет доминирования оловянных бронз; гораздо ниже степень сходства с металлом из Сеймы, а затем с Турбиным и Решным.

Наибольшее внимание привлекает в этой связи иерархия показателей близости по обоим основным признакам. Достаточно четкой зависимости между типологическим и химико-металлургическим сходством в коллекциях металла не наблюдается. Могли отливать относительно сходные формы орудий, на использовать для этого металл различных групп, и наоборот: из однородных сплавов выделывали несходные типы орудий. Весьма аномальным в связи с этим рисуется положение среди европейских коллекций металла из жертвенного места в Канинской пещере. Здесь практически нет «европейского», уральского металла, он в основном восходит к алтайским источникам. Именно потому столь высока его степень близости к ростовкинским бронзам и низка к географически близким из европейских некрополей.

Продолжая рассмотрение структуры сейминско-турбинского феномена, следует обратить внимание еще на одно важное обстоятельство. В коллекциях металла из важнейших некрополей четко вычленяются два основных компонента, названных собственна сейминско-турбинским, а также евразийским.

К собственно сейминско-турбинскому компоненту металла относятся изделия, найденные почти исключительно в некрополях или закрытых комплексах. Его основу составляют фактически все кельты, наконечники копий с вильчатым или же ромбическим стержнем пера, пластинчатые ножи и кинжалы, однолезвийные кинжалы с фигурными рукоятями, а также чеканы. В памятниках прочих культур эти формы не встречаются вовсе или же их наличие там может быть объяснено случайностью.

Так называемый евразийский компонент металла состоит из орудий и украшений, типы которых присущи различным очагам Евразийской металлургической провинции (Черных, 19786) и встречаются в инвентаре целого ряда культур данной провинции (прежде всего абашевской). К нему относятся наконечники копий с разомкнутой втулкой (рис. 42, 25; 43, 38; 45, 26, 36; 46, 22), ножи с перекрестьем и перехватом (рис. 42, 10; 43, 43; 44, 34, 48; 45, 38; 46, 10, 12), втульчатые топоры (рис. 42, 20; 43,15; 45,12), плоские тесла-долота (рис. 43, 34; 44, 42; 45, 27), а также различные кольца и браслеты (рис. 42, 3, 4; 43, 1—4; 44, 49). Громадное большинство их параллелей отмечено в памятниках прочих евразийских культур, а в сейминско-турбинских некрополях они составляют явное меньшинство. Кроме того, в этих могильниках находят вещи очень простых форм — стержни, шилья, крючки и т. п. (рис. 42, 14, 15; 43, 8, 9; 44, 39, 40; 45, 4, 5, 29—32), которые не включаются нами ни в один из намеченных основных компонентов и относятся здесь к неопределенным типам предметов.

Сейминско-турбинский компонент является основным во всех коллекциях крупнейших могильников и представляет там от 60 до 80% всех изделий (Сейма — 60%, Турбино — 60,9%, Решное — 70,4%, Ростовка — 80%); коллекция из Канинской пещеры типологически мало выразительна, а материал морфологически фрагментарен.

Выявление евразийского компонента в составе сейминско-турбинского металла чрезвычайно существенно. Оно помогает нам четко указать на те евразийские культурно-исторические общности, с которыми вступали в различные контакты сейминско-турбинские группы населения. Евразийский компонент в громадном большинстве случаев ведет нас к абашевской общности, с которой, вне всякого сомнения, сейминско-турбинские группы имели тесные взаимоотношения. Некоторые типы, в частности втульчатые топоры из Сеймы, Мурзихи I и Соколовки (рис. 42, 20; 45, 12), отличающиеся массивным обухом, имеют свои параллели в древностях срубной общности. Ряд форм орудий и украшений встречается в ряде культур Евразии, и потому их относительно трудно сопоставлять с конкретными памятниками, хотя они также встречаются и в абашевских комплексах.

Эта информация существенно пополняется за счет изучения химико-металлургических групп меди, которые шли на отливку орудий и украшений, причисляемых нами к евразийскому компоненту. Из 48 изделий 33 (или более 2/3) изготовлялись из мышьяковой меди, 7 изделий (почти 15%) — украшения из серебра. Остальные группы весьма малочисленны: 3 изделия — мышьяковисто-сурьмянистые бронзы, 4 — оловянно-мышьяковистые бронзы, 1 — оловянная бронза. Серебро и мышьяковистая медь (группа ТК) — самые типичные химико-металлургические группы для уральского варианта абашевской культурно-исторической общности. Следовательно, евразийский компонент металла свидетельствует о теснейших взаимосвязях сейминско-турбинских и абашевских групп населения. Пример более восточных связей — находки орудий в Ростовке, относимых нами к евразийскому компоненту (см. выше) и сопоставляемых с комплексами из Синташты. Гораздо менее существенными являлись связи сейминско- турбинских групп со срубным и раннеандроновским (петровским) миром степей и лесостепей Евразии.

Весьма важен и другой аспект выявления евразийского компонента. При изучении степени близости коллекций всех крупнейших могильников лишь по сейминско-турбинскому ядру металла, исключая евразийский компонент, их показатели в целом заметно уменьшаются. Парадоксальность этого наблюдения подчеркивается и при сравнении типов, с одной стороны, и химико-металлургических групп — с другой. Следовательно, сейминско-турбинский компонент, являвшийся ядром коллекций, имел гораздо больше различий, нежели более монотонный в химическом и морфологическом отношениях вторичный здесь евразийский компонент. Резко падает также и положительная взаимозависимость между степенью близости по обоим основным признакам. При сравнении коллекций лишь по сейминско-турбинскому компоненту она становится совершенно незначимой. Стало быть, сходство в форме вовсе не означало пользование едиными источниками металла, и наоборот, пользование едиными химико-металлургическими группами не влекло за собой единство в морфологии.

Данный вывод подкрепляется сравнением степени сходства в связи с географической удаленностью друг от друга различных памятников. Здесь избран путь замера удаленности в зависимости от протяженности речных систем, по которым, как справедливо полагают, и двигались сейминско-турбинские группы. Для европейской зоны показатели этой удаленности будут следующими (расстояния даны приблизительные). Турбино — Сейма: 1300—1500 км. Турбино—Решное: 1500—1700 км. Турбино—Канинская пещера: 500—600 км. Сейма — Решное: 200—250 км. Сейма — Канинская пещера: 1800—2000 км. Решное — Канинская пещера: 2000—2200 км. Наиболее удаленный от всех — Ростовкинский некрополь на Иртыше. Его примерное расстояние от европейских памятников следующее: Турбино — 2000—2600 км, Канинская пещера — 2500—3000 км, Сейма — 3500—4000 км, Решное — 3700—4200 км. Неопределенность расстояния Ростовки от восточноевропейских могильников, естественно, возрастает, поскольку реальный путь передвижения возможен здесь по нескольким рекам — более коротким или же длинным.

Сравнение коллекций по типологическим признакам приводит нас к ожидаемым результатам, а именно: чем больше удаленность памятников друг от друга, тем ниже степень близости по формам орудий. Причем этот показатель особенно существен для сейминско-турбинского компонента коллекций. Сравнение же по химико-металлургическим группам приводит нас к неожиданному выводу: никакого значения фактор расстояния не играл. Обоснованное здесь заключение представляется очень важным. Мы столкнулись с поразительной картиной внешней «беспорядочности» связей по источникам металла. Ближайшие памятники могли содержать металл, резко различный по химическим характеристикам, а отдаленные — сходный (вроде Ростовки и Канинской пещеры) .

Этот показатель весьма контрастен с тем, что фиксируется у культур с относительно спокойным и плавным развитием. Вспомним абашевскую общность: чем дальше от Зауралья отстоит памятник или вариант культуры, тем реже в нем встречается мышьяковая медь ТК и, наоборот, нарастает чистая медь, выплавленная из песчаников (Черных, 1970, рис. 26, 28). Не вызывает поэтому сомнений, что характер и структура взаимосвязей внутри сейминско-турбинской области резко отличались от иных синхронных культур Евразии. Видимо, в этой области или по крайней мере в ее европейской зоне доминировали сложные перекрестные взаимосвязи, зачастую независимые от географического положения той или иной группы. Характер подобных связей был присущ, по всей вероятности, культурам подвижным, с беспокойным, неровным и скоротечным развитием.

Сейминско-турбинский феномен и евразийские культуры

Следы обитания и передвижения сейминско-турбинского населения обнаружены на тысячекилометровых пространствах Евразии. Следует уже априорно предполагать, что его группы могли вступать в разнообразные контакты с различными культурами на этих обширных территориях. Целесообразно рассмотреть эти взаимосвязи по соответствующим зонам сейминско-турбинской области.

Евразийский компонент в общем комплексе металла западных могильников показал нам, что на первом плане для сейминско-турбинских групп стояли взаимосвязи с племенами абашевской общности преимущественно ее зауральского варианта. Это засвидетельствовано и типологическими, и химико-металлургическими признаками бронзового инвентаря. Из крупных некрополей этой зоны наибольшая доля евразийского компонента приходится на долю Сеймы (25,8%) и Турбина (24,4%). Гораздо меньше этого металла в Решном (16,7%) и совсем мало в Ростовке (6,5%) и Канинской пещере (5,3%). В Сейме при доминировании абашевских связей сильнее всего чувствуется линия срубных контактов, а точнее — вероятно, взаимодействий с так называемым «синкретичным» срубно-абашевским типом культуры. Для Турбина взаимосвязи с абашевской общностью являются практически единственными.

Предполагается, что носители этого металла — выходцы из абашевской, а также срубно-андроновской среды — были инкорпорированы в состав сейминско-турбинских групп в ходе продвижений последних по пространствам Урала и Восточной Европы. Определенные аргументы для такого заключения мы черпаем в изучении «закрытых» комплексов Турбина, Решного и Ростовки. Из 79 таких комплексов металлические предметы евразийского компонента содержатся лишь в 15. Доля их, таким образом, близка 1/5 общего количества, что приблизительно соответствует соотношению изделий обоих компонентов. 64 могильных комплекса содержат металлические предметы, относящиеся исключительно к сейминско- турбинскому компоненту; в 11 могилах встречены только предметы евразийского облика; лишь 4 могилы дают сочетание вещей обоих компонентов. Налицо, таким образом, достаточно строгая дифференциация могильных комплексов по их отношению к сейминско-турбинскому или евразийскому компонентам. При этом богатейшие захоронения — с кельтами, вильчатыми наконечниками копий и литейными формами — никогда предметов евразийского облика не содержали. Погребения с евразийскими формами чаще всего не относятся к числу наиболее насыщенных инвентарем: лишь могила в Турбино содержала 4 подобных металлических предмета. Если богатство металлом хотя бы косвенно отражает социальный статус погребенных, то можно заключить, что выходцы из абашевской среды занимали в сейминско-турбинских группах особое место, но вряд ли достаточно высокое положение.

Абашевские инкорпоранты хоронили своих соплеменников на центральных кладбищах: им это дозволялось. В Турбине могилы с этим металлическим инвентарем рассеяны по всей площади некрополя. Интересно, что в Ростовке чужеродные предметы залегали в центре могильных остатков, однако самих вещей этого рода в этом некрополе очень мало.

О тесных связях с абашевским миром свидетельствует и немногочисленная коллекция керамики, происходящая в основном из Решного. Любопытно, что 4 горшка сочетались в могильных комплексах с вещами, относящимися к сейминско-турбинскому компоненту (могилы 2, 4, 5, 12); другие 5 горшков металлом не сопровождались. Вся эта керамика по форме разнообразная. Сосуды отличаются ребром по тулову или же колоколовидностью, дно уплощенное или округлое. Большая часть горшков украшена зигзаговидными линиями или насечками по венчику и горлу. Два сосуда неорнаментированы. В глиняном тесте — примесь раковины. Все сосуды из Решного полнее всего соответствуют керамической коллекции средневолжского абашева. Судя по сохранившимся эскизным зарисовкам сосудов из Сейминских погребений (Жуков, 1925, рис. III, 9; Бадер, 1970, рис. 64, 74), им также следует искать аналогии среди мира абашевской керамики, равно как и некоторым сосудам из Соколовки (Косменко, Казаков, 1976, рис. 2, 1, 2, 4, 5).
Следовательно, и металл и керамика указывают на тесные взаимосвязи с абашевской общностью и совершенно расходятся с высказанными ранее мнениями о принадлежности сейминско-турбинских могильников местным прикамским и приокским племенам.

Противоречит этим гипотезам и исследование каменного инвентаря, также использовавшегося для доказательства местного характера сейминско-турбинских могильников. Кремневые изделия представлены здесь по преимуществу наконечниками стрел и дротиков различных типов. Чрезвычайно важной представляется серия вкладышевых орудий. Кроме того, известны скребки, отщепы и другие изделия. Техника выделки всех этих изделий отличается весьма высоким уровнем, превосходящим тот, что мы видим в синхронных восточноевропейских культурах. Кроме того, основу каменных коллекций составляют типы орудий, по своей морфологии не отвечающих восточноевропейским образцам: наконечники стрел с прямым основанием (рис. 42, 7; 43, 77, 19, 23; 44, 8—29; 47, 9) и ножевые вкладыши (рис. 42, 5, 6; 43, 20—22, 24, 25, 28—31). Только наконечники стрел с треугольным черешком (рис. 42, 8; 43, 26) находят многочисленные параллели в целом ряде восточноевропейских культур: срубной, поздняковской, приказанской. Однако гораздо чаще они попадаются среди материалов фатьяновско-балановской и абашевской общностей (Крайнов, 19726, рис. 26; Халиков, 1966а, табл. V).

Следовательно, многие ведущие типы кремневого инвентаря сейминско-турбинских памятников слабо совместимы с восточноевропейскими каменными орудиями (Сафронов, 1964, 1965). Их параллели находятся в южных и восточносибирских культурах эпохи неолита и бронзы (Исаково, Серово, Китой, Глазково). Все эти культуры, как полагал их основной исследователь А. П. Окладников (Окладников, 1955), связаны длительной генетической линией развития, что отразилось на многих формах кремневого инвентаря. Именно в этом районе господствует вкладышевая техника изготовления орудий и получили значительное распространение наконечники стрел с прямым основанием. В Европу скорее всего была принесена технология обработки кремня, но не сами импортные каменные изделия.

Более отчетливо связи с тем же районом, локализованным в северных отрогах Саяно-Алтая, выявляются при анализе нефрита. О прибайкальских источниках этого камня писал уже В. А. Городцов (1927). Позднее к этому мнению присоединились С. В. Киселев (1949, с. 38, 62), А. П. Окладников (1955, с. 188, 189), В. А. Сафронов (1965, с. 59) и др. Высказывались, правда, мнения и о более восточных месторождениях нефрита (Членова, 1972, с. 139; Винник, Кузьмина, 1981, с. 60), но никаких весомых аргументов для доказательств обеих точек зрения в виде, например, петрографических анализов приведено не было. Типологическое же сходство восточноевропейских колец из нефрита с восточносибирскими делает гипотезу о саянских источниках намного более предпочтительной.

Следовательно, достаточно отчетливые параллели кремневому и нефритовому инвентарю уводят нас на восток, но уже существенно более далекий, нежели сибирская зона сейминско-турбинских памятников. Говоря о культурной идентификации последних с сибирскими культурами, мы должны будем коснуться и проблем генезиса самого сейминско-турбин- ского феномена.

В вопросе о связи Ростовки с окружающими этот могильник культурами царит столь же примечательная разноголосица. Некрополь то объединяют в единую общность с Самусь IV, то сопоставляют Ростовку и погребение в Сопке с кротовской культурой и т. д.

При всех попытках таких сопоставлений основой является керамическая посуда, поскольку металл, кремень и нефрит местных корней не обнаруживают. Однако даже сама принадлежность собранных на поверхности могильника фрагментов посуды к погребальным комплексам является весьма спорной. Отдельные черепки могли попасть в засыпь могильных ям во время разрушения последних. Поэтому аргументов для достаточно строгих заключений очень мало.

Сосуды Ростовки отличаются упрощенной формой — типа банки (рис. 46, 13—15). Орнаментация, выполненная гребенчатым штампом, заполняет, как правило, всю или же большую часть сосуда. Данная посуда существенно отличается от той, какую мы знаем в западных памятниках европейской зоны. В целом же она вряд ли может быть сопоставлена только с одной из культур западносибирского региона и несет на себе черты целого круга местных общностей типа Кротово, Окунево, Самусь и др.

В Ростовке известен также обильный костяной инвентарь. Наиболее интересны находки пластинчатых лат (могилы 3, 6, 33). Эти панцири весьма сходны с оборонительными доспехами из могил глазковской культуры на Усть-Илге на Лене иуд. Перевозной на Енисее, которые А. П. Окладников (1955, с. 233, 234, 248, 250, 252, рис. 118) в свое время считал образцами древнейших костяных лат в Северной Евразии. Здесь уместно вспомнить о костяном инвентаре из Канинской пещеры на Печоре, где обнаружены костяные наконечники стрел и составные рыболовные крючки, также имеющие явные аналогии в Восточной Сибири (Буров, 1983, с. 43, рис. 7).

Итак, костяные, каменные и нефритовые изделия, вероятно, указывают на один из районов распространения культур, явившихся одним из слагаемых сейминско-турбинского феномена: таежные пространства между Енисеем и Байкалом к северу от Саян. Вторую и основную слагающую этого феномена — металлургию и коневодство — отсюда вывести не удается: ее следует искать в ином регионе. Условиям зарождения металлургии сейминско-турбинского типа наиболее соответствует Алтай, преимущественно его западные районы. Об этом говорят, во-первых, мощные древние горнорудные разработки меди и олова. Во-вторых, здесь мы находим образцы всех трех основных категорий сейминско-турбинского оружия: кельты, вильчатые копья и ножи-кинжалы. В этом районе очень рано возникает технология оловянных бронз, восходящая еще к Окуневской культуре (Пяткин, 1983). И, наконец, об этом говорят скульптурные фигурки животных на рукоятях кинжалов из Сеймы, Турбина, Ростовки, Елунина и Джумбы (рис. 42, 1; 43, 45; 46, 18; 48, 1). Изображенные на них лошади, по мнению палеозоологов (Бадер, 1970, с. 115; 1971, с. 101, 102), могли водиться лишь, в области Западного и Южного (Монгольского) Алтая и Восточного Тянь-Шаня. Еще более важен анализ фигурок горных баранов — архаров на ноже из Турбина. На основании заключения В. И. Цалкина археологи делают вывод об алтайском происхождении этого кинжала (Бадер, 1964а, с. 123). Художник-литейщик, создававший эту отливку, должен был видеть этих животных на месте их обитания. Видимо, о сходной горной фауне, возможно, обитавшей на Алтае, свидетельствуют скульптурка хищника кошачьей породы на втулке наконечника копья из-под Омска (рис. 48, 12), изображение горного козла на кельте-лопатке из Ростовки (рис. 46, 25).

Итак, исходный и пока что гипотетический район первоначального формирования сейминско-турбинской металлургии локализуется, видимо, на крайней юго-восточной периферии всей обширной сейминско-турбинской области. Гипотетический район локализации второго слагаемого данного феномена уходил к более восточным и северо-восточным территориям. Различия в локализации двух основных слагающих — металлургии и коневодства, каменного и костяного инвентаря — подводят нас к заключению о синкретическом характере самого явления уже на стадии его формирования. По мере продвижения этих культурных групп на северо-запад и запад они впитывали в себя, видимо, элементы западносибирских культур. Начиная с Урала, особенно заметными стали включения абашевского населения и ряда черт их материальной культуры.

Абсолютная и относительная хронология

Проблема хронологии памятников сейминско-тур-бинского типа исключительно важна. По меткому выражению М. Гимбутас, эти могильники являются ключом к хронологии многих евразийских культур (Gimbutas, 1956). На основании анализа бронз для обширных пространств Евразии был выделен хронологический горизонт, названный сейминским (Черных, 1970, с. 94, 95).

С нашей точки зрения, решающей для хронологии сейминско-турбинских древностей является так называемая западная, или балкано-микенская линия «привязок». Она основана, во-первых, на дате Бородинского клада с его сочетанием импортного серебряного вильчатого наконечника копья с другими предметами, покрытыми так называемым микенским орнаментом. Мы полагаем справедливыми мнения о датировке этого комплекса в пределах XVI—XV вв. до н. э., во всяком случае не позднее XV в. (Мерперт, 1962, с. 19—21; Тереножкин, 1965, с. 64, 65; Бочкарев, 1969, с. 153, 154; Hachmann, 1957, s. 170—173; Moz- solics, 1967, s. 121-123; Vladar, 1973, s. 341-344 и др.). Во-вторых, и это более важно, основанием для такого заключения является ныне уже многочисленная серия костяных округлых пластинчатых псалиев с шипами, обнаруженных в памятниках абашевской и андроновской общностей (Пряхин, 1976а, с. 122—125; Кузьмина, 1980, табл. I). Особенно большая серия псалиев найдена в могилах Синташты (Генинг, 1977, с. 53-73).
Прямые параллели этим псалиям в IV шахтовой гробнице Микен уже много раз обсуждались в литературе (Лесков, 1964, с. 303; Оапсеа, 1976, s.71—73; Htittel, 1981, s. 40—48 и др.). Исследователи указывают на XVI и, может быть, XV в. до н. э. в качестве наиболее вероятной датировки этого вида конской упряжи. Позднее уже господствуют иные типы псалиев. Деталей подобной сбруи в сейминско-турбинских комплексах нет. Однако теснейшие связи сейминско-турбинских групп европейской зоны с абашевской общностью позволяют уверенно датировать эти памятники также в пределах XVI—XV вв. до н. э. Свидетельств более поздней хронологии, основанной на балкано-микенской линии привязок, нам не известно.

Восточная, или ананьинская, линия привязок, ярким сторонником которой выступила Н. Л. Членова (Членова, 1972, с. 135—139), приходит в резкое противоречие с западной и теми заключениями, которые следуют на основании балкано-микенских параллелей. Помещать в XI—VIII вв. до н. э. всю свиту сейминско-турбинских комплексов, как делает Н. Л. Членова — значит, опровергать чрезвычайно убедительные параллели в конской сбруе и орнаментах, обнаруженных в восточноевропейских и балкано-карпатских культурах. Столь же недостоверной является так называемая кавказская линия привязок (Сафронов, 1968, с. 90—114), поскольку хронология Северного Кавказа для культур этого времени является крайне слабо разработанной.

Предположения о более ранней дате сейминско-турбинских памятников и всего сейминского хронологического горизонта Евразийской металлургической провинции делаются вполне реальными и в свете попытки передатировки всей свиты позднебронзовых культур Северных Балкан и Карпат на основе средиземноморских южных параллелей и анализа соответствующих комплексов (Черных, 1978а, с. 254—261). Горизонт древностей поры так называемых «микенских влияний», датируемый также XVI—XV вв. до н. э. и в целом синхронный сейминско-турбинским комплексам, тесно смыкается по времени с последующим, представленным целой серией бронзовых кладов. Последний синхронен с так называемым ингуло-красномаяцким очагом Северного Причерноморья, и начало его может восходить к XV—XIV вв. до н. э.

Поскольку дата XVI в. до н. э. в основном определяется для западных памятников сейминско-турбин- ского типа, то правомерно возникает вопрос о вероятности более ранней датировки (например, XVII в. до н. э.) для наиболее восточных комплексов. Прямых данных для этого нет. Лишь только анализ угля на С14 из одной могилы могильника в Елунино на Алтае дал дату 1610±30 лет до н. э. (сообщение Ю. Ф. Кирюшина). Если это подтвердится серией будущих радиоуглеродных определений, то мы сможем более уверенно говорить о формировании самого феномена в пределах XVII в. до н. э.

Судя по всему, бытование сейминско-турбинского феномена было непродолжительным: вряд ли более двух столетий. Это по существу заставляет нас отказаться от попыток установить относительную хронологию некрополей, исключая то, что мы уже говорили о более раннем возрасте исходных центров формирования на востоке. Кроме того, раскопанных могильников и отчетливых «закрытых» комплексов, насыщенных разнотипными предметами, слишком мало для установления их относительных хронологических позиций.

Сейминско-турбинский транскультурный феномен

Во второй четверти II тыс. до н. э. процессы деформации и разрушения обширной Циркумпонтийской металлургической провинции (ЦМП) практически завершились. Система металлургических и металлообрабатывающих очагов,объединенных в ЦМП, являлась, по всей вероятности, центральной для культур Старого Света в раннем и среднем бронзовых веках. В те периоды металл и металлургия, а также знания о металлических орудиях и умение производить их не выходили далеко к востоку от Урала.

С разрушением Циркумпонтийской провинции перестраивается вся энтокультурная карта северной половины Евразии. Исчезают старые и появляются новые культуры. Быстро формируются системы иных металлургических провинций, среди которых самое пристальное внимание привлекает Евразийская (ЕАМП).

Основными чертами позднего бронзового века для Северной Евразии можно считать следующие: 1) гигантский скачок в распространении металлургии и металлообработки в восточном и северо-восточном направлениях среди неолитических культур степной и таежной зон Азиатского континента; 2) почти повсеместное распространение оловянных бронз в качестве господствующего или же ведущего типа сплавов на медной основе; при этом, однако, сохраняются
наиболее ранние отдельные культуры (например, абашевская), где употребление таких бронз неизвестно; 3) начало новой, сложной технологии металлообработки — тонкостенного литья наконечников копий и кельтов, у которых таким приемом формовались так называемые «слепые» втулки для насада их на рукоять (Черных, 19786, с. 71, 75).

Все перечисленные инновации проявлялись на фоне формирования новых металлургических провинций, в частности ЕАМП, которая в период своего апогея охватывала огромные пространства от Саяно-Алтая на востоке до Поднепровья на западе, от Черного моря, Предкавказских степей и полупустынь Средней Азии на юге до таежной зоны Евразии на севере. Судя по характерному набору типов металлических орудий и украшений, генезис производства ее основных форм в ведущих металлургических и металлообрабатывающих центрах восходит, безусловно, к очагам ЦМП среднего бронзового века. Импульс для возникновения металлургии, по крайней мере в степях Азии, последовал с запада, из пределов Волго-Уралья. Весь облик степных азиатских культур андроновского круга приобретает весьма сходный характер с восточноевропейскими. Металл в этой системе является лишь одним из элементов отмечаемой близости.

Однако с западным импульсом, приведшим к формированию Евразийской провинции, мы связываем лишь первую характерную черту позднебронзовой эпохи, а именно широкое территориальное распространение металла в восточном направлении. Ни оловянных бронз, ни технологии тонкостенного литья из волго-уральских очагов не могло происходить. Оловорудных источников в Восточной Европе и на Урале нет. Количество оловянных бронз в культурах даже позднебронзового времени здесь относительно невелико, а некоторые культуры — типа абашевской общности — их не знают вовсе. Отливка деталей орудий с тонкими стенками втулок в этом районе также не характерна: подобные орудия в Восточной Европе по преимуществу выковывали. Литые орудия — наконечники копий и кельты — появляются здесь позднее под влиянием исходного сейминско-турбинского импульса. Следовательно, и распространение оловянных бронз, и технология тонкостенного литья орудий и оружия должны быть увязаны с иными источниками и влияниями. Их исходные центры локализовались, по всей видимости, на востоке, в области Алтая, рассматриваемой здесь в самом широком географическом смысле этого региона.

Зарождение технологии тонкостенного литья восходит к гениальной догадке использования сердечника, вставлявшегося в полость двух- или многостворчатой литейной формы на определенном расстоянии от стенок литейной матрицы. Для мастера-литейщика техническая проблема заключалась в строгой фиксации сердечника внутри формы. Выигрыш от внедрения новой технологии трудно переоценить. Ведь наиболее трудоемкая кузнечная операция при отковке наконечников копий, например, была связана с формовкой втулки.
В этом, равно как и в других сходных с этим случаях, мы постоянно задаем себе вопрос: могли ли подобные открытия свершаться в областях, где само производство металла и выделка из него орудий не имели длительных и мощных корней? Не разумнее ли искать исходные области в тех регионах, где металлургия имела тысячелетние корни?

Принципиальный ответ на этот вопрос дает чрезвычайно яркий пример с балкано-карпатской металлургией и горным делом V — начала IV тыс. до н. э. Вспышка их была внезапна, ведь в предшествующий период здесь господствовали культуры неолитические. Уровень горно-металлургического производства в Балкано-Карпатье несопоставим с любой другой областью Старого Света, включая Малую Азию и Передний Восток. Парадокс заключался в том, что в последних регионах металлургия развивалась уже с VII тыс. до н. э., но крайне вяло и невыразительно. Предполагается, что именно из этих районов мог последовать на Балканы исходный импульс для начала горно-металлургического дела. Однако он и остался только исходным импульсом. Последующие феноменальные открытия и усовершенствования в технологии должны быть связаны исключительно с деятельностью балкано-карпатских мастеров горного дела, металлургии и металлообработки (Черных, 1978а, с. 276).

Традиции могут служить тем фундаментом, с которого начинается новый тип производства. При этом каждый такой скачок связан с непременным отрицанием старых стереотипов и их ломкой. Если отказа не происходит, то традиции сковывают, мешают новому, заставляют мастеров строить свое производство в рамках прежних догм и стереотипов. Поэтому культуры, лишенные подобных традиций, предоставляют мастерам гораздо большую свободу действий и творческой фантазии. Наверное, подобные явления особенно характерны, когда такие культуры включают в свои структуры чуждых мастеров и не ограничивают их деятельности системой строжайших табу и нормативных предписаний. Тогда мы вправе ожидать, что именно в их среде может произойти «взрыв» открытий.

Предложенная здесь модель объяснения вполне приложима к исходным культурным объединениям сейминско-турбинского типа, локализуемым нами в Алтайской горной и предгорной системе. Мы ни в коем случае не можем отвергнуть возможности зарождения в данном регионе и в данной культурной среде новой и совершенной технологии, несмотря на отсутствие там длительных металлургических традиций. Может быть, именно данное обстоятельство и способствовало самим открытиям, а также быстрому распространению принципиально новой технологии, орудий и оружия первоначально в сейминско-турбин- ской культурной среде, а затем и в иных общностях.

Культурологическая модель и основные вехи истории

Сейминско-турбинский феномен мы именуем транскультурным: памятники рассматриваемого типа разбросаны по громадной территории, занятой множеством культур; сейминско-турбинские группы явно входили в контакты с населением этих общностей. Однако мы не смогли очертить территорию исключительного распространения памятников данного типа. Следовательно, один из непременных признаков археологической культуры — территория у нас отсутствует. Подвижность и динамичность носителей данного феномена очевидна. Об этом говорят практически все результаты исследований. Поэтому модель данного явления следует рассматривать в динамике: от неожиданного синтеза исходной культуры и стремительного продвижения на запад вплоть до исчезновения.

Очень часто зарождение новых этнокультурных общностей приходится на периоды глобальных сломов культур, к которым, например, относится период, приходящийся на вторую четверть II тыс. до н. э. Распад протяженных цепей культур приводит, как правило, к синтезу новых на базе «осколков» старых социальных объединений. Подобный синтез порождает принципиально новые системы, которые могут впитывать в себя в большей или меньшей степени черты прежних. Для исходных сейминско-турбинских групп мы предполагаем слияние двух компонентов культуры. Первый из компонентов локализовался в Алтайской горной и предгорной области в экологическом окружении степных и лесостепных пространств. Он был представлен металлургами и коневодами (вероятно, всадниками). Данные занятия являлись ведущими в их жизнедеятельности. Именно с этим компонентом ассоциируются наиболее яркие и характерные черты, выделяющие сейминско-турбинский компонент среди прочих евразийских общностей.

Другой компонент связывается нами с восточносибирской таежной зоной к северу от Саяно-Алтайской горной системы, на территории между Байкалом и Енисеем. Здесь обитали подвижные — в сравнении, например, с западносибирскими — группы охотников и рыболовов (Окладников, 1970, с. 176—179), умевшие изготовлять прекрасный каменный и костяной инвентарь. Трудно определить район, где произошло органическое слияние обоих компонентов, приведших к появлению нового типа культуры. Скорее всего это случилось в лесостепных холмистых предгорьях к северу от Алтая, судя по концентрации соответствующих находок (карта 14).

Также очень сложно определить численно преобладающую группировку в этих новых объединениях. Социально доминирующие кланы мы склонны видеть среди металлургов-коневодов. К этой мысли подводят наиболее богатые и выразительные погребения с оружием и литейными формами в Ростовке и Сопке. Беднейшие погребения в сейминско-турбинских могильниках, как правило, представлены лишь кремневыми изделиями, без металла. Не исключено, что в рамках тех объединений могла возникнуть и сохраняться достаточно четкая социально-клановая иерархия, обусловленная происхождением того или иного члена коллектива, а также характером его основных занятий. Металлургия здесь являлась, к примеру, почетной, вероятно, даже сакральной профессией, чему мы знаем немало этнографических параллелей.

Уже с самого начала столь же очевидно проявился агрессивный характер исследуемых нами социальных организмов. Об этом ярко свидетельствуют культ бронзового оружия, находимого в погребальных сооружениях, и стремительное распространение сейминско-турбинских объединений в западном направлении. Скорее всего, это передвижение свершалось не одной, а несколькими группами одновременно. Походы-миграции устремлялись первоначально по преимуществу в северо-западном направлении и шли по междуречью Иртыша и Оби. На левобережье Иртыша эти группы практически не выходили: степные пространства даже в начале движения по какой-то причине их не привлекали. Первый этап походов проходил в основном по лесостепным равнинам.

По всей видимости, стремительность их продвижения обусловливалась не только напористостью сейминско-турбинских групп. Этому способствовало явное превосходство их оружия и средств передвижения. Они двигались в среде культур, где на аборигенов наводили ужас бронзовое оружие и всадники. Еще одной причиной явного предпочтения сейминско-тур- бинскими группами лесостепных и позднее — лесных равнин Западной Сибири, вероятно, явились столкновения с конными отрядами всадников, которых археологи связывают с абашево-андроновским или петровским типом культуры. Эти отряды также использовали легкие боевые колесницы. Синташтинские погребальные комплексы дают неоспоримые доказательства существования этого нового вида вооружения. И не являются ли бронзовые наконечники копий типа багра (Ростовка, р. Чарыш) оружием, направленным против таких грозных колесниц? Крюком могли зацеплять лошадь, короб колесницы или самого возничего, лишая колесницу управления.

Продвижение сейминско-турбинских отрядов по территории, занятой чужеродными группами, по всей видимости, привело к включению некоторых представителей последних в структуру сейминско-турбинских племен. Кажется, уже первые столкновения с абашево-андроновскими отрядами привели к инкорпорации по крайней мере отдельных представителей этих этносов в сейминско-турбинскую среду. Об этом говорят немногочисленные могилы из Ростовки с «синташтинским» оружием.

Может быть, именно эти столкновения заставили сейминско-турбинских мигрантов придерживаться более северного, таежного пути, куда вели их речные системы Западной Сибири. Условия для передвижения там были более трудными, зато аборигенное население вряд ли могло оказывать им сколько-нибудь успешное сопротивление. Вероятно, с этого времени в качестве основного средства передвижения летом становится для них лодка. Нож из Ростовки с лыжником, зацепившимся вожжами за коня, приоткрывает еще один из способов зимнего передвижения. Летом же эти пространства преодолевать на лошадях неизмеримо труднее. На запад от Иртыша и Оби сейминско-турбинским группам приходилось подниматься вверх по течению левых притоков этих рек но направлению к Уралу.

Вероятно, вблизи Урала начинала особенно сказываться нехватка металла — меди и олова. Его изначальные запасы не могли, естественно, быть бесконечными. Новые источники меди стали доступны для сейминско-турбинских популяций с приходом их на восточные склоны Урала. С этих пор для сейминско-турбинских мастеров металлообработки уральская мышьяковая медь стала основным сырьем для выделки оружия. Из серебра отливали парадные, ритуальные наконечники копий и кельты, отковывали украшения.

Однако для этого пришельцам снова пришлось вступить в контакты с сильными группами абашевских племен, населявших Южный Урал и Приуралье. Трудно определить однозначно характер этих взаимоотношений: были ли они только враждебными или же в определенные периоды между сейминско-турбинскими группами и абашевскими племенами устанавливались терпимые и даже дружеские отношения? Во всяком случае, кажется, что на европейских пространствах в составе сейминско-турбинских групп примерно пятую или четвертую часть уже составляли выходцы из абашевской среды. Последним предоставлялось право погребать своих сородичей на сейминско-турбинских племенных кладбищах. В могилах стала появляться и абашевская посуда: может быть, она принадлежала абашевским женщинам?

После своего формирования и первых успехов в передвижении на северо-запад и запад сейминско-турбинские группы скорее всего выглядели этническим изолятом на фоне аборигенных культур Северной Евразии. Инкорпорация абашевского элемента в их племенные структуры, происшедшая в так называемый «европейский» период их походов, выглядит вынужденной в результате неизбежных человеческих потерь. Никогда в богатых могилах собственно сейминско-турбинского типа мы не застаем морфологически чужеродных видов оружия. Исконное «этническое» оружие — наконечники копий с вильчатым стержнем, кельты и кинжалы с металлическими рукоятями — никогда не передавалось аборигенам. Табу на использование и изготовление данного оружия для иных этнических групп возможно было поддерживать лишь с помощью каких-либо санкций, политического или военного доминирования. Поэтому вряд ли можно исключить, что в какой-то отрезок времени сейминско-турбинским группам удалось захватить политическое господство над многими народами этой зоны Евразии.

На всю историю сейминско-турбинских групп приходится никак не более двух или даже одного столетия. Не слишком ли короткий период отводим мы для тяжелых тысячекилометровых походов? Безусловно, нет. Все сравнительно немногочисленные воинские отряды последующих эпох, продвигавшиеся по этим огромным пространствам Северной Евразии,— будь то викинги или монголы, новгородцы XII в. или русские казаки XVII в.,— ухитрялись преодолевать эти территории практически за несколько лет. Оружие этих отрядов было нередко технически более совершенным, нежели у аборигенов. Средства же передвижения принципиально не отличались от тех, что мы предполагаем у сейминско-турбинских групп.

Ворвавшись вихрем в море евразийских народов, сейминско-турбинские племена вскоре исчезли. Они были немногочисленны: часть их, видимо, погибла в воинских схватках, часть растворилась в местной этнической среде. Яркая страница истории завершилась, но память об этих народах воинов-металлургов сохранилась. Наверное, все последующее развитие металлургического производства в Северной Евразии в той или иной мере несло на себе печать открытий, сделанных сейминско-турбинскими мастерами.

Пройдет сравнительно небольшой отрезок времени, и по всей северной половине Евразии начнется отливка наконечников копий и дротиков, кельтов и чеканов. В основу новой металлообработки будет положена технология тонкостенного литья, выработанная в сейминско-турбинской среде. Подобные виды орудий и оружия станут основными для громадного количества культур и общностей на финальных стадиях Евразийской металлургической провинции во время ее очередной трансформации. Для восточного соседа этой системы — металлургических очагов Центральноазиатской провинции будут характерными однолезвийные изогнутые ножи-кинжалы с металлическими рукоятямии фигурными навершиями на них. Начнется здесь и отливка кельтов. Сходные формы оружия быстро распространяются вплоть до Древнего Китая в период Инь. Равно и металлургия раннего железного века на тех же евразийских пространствах в огромной степени будет наследовать сходные стереотипы, сказавшиеся в изготовлении многочисленных серий наконечников копий, кельтов и чеканов (Кузьминых, 1983). Все эти орудия в той или иной степени также несут отпечаток изначального импульса сейминско-турбинской металлургии.