Э. Б. Вадецкая. Таштыкская эпоха в древней истории Сибири. — СПб.: Центр «Петербургское Востоковедение». 1999. — 440 с. (Archaeologica Petropolitana, VII).
ISBN 5-85803-075-0
Работа посвящена сложным этногенетическим процессам, происходившим на территории Южной Сибири в I в. до н. э.—VII в. и явившимся следствием постепенного вовлечения южных окраин Сибири в сферу международных отношений и политических конфликтов, имевших место в Центральной Азии и Восточном Туркестане (I в. до н. э.—II в.), а также расселения хуннов у Саян, объединения кочевников в Тюркский каганат (VI в.) и пр. В работе дается всесторонний источниковедческий анализ могильников трех этнических групп I—IV вв. и двух — V—VII вв. Доказывается факт сосуществования разных культур и проживания этнически смешанного населения в Присаянье. Производится реконструкция погребальных сооружений, мумий людей с глиняными и гипсовыми масками, кукол, сделанных из кожи и травы, а также гипсовых бюстов, изображающих покойников. Удалось реконструировать некоторые одежды, прически, берестяные изделия. Реконструкции позволили выйти за рамки археологических описаний и дать сюжеты палеоэтнографии, а также произвести сопоставление одежды и утвари с культурой населения севера Сибири (самодийцев, угров, кетов). Пересмотрена принятая методика датирования сибирских памятников хунно-сарматского времени (II в. до н. э.—IV в.) по местным копиям пряжек, блях и наконечников ремней хуннского типа. Вместо них предложены даты по импортным изделиям, поступающим по шелковому пути, — бусам, пряжкам, китайским тканям. В качестве датирующего источника впервые используются стеклянные бусы. По химическому составу стекла и происхождению (Восточное Средиземноморье, Средний Восток, Индия) систематизированы коллекции бус II—I вв. и I—III вв. с предварительной их типологией. Особо ценной является публикация минусинских могильников I—VI вв. (таштыкские грунтовые и склепы), исследованных с 1883 по 1991 гг., где значительно преобладают материалы из архивов, музеев (Москва, Санкт-Петербург, Красноярск; Минусинск, Абакан), а также материалы раскопок, произведенных автором. Представлен исчерпывающий иллюстративный материал.
Набор — Т. В. Чудинова. Редактор и корректор — Т. Г Бугакова Технический редактор — Г. В. Тихомирова. Выпускающий — Д. А. Ильин
Макет подготовлен в издательстве «Петербургское Востоковедение»
Издательство «Петербургское Востоковедение» 191186, Россия, Санкт-Петербург, Дворцовая наб., 18
ЛР№ 065555 от 05.12.1997
Подписано в печать 01.02.99. Формат 60х90,/в- Бумага офсетная Гарнитура основного текста «Таймс» Печать офсетная. Объем 55 п. л.
Тираж 500 экз. Заказ № 6
Отпечатано с оригинал-макета в Академической типографии «Наука» РАН 199034, Санкт-Петербург, 9-я линия, 12
Исключительное право на распространение настоящего издания в России и за ее пределами принадлежит Центру * Петербургское Востоковедение»
ISBN 5-85803-075-0
© Э. Б. Вадецкая, 1999
© Институт истории материальной культуры РАН, 1999
© «Петербургское Востоковедение», 1999
Зарегистрированная торговая марка
Посвящаю памяти моих учителей Сергея Владимировича Киселева и Михаила Петровича Грязнова
Часть I. ТАШТЫКСКИЕ ГРУНТОВЫЕ МОГИЛЬНИКИ (I-IV вв.)
§ 1. Основные могильники и результаты их исследования
§ 2. Характеристика могильников
§ 3. Конструкция погребальных сооружений
§ 4. Захоронения трупов и мумий
§ 6. Технология изготовления погребальных кукол
§ 7. Индивидуальные, совместные и вторичные захоронения
§ 9. Похоронные принадлежности
Глава 2. ЭТНИЧЕСКИЕ РАЗЛИЧИЯ СРЕДИ ПОГРЕБЕННЫХ
§ 1. Интерпретация погребальных кукол
§ 2. Женские и мужские прически, одежда
§ 3. Местные (сибирские) и новые (азиатские) традиции в материальной культуре……
Глава 3. ХРОНОЛОГИЯ ТАШТЫКСКИХ ГРУНТОВЫХ МОГИЛЬНИКОВ
§ 1. Внутренняя хронология могильников
§ 2. Радиоуглеродные даты могильников
§ 3. Импортные стеклянные бусы из могильников
Часть II. ТАШТЫКСКИЕ КАМЕННЫЕ СООРУЖЕНИЯ (СКЛЕПЫ)
§ 1. Основные памятники и результаты их исследования
§ 2. Характеристика могильников
§ 3. Конструкция склепов (по реконструкциям)
§ 4. Реконструкция деталей погребального обряда
§ 5. Маски и бюсты из таштыкских склепов
§ 6. Погребальная утварь и ритуальные предметы
§ 7. Поминальные и похоронные тризны
Глава 2. ХРОНОЛОГИЯ КАМЕННЫХ ПОГРЕБАЛЬНЫХ СООРУЖЕНИЙ
§ 2. Витые цепочки для подвешивания мелких предметов
§ 3. Проблемы датировки памятников Тувы и Горного Алтая
§ 4. Проблема классификации таштыкских склепов
Часть III. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ТАШТЫКСКОЙ КУЛЬТУРЫ
Глава 1. КУРГАНЫ ТЕСИНСКОГО ЭТАПА ТАТАРСКОЙ КУЛЬТУРЫ
§ 1. Сравнительный анализ степных татарских курганов и таштыкских склепов
§ 2. Сравнительный анализ лесостепных татарских курганов и таштыкских склепов…..
§ 3. Датировка татарских курганов по стеклянным бусам
§ 4. Сравнение основных черт татарской и таштыкской похоронной практики
Глава 2. ИНОКУЛЬТУРНЫЕ МОГИЛЬНИКИ
§ 1. Могильники Каменка III, V (характеристика и датировка по бусам)
§ 2. Могильник Тепсей VII (характеристика и датировка по радиоуглероду и бусам)…..
§ 3. Бусы из клада у с. Знаменка
Глава 3. ВЕРСИИ О ПРОИСХОЖДЕНИИ ТАШТЫКСКОЙ КУЛЬТУРЫ
§ 1. Наличие тагарцев среди таштыкского населения
§ 2. Участие инокультурного населения в формировании таштыкских традиций
§ 3. Динлино-гяньгуньская гипотеза в истории археологии Сибири
§ 4. Местное возникновение обряда кремации
§ 5. Происхождение кукол-манекенов
§ 6. Происхождение глиняных и гипсовых масок (скульптур)
§ 7. Участие хуннов в сложении таштыкской культуры
§ 8. Участие ханьцев в сложении таштыкской культуры
§ 9. Интерпретация китайского дворца под г. Абаканом
МАТЕРИАЛЫ РАСКОПОК ТАШТЫКСКИХ МОГИЛЬНИКОВ
Памятники левого берега Енисея
- 14. Откнин. Раскопки Г. Мерхарта, 1920 г.; В. Г. Карцева, 1930 г.; В. П. Левашевой, 1938 г.;
- 21. Уйбат I. Раскопки В. П. Левашевой, 1936 г.; С. В. Киселева, Л. А. Евтюховой, 1936, 1938 гг, 245
- 22. Уйбат II. Раскопки С. В, Киселева, Л. А. Евтюховой, 1936, 1938 гг.; М. М. Герасимова,
24а. Койбальский чаатас. Раскопки Л. Р. Кызласова, 1970 г
Памятники правого берега Енисея
25а. Сыда. Раскопки С. В. Киселева, 1929 г
Южная Сибирь отделяется от Центральной Азии широкой полосой горных хребтов Алтая и Саян. Центральной частью Южной Сибири является Лрисаянье, где по р. Енисей проходит граница между Западной и Восточной Сибирью. Присая-:-ъе имеет четкие природные границы. С юга и востока его сжимают Западный и Восточный Саяны, с запада — Кузнецкий Алатау, а севернее г Красноярска подступает тайга. Степи и лесостепи Присаянья выглядят маленькими островками среди лесистых гор (рис. 1). Они сосредоточены главным образом в котловине, разделенной невысоким кряжем на две почти равные — Чулыме-Енисейскую, северную, и Минусинскую, южную. Наибольшая длина каждой, по оси, чуть бо-дее 200 км. Археологические исследования производятся преимущественно на территории, где до недавнего времени административные названия • Минусинский округ Енисейской губернии с центром в г. Минусинске) совпадали с географическими (Минусинская или Минусинские котловины), поэтому в археологической литературе за ней закрепились названия «Минусинская котловина», <Минусинский край». Поскольку ныне это южная часть Красноярского края, с маленькой автономной областью Хакасией и восточной окраиной Кемеровской области, допустимы и иные, условные географические наименования от узких типа -степи Енисея», «Минусинские степи» до широкого «Южная Сибирь». В книге используются разные, но только географические названия, т. к. административные не соответствуют древней истории Присаянья, которая по совокупности сведений исторических наук была очень сложной из-за проживания на этой территории этнически смешанного населения.
В XVII в. в таежных местах и предгорьях обитали кетоязычные и самодийские народности, а в степях кочевали тюрко-монгольские роды и колена. получившие от томских казаков общее название «киргиз». Часть из них в конце XVII или начале XVIII в. ушли за Саянский хребет, а другие остались на месте [Кузнецов-Красноярский, 1902].
Кетские и самодийские топонимы древнее тюркских. Судя по топонимам и генетической связи некоторых тюркоязычных племен XVII в. с самодийцами, последние ранее занимали и степи Присаянья. Однако в южных, Минусинских степях сохранились и иранские географические названия, единичность которых может быть объяснена их наибольшей древностью [Розен, Мало-летко, 1986].
Этнографические гипотезы связывают всю территорию Саяно-Алтая с прародиной южных самодийцев, т. к. в материальной культуре северных самодийцев выявлены южные степные черты. Эту гипотезу не опровергают, а скорее подтверждают археологические материалы, но лишь для определенных групп древних народностей, наряду с которыми выделяются отличающиеся от них [Вадецкая, 1983а, с. 20—23; 19926, с. 40—41; 1993а, с. 14-20].
Согласно лингвистическим исследованиям, самодийскоязычность населения Минусинского края наиболее достоверна для второй половины I тыс. до н. э., когда северные самодийцы локализуются между Средней Обью и Енисеем и находятся далеко от иранцев и монголов (Хелимский, 1983, с. 9). Между тем именно в могилах этого времени на Енисее больше всего предметов «звериного стиля», позволяющего некоторым сибирским исследователям говорить о культурном единстве «скифо-сибирского мира».
Палеоантропологические материалы из степных районов Присаянья наиболее загадочны. Они устанавливают устойчивую европеоидность населения степей от эпохи энеолита и до средневековья. При этом генетическая связь между европеоидными типами чаще не прослеживается, имеются смешанные типы, в том числе с монголоидной примесью. Наибольшее сходство в физическом облике неожиданно обнаруживается между популяциями, отделенными тысячелетиями (афанась-евцами и тагарцами). Значит, можно предполагать периодическое вытеснение племен из степей в предгорья и их последующее возвращение в степные районы.
Археологические исследования в Присаянье ведутся давно, но односторонне, т. к. охватывают практически только древние могилы. Кроме того, систематизация материала и его источниковедческий анализ во много раз отстают от его накопления. Тем не менее постепенно вырисовывается очень сложная история проживавшего здесь в разные эпохи населения. Самые многочисленные курганы давно стали местным пейзажем. Их особенность — видные всем стелы по углам оград. Впечатление от них в поэтической форме выражено еще в начале XIX в. А. Кузьминым:
Я видел множество могил, Которому мой взор конца не находил. Сии старинные курганы, Рассеянные по полям, У коих камни по углам Стоят, как грозны великаны.
Из-за массовости эти курганы первоначально были названы Минусинскими, но название не прижилось. На основании раскопок преимущественно этих курганов в XIX в. сложилось ошибочное мнение о едином степном народе, проживающем на протяжении тысячелетий. Теперь, напротив, за немногочисленными исключениями, культуры представляются синкретичными, т. е. в их сложении принимали участие народности разных культур, часто этнически неоднородных [Вадецкая, 1986, с. 62—64; 97—100; 141—144]. В этом одна из причин оригинальности обычаев и погребальной практики древнего населения Минусинского края. Вторая причина вытекает из географического расположения Присаянья, куда проникали культурные влияния южных цивилизаций, а также нашли отражение восточные и западные культуры Сибири [Теплоухов, 1929, с. 42]. С Западной Сибирью Чулымо-Енисейская котловина соединяется узким коридором между отрогами Кузнецкого Алатау и Восточного Саяна. Связь с Центральной Азией через Саяны была сложнее, ибо нужно было пересекать несколько раз Саянские хребты. Можно предполагать, что использовался заснеженный перевал Шабин-Да-ван (горный проход), по которому с XVII в. проходили русские послы, а позже географические экспедиции. Очевидно, к перевалу вели разные горные тропы, но всегда очень трудные. Перевал был на высоте 7465 футов (2490 м), хребет разделен седловиной, спуск с которой необычайно крут; по перевалу «ехали 3 дня каменной щелью» [Риттер, 1860, т. 3, с. 420—427; 1877, т. 4, с. 565— 568]. Все известные тропы через Саяны были охотничьими и конскими.
На территории, окруженной Саянами, импортные изделия иногда имитировались и «жили» много дольше, чем там, откуда происходили, постепенно изменяя свой облик и смысл. Культурные влияния закреплялись в столь оригинальных традициях, что им нет аналогов. С естественно-историческими районами совпадают и культурно-бытовые зоны [Теплоухов, 1929, с. 41]. Поэтому особенное различие между культурами Присаянья, с одной стороны, и культурами Горного Алтая и Центральной Азии, с другой, начинается с того времени, когда в степях Евразии развивается кочевничество и распространяются навыки железного дела. В Присаянье же, по разным причинам, в том числе из-за его изолированности, эпоха бронзы продолжалась до рубежа н. э. Здесь по-прежнему существовал быт оседлых пастухов. Сложилась своеобразная экологическая ситуация, когда скотоводство развивалось интенсивно, а пастбища традиционно отводились под обширные кладбища, что стало одной из причин появления обычая совместного захоронения большого количества людей с предварительной мумификацией трупа для его сохранения к моменту погребения [Вадецкая, 1986, с. 84—87].
Работа посвящена исторической эпохе Присаянья, с которой сложная мозаика культурных традиций начинает «прочитываться» в похоронной практике населения из-за их контрастности. Эпоха называется таштыкской. Вероятно, к уже сложным этногенетическим процессам, протекающим в Сибири, добавляются новые, в той или иной степени явившиеся следствием международных событий, происходящих на территории Восточного Туркестана и Центральной Азии I в. до н. э.—II в. Это война ханьцев и хуннов за контроль не только над основными трассами шелкового пути, но и над второстепенными дорогами, ведущими в сибирские глубинки, а также создание китайских колоний в Восточном Туркестане. Эпоха плохо изучена, хотя давно привлекает внимание не только археологов редчайшими находками: гипсовыми масками и бюстами, деревянной скульптурой, миниатюрной графикой по дереву, китайскими тканями. Однако среди специалистов нет даже близкого мнения о хронологических границах эпохи, ее содержании, датах основных типов погребальных сооружений. К тому же большинство памятников публикуется мною впервые. Датировать таштыкские памятники стало возможным сравнительно недавно благодаря исследованиям, казалось бы, не имеющим ничего общего с минусинскими. Так, для ранних памятников даты определились после разработки типологии античных бус Северного Причерноморья [Алексеева, 1975; 1978; 1982], т. к. в таштыкских могилах имеются аналогичные бусы, причем их происхождение из Восточного Средиземноморья установлено
Рис. 1. Степи и лесостепи Южной Сибири внутри Саянских гор
химическими анализами стекла. Для поздней группы памятников (склепов) даты определились госте разработки типов средневековых пряжек для Восточной Европы [Амброз, 1971], Приуралья Голдина, 1985] и других областей. В настоящее гремя таштыкская эпоха означает период приблизительно с I в. по начало VII в., но поздние даты еще не закрепились в науке.
Систематические раскопки в Минусинском крае начались в 80-х гг. XIX в. благодаря их финансированию со стороны Императорской археологической комиссии в Санкт-Петербурге и Московского археологического общества. Председатель Московского общества графиня П. С. Уварова связалась со всеми людьми, которые могли бы раскапывать курганы и составлять археологические карты, от государственных чиновников до ссыльных революционеров. «В усердии минусинских археологов-любителей и их любознательности не было основания сомневаться», но все они, по их собственному признанию, «сильно нуждались в руководстве, в общении с деятелями науки» [ГИМ ОПИ, ф. 17, № 1030/6, л. 231]. И за это они были благодарны П. С. Уваровой. Из письма к ней Д. А. Клеменца, от 11.06.1888 г.: «Из отношения Вашего и Московского Археологического Общества ко мне я вижу, что уплата за все добро, сделанное Вами мне и мне подобным, последует не от нас. Вам ответит за нас русская наука, ответит то высокое дело, которому Вы служите» [ГИМ ОПИ, там же, л. 263].
В начале XX в. в Минусинском крае были известны практически все типы древних могил, а также большинство изваяний и петроглифов. С тех пор в литературе закрепились 2 условных термина — «курган» и «писаница». По замечанию Д. А. Клеменца, в местных языках (у инородцев, татар, сойотов, монголов) слово «курган» отсутствовало [ГИМ ОПИ, ф. 17, № 1030/6, л. 230]. Русские под ним подразумевали «насыпи». Только в 60-х гг., когда насыпи стали исследоваться, выяснилось, что они представляют собой развалы сложных надмогильных конструкций. Тем не менее условное обозначение сохраняется и используется в данной работе. «Писаницы» — это рисунки на скалах, которые русские называли «писанными горами», «писанцами». Основные раскопки, копирование писаниц, археологические карты местностей произведены публицистом, чиновником, археологом А. В. Адриановым. Свою цель он видел в том, чтобы «принести посильный труд для умножения научного материала» своей «родимой Сибири». «Я просто человек, — писал он П. С. Уваровой, — всецело преданный своей родине, которую изучать и служить ей по мере собственных сил составляет цель и содержание моей жизни» [ГИМ ОПИ, ф. 17, № 1030/1, л. 32, 41]. Своими добросовестными и подробными отчетами о раскопках, точными эстампами писаниц, планами могильников, скрупулезными наблюдениями А. В. Адрианов обеспечил многим поколениям материал для исследования, а себе — долгую память несмотря на то, что был расстрелян большевиками в Томске. Первые таштыкские могилы были открыты А. В. Адриановым и вызвали сенсацию. Сначала в гробнице площадью 25 кв. м (1883) были найдены маски двух видов — маски на лицевых костях скелетов и бюсты около кучек пепла человека. Позже (1898—1899) раскопаны небольшие срубы, где похоронено по одному-два человека, иногда остатки кремации. И тоже с масками. Но главное открытие произошло в 1903 г. в горах Оглахты, на склоне, где по геологическим условиям трупы превращаются в мумии, сохраняются одежды и вся утварь из бересты, кожи, дерева. Поздней осенью 1902 г. в одну из таких ям провалился местный пастух. Его теща частично расхитила могилу, а весной собиралась найти другие. Узнав о происшествии, А. В. Адрианов в феврале Л 903 г. прибыл на место и установил охрану. Ежедневно, по очереди, все домохозяева ближайшего улуса Саргова были обязаны посещать могилу и «о всяком замеченном подозрительном ее изменении» немедленно докладывать уряднику. Тем же летом А. В. Адрианов от Императорской комиссии произвел раскопки, найдя еще 2 могилы в идеальной сохранности. О раскопках опубликовал очерк в иллюстрированном приложении двух номеров Красноярской газеты «Сибирская жизнь», выслал Комиссии краткий отчет и составил подробнейшую опись вещей, включая каждый фрагмент кожи и ткани. В могилах находились набитые травой кожаные чучела человека, в которые, как выяснилось лишь в 1969 г., был помещен пепел человека. Лица чучел были обшиты шелком либо облицованы гипсом. После гибели ученого газету или приложение с очерком изъяли из всех библиотек. По припрятанному в Минусинском музее экземпляру мне удалось ознакомиться с ярким описанием могильника, а в архиве, приобретенном Томским университетом у родственников А. В. Адрианова, найти эту опись, по которой определяется, как шили одежду и погребальные чучела — имитации сожженного трупа.
В 20-х гг. выдающимся археологом, антропологом и этнологом С. А. Теплоуховым была начата систематизация археологических памятников Минусинского края. Его четкое представление о целях исследования, логика, широкие всесторонние знания позволили ему успешно завершить работу в 1929 г. С. А. Теплоухов поставил перед собой задачу раскопать древние могилы разного типа в одном микрорайоне (у с. Батени), подобрать к ним уже известные по раскопкам преимущественно А. В. Адрианова и выстроить классификационные группы по вертикали, от древнейших могил до XI—XII вв. Типы могил выделены по их внешнему виду, конструкциям, содержанию. Итог работы опубликован (в кратком изложении) в статье «Опыт классификации древних металлических культур Минусинского края» [Теплоухов, 1929]. О самой рукописи ничего не известно, т. к. в 1933 г. С. А. Теплоухов был арестован и вскоре погиб. Название статьи не соответствует широте проблематики, в ней поставленной. Она напоминает конспект книги об истории минусинских племен с древнейших времен, с подробной источниковедческой характеристикой древних могил, которые от них остались, и их возможными связями с сопредельными и отдаленными территориями. Состояние источников не позволило С. А. Теплоухову строго выдержать одинаковый принцип при выделении культур и их названий, что внесло нечеткость в такие его определения, как «археологическая культура», период ш эпоха. В своих предыдущих работах он огова--игы что под «культурой» понимается определенный тип могил, классификационная единица, «.вторая вводится лишь для удобства изложения 2хемы. В соответствии с численностью исследо-занных памятников в одних случаях С. А. Теп-тсухов строил свои исторические периоды на од—см или нескольких могильниках и даже отдельных курганах, для других же выбирал только эта-.тснные, избегая переходные формы. Названия с.тьтур даны как по месту собственных раскопок, та и по местным названиям, а самые многочисленные курганы объединены в одну минусинскую сттгнную культуру, состоящую из четырех эта-тс-» До сих пор условность термина «культура» сохраняется и не пересматривается, поскольку -гедставления о культурах по-прежнему основаны тлъко на могилах, во многих из которых предмета материальной культуры не только не отражаемся в полной мере, но и вообще заменены сим-зедическими моделями, иногда крошечными. Да-вещей в могилах, как правило, нет, тезтому все «абсолютные» датировки могил уставные. В связи с этим приобретает особую важ-„тссгъ относительная хронология памятников, раз-гасстанная С. А. Теплоуховым. С теми или дру—хмн уточнениями классификация и периодиза-минусинских культур выдержала проверку временем, хотя не всегда сразу признавалась. Зсосюе возражение вызвала его внутренняя пе-сисгизация таштыкской эпохи.
С А Теплоухов раскопал 14 могил с неболь-_д*ми срубами и 2 бревенчатые камеры площадью и 36 кв. м. В них пепел от десятков людей, а в едндй гипсовые бюсты. Могилы он назвал «таш--ыкскими» и отнес к «таштыкскому переходному ут_т> Обширные камеры назвал «могилами с fi-сстами». Ныне за первой группой закреплено -дззание «грунтовые могильники», а за второй — «скхепы». Подключив к своим раскопкам мате-ТЯ1ЛЫ А В. Адрианова, С. А. Теплоухов обнаружь. что в могилах и склепах присутствуют сосуды трех форм: кубки, банки, сферические. Однако ъ гкдепах имелись сосуды и иных форм, причем зыхтенные из другого теста, иначе орнаменти-ссзанные. Поскольку «керамика лучше всего тестирует на появление другого быта» [Теплоухов, .-29. с. 51], С. А. Теплоухов датировал могилы I— «. 2 склепы — III—IV вв.
Период грунтовых могил С. А. Теплоухов на-isoj «таштыкским переходным этапом», когда на :днсй территории проживало, возможно, как мети зе население, хоронившее покойников в кур-тнэл позднего этапа минусинской культуры, так • новое, т. е. таштыкское. Свою мысль выразил зстсрожно: «…Быть может одновременно с курга-тлми четвертого этапа, мы находим могилы дру-вида, что дает основание выделять их в осо-переходный этап, названный по речке Таш-тк. у с. Батени, где впервые он был установлен» [Теплоухов, 1929, с. 50]. Как на одну из причин нарушения вековых культурных традиций на Енисее, он указал на возможное «массовое проникновение сюда новых народностей», подчеркнув, что в I в. «гунны теряют свое могущество в Монголии, во II в. усиливаются сяньбийцы, которые ведут войны с народностями, живущими на Енисее» [Теплоухов, 1929, с. 50, примеч. 1]. С. А. Теплоухов логически вычислил, что в таштыкскую эпоху, как переходную, должно быть, сооружались могилы и «уклонявшиеся от вышеописанного стандартного типа» [Теплоухов, 1929, с. 50, примеч. 2].
Таштыкский переходный этап в истории Южной Сибири, а также две разные хронологические группы таштыкских памятников выделены С. А. Теплоуховым на очень малом материале. Особенно это касалось склепов. Они требовали проверки новыми раскопками. К сожалению, эта работа задержалась на несколько десятков лет. В 30—40-х гг. археология как историческая наука стала «политизированной». Она нуждалась в исторических концепциях, которые опережали источниковедческий анализ. Только этим я объясняю постепенный отход от фактического материала к социальным концепциям крупного исследователя Сибири С. В. Киселева. Он был первым, кто проверил всю классификацию и периодизацию С. А. Теплоухова и во многом с ней согласился, изменив лишь название «минусинской курганной» культуры на «татарскую», по месту первых раскопок А. В. Адрианова, и обогатив периодизацию С. А. Теплоухова новыми сведениями и источниковедческими анализами материала. Неоспоримы его заслуги в исследовании таштыкских склепов и изобразительного искусства эпохи. С. В. Киселев близко подошел к периодизации таштыкских памятников, аналогичной периодизации С. А. Теплоухова. Об этом можно судить по тому, что еще в 1928 г., раскопав 5 склепов, он выделил серию характерных для них вещей и датировал памятники V—VII вв. В 1929 г. он производил раскопки на двух грунтовых могильниках, около которых не было склепов, что косвенно подтверждало разные исторические периоды для могил и склепов. Позже С. В. Киселев выявил генетическое сходство между позднейшими татарскими (минусинскими) курганами и большими таштыкскими склепами, что подтверждало возможность существования таштыкского переходного периода. Однако в 1949 г. он в своем разделе «Таштык на Енисее» в монографии «Древняя история Южной Сибири» [Киселев, 1949, с. 216— 272] поставил одной из своих задач пересмотр вывода С. А. Теплоухова о хронологической разнице двух «кажущихся совершенно чуждыми друг другу» видов таштыкских погребений [Киселев, 1949, с. 218]. В отрыве от фактического материала собственных раскопок (в чем убеждает его архив) С. В. Киселев, предваряя описание памятников, утверждает, что основное содержание эпохи — это закрепление в погребальном обряде ранее начавшихся процессов обособления наиболее богатых и знатных от массы соплеменников. По его мнению, на одном полюсе масса рядовых некрополей (грунтовые могильники), на другом — богатые усыпальницы родовой знати (склепы) [Киселев, 1949, с. 218]. Предполагаю, что такая убежденность вызвана тем, что если С. А. Теплоухов руководствовался своей логически выстроенной хронологической схемой минусинских культур, то С. В. Киселев — своей схемой эволюции общественных отношений от древнейших эпох до средневековья.
В 1960 г. была опубликована новая интерпретация грунтовых могил и склепов Л. Р. Кызла-сова, который, в соответствии со своей версией происхождения таштыкской культуры, предложил считать могилы местными погребениями, а склепы — погребениями для пришлого населения [Кызласов, 1960]. В 1986 г. в разделе «Таштыкская культура» в монографии «Археологические памятники в степях Среднего Енисея» я обобщила результаты изучения культуры к настоящему времени, ввела новые даты для склепов, дала краткую характеристику каждого раскопанного могильника и поселения. Работа в основном источниковедческого характера, с акцентом на исследовании похоронной обрядности. Я сознательно не заостряла внимания на приоритетности той либо иной периодизации или концепции культуры, т. к. только публикации раскопок, со всеми их планами и вещами, на мой взгляд, могут объективно подтверждать или вызывать сомнение по тому или иному суждению. В приложении к настоящей книге я публикую практически все источники (рис. 2). Больше половины публикаций составляют мои собственные раскопки разных лет. Подробно публикуются материалы, переданные мне с этой целью еще несколькими археологами. Значительная часть публикаций подготовлена по архивным материалам и музеям. Самую малочисленную группу составляют ранее публиковавшиеся склепы. Я даю их в кратком изложении, с комментариями, дополненными рисунками масок и вещей. Вещи и керамика из склепов, а также керамика из могил публикуются по комплексам. Исключение составляют вещи из грунтовых могильников. Их рисунки помещены при их описании в основном тексте книги.
Структуру книги определило то обстоятельство, что важнейшим вопросом для понимания всей эпохи [Киселев, 1949, с. 218] по-прежнему остается интерпретация могил и склепов. Поэтому все касающееся грунтовых кладбищ вынесено в I часть книги, а все касающееся кладбищ с каменными сооружениями (склепов) — во II часть. Вопросы происхождения таштыкских грунтовых могильников вынесены в III часть работы, чтобы отделить версии от более объективных источников. Самым главным в этой части является пересмотр датировок позднейших тагарских курганов и их функционирование в таштыкский переходный этап. Материалы даны в насыщенных рисунками таблицах в основном тексте. Вопрос о происхождении склепов вынесен в заключение работы, так как выводы носят предварительный характер.
При исследовании таштыкской культуры я не ставила перед собой задачи проверить чьи-либо концепции. Это явилось побочным результатом обобщения всего накопленного материала. Но он закрепляет выводы С. А. Теплоухова (рис. 3). Моей целью было изучение похоронных обрядов и разных погребальных ритуалов, что связано с многолетними личными раскопками в Сибири и интересом к этой проблематике в целом, вне зависимости от эпохи. Изучение похоронной обрядности в Присаянье началось лишь с 60-х гг. и имеет свое объяснение.
С начала 60-х гг. в Присаянье развернулись широкомасштабные археологические работы, продолжавшиеся в течение почти 30 лет. Основная тяжесть их выполнения легла на археологов Санкт-Петербурга (Ленинграда), которые работали на территориях, затопляемых Красноярским и Саяно-Шушенским водохранилищами, позже — на угольных разрезах (КАТЭК), оросительных системах Хакасии. Это стало жизнью двух поколений археологов, практически так и не успевших не только опубликовать, но часто даже систематизировать материалы своих раскопок. Последствия интенсивности полевых исследований неоднозначны. С одной стороны, приходилось раскапывать памятники, не считаясь ни с их научной значимостью, ни с собственными интересами. Накопление материала по таким культурам, как тагар-ская, стало тормозом для решения ее же основных проблем. Утешает, что результатами воспользуются будущие поколения. С другой стороны, принципиально изменились методика раскопок и сам подход к памятникам. Стали исследовать «насыпи», восстанавливая первоначальный вид надмогильных сооружений, фиксировать не только то, что осталось от покойников, но и их первичную позу, время ограбления и иных изменений. Новый подход к памятникам был заложен крупнейшим методистом-археологом М. П. Грязновым, считавшим, что раскопками должна изучаться «жизнь кургана»: когда и как выкопана яма, что построено не только в ней, но и над ней, как уложены погребенные, что с ними происходило по мере разложения связок, ограбления, как постепенно разрушались наземные конструкции. В соответствии с этими установками и приобретенными навыками раскопок моими самыми первичными задачами являлись следующие. Во-первых, раскапывать на могильниках не отдельные могилы, а значительные группы, до половины и больше из видимых, чтобы реконструировать
Рис. 2. Археологическая карта таштыкских могильников
Рис. 3. Сергей Александрович Теплоухов (1888—1934)
не погребения, а древние кладбища. Во-вторых, восстанавливать первичное состояние погребения, т. е.: труп ли захоронен или мумия; сразу ли после смерти или спустя определенный срок; трупы ли перезахоронены или кости скелетов; пепел человека помещен в его ли имитацию или в иную емкость. В-третьих, сравнение между могилами и склепами производить не только по находящимся в них вещам, но и по реконструкции похоронных обрядов. Эти задачи при дальнейшем исследовании позволили представить не отдельные звенья обряда, а всю длительную процедуру от смерти покойника до его вторичного захоронения и последних поминальных тризн. В результате в отдельных случаях археологические материалы доведены до уровня палеоэтнографических. Что же касается излагаемых методов и результатов реконструкций обряда, то они, хотя основаны преимущественно на , эмпирическом уровне познания, открыли путь к синтезированию.
Работа многоплановая, в ней не только затронуты все те проблемы, которые ранее рассматривались в науке, но и поставлены совершенно новые. Произошло это из-за стремления собрать по крупинке все архивные и музейные материалы, а также учесть все наблюдения, просеять все версии своих предшественников вне зависимости от того, кем и где они высказаны, т. е. в публикациях, отчетах либо дневниках или в указателях к описям музейных коллекций. Моя позиция продиктована тем, что слабая изученность таштыкской эпохи не позволяет сейчас в полной мере оценить ту или иную высказанную идею. В частности, те выводы исследования, которые будут иметь последствия для пересмотра датировок археологических памятников на сопредельных с Присаяньем территориях Горного Алтая и Тувы, возвращают нас к представлениям не только С. А. Теплоухова, но и А. А. Спицына, А. В. Адрианова, И. Р. Аспелина, А. М. Тальгрена. Иными словами, лучше изложить суждения, которые в дальнейшем окажутся ошибочными, чем пренебречь ими вовсе. Сто лет назад ту же мысль, но в присущем ему образном стиле высказал находящийся у истоков минусинской археологии Д. А. Клеменц в письме к П. С. Уваровой: «Я видел тайгу, знаю золотые промыслы и теперь мне известно, что и государственная золотая монета, и блестящее украшение сделаны из тончайших крупиц металла, добытого в самых глухих и негостеприимных местах, что нужно было для приобретения мелкой горошинки дробить целые горы камня и освобождать металл из целой кучи посторонних примесей. И, наверное, каждый из нас, местных самоучек, археологов-любителей, сообщая Вам свои нехитрые замечания, сведения и соображения, утешает себя тем, что шлиф и песок будут отделены от металла другого и крупица его войдет в то высокохудожественное произведение человеческого ума, которое мы называем наукой» [ГИМ ОПИ, ф. 17, № 1030/6, л. 266].
ТАШТЫКСКИЕ ГРУНТОВЫЕ МОГИЛЬНИКИ (I—IV вв.)
Глава 1
§ 1. Основные могильники и результаты их исследования
Исследователи Минусинского края избалованы четко видимыми на поверхности земли курганами. Так здесь условно называют развалившиеся надмогильные древние сооружения. На берегах Енисея, на скатах гор, по краям речных долин много обнажений осадочных пород, сланцев, известняков, песчаников. С древнейших времен осыпавшиеся плиты собирали, а монолитные блоки с утесов выламывали, чтобы закрыть ими могилы и сложить вокруг них ограды. Со временем гни разваливались или обламывались, но до сих пор приметны, особенно если поверх ям укладывали несколько накатов бревен, закрывали их плитами, а сверху еще облицовывали мощными брикетами дерна. Именно такие монументальные сооружения со временем принимали вид земляного кургана. В отличие от них таштыкские могилы не закрывали сверху значительными насыпями. не сооружали вокруг них оград. Поэтому со временем они становились совсем невидными и обнаруживаются случайно.
В 1898—1899 г. А. В. Адрианов около Абаканской Управы (г. Абакан) обнаружил в насыпях более древних, тагарских, курганов 18 срубов. Могилы оказались неграбленными. В них было по скелету и кучке пепла человека или то либо другое по отдельности. На лицевых костях скелетов сохранились гипсовые маски. Сведения о могилах содержатся в опубликованных дневниках о раскопке, но без вещей. Осенью 1902 г. пастух чуть не провалился в древнюю могилу в горах Оглах-ты. где сохранились высохшие человеческие мумии с расписными масками на лице и даже часть одежды покойников. Об открытии было сообщено в г. Красноярск А. В. Адрианову. Он в начале 1903 г. осмотрел место происшествия и установил охрану могилы, которую периодически должны были посещать местные жители, а летом того же года произвел раскопки еще 17 могил. Занимательная история открытия могильника мною опубликована [Вадецкая, 1981, с. 100—102], а дополнительные подробности сообщаются в приложении к книге. Вторично могильник был открыт Л. Р. Кызласовым в 1968 г., а мною — в 1969 г. Я начала на нем в 1969 г. раскопки, которые продолжил Л. Р. Кызласов. Всего 8 могил и 2 ямки с тризнами. Геологические условия на одном из участков древнего кладбища способствуют полному сохранению органики. Поэтому в нескольких срубах, кроме мумий с масками, остались кожано-травяные куклы в рост человека, а также одежда, берестяная и деревянная посуда, деревянные модели вещей. Китайский шелк из могильника несколько раз позволял уточнить датировку захоронений. Материалы из сохранившихся гробниц использованы мною для палеоэтнографических реконструкций, в частности, для реконструкции причесок, одежды, способов изготовления берестяных туесков и т. п. К сожалению, до сих пор исследована лишь незначительная часть этого уникального памятника. Материалы раскопок 1903 г. полностью публикуются впервые мною.
Первые не случайные, а специальные раскопки могил произвел на левом берегу Енисея С. А. Теплоухов в 1924—1925 гг., раскопав в трех пунктах в общей сложности 14 могил и 5 ямок с тризнами. По одному из могильников (р. Таштык) названы остальные, а также культура, которую они отражают. Могильники обнаружены по небольшим впадинам, свидетельствующим о том, что их уже копали. Раскопки послужили основанием для характеристики таштыкских грунтовых могильников и выделения особого исторического периода. Раскопки не были опубликованы.
В 1929 г. на правом берегу Енисея произвел раскопки С. В. Киселев — уд. Быстрая (8 могил) и под горой Ильинской (3 могилы). В дальнейшем он раскопал около 10 могил рядом со склепами на Уйбатском чаатасе (1936) и 13 могил около большого кургана вождей в урочище Салбык, случайно обнаруженных в 1956 г. Последние оказались богаты стеклянными бусинами, китайским шелком, оригинальными украшениями. Материал из всех могильников публикуется впервые.
В 50-х гг. несколько могил и ямок с тризнами раскопал А. Н. Липский как в насыпях тагарских курганов, так и на строительных площадках г. Абакана. В общей сложности до начала моих работ было раскопано около 100 могил на 12 могильниках. Опубликованы были лишь могилы из первых раскопок А. В. Адрианова (Абаканская Управа), но и те вперемежку с могилами другого времени, т. к. публиковались суммарно отчеты о раскопках, без рисунков вещей и планов могил. Но основные представления были получены из краткой статьи А. В. Адрианова.
Мои раскопки грунтовых могильников осуществлялись в 3 этапа. В 1967—1969 гг. они проводились на левом берегу Енисея, где размывались берега и поднимался уровень воды Красноярского водохранилища, что затрудняло раскопки (Мысок, Новая Черная IV, V). Тем не менее впервые были раскопаны значительные участки могильников и выявлен новый тип погребений в виде аккуратно сложенных костей скелетов [Вадецкая, 1975, с. 173—185]. Эти могильники давно затоплены. Целью раскопок было исследовать как можно больше могил до их разрушения. В 1975— 1977 гг. я раскапывала полностью неграбленный могильник на правом берегу Енисея у д. Комаровой. Срубы содержали преимущественно парные захоронения, удалось выявить четко закрепленные места для мумии женщины и пепла мужчины, а также реконструировать размещение пепла в кукле-манекене. Сделаны первые химические анализы стекла бус из могильника. По ним выделены типы бусин из Среднего Востока и Восточного Средиземноморья.
В 1986—1989 гг. работы проводились на двух могильниках левого берега Енисея (Красная Грива, Терский), где раскапывались не только могилы, но и склепы. Задачей ставилось сопоставление их. Кроме того, проверялись выводы автора на основе предыдущих раскопок об особенностях похоронных ритуалов населения таштыкской культуры. В одном из пунктов (Красная Грива) остались еще не исследованными 8 склепов, а также ямки с тризнами, в другом (Терский) — десятки могил, в том числе неограбленных.
В общей сложности мною раскопаны свыше 150 могил, не считая малоинформативных и ямок с тризнами, что в 2 раза превышает в целом объем работ всех моих предшественников, начиная с конца XIX в.
В 1985—1988 гг. проводились раскопки С. Г. Скобелевым на левом берегу Красноярского водохранилища, севернее п. Новоселово, в 2.7 км к северу от устья р. Чегерак. Исследована небольшая площадь, но сплошным раскопом, что позволило найти не только могилы детей и взрослых, но и ямы с ритуальными человеческими жертвоприношениями и тризнами.
В 1993—1994 гг. под с. Моховым на левом берегу Енисея произведены раскопки могильника сотрудником Абаканского музея И. И. Таштанди-новым. Достопримечательностью могильника являются редко сохраняющиеся деревянные блюда, шкатулки, берестяные короба и туеса. Дети уложены в колоды и деревянные ящики, а также в берестяные короба. Последние ранее не встречались. Они сшиты с дном и крышкой и по размерам (длина до 60—100 см) предназначены для младенцев.
Отмечу, наконец, начатые в 1996 г. раскопки И. В. Тетерина на левом берегу Енисея у старой переправы бывшего с. Означенное (г. Саяногорск). Среди могил обнаружена яма, где, возможно, производили индивидуальные трупосож-жения. Могильник не обозначен на карте (рис. 2), т. к. не был исследован ко времени написания моей работы.
§ 2. Характеристика могильников
До моих исследований представления о погребениях ограничивались общими сведениями о срубах, в которых сохранялись скелеты либо кремированные косточки от положенных в них покойников. Я впервые даю характеристику не отдельных могил, а в целом кладбищ, выделяю мелкие различия в конструкциях срубов, отмечаю случаи перезахоронения покойников, описываю технологию гипсовой обмазки голов трупов, а также способы шитья кожаных, набитых травой кукол-имитаций покойников. Кроме того, выделяю варианты похоронных и поминальных тризн и коновязей.
Кладбища устраивали на склонах возвышенностей типа грив, сопок, подножий гор, высоких речных долин. Для самых ранних использовали насыпи более древних курганов. Кладбище занимало, как правило, один из склонов возвышенности, более солнечный, безлесный. В редких случаях заняты два склона, могилы на которых отличаются по своим особенностям или времени,
Рис. 4. Общая характеристика грунтовых могильников
т. е. это два разных кладбища. Иногда поблизости, но всегда выше по склону, сооружены каменные могилы, так называемые «склепы». Участки могил и склепов четко обособлены, т. к. это тоже разные кладбища. На территории могильника бывает от 20 до 100 могил под еле приметными впадинами, появившимися в результате оседания почвы. Здесь же под другими впадинами имеются ямки с похоронными тризнами или зарытыми частями принесенных в жертву животных — шкурами, головами. Каждое кладбище имело свою планиграфию, закрепляющую определенные места для могил взрослых, детей и ямок с тризнами. На одних кладбищах детские захоронения и тризны расположены у могил взрослого населения (Мысок, Новая Черная IV, Таштык, Ильинская). На других для детских мест и ямок с тризнами отведены места на окраине кладбища (Комаркова, Красная Грива).
Могилы для взрослых расположены рядами или в шахматном порядке, на расстоянии 4—5 м одна от другой. Непотревоженные ямки практически не видны на поверхности земли и с трудом определяются либо по еле приметной пролысине, либо, напротив, по чуть более густой растительности. Их искать легче при косых лучах солнца. Ямки, невидимые на поверхности, тем не менее никогда не нарушают одна другую. Значит, первоначально они были обозначены на поверхности. Как удалось проследить на могильнике Комаркова, над ними складывали небольшой дерновый холмик.
Протяженность крупных могильников, включая места жертвоприношений, составляет до 300— 500 м. На их окраине вкопаны вереницы камней в один очень большой ряд или в несколько рядов. Впервые ряд стел был зафиксирован еще в 1887 г. на восточной окраине могильника Уйбат I. Тогда сохранилось 34 камня высотой до 3 м. С. А. Теплоухов отметил ряд из 8 стел на могильнике Копи, у оз. Горького, а С. В. Киселев описал вереницу из 12 камней на могильнике под горой Ильинская. Эти камни впервые стали раскапываться мною. Первый раскоп, площадью 20×6 м, заложен на могильнике Мысок, где камни располагались на юго-восточной части увала, между каменными склепами. Сохранились стелы высотой от 30 до 200 см, размещенные в 3 ряда. Между рядами в трех ямках лежали кости от 5 кусков баранины, а в основании одной стелы сложен миниатюрный каменный ящичек размером 50×30 см, в который поставлен сосуд и положены 2 куска баранины. Из-за этих находок я посчитала ряды камней местами для приношений мертвым и назвала их «каменными поминальниками», что закрепилось в литературе [Вадецкая, 1971, с. 33— 36}. В настоящее время я полагаю, что вереницы камней на грунтовых могильниках имели иное значение, вероятно, к ним привязывали коней, после чего пешком поднимались или спускались к самому кладбищу. Это суждение основано на том, что камни всегда вкопаны в местах, где начинался подъем по склону к кладбищу и около них очень редки какие-либо следы тризн. Вереницы камней раскопаны мною также на могильниках Новая Черная IV—V, Красная Грива, Таштык, сфотографирован ряд плит у могильника Терский. Все перечисленное обозначено на планах могильников, приложенных к их описанию. Самое большое число плит обнаружено на восточной окраине Красной Гривы на площади не менее 45×20 м. Раскопаны 3 ряда длиной более 20 м. Никаких приношений не найдено, но в основании двух плит были ямки, связанные с культовыми действиями. В одной ямке диаметром 30 см лежал астрагал овцы, в другой — кусочек керамики и несколько обломков мелкой косточки. Выше по склону от верениц камней начинался участок ямок с приношениями, где лежали головы лошадей, а однажды в сосуде — их челюсти и обломки керамики. Еще выше находился мр-гильник. Могильник у хутора Терский располагался на достаточно крутом склоне, поэтому вереница высоких камней была вкопана в низине, под склоном, на достаточно большом расстоянии от кладбища. Наконец, отмечу необычное расположение камней у могильника Таштык, расположенного на берегу, очень круто спускающемся к Енисею. Здесь, чтобы попасть на могильник, нужно не подниматься, а спускаться через подножие горы Чалпан. Поэтому вереница камней стоит на северной, а не восточной границе могильника и ориентированы камни узкими гранями на С—Ю, а не 3—В, как другие. В целом же, как правило, стелы вкопаны на расстоянии 50—100 см друг от друга в ямки глубиной от 20 до 60 см, что зависело от толщины и высоты камней, колеблющихся от 1.0 до 1.5—2.5 м. Обычно ряды расположены С—Ю, узкими торцами — 3—В.
Таким образом, месторасположение камней, отсутствие около них следов каких-либо приношений позволяет рассматривать их в качестве коновязей.
§ 3. Конструкция погребальных сооружений
Для могил выкапывали глубокие, но небольшие прямоугольные и подквадратные ямы. Застилали их большими полотнищами вываренной бересты, которые не только прикрывали само дно ямы, но и загибались вверх до половины стенок. Ставили низкий сруб, который, уложив в него покойников, закрывали бревенчатым настилом и полотнищем бересты большего размера, чем потолок, чтобы концы бересты свисали между срубом и стенкой ямы. В результате сруб оказывался сплошь окутанным берестой. Сруб плотно засы—шеи вырытой из ямы землей, а на поверхности гчшшывали небольшой дерновый холмик. Внешне ?—< могилы схожи с нашими современными, но л-лчительно отличались от других древних на
Эта общая характеристика таштыкских «сгил «обрастает» подробностями при анализе бо-г» чем двухсот срубов на разных кладбищах, ‘гузина ям зависела от места, где их копали горы, лога, дюна), и подстилающего грун—ъ 3 леске и глине ямы глубже, в щебенке и близ глхтъных оснований мельче. Средняя глубина ям — 5 до 2.5 м, но практически всегда наблюдает-1» разница между небольшой высотой сруба и л-ачительной глубиной ямы. Так, срубы чаще атслены из 1—2 венцов бревен общей высотой f—25 см и реже из 2—3 венцов общей высотой см. То и другое составляло от 1/6 до 1/4 глины ям, т. е. последние на 2/3 и более засы-таны землей. Срубы выше указанных или мельче : гс-ззляют менее 10 % и имеют индивидуальные :сы[-нения. Например, в одних покойников кла-нз бревенчатый настил, который ставили на с лолуобрубленными корневищами (Оглахты, а 1. Абакан, могила у банка). В другие по той л*€с иной причине собирали покойников из не-клтьких уже существующих могил, в результате их оказывалось больше, чем было принято. 7:следние могилы единичны и обнаружены лишь •з нескольких кладбищах. Бересту для могил за-“сзляли заранее, слой ее спрессовывали до -шшины от 10 до 30 см. Отдельные куски полот—зсша сшивали толстыми кручеными нитками. Есезнз для срубов заранее заготовляли в лесу, ис--сдззсбдли и сухостойные деревья. Например, из деревьев сложен очень хорошо сохранившийся сруб, вывезенный в 1969 г. из могильника шгдхты в Эрмитаж. Определено это по внешним тзвзаакам — ходам короедов на стволе дерева М.кхадолов, 1988, с. 73]. Видимо, и сами срубы :.хирали в лесу, о чем свидетельствуют отметки -л их бревнах [Кызласов, 1969, с. 95] и стандартные размеры срубов. Они рассчитаны на одного трех покойников, уложенных параллельно дг-т другу и в зимней одежде. Но в реальности в с-шизидуальные срубы помещали часто двух, а в -хйные четырех покойников, тесно прижатых и -зстхчно закрывающих один другого. В тех ред-«I случаях, когда надо было уложить пятого по-тетеиного, его клали в ноги другим. Для срубов -дше использовали лиственничные бревна, реже шснсБые. При этом для настила-крышки сруба < :-дз использоваться и береза (Ильинская, м. 5). правило, бревна настила лежат поперек длинных бревен сруба. Мелкие различия в конст-: ашии погребальных сооружений несуществен—ы хотя и разнообразны. Если дно ямы было неге е-ым из-за склона, то для устойчивости под уг-пы шуба или под венцы подкладывали камни.
камни заменяли обрубками бревен или дер—см обставлялгг сруб плитками:—На берестяное
«АРХЕОЛОГИЧЕСКИЙ ЦЕНТР» дно клали бревна или доски. На одних могильниках бревна сруба обтесаны лишь с внутренней стороны, на других с двух сторон. Встречаются брусья, т. е. обтесанные со’ всех сторон бревна, и очень редко сруб похож на ящик, т. к. сложен из плах или досок. Скрепление бревен сруба в углах разнообразно («в обло», «в лапу», «в шип»), но в целом это зависело от количества венцов, их массивности и обработки. Очень много срубов сложено просто рамой, т. е. без крепления.
Могилы для детей отроческого возраста (с 7— 10 лет) отличаются от взрослых лишь меньшими размерами, а для новорожденных и младенцев — значительно. Им выкапывали мелкую ямку, которую прикрывали плитками или жердями. Младенцев клали в миниатюрные колоды, ящички, срубики, берестяные коробки и люльки.
§ 4. Захоронения трупов и мумий
Как и в большинстве других исторических периодов, захоронения на кладбищах Енисея производили только в летнее время, с весны, когда оттаивала земля, и по осень. Это подтверждается ориентацией срубов по длинным их стенкам. Они ориентированы преимущественно на ЮЗ—СВ (лето), реже на ЗСЗ (осень) и очень редко строго на 3—В (весна). Но это касается могил для взрослых, т. к. новорожденных и детей младенческого возраста хоронили практически весь год. Практиковалось несколько способов погребения. Во-первых, хоронили труп или мумию человека. Эти погребения я называю «первичными». Во-вторых, перезахоранивали мумии или уже скелеты. Их я называю «вторичными». В-третьих, сжигали мертвого и захоранивали пепел человека. Похороны предусматривали длительную подготовку, особенно тогда, когда стало правилом хоронить покойников по два и более одновременно в одном срубе. В ранний период культуры на таштыкских кладбищах преимущественно хоронили трупы, но постепенно все шире распространялся обычай кремации. В качестве сравнительного анализа могут быть привлечены 2 наиболее полно раскопанных автором могильника, относящихся к разным хронологическим периодам: Комаркова и Мысок. На первом помимо детских и разрушенных могил исследовано 52 непотревоженных сруба. В них похоронены 83 человека, в том числе 47 трупов и не менее 36 остатков кремации, которые я называю «пеплом» сожженного человека. Преобладают индивидуальные и парные захоронения. По отдельности похоронены 12 женщин, 3 подростка и пепел от 9 кремированных трупов. В парных захоронениях (23 целых сруба и несколько разрушенных) похоронены женщина и пепел второго человека. Лишь в 4 могилах было по 3—4 человека, захороненных разным способом. В мо-
t-ve» гильнике Мысок картина иная. В 18 лучше сохранившихся могилах похоронено не менее 64 взрослых людей, не считая детей. Причем пепел не менее чем от 47 человек, и только 17 женщин похоронены без кремации. Среди раскопанных могил только одна была индивидуальной и одна парной. В остальных преимущественно по 3—4 человека. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что первичных захоронений меньше, чем вторичных, т. е. скелеты большинства женщин уже перезахоронены.
Для сохранения трупа до погребения его бальзамировали или мумифицировали. К сожалению, известны только способы сохранения головы, которую либо обмазывали гипсом, либо извлекали мозг, что определяется наличием посмертной трепанации черепа. Часто оба способа сочетаются, т. е. и трепанация, и гипсовая облицовка. Производили трепанацию специальные люди. А. В. Адрианов отметил, что куски черепа, найденного в оглахтинском могильнике, выбиты «ловким, привычным ударом». В тонкостенных черепах выбивали кусок черепа в 2.5—3.5 см. В толстостенных в двух-трех местах затылка просверливали маленькие отверстия и выдалбливали кусок кости острым орудием. М. П. Грязновым было определено орудие, применявшееся для трепанации черепа. Это было прямое долото шириной 14 мм. При исследовании 10 черепов с могильника Мысок антропологом И. И. Гохманом высказано предположение, что их трепанация произведена одним и тем же человеком. Кость при трепанации черепа выбивали либо в затылочной, либо в теменной части. Видимо, это зависело от хирурга, т. к. на том или ином могильнике преобладает то или иное место трепанации. Выдолбленный или выбитый кусок кости часто находится внутри черепа. Не исключено, что голову вместо мозга заполняли каким-то органическим, например травянистым, составом, который не сохранялся [Ва-децкая, 1986а, с. 34—35]. Тело, видимо, бальзамировали без серьезных хирургических операций, извлекая только внутренние органы. В 1903 г. из могильника Оглахты были извлечены части 3 естественно высохших мумий. В тот же год сфотографированы мужская и женская мумии. У мужчины сохранились частично лицевые покровы, вся шея, остатки кожи, мышц и сосудов на позвонках, у женщины — лицевые покровы, одна грудь с соском, половина плечевого пояса, обе руки. Мужская мумия осмотрена М. П. Грязновым, который уточнил, что на кожных покровах лица нет каких-либо следов разрезания и сшивания, правый глаз вытек, в левом осталось глазное яблоко (рис. 5). Но иногда, видимо, глаза извлекали или вдавливали внутрь, а глазницы заполняли гипсом, т. к. на внутренней стороне масок на уровне глаз бывают гипсовые «нашлепки» (Терский, м. 5). 2 высохшие мумии, мужская и женская, переданы в 1969 г. Л. Р. Кызласовым в Эрмитаж, но до сих пор не исследованы.
Принято считать, что захоронена мумия, а не труп, если трепанирован череп или на нем сохранилась гипсовая маска. То, что называется «маской», по справедливому замечанию А. В. Адрианова, не снималось с трупа, а изготовлялось как скульптура. Поэтому название «маска» условное, но распространенное. Маски очень тонкие и хрупкие, они не падали с лица, а осыпались. Маска охватывала не только лицо, но и уши, подбородок, а иногда всю голову, поскольку кусочки гипса сохраняются на затылке и шейных позвонках. Хорошо или сравнительно хорошо маски сохранились в оглахтинском могильнике, что позволило А. В. Адрианову сделать первые наблюдения о их технологии. На внутренней поверхности масок имеются отпечатки морщин, а также приставшие к гипсу волосы. Но лепили маски не только прямо на лице, а и через тонкую шелковую ткань. Правда, неизвестно, является последнее всеобщим обычаем или характерно только для оглахтинского могильника, где собрано много шелка от головных уборов, одежды, колчанов и т. д. Так или иначе, но на лицо этих покойников клали большой кусок шелка или два маленьких, которыми закрывали глаза и рот, с соответствующими прорезями в ткани. На лицо наносили слои гипса толщиной не более 1 мм, постепенно их растирая и наращивая другими. К сожалению, обломки масок из раскопок А. В. Адрианова к настоящему времени раскрошились и маловыразительны. Зато маски, плотно облегающие 2 черепа, хранящихся в Эрмитаже с 1969 г., опубликованы их реставратором. Женская маска охватывает более половины передней части головы, включая лоб до макушки, подбородок, отдельно прилеплены уши. Маска белая, расписана красными узорами: спиралями на лбу, висках и у носа, треугольниками на щеках. Окрашены красным губы, нос, уши. Прорези закрытых глаз нарисованы черной краской [Кызласов, 1969, с. 97; Вадецкая, 1986а, с. 35; 1992, табл. 100, 7, 2] (рис. 6, 7). Мужская маска также охватывает часть головы, включая подбородок, налепные уши, но на темени мужчины оставлен специальный вырез для заплетенной косы. Маска сплошь выкрашена красной краской, а поперек лица, выше прорезей глаз и под ними, нарисованы две жирные черные полосы, разветвленные на концах. У мужчины мозг извлекли через левый висок, лицо покрыли тонким зеленым шелком, по которому нанесли гипс, смешанный с известняком и песком, а верхнюю поверхность загладили чистым гипсом. Прорези глаз и рта нанесли по сырому гипсу, красную и черную краску — по высохшему. К этому времени гипс частично растрескался, поэтому старые трещины, образовавшиеся до раскрашивания, оказались залиты краской. Красная краска — железная, черная — древесный уголь. Любопытно,
Рис. 5. Сохранившиеся мумии и волосы: Оглахты I, м. I (фото АК, 1903 г.)
Рис. 6. Гипсовые маски мумий: Оглахты, 1969, м. 4 — женская (1) и мужская (2) маски; Оглахты I, м. 7 — маска подростка (3); Терский, м. 5 — женская маска (4)
что гипсовое лицо мумии было закрыто шкуркой соболя, пришитой к шапке покойного [Коваленко. 1972, с. 78—79] (рис. 6, 2). При своих раскопках я часто находила на трепанированных и не-трепанированных черепах рыхлые тонкие маски, все в мелких обломках. Как правило, они белые с красными узорами, соответственно женской маске из оглахтинского могильника. Черепа под ними тоже женские. Лишь одна маска на черепе женщины из могильника Терский сохранилась почти полностью, она плотно охватывала 2/3 головы. Маска белая со следами красных разводов, — е. поблекшей росписи. На внутренней стороне маски прослеживаются отпечатки кусочков кожи или плотной ткани, которыми были закрыты глаза и рот покойницы, а также тонкой кожи, закрывающей все лицо поверх этих своеобразных <наглазников» и «наротников». Химический анализ, выполненный в Институте «Океангеология», показал, что маска выполнена из разновидности пипса — селенита с 17 примесями других веществ, среди которых наибольший процент кремния, железа, алюминия, стронция, т. е. всего, что находилось в породе. Значит, маски изготовлены из «грязного гипса», а не специальной смеси. Их лепили из находящихся поблизости природных месторождений, поэтому в них разный процент гипса и разное количество иных примесей (рис. 6, 4).
Новшеством погребальной обрядности сибирского населения явился обычай сжигать трупы и хоронить пепел в различных упаковках. Этот обряд практиковался на Енисее лишь однажды в глубокой древности, в эпоху ранней бронзы • андроновская культура), но был сюда занесен, применялся ограниченно и не получил дальнейшего развития. Поскольку на кладбищах кострищ или иных мест сожжений трупов до сих пор не обнаружено, видимо, этот ритуал выполнялся в лесу. Представление о способе сожжения дают 2 костра с покойниками, раскопанные А. М. Ку-лемзиным в 1971 г. на горе Арчекас под г. Мариинском. Это были бревенчатые настилы на шести столбах, вкопанных в землю. На каждом настиле срубы из 2 венцов бревен, в которые уложены 5 и 9 человек, сожженных вместе с сосудами и вещами [Кулемзин, 1979, с. 87—98]. Эти костры, на мой взгляд, позже таштыкских могил, на что будет еще обращено внимание в соответствующем разделе, но сам характер помоста для сжигания трупов мог быть аналогичным тем, что применяло ранее таштыкское население. Правда, оно сжигало трупы по отдельности.
Кремация в это время производилась достаточно грубо, т. к. от каждого покойника собирали 1—2 кг крупных косточек длиной до 4—5 и даже 8—10 см. По костям определено, что сжигали трупы только взрослых людей, а иногда установлен мужской пол кремированных. Пепел, как называются крупные кальцинированные косточки, ссыпали в мешочки. От них в могилах сохранились плотные размером 25×20 или чуть расплывшиеся размером 30×50 см кучки пепла. Остатки мешочков с косточками встречены А. В. Адриановым, они же определены рентгеном внутри погребальных кукол, хранящихся в Эрмитаже (Оглахты, 1969, м. 4).
Первые человекоподобные чучела были найдены в могильнике Оглахты в рассыпавшемся состоянии, т. е. отдельные части, имитирующие руки, ноги, туловище, голову. Потому эти чучела-манекены не ассоциировались с самими сожженными покойниками, в них видели сопровождающих их на тот свет жен или слуг, как это широко практиковалось у китайцев (А. В. Адрианов, С. А. Теплоухов). А применительно к сибирской этнографии в манекенах предполагали двойников покойных, так называемых «кукол мертвого» (Л. Р. Кызласов). Тот факт, что внутри туловища-чучела встречаются кальцинированные косточки, не привлек внимание А. В. Адрианова, хотя он и указал на них в описи находок оглахтинского могильника. В частности, им описан длинный и узкий мешочек, 50×23 см, содержавший траву. Мешочек сшит из овчины белого барана, шерстью внутрь. К верхнему краю пришит кусок выделанной с обеих сторон кожи длиной 18.5 см. Нижний край ровно обрезан, не подогнут и не подрублен, а обшит швом через край. На дне мешочка среди травы лежало несколько кусочков «пережженных костей» [МАЭС, 1948, д. 55, л. 9; КМ, кол. 24, № 72]. Только после того как в 1969 г. были найдены 2 целые куклы в рост человека с мешочком пепла в области груди, выяснилась окончательная семантика чучел. Они имитировали самого покойника, служили вместилищем его пепла, т. е. своеобразными урнами для праха сожженного трупа. Хотя чучел сохранилось мало, простейшим методом реконструируется их наличие в большинстве таштыкских срубов. Дело в том, что место, поза и ориентировка погребенных регламентировались. Их укладывали в западной части сруба параллельно друг другу, головой к заходу солнца, лицом к восходу. Клали вытянуто на спине, но с приподнятыми головами и плечами, реже сидя с вытянутыми ногами. Усаживали мумию спиной вплотную к стенке сруба, под голову и плечи лежащей мумии подкладывали камни, обрубки дерева, деревянные, кожаные и берестяные подушки. Иногда просто клали траву, стебли проса, подсыпали землю. В уникальной по сохранности могиле кожаные подушки набиты травой, а под плечи мужчины подложена детская шубка (Оглахты, 1969, м. 4). Чучело в рост человека клали одинаково с трупами и мумиями, поэтому помещенный в него мешочек с пеплом человека оказывался лежащим параллельно области груди и живота рядом расположенного скелета. Кожа и трава чучел истлевали. Оставалась лишь кучка пепла и свободное пространство в могиле, которое ранее занимало чучело. Место чучела можно реконструировать не только по кучке пепла, но и по расположению сосудов, кусков мяса, которые помещали либо в головах, либо в ногах манекена. По изложенным наблюдениям мною восстановлены практически все случаи, когда положены чучела. Расположение последних настолько четкое и стандартное, что часто удается определить места чучел и тогда, когда иных покойников не было. В этом можно убедиться, ознакомившись с описанием могил в приложении. Тем не менее иногда пепел был в берестяном свертке или в сосуде. Это наблюдается во временных захоронениях, а также в перезахоронениях.
§ 6. Технология изготовления погребальных кукол
Манекены, куклы, человекоподобные чучела — синонимы одного и того же понятия имитации сожженного трупа. В русском языке под «манекеном» понимается фигура из дерева или папье-маше в форме человеческого туловища, а также деревянная кукла. Под «куклой» подразумевается подобие человека, сделанное из любого материала, в том числе из мягкого, как таштыкские. Таким образом, для таштыкских чучел или манекенов вполне оправданно название «куклы». Правда, это вносит определенную путаницу, поскольку таштыкские куклы не только семантически, но и внешне очень отличаются от широко известных у народов севера Сибири и Дальнего Востока так называемых «кукол мертвого». Тем не менее в дальнейшем чучела-манекены я называю куклами. Целые куклы из оглахтинского могильника свыше 25 лет находятся в реставрации, и я не имела возможности с ними ознакомиться. Остатки же старых кукол ныне малопонятны. Но в 1903 г. А. В. Адрианов составил для Красноярского музея подробную опись вещей и фрагментов кожи от одежд и кукол. Мною эти записи использованы для реконструкции технологии изготовления погребальных кукол, обнаруженных А. В. Адриановым.
Для изготовления кукол брали обрезки овчины белого барана и сшивали их швом через край, шерстью внутрь. Из подобранных и сшитых лоскутиков выкраивали узкие мешки длиной 36— 60 см, шириной 13—15 см, имитирующие руки и ноги. Для туловища шили мешок размером приблизительно 50×25 см. Мешки туго заполняли комками сухой травы. Комочки разного размера, т. к. траву сжимали в кулаке, видимо, разные люди, участвующие в изготовлении куклы. Мешочки, имитирующие ноги и руки, сшивали с «туловищем» жилами или тонкими ремешками через край. Предварительно верхний край мешочков стягивали, пропуская через них ремешок или нашивая его сверху. Для более прочного скрепления рук и ног с туловищем концы мешочков загибали, а в загиб кожи закладывали жгут из ремней и все вместе прошивали жилами строчкой. По всей видимости, для кукол не всегда изготовляли специальные чучела, иногда сшивали куртку со штанами, набивая то и другое травой. Возможно, вместо кожи мешки шили и из бересты. Видимо, от берестяных кукол сохранились длинные свертки скрученной бересты в одной из непотревоженных могил Оглахты [Вадецкая, 1975, с. 176, рис. 3] и в могильнике Чегерак (рис. 8).
А. В. Адриановым найдены 2 головы от кукол. Одна хранится в Историческом музее. Голова объемная, сделана из комков травы, с обозначением впадин глаз, рта, скул. Обшита кожей, сшитой из отдельных кусочков мелкими лицевыми аккуратными стежками. На кожаное лицо пришиты накладные кожаные брови и крупный нос, сшитый из двух кусочков кожи. Лицо, от лба и включая подбородок, закрыто тонким красным шелком, а макушка и затылок — плотным трехцветным шелком. Оба куска шелка сшиты на уровне выше лба. На красном шелке, через переносицу, нарисована черная широкая полоса, от которой отходит отросток вертикально по контуру носа. Над серединой одного глаза имеются следы вышивки, более четкие на оборотной стороне ткани. Вышивка выполнена тамбурным швом шелковыми нитками: синяя в два ряда и желтая в один ряд. Голова была раньше в меховой шапке, от которой осталась на лбу кромка длиной 17 и шириной 4—5 см. Сшита из мелких кусочков, в 2 слоя, мехом внутрь и наружу. По мнению С. В. Киселева, кожа была украшена узором из шнура [Киселев, 1949, с. 222]. М. П. Грязнов передал мне свой черновой рисунок головы куклы и пометки к нему. Согласно последним, вышивки нет, а ее впечатление создают следы моли и других насекомых. Возможно, что на лице куклы были прорезаны или вышиты глаза, но в этих местах кожа прорвана (рис. 7). Во всяком случае, среди находок А. В. Адрианова был фрагмент лица другой куклы, 18×15 см, с прорезью для глаз и остатками вышивки в виде крученой жильной нити и узелков [МАЭС, д. 55, кол. 90]. Сведения о головах кукол, хранящихся в Эрмитаже, пока ограничиваются тем, что лицо одной из них обшито красной тканью, по которой черной краской нарисована такая же полоса, как на гипсовом лице мужчины [Завитухина, 1976, с. 100].
По всей видимости, на других куклах матерчатая обшивка головы заменена гипсовой обмазкой. А. В. Адрианов снял с кома травы, обшитого кожей, т. е. с головы куклы, «гипсовое изображение нескуластого широкого лица, с прямым чуть вздернутым носом и тонкими губами». Маска была
Рис. 7. Голова погребальной куклы: Оглахты I, м. 1 — общий вид (1); кожаное лицо поверх травяного (2); шелк на лице и остатки шапки на лбу (3); шелк на затылке (4)
Рис. 8. Остатки берестяных кукол или мешочков для пепла: Чегерак, кв. 6
меньшего размера, чем на лицах. Она состояла из двух слоев гипса. С внутренней стороны напоминала блюдце с прорезью для носа, который был приделан на лицевой стороне. На маске были следы красной краски [Вадецкая, 1986а, с. 37]. По описанию А. В. Адрианова, эта маска схожа с хранящейся в Историческом музее маской из могилы 7, в 1903 г. сфотографированной в Археологической комиссии, а в 1969 г. зарисованной М. П. Грязновым (рис. 6, 3). Толщина маски на щеках и висках до 1.0—1.5 мм, в других местах — до 2— 3 мм. На внутренней стороне носа маски имеется нашлепка — затекший через ноздри гипс. На внешней поверхности следы отпечатков пальцев и заглаживания мягким волокнистым материалом. Маска окрашена красной краской, поперек носа идет черная полоса.
Погребальных кукол обряжали в одежду покойника, как и мумии, к голове пришивали подлинную косичку или надевали скальп. То и другое мною рассматривается в специальном разделе книги.
§ 7. Индивидуальные, совместные и вторичные захоронения
На таштыкских кладбищах чаще производили не индивидуальные, а совместные захоронения. В целом среди могил, использованных мною для демографической статистики, индивидуально лишь каждое четвертое захоронение. Но по времени эти могилы распределяются очень неравномерно. Так, на ранних могильниках типа Комаркова 27 взрослых и подростков похоронены поодиночке, а 55 человек — совместно, преимущественно парами. На более поздних могильниках типа Новая Черная IV и Мысок встречено всего по одной индивидуальной могиле, а совместно похоронены 50 и 70 человек, преобладают могилы с 3—4 покойниками. В наиболее поздних кладбищах .типа Красная Грива и Таштык вообще не встречено индивидуальных могил. Совместность захоронений нельзя объяснить тем, что в могилы подзахо-ранивали людей, т. к. этому предположению противоречит все, что характерно для таштыкских срубов, — от конструкции могил до остатков тризн, которые зарывали в могильный холмик.
Напомню, что ямы для могил, как правило, глубокие, а срубы на дне низкие (выс. до 30— 50 см), плотно закрытые крышками-настилами на уровне головы покойников. Срубы окутаны толстыми полотнищами бересты, засыпанной щебенкой и землей до верха ямы, а также между стенками ямы и срубом. Такие срубы трудно разрывать, «распаковывать» для подзахоранивания. Они на это не были рассчитаны. Сами срубы заранее заготавливались для регламентированного количества покойников, включая кукол, занимающих такое же пространство, что и трупы в одежде. Мест для последующих погребений не оставляли. Если клали один труп или куклу, то посередине сруба, если два—четыре, то параллельно и стиснуто. Если больше, что редко, то пятый покойник помещался в ногах других или поверх одного из них. Никаких прослоек земли между верхним и нижним скелетами не было. Подхоранивания представляли исключение из правил. Из семи могильников, где я производила раскопки, мне встретилась лишь одна могила, в которую, возможно, предполагали подхоронить куклу, но по какой-то причине не смогли. Вместо этого пепел человека в берестяном свертке поместили внутри каменного ящика, который врыли в уже засыпанную яму (Терский, м. 3). Расположение покойников и вещей в срубах тоже свидетельствует о том, что всех стремились положить единовременно. В парных погребениях покойников клали строго регламентированно вдоль той или иной стенки сруба. Вещи же, берестяная и деревянная посуда, укладывались в ногах или на ноги покойникам от пола до крышки сруба (рис. 9—12).
Рис. 9. Срубы для одного-трех человек, трупов или кукол с пеплом: Комаркова, м. 44 (4), 28 (3), 9 (1), 16 (2)
Рис. 10. Упаковка покойников в берестяном чехле: Комаркова. м. 51
Рис. 11. Расположение женщины (у южной стенки) и куклы с пеплом (у северной): Комаркова, м. 9.
Рис. 12. Расположение двух женщин и куклы с пеплом: Комаркова, м. 16 (условный рисунок куклы по фото куклы из Оглахты, 1969 г.)
Наконец, отмечу еще одну особенность обряда — вторичные захоронения. На них обратил внимание еще А. В. Адрианов, отметивший, что в некоторых могилах кости скелетов «уложены искусственно». Но были сомнения, не является ли это деятельностью грабителей. Сомнения прекратились еще с моими первыми раскопками на могильниках Новая Черная V и Мысок, где кости скелетов были захоронены аккуратно сложенными стандартными кучками [Вадецкая, 1975, с. 177 и рис. 4, 7]. Позже подобные захоронения встретились на могильниках Терский, Красная Грива. Кости скелетов были в каких-то плотных упаковках. Складывали крупные кости (бедра, голени), а между ними мелкие (таз, ребра, позвонки). Черепа клали отдельно, перед костями, реже поверх них. Такие кучки костей лежат одинаково с мумиями и куклами, т. е. вдоль западной стенки сруба, параллельно друг другу и другим покойникам. Черепа у самой стенки, кости чуть дальше от стенки (рис. 13, 2). На черепах встречаются отверстия от посмертной трепанации и следы гипсовых масок. Значит, собраны скелеты тех людей, которых для первых похорон мумифицировали. Объяснить захоронение черепов и костей скелетов можно двояко. Во-первых, очень длительным промежутком времени от момента смерти человека до его захоронения совместно с другими. Во-вторых, обычаем многоактных похорон, когда хоронили, а позже перезахоранивали.
Длительное ожидание погребения подтверждается и двумя другими наблюдениями. Некоторые маски на трупах к моменту погребения требовали ремонта, их чинили, обновляли раскраску [Вадецкая, 1986, с. 134], а некоторые мумии были похоронены ветхими, т. е. в полуразложившемся состоянии. Впервые на это обратил мое внимание М. П. Грязнов, посетивший мои раскопки на могильнике Новая Черная V, где кости двух скелетов ниже пояса были в анатомическом порядке, а выше частично перемешаны [Вадецкая, 1975, с. 177, рис. 4, 2]. В дальнейшем захоронения женских трупов с частично сгнившими связками встретились мне в нескольких непотревоженных срубах, т. е. под сплошным накатом бревен. Так, в могиле 11 могильника Комаркова женщина похоронена с подгнившими тазобедренными связками, поэтому чуть смещены нижний позвонок, часть таза, правое бедро. В могиле 2 могильника Терский труп пожилой женщины был туго спеленат (локти заброшенных за спину рук почти смыкаются) и где-то подвешен; в результате кости от таза и ниже как бы сползли. В том же могильнике еще несколько человек уложены неестественно скособоченными, с сильно закинутыми за спину и перевязанными руками. Их можно было бы признать за специально умерщвленных, если бы не положение некоторых костей, свидетельствующее о том, что эти люди уже ранее были во что-то упакованы, а при переносе тела в новую могилу дополнительно скручены, чтобы не рассыпались (Терский, м. 5—7). На черепах людей, тела которых похоронены в полуразложившемся или подгнившем виде, бывают следы посмертной трепанации и масок. Значит, для них применялись общие правила похоронного ритуала. То обстоятельство, что в могилы клали людей, умерших в разное время и в разной степени сохранности (мумии, полуразложившиеся мумии, кости скелетов), является еще одним аргументом в пользу версии их одновременного погребения. То же подтверждают некоторые особенности совершаемых при похоронах тризн, для которых резали коров, лошадей, овец, но избирательно использовали то либо иное животное в церемонии. В срубы, т. е. покойникам, клали определенные один-три куска баранины, очень редко заменяя ее козлятиной или говядиной. Вырезали куски от боковины туши, поэтому всегда находятся лопатка и 1—3 ребра. Тем, кого перезахоранивали, мяса не клали, поэтому в коллективных могилах костей животных меньше, чем в индивидуальных и парных. При засыпке ямы под дерновый холмик, который складывали над могилой, укладывали шкуру коровы либо лошади и очень редко овцы. От нее оставались обычно на глубине 50—70 см от поверхности земли либо череп, либо обломки черепа, либо нижняя челюсть. Этот обычай прослежен во всех северных могильниках левого берега Енисея: Красная Грива, Мысок, Новая Черная IV, V, Терский, Первомайское, Таштык.
Поскольку с черепом или нижней челюстью нет костей ног животного, за исключением единичных мелких костей (метаподии, плюсны, фаланги, грифильные), я предположила, что клали не шкуры с головами, а одни съеденные или объеденные во время пиршества головы коров и лошадей. Тем не менее следует учитывать, что у сибирских народностей широко практиковался обычай развешивать на кладбищах шкуры жертвенных животных. Кроме того, прятали головы или шкуры не только в могилах, но и в ямах, расположенных между могилами либо на окраине кладбища. А такие ямы бывают слишком велики, чтобы класть в них одни головы. Например, в могильнике Мысок в яме на глубине 200 см, под каменной вымосткой, лежали фрагменты 4 черепов коров, а выше них обломки черепа с челюстью старой лошади (Мысок, м. 16). В двух ямках глубиной 60 и 90 см на окраине могильника Красная Грива, судя по размерам ям, положены свернутые шкуры с головами коровы и лошади. В одной, 140×70 см, были лишь 2 левые челюсти от двух коров. В другой, 190×100 см, поверх крупного раздавленного сосуда лежали 2 черепа (больной старой комолой коровы и лошади) и 5 нижних челюстей от пяти коров. Череп лошади проломлен в темени, а нижняя челюсть старой коровы просверлена.
Рис. 13. Расположение двух кукол с пеплом и двух женщин, одна похоронена в полуразложившемся виде: Терский, м. 5 (1). Перезахоронение трех женских скелетов и трех кремированных покойников: Терский м, 11 (2)
Одноразовые захоронения шкуры животного отмечены, как правило, в могилах с несколькими покойниками. Значит, последние собраны в нее одновременно.
Остатки тризн в заполнении ямы встречались мне и в тех случаях, когда сами покойники из них были аккуратно извлечены. Такие могилы раскопаны на могильниках Новая Черная IV, одна на могильнике Комаркова, 4 на могильнике Красная Грива. На Красной Гриве об извлеченных покойниках свидетельствовали случайно завалившиеся под нижний венец сруба либо фаланга пальца человека, либо несколько сожженных косточек, либо нашивка на одежду — амулет. На месте же оставлен только сосуд. После извлечения покойников срубы были вновь засыпаны и в яму сброшены остатки тризн — обломки черепов коров, лошадей (Красная Грива, м. 2, 4, 6, 7). Иногда
перед тем как вновь засыпать яму, в ней разводили огонь, от которого срубы обугливались. Таким образом, возможно, что покойников выкапывали и перезахоранивали сами родственники. Это объясняет большое количество копаных могил, которые обычно и видят археологи на поверхности земли в виде небольших западин.
На одних могильниках (Новая Черная IV и Красная Грива) срубы, из которых извлечены покойники, ничем не отличаются от других: аккуратно сложены, окутаны берестой. На других они нестандартные, выглядят как временные захоронения: неглубокие простые ямы, закрытые плитами или жердями (Терский, м. 4; Комаркова, м. 23, 60; Мысок, м. 12, 14, 25, 29). Хотя нестандартных могил очень мало, они подтверждают версию о первичных и вторичных захоронениях, т. е. о многоактное™ похоронных процедур. На сегодняшнем уровне изучения грунтовых могильников можно лишь обратить внимание исследователей на факт перезахоронений, т. к. всякие суждения о причине этого явления преждевременны. Они могли быть результатом осквернения могил или составлять часть ритуалов для одной из групп таштыкского общества, могли собирать покойников по религиозно-семейным воззрениям и т. д. Наибольшее число могил с перезахороненными покойниками встречено на поздних таштыкских кладбищах. Здесь же бывают могилы и по своей конструкции переходного к малым каменным сооружениям типа, которые становятся характерными в последующий период таштыкской эпохи. Например, могилы 21 и 33 на могильнике Новая Черная ГУ можно отнеста как к склепам простейших конструкций, так и к переходным. Значит, первое появление могил-склепов, более мелких, но более обширных, чем грунтовые могилы, может быть связано с распространением обычая перезахоранивать покойников.
Под таштыкскими мумиями, как уже указывалось, принято подразумевать тех покойников, которым после смерти производили трепанацию черепа, а лицо моделировали гипсом. Однако я уже отмечала, что лепили лицо и без трепанации черепа, а на трепанированных черепах не всегда имеются следы гипсовых обмазок. Мозг из головы могли извлекать через нос, а гипс не всегда сохранялся. В целом больше найдено черепов со следами либо гипса, либо трепанации, либо с тем и другим, поэтому я всех покойников разделяю условно на мумии с гипсовыми головами и куклы с пеплом человека. Те и другие обряжали в зимние одежды с бутафорными украшениями. Мумии причесывали, к головам кукол пришивали имитацию прически, используя, видимо, подлинные волосы кремированного трупа. Предположительно, те и другие в полном облачении какое-то время находились в святилище или доме мертвого. Во всяком случае, мумий, как указывалось, иногда захоронены в ветхом состоянии и со следами починки гипсового лица. При погребении их помещали в берестяные чехлы, благодаря которым было легче производить перезахоронения. Такие чехлы обнаружены мною на комарковском могильнике. Они полностью закрывали тело, оставляя открытой лишь голову. Как говорилось, под голову и плечи подкладывали что-то твердое (камень, обрубок бревна) или подсыпали землю. То либо другое застилали берестяными или кожаными набитыми травой подушками, старой одеждой. В трех могильниках под головами покойников было много зерен проса, стебли которого, очевидно, стелили для мягкости или с иными целями (Оглахты, Салбык, Комаркова). В качестве похоронных принадлежностей клали специально изготовленные деревянные модели. В ноги ставили много деревянной посуды, меньше берестяной и всего один-два керамических сосуда для каждого покойника. Поскольку в могилах резко преобладали, как правило, несохраняющиеся изделия, они выглядят пустыми, бедными находками. Исключение составляют уникальные и единичные могилы, позволяющие обобщить сведения даже о прическах, одежде, деревянных моделях и утвари. Но прически, покрой одежды, деревянные блюда мною используются для установления палеоэт-нографических отличий между погребенными, с одной стороны, и сравнения их с иными народами — с другой, поэтому их подробное описание я выношу в следующую главу. Здесь же отмечу то, к чему более не буду возвращаться.
Нижнюю одежду, видимо, шили из шерстяной ткани [Кызласов, 1969, с. 95]. Пока известен обрывок шерстяной ткани, вытканный «в рубчик» (Мысок, м. 27) (рис. 14), и сумочка из грубой шерстяной коричневой материи с оранжевыми полосами вдоль шва [КМ, кол. 24, № 50]. К сумочке пришит ремешок. Последние имели универсальное применение в верхней одежде. Ими завязывали шапки, полы шуб, обвязывали у ног штанины, сапоги. Две половинки ремешка скрепляли пряжками, чаще кожаными, реже металлическими. Пряжками служили железные и бронзовые колечки. Распространены были круглые и овальные железные пряжки со свободно вращающимся язычком. Помимо них найдены 5 экземпляров индивидуальных пряжек (кожаная, из слюды, костяная, 2 бронзовые), объединенных наличием прорезей. На закругленных носиках бронзовых пряжек припаян маленький шпенек. Они, возможно, импортные (табл. 15, 1—11, 13—17, 20— 21).
Застежки костяные, в виде каменных желобчатых, т. е. рассеченных желобком для прикрепления нитью к одежде. Найден 1 экземпляр в могиле и 2 на поселении Унюк (рис. 16, 8, 12).
Рис. 14. Обрывок ткани: Мысок, м. 27 (шерсть с начесом, в 1 см, 20 ниток вертикально и 16 горизонтально)
В качестве застежек могли употребляться крупные костяные уплощенные булавки. Одна уникальная, т. к. на ее округлой головке тончайшей резьбой выполнена композиция — 2 фигурных ушка, а сверху фигурки коленопреклоненных козликов, стоящих в геральдической позе. Рога украшены поперечными нарезками и разделены продольным желобком [Вадецкая, 1975, рис. 2; Завитухина, 1976, с. 105] (рис. 17, 2).
Самыми массовыми предметами являются костяные булавки для причесок в виде хорошо заполированных стерженьков длиной 4—10 см, диаметром 3—5 мм. Нижний конец заострен, верхний закруглен либо со шляпкой разнообразной формы: гвоздевидной, круглой, молоточкообразной, цилиндрической. Их найдено около 100 штук, при этом почти половина — в одном могильнике у д. Комаркова (рис. 17). Объясняется это тем, что костяные булавки-шпильки часто заменены деревянными.
На похоронную одежду нашивали разнообразные по очертаниям и очень примитивные кованые пластинки, имитирующие кружок, зуб или клык животного, подковку, змею, коромыслообразную нашивку. Длина амулетов от 2—3 до 8— 9 см, пришивали их к одежде через одну-три сквозные дырочки. Амулеты медные, но есть в форме птичек деревянные, обтянутые золотом (рис. 16, 7—7, 9—11, 13—21, 23, 24, 29-37). Их назначение неясно. Очевидно, в качестве амулетов использовали обломки хуннских блях, найдены два обломка. Одна бронзовая бляха целая (рис. 15, 18, 19).
Подлинных украшений мало, т. к. они заменялись деревянными, декорированными золотом. Больше всего бусин и бисера. Низки бусин и бисера служили ожерельями, браслетами, их вплетали в волосы. Длинные низки насчитывают до 22— 43 бусинок, короткие — 4—5 бусин. Крупные бусины носили на шее по одной-две в качестве амулетов. На одной и той же низке, как правило, нанизаны бусины из разного материала, различной формы, происхождения. Каменные изготовлены из стеатита, доломита, гальки, сердолика, янтаря, нефрита. По форме — круглые, овальные, граненые, в виде трубочек. По цвету — белые, синие, голубые, черные, оранжевые. Стеклянные бусины изготовлены в мастерских Ближнего и Среднего Востока, Восточного Средиземноморья и предположительно Индии. Общее количество найденных бусин около 500, из них больше половины в могильнике Комаркова. Стеклянные бусины мною используются для датировки могильников, поэтому подробнее анализируются в соответствующем разделе (рис. 18).
Малочисленные серьги делятся на 2 группы. Одни — в виде бронзовых несомкнутых колечек, вторые — золотые расплющенные овальные щитки, к которым припаяны 3 шарика. Щитки на длинной ножке. Известны двумя, очевидно импортными, экземплярами и тремя местными копиями. Последние сделаны из серебра, шарики
Рис. 15. Детали пояса (пряжки, бляхи, крючки для подвешивания мелких предметов): Комаркова, м. 5 (1), 7 (2), 9 (9), 12 (10), 17 (3, 4), 26 (6, 11), из разрушенных могил (7—8, 17); Салбык, м. 2 (13), 3 (14), 7 (12); Абаканская Управа, 1899, к. 5, м. 1 (6); Оглахты I, м. 7 (20); Новая Черная IV, м. 8 (18), 30 (21); Новая Черная V, м. 2 (24), 5 (19), 7 (22); Барсучиха II, м. 7 (25); Чегерак (23); Красная Грива, м. 2 (29, 30), 9 (27), 14 (26). 1, 5, 6—9, 17—19, 22, 28 — бронза; 3—4, 10—11, 14— 16, 23—24, 25—29 — железо; 2 — слюда, 21 — кожа, 20 — кость
37
Рис. 16. Амулеты-нашивки и застежки: Комаркова, м. 5 (3), 16 (8), 17 (4), 31 (22), 33 (5), 36 (1), 44 (6), 48 (10), 9 — разрушенная могила; Салбык, м. 3 (13—16), 12 (17); Новая Черная V, м. 7 (11), 13 (24), 14 (23), 16 (30); Мысок, м. 3 (25), 9 (27), 27 (26); Барсучиха II, м. 13 (31), 17 (28, 32); Красная Грива, м. 4 (36), 9 (33), 14 (37); Терский, м. 7 (34), 10 (35); Оглахты I, м. 1 (19); Абаканская Управа, к. 5, м. 1 (2); Сухое озеро, м. 5 (7); Таштык, м. 2 (21), 5 (20), 7 (29); поселение Унюк (12) 13—16 — дерево; 8—12 — кость; остальное — медь и бронза
Рис. 17. Булавки-заколки и шпильки: Комаркова, м. 5, 16, 17, 26, 33, 42, 44, 45, 57, 64, 67 (1, 7); Новая Черная IV, м. 30 (2), 28, 43 (3); Новая Черная V, м. 2, 7 (8); Мысок, м. 24 (10); Терский, м. 1, 7, 10 (9); Абаканская Управа, 1898, к. 1, м А, К, 1899, к. 2, м. 2 (4); Оглахты I, м. 2 (6); Копи, м. 6,.7 (5); Барсучиха II, м. 13, 17 (11); Унюк (12), 6 — слева дерево, остальное — кость
Рис. 18. Стеклянные и каменные бусины, серебряные и золотые серьги: Комаркова, м. 4 (2), 5 (4), 7 (3), 21 (9, 17), 30 (10), 33 (1), 42 (5), 43 (11), 51 (6), 67 (12), 68 (7), 71 (18), 72 (8); Салбык, м. 2 (14); Терский, м. 6 (6); Копи, м. 31, 34 (16, 19—20); Горькое, м. 3 (19)
у них не припаяны к щитку, а оттиснуты (рис. 18, 17—20).
Гривна была на шее лишь одной особо богатой покойницы, прическа которой была украшена множеством стеклянного бисера (Комаркова, м. 16). Гривна изготовлена из латунной проволочки диаметром 4 мм. На концах гривны просверлены дырочки, сквозь них продевались ремешки, которые завязывались на шее (рис. 19, 2).
Практически все подлинные украшения — амулеты, шпильки, бляхи, застежки, пряжки — изготовлялись для похоронной одежды в деревянных копиях. В частности, найдены бусы круглые и би-конические, кожано-деревянный браслет, шпильки, амулеты в виде птичек. Они все обтягивались тонкими листочками золота. Химический анализ золотых листочков из могильника Комаркова показал, что они изготовлялись из естественных
Рис 19 Епиничные изделия в грунтовых могильниках: Абаканская Управа, 1898, к. 5, м. 2 (1); Комаркова, м. 16 (2, 7), 21 (6), 42 (5); Новая Черная V, м. 1 (4), 13 (3); 1-4, 6 — бронза, 5 — серебряная фольга и дерево, 7 — кость
россыпей золота, поэтому процент золота и серебра варьирует в каждом изделии^ что определяет его окраску. Наиболее «золотая фольга» содержала до 70 % золота. Хотя покойников хоронили в обычной повседневной одежде, о чем говорит заплатка на рукаве шубы (Оглахты, 1903), ее превращали в похоронную парадную за счет бутафорных, но обтянутых золотом изделий. Тонкими полосками золота иногда даже обшивали ворот одежды (Комаркова). Наиболее часто для отделки одежды, головных уборов, сумочек использовались обрезки шелковых тканей (Оглахты, Сал бык).
§ 9. Похоронные принадлежности
Под ними я подразумеваю модели вещей: оружия, конской сбруи, зеркал, небольших котелков. Наиболее разнообразны имитации оружия.
Полностью сохранившиеся модели ножен найдены парами в двух могилах А. В. Адриановым. Одна пара вырезана из тонких березовых дощечек толщиной 0.6—1.2, длиной 20.5—21.5 см. Вторая пара вырезана из толстого ствола дерева толщиной 1.2, длиной 3.2—3.8 см. Последние, по наблюдению М. П. Грязнова, стесаны топором со слабоокруглым лезвием. Лицевая и боковая части дощечек покрашены красной краской, охрой или суриком. Дощечки имеют по одной-две пары овальных выпукл остей-лопастей, которые на одних моделях вырезаны, а на других приклеены. К выступам-лопастям прикреплены конические выпуклости, вырезанные из коры. Они тоже окрашены. Смысл модели определяют лопасти. Они имитируют концы обойм с ворворками и бляхами, сквозь которые пропускались ремешки для крепления ножен к ноге или поясу. Похожие, но менее стилизованные модели известны в памятниках Горного Алтая [Кубарев, 1981, с. 44—45; Вадец-кая, 1987, рис. 1]. Однако оглахтинские модели имитируют не только ножны, но и то, что в них вложено. Последнее обозначено на одном типе моделей в виде узкой дощечки с копьевидным на-вершием. На передней стороне другого типа моделей вырезан предмет, похожий на лезвие ножа или паз для клинка кинжала. Модели принято трактовать как кинжал, вложенный в ножны. Но поскольку на Енисее существовала древняя традиция класть мертвому комплект из ножа и кинжала, следует принять обе расшифровки моделей, т. е. как кинжалы в ножнах, так и ножи в ножнах (табл. 52). По отдельным фрагментам моделей (боковым лопастям с корьевыми бляшками, отдельным бляшкам-выпуклостям, округлым нижним очертаниям и т. д.) я определила их первоначальное нахождение еще в нескольких могильниках: Салбык, Первомайское, Абаканская Управа, Комаркова (рис. 20). В последнем пункте найдены остатки не менее 11 моделей. Здесь же были кусочки листового золота, по своей форме соответствующие отдельным частям моделей. На золоте отпечатались рельефные узоры, бывшие на дереве. Они дополняет уже встреченные: свернувшийся хищник, концентрические кружки и т. д. Для наглядности листочки золота размещены на одной из моделей кинжала в ножнах. Таким образом, среди найденных моделей ножен различаются гладкие окрашенные и покрытые золотом резные (рис. 20—21; табл. 52).
Модели луков найдены А. В. Адриановым и Л. Р. Кызласовым. Судя по первому из найденных луков, их модели очень условны. Лук сделан из прута, с которого срезан небольшой слой древесины. Сечение круглое (9×9 мм), местами овальное (16×11 мм), на концах зарубки для крепления тетивы, на плоской стороне желобок длиной 14 см, глубиной и шириной 2.5 мм [Вадецкая, 1987, с. 72 и рис. 3, 1] (табл. 49, 6).
Древки стрел клали покойникам без наконечников стрел. Это круглые палочки длиной до 20— 30 см, диаметром 7—8 мм, оба конца бывают как тупыми, так и заостренными, на одном имеется вырез для вставки тетивы при стрельбе. Древки сплошь покрашены красной или черной красками либо полосами. Иногда поверх краски обтянуты золотом [Вадецкая, 1987, с. 73].
Древки и модели лука укладывали в колчаны. Сохранилось кожаное налучье, обшитое плотным китайским шелком. В нем модель лука и 5 тупых древков стрел [Кызласов, 1969, с. 96] (табл. 49, 7). Берестяное изделие, очевидно колчан, с круглым дном лежало сплющенным в могильнике Салбык. Оно сшито крупными стежками, орнаментировано резными дугами, кривыми прочерченными линиями (табл. 56). Предположительно каркасная костяная орнаментированная дощечка обнаружена в могильнике Комаркова. Она прямоугольная, 9.5х2.0 см, толщиной 6 мм. Широкие боковые грани покрыты параллельными резными линиями, переходящими в спираль. Наверху боковой грани 3 сквозные дырочки диаметром 4 мм (рис. 19, 7).
Модели нагайки и конской упряжи (3 ременные уздечки с миниатюрными железными удилами и деревянными псалиями) пока найдены только в одной гробнице [Кызласов, 1969, с. 96; 1971, с. 176].
Вероятно, кроме оружия клали копии зеркал, поскольку найдены всего 4 металлические модели и одно китайское зеркало. На последнем я остановлюсь при датировке памятников. Местные зеркала двух типов. Первый тип — типично поздние тагарские, диаметром 3.7—4.5 см, с петелькой или выступом на оборотной стороне (рис. 19, 3, 4). Второй тип — гибридная сибирско-китайская форма, распространенная на большой территории от Китая до Европы. Это зеркало имеет широкий ободок на оборотной стороне и шишку-петлю диаметром 6.5 см (Комаркова). Тип зеркал складывается в первых веках н. э. [Лубо-Лесниченко,
Рис. 20. Деревянные модели ножен (с кинжалом или ножом) и их обломки: Оглахты I, м. 2 (10), 7 (6, 12); Комаркова, м. 22 (9, 13), 33 (15), 35 (14), 47 (5); Салбык, м. 9 (1, 3, 7—8, 16); Абаканская Управа, 1899, к. 5, м. 1 (11); Копи, м. 34 (4)
Рис. 21. Фрагменты золотых обкладок моделей из могильника Комаркова и их возможное размещение на моделях типа найденных в Оглахты I, м. 2
1988, с. 387] (рис. 19, 6). Они из оловянистой бронзы.
К ритуальным предметам, смысл которых не разгадан, относятся астрагалы. Как правило, они лежат у головы покойника или у сосуда по одной-две штуки, в очень редких случаях — кучками, но также по одной-двс, реже более штук. Большинство астрагалов косули либо овцы, изредка коровы. Возможно, что они помещались в какую-нибудь сумочку. Так, известно, что в 1903 г. Д. Хубекова из случайно обнаруженной могилы подняла «кошелек из замши с косточками» [ЛОИА, ф. 1, 1903, д. 33].
В быту чаще пользовались деревянной и берестяной посудой, чем глиняной. Об этом свидетельствует соотношение той и другой в полностью сохранившихся срубах могильника Оглахты. Так при 2—3 глиняных сосудах поставлены не менее 7 деревянных, не считая берестяных туесков и коробок, а также разливных ложек и колотушек, вложенных в сосуды. Некоторые деревянные сосуды закрывали крышками из березовой коры. Чтобы разместить большое количество деревянной утвари в ногах покойников, ее ставили друг на друга. Деревянная посуда специально не изготовлялась для похорон, т. к. встречается даже со следами починки. Посуда разнообразная: блюда, миски, плошки, бочонки, чайник с носиком, ведерко и т. д. Для анализа деревянной посуды использованы преимущественно изделия, найденные А. В. Адриановым и хранящиеся в Историческом музее и Красноярском музее.
Собрано не менее 10 блюд, которые также называют мисками и корытцами, в них крошили мясо. Блюда овальные, длиной 26—36 см, внутренним диаметром 23—27 см, глубиной 7—9 см, высотой стенок 8—10 см. Дно уплощенное или плоское. Некоторые имеют бортики шириной 2— 4 см. У одного края блюда просверлена дырочка диаметром 7—9 см, сквозь которую продевали ремешок, подвешивая пустое блюдо, очевидно к стенке жилища. Два блюда при употреблении разбились или рассохлись, в могилу они положены в починенном виде. В одном блюде глубокие трещины скрепили через сквозные дырочки ремешком, а в другом — плоской ленточкой, вырезанной из прутика. Кроме стандартных блюд имеются 2 оригинальных. Одно из них (наружный диаметр 25—28 см, внутренний 16.5—18.0 см) с широким бортиком и длинной грибовидной ручкой. Второе (длина 19.5 см, ширина 15.3 см, высота 4.5 см, глубина 3.5 см) с короткой ручкой-столбиком и длинным носиком. Стенки толщиной 1 см, наружные бока грубо стесаны, донышко плоское, 11×6 см [КМ, кол. 24, №67] (рис. 22; табл. 50). ‘
Распространенным в быту был черпак (ковш, половник), используемый как разливная ложка. Черпаки вырезали из одного куска дерева, они круглые, глубиной 4—8 см, с длинными, но разного размера ручками, В’зависимости от чего общая длина разливных ложек — от 18 до 30 см. Колотушки, они же втулки-песты, изготавливались длиной 13 см и шириной 5.5 см.
Остальные сосуды — в единичных экземплярах, сделаны из ствола дерева, это глубокая миска, кувшинчик-«чайник» с носиком, цилиндрическое ведерко с носиком, выдолбленный бочонок длиной 45 см и шириной 23 см. Бочонок имеет вставное днище и втулку-кран. Очевидно, использовался для хранения воды и вина (рис. 22; табл. 49, 5; 51).
Берестяная посуда сохранилась преимущественно фрагментами. Чаще это донышки туесков диаметром 13—20 см, склеенные из нескольких слоев бересты. В могильнике Оглахты были 2 овальные коробки диаметром 15—17 см, высотой 5 и 9 см. Их крышки и бока украшены геометрическим орнаментом [МА МГУ].
Керамика является основным вещественным материалом из таштыкских грунтовых могильников, хотя в целом отреставрированных сосудов не более 300. При анализе мною учтены все сосуды, за исключением единичных из могильника Оглахты [Кызласов, 1969], а также из двух могильников, раскопки которых недавно начаты: Чегерак, Мохово. Сосуды вылеплены от руки из серой и светло-коричневой глины, залощены, бывают орнаментированы, хотя многие без орнамента. Последнее обстоятельство позволяет предполагать, что некоторые сосуды специально изготовляли для погребения, а другие брали из кухонной утвари. Но состав теста, способы лощения и лепки керамики еще никем не исследованы. Мой анализ основан только на формах и орнаментах. Основными являются три вида сосудов: кубки, банки, сферические. Кроме них единичными экземплярами представлены миниатюрные геометрические сосудики и котловидные. Те и другие, видимо, неташтыкского происхождения.
Больше половины коллекции сосудов из могил составляют кубки на высоком полом поддоне. Возможно потому, что их было трудно заменить другими. Кубок с вином ставили практически каждому, кого хоронили, а не перезахоранивали. Высота кубков, в среднем, 10—18 см при поддонах высотой 1.5—4.0 см. В зависимости от высоты поддона кубки выглядят высокими или приземистыми. Но, как правило, высота чаши практически равна диаметру венчика, а ширина поддона (диаметром 5—10 см) пропорциональна высоте кубка. Большинство кубков вылеплены из светло-коричневой глины и украшены по верхнему краю пояском-бордюром. Они, возможно, изготовлены для погребения. Реже встречаются кубки из серой глины и без орнамента, очевидно, относящиеся к кухонной посуде.
Рис, 22. Деревянные сосуды и берестяная коробочка: Оглахты I, м. 1 (8—10, 14), 2 (1, 3, 4, 6—7, 12—13, 15—16), 7 (5); Оглахты, 1969, м. 4 (2, 11)
Банок в могилах в 2 раза меньше, чем кубков, они составляют 1/4 часть всей коллекции, но среди них, напротив, преобладают изготовленные из серой глины и без орнамента, т. е. бытовые. Орнаментированные банки украшены таким же пояском-бордюром, как кубки. Среди банок различаются широкие и низкие, чуть конические, цилиндрические, бочонковидные. Все это зависит от соотношения диаметра горла (венчика) с диаметром донышка. Большинство банок представляют собой те же кубки, но без поддонов (или можно сказать, что кубки — это те же банки, но на поддоне). У них одинаковые емкость, высота (10— 15 см) и диаметр дна чаши (4—6 см).
Малочисленную парадную группу керамики составляют сосуды с четко выделенным горлом, раздутыми боками, круглым туловом, с чуть уплощенным дном. Хотя их всего 30 экземпляров, они не стандартные, а различаются по высоте горла, раздутости боков. По внешнему впечатлению их называют по-разному: сферические, бомбовидные, почковидные. Сосуды выполнены из светло-коричневой глины, всегда орнаментированы до половины тулова. Найдены преимущественно на правом берегу Енисея. В северных и северо-западных памятниках отсутствуют.
Между формой сосудов и их орнаментацией определяется связь, особенно между кубками и банками, с одной стороны, и сферическими сосудами, с другой. Кубки и банки украшены ниже венчика полосой простейших геометрических фигур: незамкнутые треугольники, овалы, насечки, ямки, «жемчужины». Фигуры расположены в один-два ряда или группками по 3 фигуры. Они образуют простой бордюр. Фигурки сделаны разным способом (резные, наколотые, нанесенные штампом — как гладким, так и из 3—6 зубчиков), но одинаковым внутри каждого бордюра. Самыми нарядными бордюрами являются две горизонтальные линии, заполненные заштрихованными треугольниками или вертикальными полосами. Они встречены лишь на нескольких кубках. Сферические сосуды, напротив, часто украшены такими бордюрами, причем как одним, так и двумя, стыкующимися по вертикали, т. е. вверху полоса, рассеченная вертикальными линиями, а ниже полоса заштрихованных треугольников. Орнамент особенно нарядных сферических сосудов состоит из бордюра и розетки, например, от полосы заштрихованных треугольников спущена вниз замкнутая фигура (розетка), преимущественно спираль или концентрический круг. Как правило, спираль и круги нарезные и только на двух сосудах, возможно, налепные. Налепные орнаменты стали характерными для второго периода культуры, известного по каменным погребальным сооружениям (рис. 23).
Фигуры и мотивы простых бордюров на кубках и банках, видимо, имитируют технику плетения мягких изделий, наложения швов, обработку кожи, подбор узора на одежде. Они легко расшифровываются при сопоставлении их с орнаментами народов Сибири, проанализированными С. В. Ивановым в монографии «Орнамент народов Сибири как исторический источник» [Иванов, 1963]. На рис. 24 мною изображены основные элементы бордюров таштыкских сосудов (слева) и их возможная расшифровка согласно техническим приемам изготовления мягких вещей у коренных народов Присаянья — самодийцев, кетов, тунгусов (справа). Так, горизонтальные прочерченные полосы могут имитировать нашитые полоски кожи. Оттиски штампа из рядов квадратных зубчиков отражают продергивание кожаных ремешков через разрезы в коже либо прошивание сухожильной ниткой кожаных ремешков. Тот же технический способ обработки кожи отражен в бордюре из мелких точек. Трактовка бордюра из двух горизонтальных полос, пересеченных косыми или прямыми линиями, более разнообразна, т. к. это может быть имитацией либо стеблей травы пучком той же травы, либо спиральной обмотки накладного кожаного ремешка, либо пучка конского волоса, прихваченного к коже сухожильной ниткой. Резные косые треугольники находят объяснение в шве, наложенном через край. Этот шов очень характерен для таштыкцев и сибирского населения. Наконец, зигзаги означают волнообразно расположенные плетеные полосы, соединенные жгутами [Иванов, 1963, рис. 126, 128, 184, 186 и т. д.). Накладной валик, как говорилось, еще очень редок на керамике. Он имитирует накладной или декоративный шов, применяемый при расшивании кожаных изделий. Подобные швы в Присаянье, видимо, стали применяться только в таштыкскую эпоху.
Единичными экземплярами представлены миниатюрные сосудики высотой 2—6 см: кувшинчик, чашечка с овальным дном, 3 четырехгранных и один пятигранный плоскодонные сосудики, названные Л. А. Евтюховой «солонками». Найдены 3 бронзовых литых котелка с вертикальными ручками, на полом поддоне, высотой 4.5—11.5 см (Салбык, м. 1, 6; Копи, м. 3) (табл. 55). Они, возможно, импортные, т. к. были в могилах наиболее богатых людей, где много обрывков золота, шелковых тканей, импортных бусин, осколков лака. Практически отсутствуют глиняные имитации котлов на поддоне, очень характерных как для местного татарского населения, так и для таш-тыкской культуры в более позднее время. На верхнем крае двух кубков можно предполагать обломанные вертикальные ручки, но иной формы, чем на котловидных сосудах (Комаркова, Мысок). Лишь 2 котловидных глиняных сосуда обнаружены в одном из поздних могильников (Барсучиха II). Они украшены 2—3 врезными линиями и формой не отличаются от позднейших татарских [Баркова, 1975, рис. 4, 7, 5]. Очевидно, «солонки» и котловидные сосуды попали в таштыкские могилы от татарского населения.
Рис. 23. Типы сосудов и характер их орнаментации
Рис. 24. Схема орнаментов сосудов (слева) и их расшифровка (справа)
Суммирую итоги анализа погребальной обрядности. Удалось, на мой взгляд, реконструировать многие действия тех, кто осуществлял захоронения, и выделить как общие, для всех понятные процедуры, так и частные, непонятные. Похоронные действия грубо разделяются на 4 блока.
Первые связаны с тем, что делали до погребения и даже, возможно, до смерти конкретного умершего. Это: выбор места для кладбища на сухих безлесных склонах, устройство коновязей в местах, откуда пешком поднимались к кладбищу, заготовка бересты и срубов-гробов. Береста срезалась с деревьев весной, спрессовывалась, вываривалась, прошивалась. Очевидно, одновременно береста подготавливалась и для бытовой утвари. Срубы складывали преимущественно из лиственницы, по стандарту, в расчете на одного или трех
Рис. 25. Орнаменты берестяных, деревянных, костяных, кожаных предметов
покойников, уложенных в зимних одеждах. Малые срубы при необходимости использовали для двух покойников, а большие — для четырех и больше, но те и другие стандартных размеров.
Второй блок действий связан с подготовкой мертвого к погребению. Они длительны и избирательны. Одни трупы бальзамировали или мумифицировали, а также моделировали голову гипсом. Другие кремировали, собирали пепел в мешочек, изготовляли разным способом мягкое туловище в рост покойника, в которое помещали пепел. Конечно, кремировать могли и после бальзамирования. Последующие действия были одинаковы. Покойников обряжали в зимние одежды, причесывали или имитировали прическу, изготовляли похоронные вотивные принадлежности и культовую одежду. Поскольку одежду и похоронные принадлежности украшали золотой бутафорией, а гипсовое или шелковое лицо раскрашивали, вероятно, покойника в парадном облачении помещали в какие-то святилища или дома мертвого для последующих ритуалов. Вследствие достаточно длительных промежутков времени между обряжением покойника и его погребением приходилось обновлять раскраску гипсового лица, производить его починку, т. к. некоторые мумии ветшали, а золотая облицовка похоронных моделей часто облетала.
Третий блок действий касается акта погребения. Вырывали глубокую яму, ставили на дно низкий сруб, укладывали покойников в берестяных мешках, параллельно друг другу, головой в западном направлении. Поскольку основные погребения совершали летом, то реальная ориентация срубов и покойников — головой на ЗЮЗ, ЮЗ. В ноги клали похоронные принадлежности, бытовую посуду и один-два керамических сосуда, специально вылепленных для погребения. Последние, видимо, наполняли напитками и растительной пищей. Для похоронных тризн резали две-три овцы, реже корову. Два-три куска от бока овцы клали на деревянном блюде покойнику. Тогда же в каком-нибудь мешочке или сосуде клали 1—2 астрагала косули или овцы. Некоторым покойникам под подушку, подсунутую под плечи и голову, подсыпали зерна проса или укладывали его стебли. Астрагалы и просо имели определенный ритуальный смысл. Сруб закрывали крышкой, почти вплотную к голове покойников, и засыпали землей, вырытой из ямы. Яма оказывалась на две трети засыпанной материковым песком или глинистой супесью, и лишь вверху была смешанная земля. Постепенно увеличивалось количество жертвенных животных при похоронах. Остатки тризн, в виде шкур животных, преимущественно коров и лошадей, зарывали тут же на кладбище или в верхней части самой могилы.
Четвертый блок действий касается поминальных тризн, а также перезахоронений. Поминальными тризнами я считаю те, что совершали на отведенном для этого определенном месте кладбища. Пока эти места выделяются только на могильнике Красная Грива. Перезахоронения останков людей, в том или ином количестве, встречены практически на всех кладбищах, но больше на поздних. Имеются могилы, где все покойники перезахоронены, в других к первичным погребениям подложены вторичные. Для перезахороненных останков соблюдались та же ориентировка, параллельность расположения и место в могиле, что для первично похороненных. Но им не клали мяса, похоронную утварь, специальную (а не бытовую) посуду. При перезахоронениях совершали ритуальные действия, сопровождающиеся тризнами. Для какой категории покойников соблюдался обряд перезахоронений, в какие сроки и когда он возник? Эти вопросы пока без ответа из-за малочисленности раскопок. Только два могильника мне удалось раскопать практически полностью: Комаркова и Красная Грива. Их сопоставления и значительные различия позволяют предполагать, что обычай перезахоранивать мертвых возник постепенно. На других могильниках мною раскопана лишь 1/4 или 1/3 часть территории. Для продолжения исследования погребальной обрядности, отраженной в таштыкских грунтовых могильниках, необходимы дальнейшие полные исследования хотя бы нескольких могильников.
В заключение отмечу, что на поздних кладбищах встречаются могилы, в которых перезахоронены останки людей в количестве, большем принятой нормы (Терский, м. 6; Новая Черная IV, м. 33; Оглахты, 1972, м. 8; Барсучиха II, м. 9, 13). Их единичность свидетельствует о том, что это явно случайные могилы, т. е. связанные с необычной жизненной ситуацией.
Глава 2
ЭТНИЧЕСКИЕ РАЗЛИЧИЯ СРЕДИ ПОГРЕБЕННЫХ
§ 1. Интерпретация вали ли тело или его кремированные останки.
ПОГребаЛЬНЫХ кукол Очевидная новизна обряда кремации трупов по
зволяет предполагать, что ее осуществляли в от-
Главное различие между погребенными проявля- ношении неместного населения, во всяком слу-ется в том, как их предавали земле, т. е. захорани- чае, на ранних таштыкских кладбищах, где при-
близительно равное число людей кремировано и похоронено без кремации (Комаркова, Абаканская Управа). На самых поздних кладбищах большинство покойников кремированы (Мысок, Красная Грива, Таштык). Постепенное распространение обряда сожжения трупов отражают кладбища промежуточного типа, более поздние, чем Комаркова, но более древние, чем Мысок, Красная Грива (Оглахты, Терский, Новая Черная IV).
Предполагаемые этнические признаки похоронной обрядности усложняются тем обстоятельством, что они связаны и с полом погребенного. Еще антропологом Г. Ф. Дебецем было обращено внимание на загадочность таштыкского остеологического материала, т. к. все черепа гораздо меньше, легче и грацильнее, чем местные татарские, но в то же время почти идентичны женским татарским. Он высказал предположение, что, может быть, всех мужчин сжигали, а женщин всегда хоронили обычным способом [Дебец, 1948, с. 129]. Дальнейшие раскопки подтвердили возможность половой идентификации по обряду из-за малочисленности мужских черепов и определения мужчин среди кремированных трупов. Мною проанализировано свыше 200 могил, где определены останки покойников, прежде всего их численность. В более чем 60 могилах похоронены трупы или кости людей, приблизительно в 40 только остатки кремации, в остальных то и другое. В этих могилах похоронены свыше 250 скелетов взрослых и подростков. Среди них определены около 130 женщин и лишь 16 мужчин. Поскольку эти определения сделаны не только антропологами, но и археологами, я уточню соотношение мужчин и женщин лично по своим раскопкам. Так, в могильнике Комаркова (определения И. И. Гохмана и Н. М. Ермоловой) среди 47 скелетов определены 36 женщин, а мужчин не зафиксировано. В могильнике Мысок (определения И. И. Гохмана) определены 11 женщин и нет мужчин. В могильнике Новая Черная V (определения И. И. Гохмана) 11 женщин и двое мужчин. В могильнике Терский (определения А. В. Громова) 12 женщин и 1 мужчина. Даже если предположить, что мужчины были среди небольшого числа неопределимых скелетов, то их процент все равно очень незначителен.
Поскольку пепел, т. е. сожженные косточки, в таштыкских могилах достаточно крупный (длиной 3—4 и 8—10 см), он был просмотрен на трех могильниках М. П. Грязновым (Мысок, Новая Черная IV, V), а на четвертом — М. П. Грязновым и Н. М. Ермоловой (Комаркова). Установлено, что пепел всегда принадлежал только взрослым людям, 20 остатков «трупосожжений» определены мужскими, по кусочкам от черепа либо челюсти; женщин не обнаружено. Пепел мужчин найден во всех вариантах могил: индивидуальных, парных, с тремя и четырьмя покойниками. В одной могиле лежали параллельно 3 куклы, иных покойников не было, и все 3 кучки пепла оказались от кремированных мужчин (Новая Черная IV, м. 31). Конечно, подобных определений недостаточно, но они повышают * вероятность зависимости обряда от пола взрослого покойника.
Несмотря на малочисленность мужских черепов, нет сомнения в том, что физический облик мужчин, которых не кремировали, не отличался от женщин. Они европеоиды, с монголоидной примесью, возможно таежного происхождения, т. к. обнаруживают большое сходство с типом населения лесостепного Алтая и западносибирской лесостепи. Одновременно они близки по облику с местным татарским населением. Особенно отчетливо единство антропологического типа прослеживается между погребенными в таштыкских могилах и в позднейших татарских курганах, в частности в кургане Кызыл-Куль, раскопанном А. В. Адриановым [Алексеев, 1975, с. 109—119; Алексеев, Гохман, 1984, с. 69]. Это означает, что в таштыкских могильниках похоронены либо предки позднейших тагарцев, либо сами тагарцы. Акцентирую внимание на том, что имеются в виду погребенные, не подвергавшиеся кремации.
Прямые свидетельства того, что кремированные покойники имели иной облик, чем некреми-рованные, отсутствуют. Правда, антропологи отмечают три черепа с четко выраженными комплексами центральноазиатских черт, но эти черепа могут не относиться к таштыкскому населению. 2 черепа определены и опубликованы В. П. Алексеевым из раскопок А. Н. Липского в г. Абакане (нефтебаза, м. 6; ул. Октябрьская, д. 26). К сожалению, никаких иных сведений, кроме антропологических [Алексеев, 1961, с. 238—307; 1973, с. 220—232], о раскопках не имеется. Третий череп определен А. В. Громовым из могил раскопок у хутора Терский. Здесь монголоидный человек был похоронен поверх берестяного полотнища, закрывающего таштыкскую могилу. Вещей со скелетом не было, но на том же могильнике имеются тюркские захоронения с конем. Значит, впускное погребение могло быть не связано с таш-тыкскими. В качестве аргументации физической смешанности таштыкского населения принято использовать таштыкские бюсты, относящиеся уже к V—VI вв. На некоторых из них изображены монголоиды. Маски на таштыкских мумиях из могильника Оглахты также могут показаться монголоидными, но они покрывают европеоидные черепа. Значит, этническая неоднородность таштыкских поселков и могильников не может основываться только на изображениях либо разной обрядности. Нужна дополнительная аргументация.
Одной из них является мною выявленная система мест расположения в могилах женщин и кукол. Схема построена на выделении четырех основных типов могил. Для нее использованы только полностью непотревоженные срубы, которые сохранились на могильниках Комаркова, Абаканская Управа, Терский, Оглахты. Затем подключе-ны и малопотревоженные срубы других могильников (рис. 9, 11—13).
Первый тип могил — узкие прямоугольные срубы с захоронением одного покойника: куклы i22 могилы), женщины (16), неопределимого взрослого или подростка (21). Преобладают такие могилы в могильнике Комаркова: 9 кукол, 12 женщин, 3 подростка. Лежат посередине сруба, т. е. мест для подзахоронений не оставлено. Сосуд, реже два, стоит в ногах трупа, у куклы может быть и у головы. Мясо чаще положено около головы куклы и у разных мест трупа (у головы, сбоку; в ногах). Один пепел определен как мужской (Комаркова, м. 36).
Второй тип — такие же срубы по размерам, но с двумя покойниками. Состав последних изредка случаен: 2 женщины (3 могилы), 2 куклы (4 могилы). Малочисленны парные погребения (3 могилы) и возможно парные, когда женщина положена с человеком, пол которого не определен (2 могилы) либо пол двух взрослых неясен (5 могил). Основную же группу составляют могилы, где похоронены женщина и кукла (33 могилы). Только на одном комарковском могильнике подобных 19, причем в трех могилах кукла захоронена, согласно определению костей, с пеплом мужчины (м. 9, 14, 17). В этих и других могилах женщина расположена вдоль южной стенки, а кукла вдоль северной, т. е. слева от женщины. Так же размещены женщина и мужчина без кремации. Значит, можно предполагать, что и труп человека, пол которого не определен, но пепел помещен на месте мужчины, был мужским. Обращает на себя внимание, что куклы всегда уложены первично, а женщины в разном состоянии, т. е. в виде ветхих мумий и даже уже кости их скелетов. Хотя последнее в этих могилах еще редко встречается. Очевидно, захоронения женщины приурочены к погребению куклы. Сосуды в таких срубах поставлены всегда в ногах трупа и по-разному около куклы (в ногах либо у головы) (рис. 11).
Третий тип могил — подквадратные срубы с тремя взрослыми покойниками. В них похоронены либо кукла и две женщины (11 могил), либо женщина и 2 куклы. Пепел мужчины определен в двух могилах (Мысок, м. 17; Новая Черная IV, м. 30). Имеются 2 аналога этим могилам, т. е. срубы, где захоронены либо женщина с двумя мужчинами, либо мужчина с двумя женщинами. В этих могилах встречаются перезахороненные женщины, уложенные по тем же правилам: кукла или куклы лежат у северной стенки, а женщины — у южной (рис. 12).
Четвертый тип — рассчитанные на трех человек срубы, но с четырьмя уложенными параллельно покойниками. В них похоронены 2 куклы и 2 женщины или кости последних (10 могил), размещенные по одному из следующих вариантов: 1 — куклы в северной половине, а женщины в южной; 2 — те и другие чередуются, т. е. вдоль южной стенки положена женщина, слева от нее кукла, затем вторая женщина, а вдоль северной стенки вторая кукла. Таким образом, кукла опять всегда расположена слева от женщины. В двух подобных могилах пепел определен как мужской (Мысок, м. 18; Новая Черная V, м. 2). В нескольких могилах этого типа второй скелет принадлежал не женщине, а мужчине. В таких случаях четкое место куклы соблюдалось только относительно рядом уложенной женщины. В этих могилах особенно часто произведены перезахоронения (рис. 13).
Если предположить, что кремировали только мужские трупы, то на каждом могильнике приблизительно будет одинаковое соотношение похороненных мужчин и женщин.
Из-за малочисленности сохраняющихся вещей, положенных тому или иному покойному, по ним трудно определить пол погребенного. Все же изредка мужские вещи удается отнести к куклам. Например, куклам положены модели луков, пса-лий, удил, а также колчан уникальной гробницы в Оглахты (Оглахты, 1969, м. 4). С куклами обнаружены остатки моделей кинжалов в ножнах в могилах у д. Комарковой. Наконец, видеть в куклах мужчин позволяет одинаковая роспись лица на двух мужских мумиях и на двух куклах Оглахтин-ского могильника. Напомню, что на фоне красной маски или шелка нарисованы черные полосы, идущие поперек носа или лба (рис. 6, 7).
Таким образом, погребальные куклы можно идентифицировать с мужскими изображениями на малочисленных, но разнообразных наблюдениях: антропологических, археологических, по регламентации места женщины и мужчины-куклы в парных и коллективных срубах. Косвенным подтверждением версии об исключительности применения обряда трупосожжения для мужчин, причем неместного происхождения, является наличие среди таштыкского населения людей, отличающихся не только погребальными, но и другими культурными традициями.
§ 2. Женские и мужские прически, одежда
Женщины заплетали волосы в косу, которую носили по-разному. Мною предложена реконструкция двух видов причесок на покойницах: простая и сложная. К простым я отношу свернутую на макушке косу, заколотую шпильками. Такую косу закрывали берестяным колпачком, который прикрепляли к волосам двумя-четырьмя костяными или деревянными шпильками-булавками, описанными при анализе украшений. Иногда кончик свернутой косы пропускали у затылка через прорезанное в колпачке отверстие. В эту косицу вплетали другие волосы, и искусственная коса свободно спадала на плечи. Берестяные колпачки я называю «накосниками». Их пониманию в качестве детали прически предшествовало специальное исследование автора, т. к. все другие ученые в своих работах эти изделия называют «ритуальными туесками». Поскольку этот сюжет мною опубликован [Вадецкая, 1985, рис. 1, 7—6; 1987, рис. 1; 2, 7], я лишь кратко повторю ход своих рассуждений.
При раскопках оглахтинского могильника А. В. Адрианов отметил, что почти за каждым черепом, вплотную к нему, лежало по свернутому из бересты цилиндрику. На одном конце пришито донышко, а около другого цилиндрик насквозь пронизан тремя-четырьмя деревянными «спицами». А. В. Адрианов посчитал, что это были туески, которые ставили за головой покойника «с ритуальными целями», а позже они упали (рис. 26). При зарисовках этих туесков я заметила на обратной стороне трех из них маленький вырез. В одной из могил кроме туеска сохранилась искусственная коса, вплетенная в кончик настоящей косы покойницы. Толщина этой косицы совпала с отверстием в туеске, что позволило предположить связь туесков с прической. В дальнейшем это предположение подтвердилось несколькими дополнительными наблюдениями. Во-первых, в могильнике у д. Комарковой у многих черепов женщин лежали шпильки-булавки того же размера и в том же количестве, что деревянные шпильки, воткнутые в оглахтинские цилиндрики. Значит, ранее на голове были накосники. Во-вторых, нечто подобное накоснику изображено на голове женской фигурки, вырезанной на деревянной плашке из таштыкского склепа V—VI вв. (Тепсей III, ск. 1). В-третьих, к сожалению уже после проделанного мною исследования, берестяной накосник мною же найден в комарковском могильнике, где лежал вплотную к женскому черепу (рис. 27, 1—3, 7).
Все накосники изготовлены из одного куска бересты, свернутой в цилиндр высотой от 9.5 до 12 см. Оба края куска сшивали, а затем к одной из сторон пришивали берестяное донышко наружным диаметром 7.5—8.5 см, а внутренним 7.0— 7.5 см, что позволяет судить о размерах свернутой под накосником косы. Изнутри цилиндрики либо обшивали, либо обклеивали тонкой шелковой
Рис. 26. Берестяные накосники, обшитые полихромным толстым шелком: Оглахты I, м. 1 (1), 2 (2). По фото АК 1903 г.
Рис. 27. Женские прически: Оглахты I, м. I (6), 2 (2, 7), 3 (4), 9 (3); Красная Грива, м. 14 (5); Комаркова, м. 16 (10, 11). Костяные трубочки: Комаркова, м. 23 (9), 57 (12); Копи, м. 31 (8). Аналогии женским прическам: Тепсей III, склеп 2, рисунки (1)
тканью. Сохранились кусочки однотонного шелка (бордово-красного, сотканного «в виде рогожки») и разноцветного: по серому фону нарисованы группки коричневых квадратиков. Края шелковых кусочков подогнуты и обметаны ниткой из сырца. Снаружи накосники обшивали толстым трехцветным шелком, используя обрезки разных тканей, которые подогнуты и сшиты [Вадецкая, 1985, с. 9]. Накосники. как говорилось, прикрепляли к волосам костяными и деревянными шпильками, от которых на шелке и бересте сохранились дырочки. Судя по последним, прическу закалывали сзади, у основания накосника, двумя шпильками, а спереди чуть выше, в 3.0—3.5 см от низа накосника, одной-двумя шпильками. У трех из восьми сохранившихся накосников сзади имеется прямоугольный вырез 1.5×1.5 или 2×3 см, сквозь который продевали конец свернутой на макушке косы и в него вплетали другую. Сохранившаяся коса длиной 32 см оплетала тонкую косичку толщиной 1 см (рис. 27).
Сложными прическами я называю высокие, с большим количеством вплетенных волос. От одной из них сохранилась берестяная узкая трубочка высотой 5.5 см и диаметром 1.5 см, от двух других — костяные орнаментированные трубочки. Сквозь трубочку продевали тоненькую косичку, сплетенную на темени, и ее определенным образом обматывали накладными волосами, создавая большой узел. Такая прическа, видимо, была на голове одной женщины в могильнике Комаркова. В прическу веером были воткнуты 15 костяных шпилек разной длины, а сами волосы украшены низками бусин и бисера (около 300 штук). Судя по расположению шпилек высота прически была не менее 10 см (рис. 27, 5, 6, 8). Возможно, для сложных причесок использовали шиньон — накладные волосы [Кызласов, 1969, с. 96].
Мужчины тоже носили косу, заплетенную из части собственных волос на макушке или темени. Подлинная прическа сохранилась на одном мужском черепе. У мужчины волосы сбриты с висков, коротко подстрижены на затылке, а на темени слабо заплетены в косу. Для уложенной вдоль головы косы оставлен специальный вырез в теменной части маски [Коваленко, 1972, с. 78] (рис. 6, 2). Такие мужские прически сохранялись и позже, и для них оставлены отверстия на голове гипсовых бюстов. Возможно, собственная пышная коса иногда заменялась накладной. Об этом можно судить по прическе, изображенной на деревянной скульптурке головы воина, обнаруженной в склепе Уйбатского чаатаса. Кроме того, накладная коса была найдена А. В. Адриановым. Это овальный кожаный жгут, обвитый прядями волос, его длина 14.5 см (рис. 28, 2, 5).
К голове кукол тоже пришивали косичку, но очень тоненькую, туго заплетенную, сложенную внутри миниатюрных мешочков [Вадецкая, 1985, рис. 2, 7, 2]. Одна косичка пришита к голове куклы, найденной в 1969 г. [Кызласов, 1969, с. 96], две другие обнаружены мною в мешочках среди находок А. В. Адрианова. Один мешочек, 5.0х4.5 см, овальный, сшит из двух кусочков кожи. Один кусочек короткий, с подогнутым внутрь и подрубленным краем, второй кусочек длинный, его край сильно отогнут, оторочен и охвачен ремешком. Внутри мешочка сохранились короткие пряди волос человека (рис. 27, 4). Второй мешочек цилиндрической формы, 8.5×5.5 см, сшит из одного куска твердой кожи. На одном конце мешочка пришито «донышко», другой край загнут внутрь, видимо, он пришивался к голове куклы. Внутри мешочка волосы, заплетенные в тоненькую косицу, и деревянная шпилька длиной 3.5 см. По сведениям А. В. Адрианова, в нем были 2—3 «булавки» (рис. 27, 6). Третий кожаный мешочек известен только по описи А. В. Адрианова. Мешочек внутренними размерами 6.Ох 1.8 см имел круглое сплющенное дно, кверху был сужен. Мешочек набит травой, т. е. он имитировал прическу, но не содержал подлинных волос покойника [МАЭС д. 55, кол. 24, № 77]. Кроме кожаных, А. В. Адрианов нашел 2 шелковых мешочка, 4.0×4.5 и 5.5×4.5 см, которые назвал «ладанками на груди», т. к. материя была засалена и пропитана каким-то органическим веществом [МАЭС, д, 55, кол. 24, № 73]. Думаю, что в мешочках также были волосы, т. к. кусочек шелка того же размера, 4.0х4.5 см, пришит к голове куклы, найденной в 1969 г.
Прически кукол подтверждают интерпретацию их как изображений мужчин, а также уточняют, что, видимо, имитированы воины, поскольку кожаные мешочки, под которыми спрятаны передние пряди волос, изображены на голове воинов на деревянных плашках из склепа под горой Теп-сей. Рисунки тепсейских накосников-мешочков сходны размерами и очертаниями с реальными оглахтинскими и аналогично последним завязывались у корня волос длинным ремешком либо протыкались булавкой (рис. 28, 7). В повседневной жизни мешочки надевали на свернутую на темени косичку, очевидно для того, чтобы волосы не рассыпались, не лезли в глаза, не мешали при резких движениях. Местное татарское население тоже прятало часть волос в мешочек. Так, в 1982 г. в одном из позднейших татарских курганов у с. Береш обнаружены человеческие мумии с глиняными головами и прическами, в центре которых располагался миниатюрный кожаный мешочек с вложенной в него тоненькой косичкой (рис. 28, 3).
В середине XVII в. маньчжуры насильственно ввели ношение мужских кос в Китае и у пограничных с ними народов. Этим влиянием объясняется распространенность подобной прически не только у народов Амура (нанайцев, нивхов), но у бурят, алтайцев, кетов, хантов. Видимо, и в более древние времена в Сибирь проникали прически тех, кто периодически контролировал просторы
Рис. 28. Мужские прически: мешочки для косички и накладная коса: Оглахты I, м. 1 (4—6). Аналогии мужским прическам: Тепсей III, склеп 2, рисунки (1); Уйбат I, з. к. 1, деревянная фигурка (2);
Береш, к. 2, мумия (3)
Центральной Азии, в частности в хунно-ханьский период. Китайские историки сообщают об обычае обривать головы у племен ухуань, сяньби, жуань-жуаней и других «варваров» [Бичурин, 1950, ч. I, с. 143, 149, 167, 208]. Для сибирского климата такие прически малопригодны. Между тем частичное сбривание волос с головы зафиксировано у погребенных в Пазырыкских курганах Горного Алтая [Руденко, 1953, с. 28—30]. Еще в то время, когда восточные ханты носили распущенные волосы, их героический эпос сообщал о древней прическе воинов, которые выстригали переднюю часть головы и оставляли длинные волосы на макушке. Из-за этой прически их называли «коса-тыми», «со стриженой головой», «со стриженым лбом» [Лукина, 1985, с. 224, 228]. Вероятно, и у таштыкцев разные способы стрижки практиковались для мужчин и мужчин-воинов. На мой взгляд, коса, уложенная вдоль частично бритой головы, и косичка, оставленная только на макушке, отражают разную этническую принадлежность покойников.
Одежда на мумиях, очевидно, отличалась от одежды на куклах. А. В. Адриановым описана куртка, ныне хранящаяся в Историческом музее и мне известная по рисунку М. П. Грязнова. Куртку Д. И. Худякова сняла с куклы и бросила у могилы. К тому времени, когда А. В. Адрианов вытащил ее из-под снега, от куртки остались правая пола, рукав и часть спины. Куртка сшита из отдельных четырехугольных кусков белого бараньего меха, с изнанки через край. Пола длиной около 75 см обшита неровной полоской кожи шириной 1.0—3.7 см. Рукав заканчивается пришитым обшлагом шириной 6.5 см. От спины до обшлага рукав был разрезан (рис. 29, 2) [МАЭС, д. 55, л. 14]. В той же могиле на второй кукле была куртка из бараньего меха, от которой сохранились часть спины и 2 рукава длиной 46 см [КМ, кол. 24, № 80]. Сведения об одежде двух кукол, хранящихся в Эрмитаже, пока столь же скудны. На одной были соболья «дошка» и меховые сапоги с завязками, на второй — меховая куртка [Кызласов, 1969, с. 96].
Мумии одеты в шубы. От одной сохранились часть рукава и ворота и пелерина. Согласно описанию А. В. Адрианова, рукав заканчивался длинным языком, охватывающим тыльную часть руки. На рукаве заплатка, пришитая жилами. Ворот стоячий, к нему пришита шелковая голубая тесемочка. Пелерина кожаная, обшитая у шеи узким ремешком. Края пелерины выкроены в виде двух мысков, на концах которых прикреплены ремешки — один пришит, другой захватывает ворот через отверстие «мертвой петлей». Ремешки связаны полубантиком [МАЭС, д. 55; КМ, кол. 24, № 77].
Полный комплект одежды сохранился на мужской и женской мумиях, хранящихся в Эрмитаже. Одеты были одинаково. Опубликована одежда мужской мумии. На тело надеты шуба, сшитая из овчины, мехом внутрь, и штаны овчинные, длинные, заходящие за колено, напускные. Они завязывались ремнями у пояса и в двух местах у ног — под пах и под колено. Поясные ремешки пропущены в петли и имели красную кожаную пряжку. Поверх нательной шубы был нагрудник двусторонний, наборный, из беличьего меха. Поверх нагрудника вторая шуба, мехом наружу. Обе шубы короткие, почти до колен. Полы не запахивались, а завязывались ремешками встык. Стоячий воротник и борта оторочены мехом собаки (лайки), рукава заужены и имели манжеты. Стоячий меховой воротник отмечен и на женской шубе. Кроме шуб на мужчине высокие, до колен, меховые сапоги, которые ремешками закреплены в двух местах — у щиколотки и по верху голенища. На голову надета шапка, сшитая из целой шкурки соболя, мехом внутрь. Шапка с удлиненными ушами и мысками, спускающимися на лоб и затылок. Под подбородком она завязывалась ремешками. Спереди к шапке пришит кусок шкурки, закрывающий гипсовое лицо мумии. На руках длинные меховые рукавицы, отороченные рыжеватым пушистым мехом [Завитухина, 1976, с. 100— 101]. Под голову или спину мужчине положено детское меховое пальто, выкроенное как взрослое, но полы его не стягивались. Пальто из овчины, длина спины — 35 см., переда — 43 см, рукава — 29 см. Перед окаймлен кромкой из маленьких кусочков собачьего меха, переходящей в стоячий воротник; рукав окаймлен полоской из меха соболя. Для прочности в швы рукава вставлена согнутая вдвое полоска кожи. Края выкроены из целого куска овчины и вшиты в бока, образуя пальто, расширяющееся книзу (рис. 29, 7) [Frosen tombs, 1978, р. 95, № 128]. Состав и покрой одежды позволяют сделать три вывода. Во-первых, одежда соответствовала местным племенам. Во-вторых, она характерна для современных народов Севера Сибири. В-третьих, она наиболее соответствует древней одежде самодийских народов.
Одинаковая одежда для мужчин и женщин была принята у многих сибирских народов. Местная одежда, близкая по времени к таштыкским мумиям, обнаружена в позднетагарских курганах, где поверх шерстяной и кожаной рубах на покойниках надеты шубы [Мартынов, 1979, с. 114]. В позднейшем из тагарских курганов у д. Береш на мумии мужчины были шерстяная и кожаная рубахи с треугольным вырезом на груди, меховой нагрудник и поверх него 2 шубы, мехом внутрь и наружу. Обшивка выреза и швы вдоль него выполнены «через край» (рис. 82). По комплексу признаков (длина до колен, оторочка воротника и пол собачьим мехом, соединение пол) таштык-ские шубы схожи с древней самодийской одеждой, черты которой сохранились в древних костюмах энцев, ненцев, нганасан [Прыткова, 1970, рис. 15, 50—51]. Самым отличительным признаком самодийской распашной одежды является
Рис. 29. Детская шубка: Оглахты, 1969, м. 4 (1); куртка куклы: Оглахты I, м. 1
соединение пол, т. е. без запаха направо (как монголы) или налево (как восточные ханты, кеты, тюрки и др.). Сходящиеся полы были характерны для западной группы хантов, манси, селькупов, ненцев, нганасан, эвенков (рис. 30). У некоторых из них практиковалась замена стыковки пол запахом (селькупы, манси, ненцы) [Лукина, 1985, с. 184]. Поэтому, возможно, не случайно, что таштыкские шубы имеют самый древний способ стыковки пол одежды, т. е. они завязывались встык ремешками. Подобное известно на одежде идолов нганасан и энцев, т. е. на наиболее древней одежде этих народов [Грачева, 1980, с. 80].
Нагрудники носили племена Енисея еще в эпоху бронзы (окуневцы, карасукцы). Меховой нагрудник появился для прикрытия верхней распашной одежды у народов Сибири. Сохранилась эта деталь костюма у тунгусов и юкагиров, но в прошлом была и у самодийцев (нганасан, ненцев), некоторых кетов [Прыткова, 1970, с. 54]. Ханты же всегда носили одежду без нагрудника [Лукина, 1985, с. 187], что является еще одним отличием таштыкской одежды от одежды хантов.
Меховые штаны на таштыкской мумии наибольшим количеством признаков (до колен, напускные, с завязками под коленом) и креплением к голенищу обуви схожи с натазниками ненцев и нганасан. Для сравнения: к краям штанин у ненцев пришивались ремешки для завязывания их вокруг ноги. Штаны нганасанского комбинезона (покрывающие голенища женской обуви) туго под коленом затягивались [Прыткова, 1970, рис. 11, 21 и с. 48]. Таштыкские меховые штаны завязывались под коленом и ремнями под пахом. Возможно, эти ремни в дальнейшем заменили специальными подтяжками или кольцами, какие имеются на мужских штанах ненцев и восточных хантов для более прочного привязывания штанов к обуви. Во всяком случае, такие элементы одежды, как подтяжки и кольца у северных народов считаются заимствованными из быта степняков-кочевников [Лукина, 1985, с. 212].
Меховая шапка, надетая на таштыкскую мумию, по классификации Н. Ф. Прытковой, называется капором. Это типичный головной убор северных народов и основной — эвенков. В отличие от других народов, ханты хотя и заимствовали капор у ненцев, но носили его как исключение, ибо универсальным для них головным убором был платок [Лукина, 1985, с. 236—237]. В этом еще одно отличие одежды хантов и таштыкских мумий.
Обувь таштыкской мумии типична для лесных, а не степных народов. В частности, для степных народов Саяно-Алтая характерна не меховая обувь, а кожаная с войлочным чулком. По своим размерам меховые таштыкские сапоги схожи с селькупскими и женскими нганасанскими, а по месту расположения завязок (у лодыжки и под коленом) — с обувью селькупов [Василевич, 1963].
Таким образом, одежда на таштыкских мумиях наиболее соответствует самодийскому типу одежды, а конкретные ее элементы особенно родственны одежде ненцев и нганасан. При сопоставлении одежды хантов и кетов наряду с общими деталями костюма прослеживаются принципиальные различия. Одежда хантов отличается от таштыкской наличием запДха полы, отсутствием нагрудников и капоров. Одежда кетов отличается от таштыкской значительно большей длиной шубы и наличием запаха полы (рис. 30).
Таштыкская местная одежда имеет сходство не только с одеждой самодийцев, но и с одеждой тех народов, в этногенезе которых южные самодийцы принимали участие. Например, с одеждой качинцев, носящих поверх шубы нагрудник, или северо-восточных тувинцев, надевавших на охоту куртку старинного покроя, т. е. без воротника, длиной до колен, с не запахивающимися, а сходящимися и завязывающимися краями [Народы Сибири, с. 391, 462—464]. Покрой одежды кетов, в свою очередь, сближается с покроем одежды южных и западно-сибирских народов, т. к. они носили халат, длинную шубу, которую запахивали и подпоясывали. Ханты следовали этнической традиции вопреки внешним факторам, они запахивали одежду и не носили нагрудников при сохранении распашной одежды, которая не могла защитить тело от морозов [Лукина, 1985, с. 186].
К сожалению, покрой курток на таштыкских мужских куклах пока неясен, как и стыковка их пол, поэтому их нельзя сравнить с одеждой других народов.
§ 3. Местные (сибирские) и новые (азиатские) традиции в материальной культуре
Этническую неоднородность таштыкского населения отражают не только разные способы предания человека земле и сопровождающие их ритуалы. В материальной культуре прослеживаются как местные сибирские традиции (способы шитья и изготовления бытовой утвари, орнаменты, скотоводческая культовая символика), так и ранее здесь не встречавшиеся (орнаменты, земледельческая культовая символика, способы рубки мяса).
Благодаря тщательности, с которой А. В. Адрианов описывал каждый фрагмент кожи и ткани, можно получить представление о способах обработки кожи и о технике шитья. Обращают на себя внимание две особенности — подбор материала и стандартность наложения швов. Одежду и кожаные куклы шили из мелких кусочков кожи. Прежде всего это касается оборок и узких ремешков, сшитых и скроенных из кожи и бараньего меха размерами 3.5×2.0 см. Из мелких кусочков сшита коническая шапка высотой 17 см. Для нее
Рис. 30. Старинная одежда народов севера Сибири: ненцев (1), нганасан (2), селькупов (3), хантов (4), эвенков (5), энцев (7), кетов (6)
использованы полоски кожи и квадратики шириной до 2 см, мехом наружу. Мех, предположительно, соболя. Наверху шапки был яйцевидный помпон, высотой 4.5 см, диаметром 3 см. Он сшит из мелких лоскутков меха и туго набит шерстью. К верхушке шапки помпон прихвачен тонкими скрученными ремешками и торчит наружу [МАЭС, д. 55, л. 13]. Меховая сумочка, хранящаяся в Историческом музее, осмотрена М. П. Грязновым. Она сшита из длинных полосок 7×1 см мехом наружу, грубым швом, сухожильными и, видимо, крапивными нитками [ГИМ, кол. 783, № 20]. Куртки и шубы (из коллекции А. В. Адрианова) также сшиты из отдельных четырехугольных либо прямоугольных кусков кожи и меха.
Во всех случаях отмечено, что швы наложены с изнанки через край. Следует уточнить, что куски кожи сшивали с изнанки через край, швы накладывали тонкой иглой, края кожи подрезали близко к шву. Те же стандартные швы (через край) наложены при изготовлении кожаной головы куклы, мешочков с волосами, при обшивке материей берестяных накосников. Через край обшивали верх таштыкских туесков и накосников, тем же способом пришивали донышки туесков к стенкам. Технология берестяных таштыкских изделий позволяет сделать определенные наблюдения этнографического порядка.
Во-первых, наложение швов через край является древней традицией Присаянья и прослеживается еще на туесках эпохи бронзы, в андронов-ской культуре [Вадецкая, 1986, табл. IV, <?]. Тот же прием наложения швов преобладал у местного татарского населения. Для сравнения проиллюстрирую несколько находок из лесостепного района на примере собственных раскопок, где сохранились бронзовые кинжалы, обшитые мехом через край (рис. 31; 7), и отреставрирована одна берестяная коробка (могильник у ручья Березовый). В прямоугольную коробку 12x8x5 см вложены 4 миниатюрных туесочка высотой 5 см. Три из них диаметром 2 см, четвертый диаметром 4 см. Коробка и туески имели донышко и крышку. У коробки и трех туесков крышка и донышко прикреплены к стенкам швом через край. Иная технология у широкого туеска, нижний край которого отогнут и пришит к донышку (рис. 31, 2, 4). По публикации известна еще одна овальная отреставрированная коробка, 35 см, из могильника у с. Шестаково, где донышко сшито со стенкой сосуда также через край [Мартынов, Мартынова, Кулемзин, 1971, рис. 146] (рис. 32).
Во-вторых, технология берестяных изделий является этнографическим признаком и, возможно, указывает на происхождение их изготовителей. Все народы севера Сибири и Амура обшивали подрезанную кромку берестяного сосуда через край либо накладывали на него гибкую планку, которую обшивали через верх саргой, расщепленным корнем кедра, лыком, сухожилиями, суровыми нитками. Кроме северных народов Сибири тот же способ крепления кромки бортов берестяных сосудов был известен на юге самодийцам-тувинцам (тоджинцам), поэтому этнографы предполагают, что предки народов Севера принесли эту технологию с Саян [Лукина, 1985, с. 240]. Среди тюркоязычных племен этот прием использовали только якуты. Другие народы кромку сосудов крепили иначе: отгибали наружу или внутрь либо накладывали на нее сложенную вдвое полосу бересты [Лукина, 1986, с. 239]. В могильнике Ко-кэль в Туве найдены туески, изготовленные в технике тюркоязычного населения [Дьяконова, 1970, табл. VII, 8, 9].
Видимо, одежду, погребальных кукол, берестяную посуду в таштыкских поселках шили представители местного тагарского населения.
Среди деревянной посуды из могильника Ог-лахты стандартными являются только черпаки и блюда. Последние значительно отличаются от древних алтайских и тувинских формой, отсутствием ножек и большей глубиной. Таштыкские блюда напоминают глубокие тарелки, а тувинские и алтайские, даже без ножек, подносы. Наибольшее сходство таштыкские блюда имеют с блюдами, обнаруженными мною в лесостепном поздне-тагарском кургане у д. Береш, у которых овальная форма и широкие бортики (рис. 33). Но береш-ские блюда мельче, чем таштыкские, и этим схожи с блюдами современных народов Севера. Глубину блюд принято связывать с их использованием для той или иной традиционной пищи. Так, в Туве и Горном Алтае на блюдах подавали куски отварного мяса, без бульона. Северные охотники и рыболовы в блюдах подавали вареную рыбу, снимая мелкими черпаками жир [Лукина, 1985, с. 25]. Объем тагарских и таштыкских блюд позволяет использовать их для подачи мяса с бульоном. По мнению этнографов, деревянная посуда у народов севера Сибири является реликтом скотоводческой культуры, а избирательность заимствованных форм (овальные блюда и корытца, без ножек и ручек) позволяет предполагать, что степи Енисея входили в ту территорию, откуда деревянная посуда распространялась на север [Лукина, 1985, с. 251]. На археологическом материале эта версия подтверждается, на мой взгляд, тем, что лесостепные блюда Присаянья образуют промежуточный тип между степными блюдами и блюдами северных народов (рис. 34).
Но все сказанное относится к стандартным формам, а среди индивидуальных таштыкских деревянных сосудов есть схожие с тувинскими, например, цилиндрическое ведро с носиком и бочонок [Дьяконова, 1970, табл. VII, 2, 3, 5, 16, 17, 19, 26]. Значит, в таштыкской культуре присутствовали две традиции изготовления деревянной посуды, что, возможно, вызвано одновременным проживанием разных этнических групп населения.
Рис. 31. Обшивка татарских меховых ножен: Ашпыл, к. 7, м. 4 (1).
Берестяная коробка с тремя миниатюрными внутри нее: Березовский, к. 28, м. 1 (3, 5); реконструкция (2, 4)
Рис. 32. Татарское зеркало в меховом футляре: Березовский, к. 28, м. 3 — общий вид (1); фрагмент шерстяной ткани внутри футляра (2); две стороны ткани (3, 4); окись бронзы поверх ткани (5)
Различается происхождение отдельных форм таштыкской керамики, а также типов орнаментов. Две основные формы таштыкских сосудов (небольшие банки и кубки), судя по их массовости, стандартности и близости к бытовой керамике проживающего здесь татарского и так называемого «инокультурного» населения, являются местными. От них отличаются сферические сосуды с четким горлышком. Они малочисленны и нестандартны. Эта форма сосудов на месте только складывается, в то время как на других территориях (Центральная Азия, Горный Алтай, Тува и др.) похожие сосуды, имитирующие кожаные, были широко распространены. Сосуды котловидные и миниатюрные геометрические настолько единичны в таштыкских могилах, что очевидно, как говорилось, были привезены из тагарских поселков. Орнаментация таштыкских сосудов своеобразна и бывает только на собственно таштыкской посуде, а на геометрических и котловидных сосудах не встречается. Орнамент, т. е. в узком смысле узор, состоящий из ритмически упорядоченных элементов для украшения
Рис. 33. Береш, к. 2, м. I: татарские деревянные блюда на потолке сруба
Рис. 34. Деревянная посуда народов севера Сибири: долган (1), хантов (2). Деревянная посуда поздних тагарцев (3), ранних таштыкцев (4). Деревянная посуда из могильников Тувы (Кокэль) и Горного Алтая (5)
керамики и других изделий, разделяется на два типа: геометрический и криволинейный (рис. 24).
Геометрический орнамент преобладает на таш-тыкских изделиях. Делится, по классификации С. В. Иванова, на 2 типа — евразийский и северосибирский. Первую группу составляют косые уголки, вписанные друг в друга заштрихованные треугольники, зигзаги. На таштыкских изделиях, по моим наблюдениям, встречаются 10 из 34 мотивов, выделенных С. В. Ивановым для характеристики этого типа орнамента. Те же мотивы у угров, самодийцев, эвенков, алтайцев, хакасов, бурят, якутов [Иванов, 1963, рис. 306]. В При-саянье такой орнамент известен на керамике в эпоху ранней и средней бронзы (андроновские и карасукские сосуды) и на бронзовых изделиях поздней бронзы, а также на рукоятках кинжалов, ножей, обушках чеканов, реже — на зеркалах татарской культуры. В качестве иллюстрации мною подобраны вещи и их орнаменты в развернутом виде только из одного мною раскопанного могильника у ручья Березового [Вадецкая, 1983,
с. 48; 1986, с. 115—116]. Более широкая подборка татарских и таштыкских узоров не только подтвердит их сходство, но и увеличит численность одинаковых мотивов (рис. 35). Помимо территории Присаянья в раннеташтыкское время мотивы евразийского типа орнамента известны на деревянных поясных бляхах и накосниках в Горном Алтае [Кубарев, 1987, с. 259, 275; 1991, табл. 51, 57]. А на концевых дисках ханьских черепиц они сочетаются с криволинейными узорами [Киселев, 1959, рис. 1, 7, 5, 9].
Вторая группа геометрических орнаментов отнесена С. В. Ивановым к северосибирскому типу,
т. к. преобладает этот орнамент у тунгусов и палеоазиатов, хотя его имели и угры, и самодийцы. Это квадратики, прямоугольники, горизонтальные и косые линии. На древних материалах Присаянья такой орнамент прослеживается на керамике начала бронзы—окуневской культуры. Возможная генетическая связь окуневцев с тунгусами и юкагирами подкрепляется и некоторыми их общими обычаями. В частности, те и другие хранили черепа предков и носили на груди круглые диски. Но в силу простоты орнамента, который имитирует в разных комбинациях продергивание ремешков через разрезы в коже, завязывание узелков и т. п., впечатление о «возвращении» древнего енисейского орнамента к таштыкцам может быть обманчивым. Тем не менее это может быть не случайно. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что некоторые Окуневские черты проявляются у населения, появившегося несколько ранее таштыкской культуры в степях Енисея [Вадецкая, 1983, с. 20—23; 1986, с. 100]. Я его называю «инокультурным». О нем пойдет речь в связи с происхождением таштыкской культуры.
Криволинейный орнамент состоит из парных спиралей, волнистых линий, дуг, полуовалов, концентрических кругов. Эти орнаменты характерны для населения Китая и Дальнего Востока. В Туве и Горном Алтае они появляются раньше, чем на Енисее. Причем не имеется в виду тот характерный для Горного Алтая узор, который называют «рога барана». В Присаянье криволинейные узоры на керамике, бронзе, бересте, кости получают распространение только с таштыкского времени. Встречается криволинейный орнамент значительно реже, чем геометрический. Его наносили избирательно на гипсовое лицо мумий, модели ножен, колчаны, на самые парадные сосуды. Нет сомнения, что криволинейный узор сюда занесен, т. к. он нехарактерен для коренного сибирского населения — угров, самодийцев. В дальнейшем криволинейные узоры продолжают жить у тюркоязычного населения — хакасов, алтайцев, бурят, якутов. У многих народов они заимствованы. Так, долганы взяли их у эвенков, а эвенки — у бурят и якутов. В таштыкских могилах криволинейный орнамент связывается с людьми иных культурных традиций, чем местные тагарцы (рис. 25).
Об этнической смешанности таштыкского населения свидетельствует такая этнографическая деталь, как способ обработки туш животных. С древнейших времен на Енисее разделывали тушу животного ножом, расчленяя ее по суставам. Этот прием применяют и современные коренные народы Сибири. Поэтому на костях животных, приносимых в жертву при похоронах, нет следов топора [Грязнов, 1979, с. 134]. Раскапывая тризны (V—VI вв.) под горой Тепсей, М. П. Грязнов обратил внимание на неместный способ разделки туш. Но эта особенность была замечена еще в 1929 г. С. В. Киселевым. В дневниках раскопок таштыкского могильника на горе Ильинская он зафиксировал находки «костей от рубленных на куски овцы и коровы» [ИА, ф. 12, д. 3]. Новый способ обработки туш животных остался незамеченным. Во-первых, этому не придали значения. Во-вторых, большинство туш было обработано старым сибирским способом.
Наконец, следует отметить, что в могилах впервые сочетается культовая символика скотоводов и охотников с символикой земледельцев. Под первыми символами имеются в виду положенные мертвым по одному-два, реже больше, астрагала косули или овцы. Под вторыми — подсыпанные под головы зерна или стебли проса, отмеченные в могильниках Оглахты, Салбык, Ко-маркова. К сожалению, они привлекают внимание только будучи в очень большом количестве, поэтому пока неясно, чем еще отличаются погребения с зернами.
Рис. 35. Орнаментация татарских бронзовых изделий: Березовский, к. 4, 8, 9, 21
Глава 3
ХРОНОЛОГИЯ ТАШТЫКСКИХ ГРУНТОВЫХ МОГИЛЬНИКОВ
С. А. Теплоухов таштыкский переходный этап поместил между позднейшими татарскими курганами и таштыкскими могилами с бюстами, т. е. склепами. При этом допускал возможность, что татарские курганы еще функционировали, когда складывались таштыкские кладбища. Появление последних он связывал с приходом нового населения или какими-то политическими событиями, которые повлияли на изменение старой погребальной обрядности. В качестве возможных причин появления новых обычаев он указал на два обстоятельства: в I в. хунны теряют свое могущество в Монголии, а во II в. усиливаются сяньбий-цы, которые ведут войну с народностями, живущими на Енисее [Теплоухов, 1929, с. 50, при-меч. 1]. Очевидно, по этим размышлениям он предварительно датировал грунтовые могильники I—II вв.
С. В. Киселев все таштыкские памятники, могилы и склепы помещал между позднейшими татарскими курганами и эпохой чаатас, т. к. видел генетическую связь между татарскими курганами и таштыкскими склепами. Его убеждения изменялись лишь относительно абсолютной датировки. Сначала он придерживался версии, что татарские курганы «доживают» до II—III вв., а позже предположил, что только до I в. Соответственно, все таштыкские памятники им были датированы первоначально III—VI вв., а затем I—IV вв. Древнейшие из могил, к которым он относил оглахтин-ские, он счел возможным датировать началом I в. и даже I в. до н. э. Поводом для таких дат послужило сходство некоторых оглахтинских находок с находками из хуннских курганов Ноин-Улы в Монголии конца I в. до н. э.—I в. Речь шла о категории одинаковых, но недатируемых находок типа шелковых тканей, ложек, человеческих кос, лаковых изделий. На тех же основаниях С. В. Киселев видел сходство таштыкских памятников с некоторыми из пазырыкских курганов Горного Алтая [Киселев, 1949, с. 261]. Но главным аргументом удревнения таштыкских памятников явились раскопки китайского дворца под г. Абаканом, завершившиеся в 1945 г. Анализ находок дворца (надписи на черепице, личин на ручках дверей, пряжки, железного ножа) привел его к выводу, что время сооружения здания относится к эпохе династии Хань, что соответствует, по его мнению, таштыкскому периоду на Енисее [Киселев, 1949, с. 270].
Л. Р. Кызласов более аргументированно, чем С. В. Киселев, предложил датировать таштыкские могильники I в. до н. э.—I в. по вещественным аналогам. Он указал, что чашечки, покрытые черным и красным лаком, найденные в мелких обломках у оз. Горького, изготовлялись в Китае в I в. до н. э.—первой половине I в., а аналогичные таштыкским граненые сердоликовые бусины и позолоченные стеклянные найдены в могилах Забайкалья в I в. до н. э. [Кызласов, 1960, с. 108, ПО]. В отличие от С. В. Киселева, китайский дворец он отнес к доташтыкскому периоду, что в дальнейшем определило хронологию многих памятников не только на Енисее, но в Горном Алтае, Туве, Западной Сибири и Забайкалье. Между тем датировка дворца была основана на недоразумении. Дело в том, что после того как здание разрушилось и образовался холм, последний был использован как культовое место. Здесь же обнаружены 4 могилы, как правило, без вещей либо с вещами не ранее IV—V вв. [Вадецкая, 1992, с. 8— 11]. Не зная об этом, Л. Р. Кызласов их отнес к ранним таштыкским, т. е. к I в. до н. э.—I в. Согласно же такой ранней дате впускных могил выглядело логичным связать время сооружения китайского дворца с гипотезой о захвате Минусинских степей хуннами во II в. до н. э. и даже конкретно с проживанием во дворце до 74 г. до н. э. плененного хуннами китайского полководца Ли Лина. Этот миф был подготовлен не Л. Р. Кыз-ласовым, т. к. и до него многие исследователи разделяли версию о самой возможности проживания Ли Лина в степях Енисея [Сосновский, 1933, с. 39; Киселев, 1949, с. 267; Евтюхова, 1954, с. 205-206].
Через 15—20 лет после публикации монографии Л. Р. Кызласова появилась возможность уточнения хронологии таштыкских грунтовых могильников. Было обнаружено китайское зеркало I в. до н. э., определено время изготовления шелковых тканей, найденных в могильнике Ог-лахты (I в. до н. э,—II в.), уточнена дата сооружения дворца под г. Абаканом (9—23), сделан химический анализ импортных бус, изготовленных в мастерских Восточного Средиземноморья в I в. до н. э.—I в., получены 6 радиоуглеродных дат для трех могильников, укладывающихся в пределы I в. до н. э.—I в. Используя все перечисленное, я подтвердила мнение Л. Р. Кызласова о датировке могильников в пределах с I в. до н. э. и до II в. [Вадецкая, 1986, с. 144—145]. Однако намеченные узкие хронологические рамки функционирования могильников противоречили их разнообразию и эволюции похоронных ритуалов, которые не могли измениться за столь короткий срок. Эта узкая дата не должна была подтвердиться. Последнее и произошло, когда был сделан подробный анализ стеклянных бусин по могильникам с учетом их и типологии, и состава стекла. Кроме того, получены дополнительные радиоуглеродные даты из новых памятников (Терский, Красная Грива). В результате хронологические рамки для таштыкских могильников раздвинулись в пределах I—IV вв. К настоящему времени столь позднее время находит подтверждение и в новых датировках китайских тканей из Оглахты (III—IV вв.). Подобное изменение закрепившейся хронологии могильников требует тщательной аргументации, чему посвящена данная глава.
§ 1. Внутренняя хронология могильников
Таштыкское население, проживающее в разных микрорайонах, имело некоторые локальные обычаи и традиции. Наиболее отчетливо это прослеживается по керамике. На левом берегу Енисея, ниже горы Оглахты, керамика бедно украшена, много вообще неорнаментированной посуды и полностью отсутствуют сферические формы. Бедность орнаментации и простота форм сосудов здесь продолжается и позже, в период второго этапа культуры. Для северной группы памятников отмечен и не зафиксированный на юге обычай вкапывать в могилы шкуры животных. Но в южных районах раскопано пока больше ранних могил, а в северном — поздних, поэтому локальные особенности, возможно, сочетаются с фактом постепенного распространения таштыкской культуры с юга к северу по Енисею. Предположение о разделении таштыкских могильников на хронологические группы оправдано наличием могил разного характера на особенно крупных из них, например, на разных склонах в горах Оглахты и под разными дюнами у д. Комаркова. Под одной дюной мною вскрыты практически все могилы раннего времени, от которых значительно отличалась одна могила, находящаяся под другой, не тронутой эрозией дюной (Комаркова, м. 40). Для окончательного суждения об эволюции таштыкских могильников необходимо исследовать полностью хотя бы еще один из них. Тем не менее по формальным признакам уже сейчас намечается не менее трех условных хронологических групп.
К первой относятся могильники типа Быстрая, Комаркова-Песчаная, Абаканская Управа, Салбык и часть могильника Оглахты. Могильники обширны, содержат индивидуальные и преимущественно парные погребения, с единичными одновременными захоронениями трех людей. Число погребенных способом «трупоположения» преобладает над теми, от кого захоранивали пепел. Практически отсутствуют перезахоронения. В могилах много импорта, особенно бус. Гипсовые лица трупов часто лепили без предварительной трепанации черепа, т. е. без мумификации тела.
Вторую группу составляют могильники типа Терский, Новая Черная IV, V, основные из могил Оглахты и часть могильника Мысок. Для них характерны одновременные захоронения и перезахоронения трех-четырех человек. Приблизительно равно число людей, погребенных разным способом (труп, кости, пепел). Моделировка гипсом лица становится обязательной и всегда сочетается с посмертной трепанацией черепа, т. е. с мумификацией. Могилы беднее, чем прежде, мало импортных изделий, за исключением, китайских тканей.
Третью группу составляют могильники Красная Грива, Таштык, частично Новая Черная V и Мысок. Могильники небольшие, до 20 могил. Конструкция сооружений становится разнообразнее — срубы и ящики. Встречаются ящики с легкими покрытиями. Могилы часто сожжены. Большинство людей захоронены в виде останков кремации, причем пепел человека помещен не только в куклы, но и в сосуды, берестяные свертки. Следы масок единичны, т. к. преобладают перезахоронения. Могилы очень бедные, нет импортных вещей, практически отсутствуют украшения.
§ 2. Радиоуглеродные даты могильников
Первые образцы дерева, взятые для датирования, были получены из лаборатории ЛОИА (ныне ИИМК) в 1978—1982 гг. Все они укладывались в пределах I в. до н. э.—I в. Но самым древним по физическим датам оказался могильник Таштык, безусловно, один из наиболее поздних по археологическим признакам. Это противоречие побудило меня проверить датировку, взяв более 10 образцов дерева из могильников Терский и Красная Грива. Подсчет дат новых образцов произведен на новой измерительной аппаратуре в той же радиоуглеродной лаборатории. Новые даты оказались более разнообразными. Некоторые из них явно случайны. При их анализе учтены следующие объективные возможности ошибочности дат, полученных радиоуглеродным методом.
Во-первых, экологическими исследованиями, проводимыми геологами в районе строительства КАТЭК на севере Присаянья, установлено, что в Саяно-Алтайском нагорье структура юрских отложений содержит много урансодержащих элементов. Этим, в частности, объясняется проявление радона на пластовых выходах пород. Значит, по этой причине нельзя полностью опираться на физические даты, которые могут быть «сбиты» природными условиями.
Во-вторых, сотрудниками радиоуглеродной лаборатории ЛОИА была установлена еще в 80-е гг. зависимость датирования от того, взяты образцы с верхней части срубов или из их середины. В частности, образцы с верхних частей срубов и наружных частей бревен, как правило, имеют более молодой возраст, чем другие, ибо точность датирования нарушает загрязненность, внесенная с поверхности прорастающими корнями современной растительности [Ермолова, Марков, 1983, с. 95].
В-третьих, для одного и того же сруба бывают использованы бревна, срубленные в разные сроки. Например, Известны случаи, когда разница в возрасте двух-трех бревен одного сруба на Енисее составляла от 20 до 90 лет (могильник Тепсей VII, см.: [Ермолова, Марков, 1983, с. 97].
В-четвертых, для таштыкских кладбищ срубы изготовлялись впрок, заранее и для бревен использовался и сушняк. В частности, для сруба, целиком привезенного в Эрмитаж с могильника Оглахты (1969, м. 4), взяты сухостойные деревья, что определяется внешними признаками — ходами короедов на стволе дерева [Марсадолов, 1988, с. 73, 77].
Пятую причину я определила сама, связав наиболее устойчивые даты со степенью сохранности комплексов. Обращает на себя внимание то, что близкие даты получены из непотревоженных могил того или иного могильника. Напротив, чем более разворошена или испорчена природными условиями могила, тем менее надежна ее дата — или очень омоложена, или очень удревнена.
Самые непотревоженные образцы дерева взяты из трех срубов могильника Комаркова, к сожалению, только по одному образцу из могилы. Срубы залегали глубоко в дюне, были закрыты бревнами и толстым полотнищем бересты, а сверх нее плотно засыпаны песком. Полученные даты: 20 г.; 20—40 г. и 90 г. н. э., т. е. в течение I в. н. э. [Ермолова, Марков, 1983, с. 97]. Но и они требуют корректировки, т. к. на могильнике имеются импортные бусы, изготовленные не ранее II в.
Один образец дерева взят из наиболее ранней группы могильника Оглахты. Сруб не потревожен, бревна покрытия и полотнища бересты сохранились полностью [Вадецкая, 1975, рис. 3]. Дата — 20 г. (1930 ± 40).
Из могильника Терский датированы 4 образца дерева. Одна могила не нарушена. Возраст по древесине 1820 ±60 лет, т. е. конец II в. Вторая могила неграбленная, но часть сруба и его покрытия сгнила. В силу, очевидно, последнего ее дата, а именно II в. до н. э., неправильная. В третьей и четвертой могилах находились перезахороненные останки людей, позже еще переворошенные. Даты могил: 190 г. до н. э. (2140 ± 40) и 730 г. (1220 ± 40).
Еще больший разброс дат дал могильник Красная Грива. Они от II тысячелетия до н. э. до XI в. Но две из четырех дат оказались практически одинаковыми: 1620 ± 50 и 1620 ± 40 лет, т. е. 330 г. Одна из этих могил не потревожена (м. 8), и в обеих дерево было обуглено, что способствовало его сохранности. Датировка могильника Красная Грива, IV в., подтверждается находкой в нем бронзовой пряжки с волютами (рис. 15, 30).
Таким образом, радиоуглеродные даты не противоречат вероятной относительной датировке ранних могил, типа Комаркова, — I—II вв., средних, типа Терский и Оглахты, — II—III вв. и позднейших на Красной Гриве, — IV в.
2 могилы, раскопанные мною на могильнике Таштык, были полностью разрушены, со следами срубов и без покрытия (м. 9—10). В одной яме остатки 6 кучек пепла и кости животных. В другой только кости животных и бронзовый амулет. Даты образцов дерева — 60 г. до н. э. и 70 г. до н. э. ± 40. Они не соответствуют археологическим наблюдениям, согласно которым этот могильник наиболее поздний.
§ 3. Импортные стеклянные бусы из могильников
Бусы и бисер найдены в большом количестве в трех могильниках ранней группы (Комаркова, Первомайское, Сал бык), а также во впускной могиле Есинская МТС. Во второй хронологической группе бусы найдены только в одной из могил могильника Терский. В поздней группе их нет, что означает, что их поступление практически прекратилось. К сожалению, исследователи не оценили бусы как датирующий источник, поэтому не были приняты достаточные меры для обеспечения их сохранности. В результате еще до поступления в музеи многие бусы были утеряны. Состав стекла 12 бусин из могильника Комаркова определен в лаборатории ЛОИА В. Г. Галибиным. Полный количественный спектральный анализ стекла 9 бусин из могильника Терский сделан в лаборатории ВНИИ «Океангеология». Выяснилось, что в обоих могильниках бусы разного происхождения, а точнее — двух щелочных составов. Одни изготовлены по восточному рецепту (песок + зола солончаковых растений). Зола солончаковых растений использовалась в качестве сырья для производства стекла в восточном центре стеклоделия — Малой Азии, Иране, Двуречье. Другие бусы изготовлены по египетскому рецепту (песок + природная сода). Природная сода, добываемая со дна высохших соляных озер, использовалась в качестве основного стеклообразующего компонента шихты в мастерских Средиземноморского центра стеклоделия, расположенных на островах и побережье Средиземного моря — Египет, Греция, Древний Рим, Финикия, Родос [Галибин, 1983, с. 100; 1985, с. 38—39]. Значит, бусы на Енисей поступали из двух отдаленных от Сибири центров стеклоделия и, видимо, одновременно, т. к. на одни ожерелья и браслеты нанизаны бусины разного происхождения. В могильнике Комаркова оказалась еще одна уникальная бусина из свинцового стекла, такие изредка встречаются в памятниках Северного Причерноморья, но найдены также в Корее в памятниках I в. Поэтому происхождение ее пока неясно. Бусины из содового стекла аналогичны указанным в своде бус по Северному Черноморью, что позволяет их датировать [Алексеева, 1978]. Кроме того, принимаются во внимание и даты по химическому анализу. Это касается бусин, обесцвеченных марганцем, который, по указанию В. А. Галибина, стал использоваться для обесцвечивания стекла со II в. [Галибин, 1983, с. 100].
Проанализировано около 100 бусин и бисерин из 9 могил могильника Комаркова, которые разделены на одноцветные, золоченые, полихромные и глазчатые. Преобладают одноцветные. По внешнему виду они условно разделены на 7 типов. 1. Цилиндрические узкие трубочки, синие и голубые. Состав стекла не определен. 2. Пронизи из двух-трех нерасчлененных бусин, изготовленных из трубочек, отрезки которых отжаты формовочными щипцами. Среди них голубые и виннокрасные. Отдельные бусины в пронизях нескольких видов: колечки с широкими отверстиями, изготовленные по восточному рецепту; широкие цилиндрические; округлые. Последние 2 варианта по западному рецепту. Они голубые и зеленые. В памятниках Северного Причерноморья аналогичные бусины датируются I—III вв. Способ изготовления этих бусин возник в I в. [Алексеева, 1978, с. 62, табл. 33, 5, 77]. 3. Несколько крупных круглых темно-синих бусин из содового стекла. Имеют широкую датировку (III в. до н. э.—III в.), но наиболее распространены в Северном Причерноморье в I—II вв. [Алексеева, 1978, с. 65]. 4. Самые многочисленные бусины представлены теми, что отрезаны от вышеуказанных пронизей. Как указывалось, они круглые, овальные уплощенные, цилиндрические. По цвету преобладают синие и голубые, есть зеленая и коричневая. Различаются по составу стекла, как вышеуказанные пронизи. Сюда же относятся бисерины, среди которых 2 из содового стекла — молочная и оранжевая. Судя по античным памятникам, оранжевое стекло начали изготовлять в первых веках [Алексеева, 1978, с. 62]. 5. Две бусины крупные, синие, рифленые, из содового стекла. Были распространены в Северном Причерноморье в I—IV вв., но особенно популярны в I в. [Алексеева, 1978, с. 71]. 6. Единственная бусина из свинцового стекла кубической формы, янтарного цвета. Аналогичная найдена в Корее в I в. (по указанию В. А. Галибина). 7. Две бусины красного цвета, из мастерских Среднего Востока. Одна аналогична пронизи и уплощенная с широким отверстием. Вторая крупная бочонковидная, прошлифованная. Подобная имеется в могильнике Терский, по химическому составу, по мнению В. А. Галибина, датируется II—V вв.
Бусины из бесцветного стекла с внутренней золотой прокладкой представлены двумя типами — 8 и 9. 8. Две крупные, бочонковидные, с закраинками — следами их соединения с другими при изготовлении. Содовое стекло. Наиболее популярны в Северном Причерноморье в I—IV вв. [Алексеева, 1978, табл. 26, 7, тип 16]. Они обесцвечены марганцем, что не позволяет датировать их ранее чем II вг [Галибин, 1983, с. 100, № 280— 34]. 9. Нерасчлененная пронизь и отдельные широкие цилиндрические бусины с закраинками от соединения друг с другом. Содовое стекло. Являются одними из наиболее распространенных в Северном Причерноморье в I—III вв. [Алексеева, 1978, табл. 26, 5, 13].
Полихромные бусины сохранились двух типов — 10 и 11. 10. Три подвески вытянутой грушевидной формы из разноцветного стекла. Тонкая белая полоска, пересекающая наибольшую часть подвески, делит ядро на две-три зоны. Орнамент спаянный, окраска разнообразная: янтарная, коричневая, бирюзовая, белая. Судя по химическому анализу, подвески изготовлены по западному рецепту. Они полностью соответствуют тем, что найдены в памятниках Северного Причерноморья в I в. до н. э.—первой половине IV в. [Алексеева, 1978, табл. 27, 75—77, тип. 197]. 11. Одна бусина необычная: овальная, с плоским основанием, из черного стекла со спаянными тонкими белыми прожилками. Состав стекла неизвестен, точных аналогов мною не найдено, но наибольшее сходство обнаруживается с бусами I—
- II вв. [Алексеева, 1978, табл. 33, 45, тип. 140].
Глазчатые бусины представлены тремя типами (12—14), по одной для каждого. Стекло белое с желтоватым оттенком и зеленое. Имеют три-четыре синих глазка с белой, либо голубой, либо синей обводкой. Аналогичные известны в Причерноморье с I в. до н. э. по III в. [Алексеева, 1975, табл. 14, 27-25, 28-30].
Таким образом, по типам бус могильник Комаркова датируется не ранее I в. н. э., но, согласно химической технологии, часть бусин — не ранее II в.
В могильнике Терском собрано всего 15 бусин, причем в одной могиле. Две каменные, доломитовые, 13 стеклянных. Для всех сделан анализ стекла. Бусы разделяются на 6 типов. 1. Короткая пронизь из двух мелких синих овальных бусин, между ними видна соединительная трубочка, из которой они изготовлены и обжаты щипцами. Бусина из содового стекла. Окрашена кобальтом. Способ ее изготовления возник на рубеже н. э., бусы широко распространены в I—
- III вв., но особенно часты в I—II вв. [Алексеева, 1978, табл. 33, 5]. 2. Две синие уплощенные бусины диаметром 8 и 11 мм. Изготовлены по восточному рецепту, прошлифованы, окрашены кобальтом. Согласно мнению В. А. Галибина, по химическому составу должны быть отнесены ко II— V вв. 3. Две синие крупные бусины, окрашенные кобальтом. Первоначально, видимо, были бочонковидными, но позже отшлифованы почти до круглых. Изготовлены по восточному рецепту, но, видимо, в разных мастерских, т. к. состав их стекла несколько отличается. Технология бусин одинаковая: поверх стеклянной трубочки залито синее стекло, поэтому вокруг отверстия заметна узкая белая полоска. Бусины той же технологии известны в памятниках Средней Азии (могильник Куркат, V—VIII вв.). По мнению В. А. Галибина, по составу стекла бусы датируются II—V вв. 4 Полупрозрачная бисеринка диаметром 5 мм, молочного цвета, из содового стекла. Подобный бисер известен в Средиземноморье и Северном Причерноморье как до начала новой эры, так и позже. 5. Шесть крупных бусин из красного сургучного стекла, покрытого плотной зеленой патиной, объясняемой большим содержанием в стекле меди. Бусы прошлифованы, их форма — от бочонковидных до круглых. Изготовлены по восточному рецепту. Некоторые бусины покрыты с наружной стороны тонким листочком золота. 6. Крупная бусина молочно-белого цвета, изготовленная по восточному рецепту. Под верхним слоем стекла слой золотого порошка или пудры. Аналоги к типам 5 и 6 мне неизвестны. Дата могильника приблизительно определяется концом II—III вв., поскольку сочетаются бусины I—III вв. (1) и бусины, изготовленные не ранее II—III вв. (3).
В могилах у оз. Горькое (Первомайское) С. А. Теплоухов собрал 35 стеклянных бусин, не считая их обломков. Судя по записям в дневниках, были бусины синие, голубые, бесцветные с металлической прокладкой и глазчатые. В Эрмитаже хранятся 9 бусин: 2 одноцветные, 4 золоченые, 3 глазчатые. Химический состав бусин неизвестен, но одна бусина фаянсовая. Одноцветные бусины синие, небольшие. Бусины с золотой прокладкой трех типов. Одна крупная и две небольшие округлые, с закраинами у отверстия. Они соответствуют типам бусин I—IV вв. Третья золоченая бусина имеет с одной стороны отверстия валик. Чаще подобные бусины имеют 2 валика и называются «катушкообразными». Эти бусы распространены в памятниках Северного Причерноморья в I—III вв., а на Северном Кавказе еще в IV—V вв. [Алексеева, 1978, табл. 26, 67, тип 25; Диопик, 1959, рис. 2, 6—<?]. Они изготовлялись также из египетского фаянса как в Северном Причерноморье, так и в Западной и Центральной Индии в первых веках н. э. [Шеркова, 1991, рис. 5]. Одна глазчатая бусина находит аналоги в памятниках Северного Причерноморья. Она округлая, зеленая, с тремя синими глазками, обведенными тремя ободками — синим и двумя белыми. Подобные — в I—II вв. [Алексеева, 1975, табл. 14, 29]. Вторая бусина белого цвета с 3 голубыми глазками, обведенными как бы нарисованными коричневыми ободками. В своде античных бус подобной не обнаружено. Возможно, она иного происхождения. Третья бусина изготовлена из фаянса. Сохранился фрагмент. Бусина желтая с множеством красных глазков с коричневым ободком. По хронологическим показателям для египетского фаянса (форма и цвет) эта бусина относится к первым векам [Алексеева, 1975, с. 28—29]. В целом, по бусам, могильник у оз. Горького не ранее I в. и включая II в. *
В 4 могилах могильника Салбык было не менее 20 бусин. Среди них: желтая, янтарного цвета, лиловая, 2 черные, полихромная, 2 глазчатые. 2 одноцветные бочонковидные, полихромная и глазчатые бусины зарисованы в дневниках Л. А. Ев-тюховой. Наиболее четок рисунок полихромной. Она крупная, усеченно-коническая, с двумя поперечными полосами посередине, остальное ядро из разноцветных нитей. Подобные орнаменты наиболее характерны для I—II вв. [Алексеева, 1975, с. 35].
93 бусины нанизаны на одно ожерелье и выставлены в экспозиции музея в г. Абакане. Они найдены в могиле, впущенной в насыпь татарского кургана у с. Есь. Бусы не изучены. По внешнему виду среди них имеются очень характерные для античных памятников: крупные и средние бочонковидные с золотой прокладкой (около 15), несколько крупных и среднего размера синих. Самыми примечательными являются округлые бусы с косыми одноцветными полосами, т. е. полихромные (10). В памятниках Северного Причерноморья они не имеют достаточно твердой датировки, но в целом в пределах I в. до н. э.—II в. [Алексеева, 1978, табл. 29, 57—52]. Подобные бусы встречены еще в нескольких сибирских могильниках. Особенно много их (55) в Знаменском кладе на Енисее, который датируется не ранее начала I в.
Таким образом, анализ бус подтверждает наличие таштыкских могил типа комарковских (ранняя группа) в пределах I—II вв., типа терских — в пределах II—III вв. (средняя группа) (рис. 36).
К китайским изделиям относятся утерянные обломки лаковых чашечек, зеркало и фрагменты различных тканей.
Целое китайское зеркало найдено в могиле у с. Есь вместе с вышеописанными полихромными бусинами. Датировка зеркала изменялась. Первоначально, приняв это зеркало за случайную находку, Е. И. Лубо-Лесниченко отнес его к копии зеркала II в. до н. э., но сделанной уже в XII— XIV вв. [Лубо-Лесниченко, 1975, рис. 108]. Узнав о месте нахождения зеркала, он предположил, что наиболее вероятным временем изготовления зеркала является I в. до н. э. Поскольку китайские зеркала часто встречаются в могилах, более поздних относительно времени их изготовления [Мошкова, 1982, рис. 1, 4; 2, 5], есинская находка указывает лишь на невозможность относить эту могилу ранее чем к I в. до н. э. Тем не менее наличие
Э. Б. ВАДЕЦКАЯ. ТАШТЫКСКАЯ ЭПОХА В ДРЕВНЕЙ ИСТОРИИ СИБ
древнего зеркала не случайно. Могила древнее стандартных таштыкских. Она сооружена в насыпи древнего кургана и не содержит никаких культурных таштыкских признаков (кремация, бордюры на сосудах), за исключением обломка гипсовой маски. К сожалению, последняя отсутствует как в инвентарной описи музея, так и в самой коллекции. С учетом типов бус из могилы, она может быть датирована не ранее I в. (табл. 95).
Китайские ткани обнаружены в двух могильниках — Салбык и Оглахты. В могильнике Сал-бык, согласно полевым дневникам, была ткань двух видов — тонкий шелк и типа «тафты». Ткань не исследована, место хранения неизвестно [ИА, ф. 12, д. 45]. Кроме ткани были остатки лаковых изделий.
Оглахтинской могильник значительно беднее салбыкского. В нем нет импортных вещей кроме шелка. Все могилы, в которых зафиксированы кусочки шелка, относятся к среднему периоду могильников, т. к. в них по 4 погребенных. Ткань употреблялась для разных целей. Ее накладывали на лицо трупа, обшивали ею головы манекенов, а также накосники и колчаны. Из шелка шили миниатюрные мешочки-накосники вместо кожаных. Его использовали для отделки одежды. Ткань двух видов — шелк тонкий и плотный, пестрый. Тонкий шелк чаще однотонный, светло-зеленый или бордово-красный. Дно одного туеска обшито тонким зеленым шелком с плетением «типа полотна» (м. 2, 1903), ткань от другого туеска красно-бурая, соткана «в виде рогожки», подогнутый край обмотан ниткой из сырца. Два обрывка шелка с рисунком. На одном были синие квадратики, расположенные в шахматном порядке по желтому фону. На другом геометрические синие и коричневые фигуры по такому же желтому фону (м. 2, 1903). Нет сомнения, что использовали шелковые нитки. В частности, как указывалось, были вышиты глаза на лице куклы — тамбурным швом из синей шелковой нитки (в 2 ряда) и желтой (в один ряд). Обнаружены кусочки не менее чем от 12 полихромных тканей. Половина из них исследованы специалистами. Они происходят из трех могил. 1. Ткань первого кусочка 15.0×10.5 см поверх берестяного накосника (м. 1, 1903). Выполнена двумя основами, образующими полосы зеленого, синего, коричневого и других цветов. На них узор в виде светло-желтых квадратиков, образующих ромбы. 2—3. Два кусочка 12.0×10.5 см и 10 см от разных тканей поверх берестяного накосника (м. 2, 1903). Они выполнены тремя основами темно-коричневого, светло-коричневого и темно-синего тонов. На них орнамент из облачных лент и волют с загнутыми зубцами. На лентах помещены различные звери, между которыми вытканы иероглифы. Сохранилась часть надписи: «Годы ваши да продлятся, пусть ваше долголетие увеличится, пусть будут сыновья и внуки» (рис. 26).
-
4. Ткань 4.5х4.0 см от мешочка-накосника на голове куклы 2 (м. 4, 1969). Выработана двумя основами светло-песочного цвета, образующими узор и фоновые полосы светло-желтого, синего и коричневого цветов. На тканй части облачной ленты и звери. 5. Кусочек ткани 9.0×3.5 см, на той же кукле. Выработана двумя основами темно-синего и желтого цветов, с узором из сильно стилизованных зооморфных форм и фантастических животных. Частично сохранился зверь с длинным хвостом и птичьей лапой. 6—7. Кусочки двух тканей для обшивки колчана (м. 4, 1969). На них облачные ленты с завитками и иероглифами, но технические особенности и окраска отличны [Рибо, Лубо-Лесниченко, 1973, с. 272—281].
Китайские ткани и вышивки эпохи Хань специалисты разделяют по их качествам на три хронологические группы по месту наибольшего количества находок: мавандуйскую (начало II в. до н. э.), ноин-улинскую (вторая половина I в. до н. э.—начало I в.) и лоуланьскую (III—начало IV в.). В последнюю группу входят ткани из Ло-улань, Ния и Оглахты. Предполагавшаяся ранее дата для третьей группы тканей (I в. до н. э.— II в.) не подтвердилась [Рибо, Лубо-Лесниченко, 1973]. В настоящее время находки в районе Лоб-нора (Лоулань) датированы письменными источниками (текстами на дощечках и документами на бумаге), где указаны даты, когда здесь существовало китайское поселение. Они в пределах 252 и 330 гг. [Крюков, 1988, с. 265—273; Лубо-Лесниченко, 1994, с. 194]. Таким образом, датировка ог-лахтинских могил с тканями не ранее III—начала IV в., что должно соответствовать средней хронологической группе таштыкских могильников.
Согласно сделанной С. В. Киселевым и Л. А. Ев-тюховой реконструкции, здание представляло собой типичное сооружение китайской архитектуры. Его описание дано в приложении (№ 17). Впускные могилы, сооруженные в насыпи холма, здание не датируют, т. к. относятся к периоду не ранее IV в., а возможно и позже. Вещи найдены в двух из четырех впускных могил. В мужском погребении были сосуды — небольшой в виде банки и кубковидный, а также костяная пряжка от сбруи и части пояса — железное округлое кольцо, железные наличники в виде сплошных и прорезных прямоугольных и сегментовидных пластинок. Датировка могилы по автору раскопок В. П. Ле-вашевой — эпоха чаатас или чуть раньше. Вещи мною не найдены. Во второй, женской могиле был только один сферический сосуд с резным орнаментом, имеющий сходство как с одним из сосудов могильника Оглахты (III—начало IV в.), так и с более поздними из склепов VI—VII вв. [Ва-децкая, 1992, с. 8—11]. Значит, для датировки здания эти могилы мало что дают. Они лишь указывают, что дворец ранее IV в. Время сооружения здания определено по палеографическим особенностям надписи, оттиснутой на круглых дисках черепицы, в пределах правления императора Ван-Мана, т. е. 9—23 гг. [Вайнштейн, Крюков, 1976, с. 146]. Новая датировка дворца вызвала возражение со стороны Л. Р. Кызласова, который по-прежнему не учитывает наличия поздних вещей, обнаруженных во впускных могилах [Кызласов, 1992, с. 55].
В самом дворце нет твердо датируемых изделий (рис. 37). Из местных указываются железный нож с кольцом на рукоятке, колунообразный топор и оселок из гальки [Кызласов, 1992, с. 52]. Железные ножи с кольцевидным навершием являются характерной находкой в позднейших татарских курганах. Как правило, они находятся вместе с бусами, изготовление которых началось только с I в. и даже со II в. Время их возможного появления на Енисее в I в. определяется датой дворца, а не наоборот. Оселки встречаются особенно часто в поздних таштыкских склепах, с V в., но бывали и раньше. Колунообразный железный топор, названный авторами раскопок «пешней» — земледельческим орудием, не имеет местных аналогов. Это железная втулка конической формы длиной 23.5 см. Второй железный проушной топор Л. Р. Кызласов синхронизирует с Аскыровским кладом, который относит к ханьскому периоду. Топор найден в верхних слоях холма вместе с остатками тризн (жженые кости животных, черепа лошадей и прочее), костяной и железной стрелами, черешковыми ножами и многими другими неопределимыми обломками железа. Он явно позже дворца. Что же касается клада, зарытого в двух местах в насыпи кургана у п. Аскыровка, то его датировка затруднительна. Основные вещи клада средневековые. К ним относятся 11 проушных топоров, железный черешковый кинжал, удила с восьмерковидными пса-лиями, железная втулка с кольцами, украшенная золотыми насечками спиралеобразной формы и прикрепленная к древку железным гвоздем, бронзовые обоймы, сбруйная бляха. И среди них только 2 наконечника ремней, копирующих хуннские [Кызласов, 1992, рис. 21] (рис. 38). Естественно, датировать клад нужно по поздним вещам. Единственной относительно датирующей вещью в здании является бронзовая пряжка с неподвижным шпеньком и двумя прорезями. Сходные имеются в местных памятниках с I в. и позже, а не только у хуннов Забайкалья. Пряжка, очевидно, импортная. Датировке здания I в. она не противоречит.
Помимо невыразительной керамики местного производства во дворце обнаружены обломки импортных узкогорлых ваз, черепки от двух хунн-ских сосудов (Кызласов, 1992, с. 54). Они не дают возможности датировать здание с точностью до века. В последние годы установлено, что усадьба дворца возвышалась посреди городища, обнесенного глинобитной стеной с башнями (Кызласов, 1992, с. 50). В хозяйственных ямах городища найдены баночные сосуды, в том числе с простейшими таштыкскими бордюрами. Фрагменты таштыкской керамики собраны и на пашне, вместе с черепицей дворца. Таким образом, сооружение городища и дворца связано с происхождением таштыкской культуры (архив ИА, № 12653, рис. 53, 54, 71). Но ранее I в. таштыкских могильников нет. Значит, нет и никаких оснований на археологических материалах опровергать время сооружения китайского дворца, предложенное синологами. Следует подчеркнуть: датирована не черепица, а штамп с надписью, нанесенный на сырую глину [Киселев, 1949, с. 268], поэтому можно предполагать, что дворец построен чуть позже оговоренного времени (9—23), но не раньше.
Обращусь к самым оригинальным находкам дворца. Это 3 бронзовые личины — дверные ручки, широко распространенные в Китае, но с более реалистическими изображениями, на которых подчеркнуты европеоидные черты человеческого лица. На коронах и бакенбардах личин изображены спиральные узоры, составляющие новый компонент в декоративном искусстве и избирательно наносившиеся на гипсовые лица покойников в таштыкских могилах, а также на особо парадные изделия. Но распространяются эти узоры только с I в. (рис. 37).
Под ними подразумеваются единичные прямоугольные пластины. Целая прямоугольная пластина, внутри с прорезью и выступом, найдена в могильнике Салбык. Возможно, это застежка на пояс или колчан. По контуру рамки изображены ветви дерева (рис. 15, 12). Условная датировка пластины по бусинам могильника Салбык I— II вв. Идентичная пластина найдена в Туве, в могильнике Аймырлыг, группа XXXI [Мандельштам, Стамбульник, 1992, табл. 81, рис. 58]. Могильник Аймырлыг датируется по обломкам китайских зеркал, изготовленных в I в. до н. э. и позже [Стамбульник, 1983, с. 38]. Обломки мелкие, их носили в качестве амулетов, поэтому самые ранние могилы не могут быть ранее I в. К сожалению, из-за отсутствия публикации могильника осталось неизвестным время более поздних зеркал. В любом случае могильник относится к первым векам.
Две другие пластины обнаружены в обломках в могильниках Новая Черная FV и V — по одному обломку от каждой прямоугольной пластины с изображением змей (рис. 15, 18, 19). Для одной из них сделан химический анализ. Изделие отличается типом сплава от копий хуннских пластин,
Рис. 37. Китайский дворец под г. Абаканом: вещи из развалин дворца (1), сосуд из впускной могилы (2)
Рис. 38. Аскыровский клад (1) и трупосожжения на горе Арчекасс (2)
которые изготовляло местное позднетагарское население, что позволило исследователям предположить забайкальско-монгольское происхождение данного изделия [Миняев, 1980, с. 30]. Но нельзя все же исключать, что это не привозная вещь, а копия, сделанная таштыкцами, сплав металла которых малоизвестен. Подобное суждение аргументирует состав клада, обнаруженного у оз. Косо-голь в северо-западном лесостепном районе При-саянья. Клад состоял из 200 бронзовых изделий и обломков, собранных для переплавки [Миняев, 1983, с. 103]. Преобладают тагарские и таштык-ские копии хуннских изделий: наконечники ремней, пластины с изображением быков и змей, бляшки от сбруи, овальные пряжки с неподвижным щитком. Но имеются и таштыкские вещи: имитации зубов марала, прорезные пряжки с выступом-шпеньком, фигурки гусей, подвески в виде миниатюрных котелков. Таштыкские и тагарские копии хуннских украшений различаются сплавом изделий. В частности, одна из грубо отлитых пластин с изображением дракона изготовлена из оловянистой бронзы, нехарактерной для татарской металлургии [Миняев, 1980, с. 31, анализ 33; Дэвлет, 1980, табл. 27, 103]. Но из такого сплава изготовлены зеркало и гривна, обнаруженные в таштыкском могильнике Комаркова. По хуннским аналогам клад формально датируется со II—I вв. до н. э. [Дэвлет, 1980, с. 16]. А подлинные подвески в форме котелков известны в таштыкских склепах не ранее V в. Значит, наиболее вероятное время заложения клада — около середины I тысячелетия (IV—начало V в.), а наибольшее число копий изготовлено вряд ли ранее III в. Уточнения датировки требуют также Аскыров-ский клад и погребения на горе Арчекасс (рис. 38).
Таким образом, импортные бусы и китайские ткани достаточно точно определяют хронологические рамки таштыкских могильников с середины I в., частично включая IV в. Это соответствует внутренней относительной периодизации могильников и подкрепляется радиоуглеродными датами, полученными из совсем непотревоженных или незначительно потревоженных погребений. Находки в могилах копий хуннских поясных блях, формально датируемых II—I вв. до н. э., ставят вопрос об уточнении периода их распространения в Присаянье и на сопредельных территориях Тувы и Горного Алтая. Подробнее эта проблема будет рассмотрена в специальной главе в связи с пере-датировкой позднетагарских могильников.
Часть II ТАШТЫКСКИЕ КАМЕННЫЕ СООРУЖЕНИЯ (СКЛЕПЫ)
Глава 1
§ 1. Основные памятники и результаты их исследования
Первоначально сооружения имели вид неглубоких полуземлянок с высокими крышами и наземными каменными стенками. Поэтому они называются каменными сооружениями. На дне камеры или на покрытии поверх ямы складывали костер из массивных бревен, добавляя в него в качестве топлива стружки, старую мебель, сушняк и т. д. Все сгорало, крыша падала, и со временем эти сооружения на поверхности земли приобретали вид расплывшихся каменных насыпей с обширной западиной посередине. До 60—70-х гг. археологи не исследовали остатки наземных конструкций, а просто их снимали, что называлось «раскопки на снос». Поэтому представления о первоначальном виде сооружения были самые различные — по внешнему виду на поверхности земли до раскопок. Это прослеживается в разнообразии названий одного и того же типа сооружений: каменные кольца, каменные курганы, земляные курганы (з. к.), подквадратные насыпи (п. н.). Первое название дано С. А. Теплоуховым по самым примечательным находкам — «могилы с бюстовыми масками» [Теплоухов, 1929, с. 87]. Термин «таш-тыкский склеп» употребил С. В. Киселев вне зависимости от внешнего вида сооружения. Оно закрепилось в литературе. Однако это название условное. В склепах захоронена группа людей, но отсутствуют доказательства, что их подзахо-ранивали одного к другому. А в некоторых склепах разновременность погребений абсолютно исключается. Я использую термин «таштыкские склепы» (ск.), чтобы отделить эти сооружения от генетически с ними связанных поздних тагарских могил, о которых пойдет речь в следующей части работы.
Исследование склепов вызывает много объективных и субъективных сложностей. В склепах, как правило, захоранивали остатки кремированных покойников, помещая их пепел (п.) в различные упаковки: обшитые кожей соломенные куклы, корытца, туески, берестяные коробки, шерстяные мешочки, бюсты, сосуды. Клали покойникам очень много бытовой утвари и ритуальных принадлежностей, изготовленных преимущественно из дерева. Огонь повреждал и уничтожал не только вещи из бересты, кожи, соломы, дерева. Горящие бревна, падая с покрытий, разбивали глиняные сосуды, гипсовые маски, перемешивали мешочки с пеплом и все, что их сопровождало. Сохранялось лишь то, что, будучи придавленным бревнами, не горело, а тлело. Благодаря последнему обстоятельству в некоторых случаях до нас дошло то, что в других условиях было бы невозможно: гипсовая и деревянная скульптура, шкатулки и прочая утварь. Следует иметь в виду очень значительную разницу между тем, как выглядел склеп и что в нем лежало до пожара и после, особенно к моменту раскопок. Поэтому каждый склеп требует реконструкции, что, как правило, не делается. Более того, чем хуже сохранился склеп, чем беднее он находками, тем легче о нем подготовить отчет и публикацию. Напротив, лучше сохранившиеся чаще всего остаются без подробного исследования. О них, как правило, даются краткие предварительные сообщения. Поясню. К настоящему времени раскопаны 20 чрезвычайно богатых вещами монументальных склепов, из которых в той или иной степени опубликованы только 3 склепа: Сыры, склеп 1; Тепсей, склепы 1, 2. Свыше 70 склепов были бедны находками. Среди них опубликована 1/4 часть. Правда, главным образом это касается раскопок 30—50-х гг., при этом публикация материалов не полная, а частичная. Потребность в обобщении научных результатов без публикации источников приводит к тому, что исследователи либо ограничиваются собственными раскопками, либо строят исторические концепции без их документального подтверждения. При сопоставлении источников с этими концепциями наиболее спорными выводами являются те, что касаются конструкции склепов, продолжительности времени их заполнения покойниками, интерпретации ямок с тризной как могил, датировки склепов. Некоторые противоречивые представления исследователей о таштыкских склепах объясняются незнанием материалов друг друга, т. к. сведения о раскопках поступают в архивы несвоевременно.
Таштыкские склепы, в отличие от могил, в разные годы раскапывали многие археологи, даже не интересующиеся таштыкской проблематикой. В хронологическом порядке раскопки осуществляли: А. В. Адрианов, 1883 г., 1895 г.; Д. А. Клеменц, 1888 г.; С. А. Теплоухов, 1923—1924 гг.; С. В. Киселев, 1928, 1929, 1932 гг.; С. В. Киселев и Л. А Евтюхова, 1936, 1938 гг.; В. Г. Карцев, 1930 г.; М. М. Герасимов, 1936 г.; В. П. Левашева, 1936, 1938 гг.; Л. Р. Кызласов, 1950, 1956, 1970 гг.; А. А Гаврилова, М. П. Грязнов, 1967 г.; Грязнов, 1968—1970 гг.; Г. С. Мартынова, 1959—1971 гг.; Э. 5. Вадецкая, 1967, 1968, 1975, 1981, 1986-1989 гг.; А. И. Кулемзин, 1976, 1980 гг.; Ю. С. Худяков, 1977—1978 гг.; С. Б. Гультов, 1987 г.; Д. Г. Савинов, 1985, 1988 гг.; Е. Д. Паульс и М. Л. Подольский,
- 1990 г.; Н. А. Боковенко, 1991 г.; А. И. Поселянин,
- 1991 г.; И. В. Тетерин, О. А. Митько, 1996—1997 гг.
Первые раскопки склепа (Адрианов, 1883) произвели сенсацию, т. к. были обнаружены гипсовые бюсты и маски, о которых ранее ходили легенды как о живых «фарфоровых лицах» [Вадецкая, 1981, с. 92—95]. Раскопки производились на окраине г. Минусинска (Тагарский остров).
Удачные раскопки были повторены в 1923 г. С. А. Теплоуховым на Сарагашенском увале у с. Батени на левом берегу Енисея. Великолепно сохранилась подземная погребальная камера с двойными бревенчатыми стенками, а также несколько бюстов, закрепленных в постаментах. Было установлено, что бюсты располагались поверх кучек пепла человека. Раскопки позволили С. А. Теплоухову увидеть значительное отличие склепов от могил и определить хронологическую их последовательность. Последнему способствовало то обстоятельство, что в самом склепе был найден обломок «кыргызской вазы», а вокруг склепа раскопаны детские могилки с керамикой как таштыкской, так и эпохи чаатас.
В 1928—1932 гг. 9 склепов в разных пунктах правого берега Енисея раскопал С. В. Киселев. Он впервые выделил специфические изделия, встречающиеся в склепах: железные миниатюрные удила, крючки для подвешивания колчанов, медные амулеты с профильными изображениями двух головок коней, характерные пряжки. Рядом со склепами С. В. Киселев раскопал простые могилы под каменными выкладками, которые синхронизировал со склепами и дал им датировку VI—VII вв., подобрав вещественные аналоги с Алтая и Северного Кавказа. В двух склепах он собрал фрагменты около 120 гипсовых масок и впервые проанализировал эти предметы искусства с разных точек зрения: объемности изображения, технологии, физического облика людей, с которых их лепили. В 1936, 1938 гг. С. В. Киселев, совместно с Л. А. Евтюховой, раскопал 10 склепов на Уйбатском чаатасе, несколько взрослых и детских могил. В 1938 г. им же раскопаны склеп и ямы с тризнами в 1.5 км от чаатаса. В нескольких склепах обнаружены обломки от деревянных скульптурок людей и животных, орнаментированные шкатулки, деревянная посуда. Бронзовые котловидные подвески, амулеты-коньки, поясные пряжки представлены в склепах не только реальными, но и деревянными моделями. В одном из склепов (№ 11) более 40 масок в великолепной сохранности, в двух в большом количестве обнаружены зерна проса. Вещей настолько много, что они до сих пор полностью не отреставрированы. При раскопках склепов впервые применялась графическая документация, т. е. делались наброски планов, правда выборочно: для одного склепа план «насыпи», для четырех план камер, в двух случаях план дна камер с кучками пепла человека и вещей. Тщательнейшим образом определены кости животных (астрагалы, пятки, копыта, фаланги, лопатки), расположенные в определенных местах камер, преимущественно у входа. Впервые была выяснена конструкция некоторых камер: устройство стенок, крепление бревен в углах, наземные входы, соединяющие древнюю поверхность земли с верхней частью ям; несколько типов лежаков-полатей вдоль стен и «алтарей» в центре камер. Значительная часть наблюдений обобщена С. В. Киселевым в его сводной монографии [Киселев, 1949]. К сожалению, они остались недокументированными не только в публикации. Отчеты о полевых исследованиях не были подготовлены. О половине склепов вообще нет информации. В результате часть опубликованных наблюдений восприняты другими исследователями, но опровергаются набросками планов могил (переходные могилы) либо тщательно составленными описями находок с указанием их местонахождения в могиле, часть же, напротив, не приняты, но подтверждаются документами, хранящимися в архиве С. В. Киселева. Например, плотное размещение находок вокруг кучек пепла. В целом, выводы С. В. Киселева требуют корректировки.
В 1950—1955 гг. 4 склепа на р. Абакане (Сыр-ский и Изыхский чаатасы) раскопаны Л. Р. Кыз-ласовым. Об одном нет сведений, кроме сосудов, хранящихся в МГУ. В трех других склепах оказались различные типы пряжек, что послужило основанием для внутренней хронологии таштыкских склепов. Эта классификация выглядела убедительной, пока разные типы пряжек не были обнаружены в одних и тех же склепах. Выяснилось, что подобное встречалось и раньше в неопубликованных склепах. Наиболее удачными являются раскопки большого склепа на Сырском чаатасе, где найдены серия хорошо сохранившихся бюстов, деревянные скульптуры оседланных оленей, шкатулки и прочая утварь, ранее встречавшаяся только на Уйбате. Л. Р. Кызласовым были опубликованы план дна камеры с большим количеством кучек пепла, бюстов, культовых изделий и костей, а также фотографии бюстов.
В 60—70 гг. изменилась методика раскопок склепов. Надмогильные сооружения перестали сносить, принимая их за насыпь. Стали расчищать (полностью или частично) все камни, находящиеся вокруг котлована. В результате оказалось, что широкие каменные стены, сложенные на бортах ямы, достаточно стандартны, но внутри них, над ямой, были дополнительные бревенчатые конструкции. Так открылся путь к реконструкции всего сооружения, а не только подземной камеры.
Важнейшие научные сведения дали 2 больших склепа, раскопанные в 1968—1970 гг. М. П. Грязновым на правом берегу Енисея, под горой Теп-сей. Склепы очень хорошо исследованы с точки зрения их архитектуры, один восстановлен полностью, включая наземную часть. Выяснилось, что он аналогичен уйбатским, для которых теперь также возможна уточненная реконструкция. Получили осмысление некоторые из ранее непонятных изделий типа деревянных кубков на одной-двух ножках и деревянных плашек с выгравированными тонкими рисунками. На последних изображены сцены охоты, а также батальные сюжеты. Очень тщательные исследования костей людей и животных позволили М. П. Грязнову предположить, что кремировали только взрослых людей, а от ног животного клали копыто или пятку, что, возможно, отражало этническую принадлежность покойников. К сожалению, фиксация кучек пепла и вещей выполнена менее тщательно, чем С. В. Киселевым, что привело М. П. Грязнова к ошибочному выводу о захоронении пепла исключительно внутри погребальных кукол. Палеозоологические определения, выполненные Н. М. Ермоловой, дополнили ранее известные знаки, про-сверлины и рисунки на астрагалах животных одной неожиданной подробностью. Выяснилось, что с этой целью использовались преимущественно астрагалы косули.
Для датировки таштыкских склепов важны результаты раскопок могильника у д. Михайловка в Кемеровской области, т. к. в некоторых из них оказались вещи не ранее VI в. — кыргызские вазы и орнаментированные костяные накладки от колчанов и луков (Г. С. Мартынова, 1959—1970). Но слабая методика раскопок оставляла сомнения в том, что этот могильник действительно таштык-ский. Поэтому немаловажными оказались раскопки автора в 1988 г. поблизости от Кемеровской области у г. Шарыпова на могильнике Соколовский. Раскопаны 3 склепа, несколько ям с тризнами и десятки детских захоронений, на материалах которых подтверждена синхронизация некоторых таштыкских склепов с началом культуры чаатас. Получены доказательства разнообразия упаковок человеческого пепла, мешочки с которым клали в сосуды, на блюда, в берестяные свертки. Из собственных раскопок с точки зрения научных достижений выделю еще несколько склепов. Для двух из трех раскопанных склепов на горе Красная Грива (1986—1988) сделана полная реконструкция, включая наземную часть. Третья реконструкция выполнена для небольшого склепа, раскопанного в 1975 г. на правом берегу Енисея у р. Дальняя Чея. Около хутора Терский в 1988—1989 гг. обнаружены склепы очень малой величины, плохо видимые на поверхности. Они принадлежат к ранее неизвестному типу склепов, которые являются переходными от таштыкских могил к малым склепам. Неожиданные результаты получены при аварийных раскопках в 1981 г. полуразрушенного склепа в урочище Джесос на правом берегу Енисея. Реконструкция непотревоженных скелетов и кучек пепла, выполненная по полевым чертежам, позволила установить, что мумии с масками и куклы сидели вдоль стенок.
2 склепа, раскопанных Д. Г. Савиновым на юге Присаянья, подтвердили два новых научных вывода. В одном склепе (Сабинка II, 1985) обнаружены в специальных ямах 7 расчлененных трупов людей, доказывающих предполагавшийся обычай человеческих жертвоприношений при захоронении в склепах остатков кремированных покойников [Савинов, 1993, с. 44—47]. В другом склепе (Арбан, на р. Тея, 1988) найдена первая копия стремени, датируемая не ранее VI в.
В методике раскопок двух склепов на Таше-бинском чаатасе, проведенных в 1990 г. Е. Д. Паул ьсом и М. Л. Подольским, проявились все лучшие традиции: исследование архитектуры сооружения, выявление нескольких ярусов полатей для покойников, графическая фиксация остатков топлива для костра и кучек пепла с сопровождающими их сосудами, масками, вещами. Склепы особо богаты находками. В них сосредоточены практически все известные вещи, ранее встречавшиеся поодиночке в том или ином памятнике. Среди них бюсты, деревянные сосуды, скульптуры, плашки с рисунками, миниатюрные котелки-подвески, модели луков, костяные блоки — эфесы кинжалов и т. д. (рис. 39).
Рис. 39. Общая характеристика могильников с каменными сооружениями
В склепе под г. Абаканом (Белый Яр III), раскопанном А. И. Поселяниным в 1991 г., обнаружено более 50 гипсовых бюстов. В трех из них сохранился пепел человека, причем однажды обернутый в траву. Это подтвердило мою версию об использовании бюстов в качестве урн, высказанную мною ранее [Вадецкая, 1990а, с. 117].
§ 2. Характеристика могильников
Все кладбища располагались на возвышенностях, но нс на склонах, как грунтовые, а на хребтах грив, косогорах. Если поблизости имелось таш-тыкское грунтовое кладбище, то каменные сооружения размещались выше его. Иллюстрирует сказанное план могильника Красная Грива (Вадецкая, 1986—1988). Здесь у подножья гривы вкопаны ряды вертикальных плит, за ними был участок с поминальными тризнами, выше по одному склону грунтовые могилы, а за ними цепочкой, по самому хребту (табл. 10), 13 склепов. Рядом с самым верхним склепом расположены курганы чаатас. Эта планиграфия памятника отражает хронологическую последовательность погребений — сначала функционировал грунтовый могильник, затем последовательно сооружались склепы и позднейшие из них с чаатасами. Если возвышенность небольшой площади, то склепы расположены вместе с могилами, но четко обособленно, в чем можно убедиться по планам могильников Мысок, Терский, Уйбат I. Увал, на котором расположен могильник Мысок, очень узкий (Вадецкая, 1968). Его северную половину занимают грунтовые могилы, а на южной цепочкой вытянуты 4 склепа (табл. 19, 7). На Терском могильнике 3 склепа вытянуты цепочкой по хребту гривы, а могилы расположены по обеим ее склонам (Вадецкая, 1987—1989) (табл. 19, 2). Согласно плану Уйбатского чаатаса, нарисованному в 1936 г. Л. А. Евтюховой, склепы четырьмя группами окружали огромный грунтовый могильник. Между склепами и за ними расположены каменные курганы чаатас (табл. 79). Подобная планиграфия могильников с четкими территориями разных кладбищ не является случайностью. Однако соседство их не обязательно. Склепы чаще расположены около более поздних курганов чаатас, чем около грунтовых могильников. В частности, грунтовых могильников не было поблизости от склепов на горе Думной и под горой Тепсей, где проводились значительные раскопки, как не было и склепов около могильников Комаркова, Ильинская, Таш-тык, Салбык. Таким образом, расположение склепов свидетельствует о том, что они относятся к другому времени, нежели грунтовые могильники. Но это не касается детских таштыкских кладбищ, часто находящихся у склепов.
Склепы всегда расположены вытянутой цепочкой, чем отличаются от более ранних погребальных памятников и сходны с чаатасами. Самые малые могильники насчитывают по два склепа, самые крупные — до 11 (Уйбат I) и 13 (Красная Грива). Но в составе крупных могильников находится не одно, а несколько кладбищ. Например, на Красной Гриве расположены два кладбища, по 6 склепов каждое. На Уйбате I не менее четырех кладбищ, на которых заметны один, два и восемь склепов. Около каждой группы склепов (или кладбищ) свои места для тризн и детских захоронений. Расстояние между двумя группами склепов на горе Красная Грива составляет 300 м, под горой Тепсей — 400, на Уйбате I — от 70—100 до 200 м. Склепы внутри одного кладбища, т. е. группы склепов, расположены чаще парами. Как правило, один склеп большой, другой меньшего размера. В группе из нескольких склепов одни склепы строго параллельны друг другу, другие расположены чуть в стороне, чем подчеркнуто их отличие от первых. Внешние различия подтверждаются и их внутренним содержанием: конструкцией погребальных камер, обрядом погребенных, вещами. В одних случаях за разницей между склепами скрываются этнические различия между погребенными [Грязнов, 1976, с. 142]. В других случаях отличия объясняются некоторой разницей в их возрасте (Уйбат I, ск. 4). Чаще всего для установления причины требуется всестороннее исследование памятника.
§ 3. Конструкции склепов (по реконструкциям)
Раскопками последних лет удалось установить общие правила сооружения склепов. Выкапывали котлован разного размера и глубины. Стенки котлованов укрепляли бревнами или плитами, которые изнутри прижимали срубом, а на бортах котлована складывали каменные стенки. Выше ямы, на уровне стены, укладывали бревна, обкладывали их плитками и дерном, оставляя отверстие посередине. Конкретное устройство склепов разнообразно, особенно их крыши. Но принципиально можно выделить три группы, которые я условно называю для удобства изложения простыми (вариант 1), усложненными (вариант 2) и сложными (вариант 3). При всех вариантах склепов относительно стандартными являются каменные стены на бортах котлована. Они сложены из плит разного размера, хорошо подогнанных и выровненных с наружной стороны. Внутренний контур стен неровный, т. к. он закрывался сооружением над ямой. Ширина стен 1.0—1.5 м, высота, как правило, соответствует размеру глубины котлована, от 50 до 150 см. Число сложенных рядов плит от 5 до 15. Обычно это зависит от толщины использованных плит. Кладка плотная, сухая, т. е. без скрепляющего раствора. Лишь для одного склепа отмечено, что «кладка сложена на сырой красной глине» (Быстрая). Ограды прямоугольные или подквадратные, в зависимости от конструкции и размеров прохода к камере, оставленного с юго-западной, реже западной стороны. (Только один склеп имел вход с востока, см.: Мысок, ск. 1.) Дело в том, что стенки складывали сначала на трех бортах ямы, оставляя полностью или частично свободным проход к ней. Эту кладку пристраивали позже, при замуровке входа. То и другое бывает разной величины и очертаний, поэтому юго-западная стенка отличается от других и бывает разного вида: прямоугольной, четырехугольной, квадратной, шестиугольной. От этой стенки зависит и форма всего сооружения. Углы оград, как правило, закругленные. Возможно, это объясняется приемами строительства. Дело в том, что ограду предварительно намечали тонкими вкопанными на ребро плитами. Их вкапывали на бортах ямы от середины каждого ее угла. Между этими вертикальными плитами складывали отдельные участки ограды из плоских плиток. Иногда характер кладки разных участков стены показывает, что она складывалась разными «мастерами» (Барсучиха IV, ск. 5). Вертикальные камни вкопаны в ямки глубиной до 70 см. При их закладке производились какие-то жертвоприношения, т. к. под плитами встречаются кости овцы (Терский, ск. 3).
Простые камеры (вариант 1) имеют сравнительно небольшие (в среднем от 9 до 16 кв. м) и неглубокие (50—70 см) котлованы, стенки которых обставлены плитами, иногда выше котлована. Снаружи, на поверхности земли, к ним примыкает каменная стенка. По дну котлована плиты прижаты срубом или рамой в 1, изредка 2 венца бревен. Бывает, что плиты вдоль стенок стоят на венцах сруба. В котлован вел спуск из одной или нескольких ступенек. Часто никакого входа не делали, т. к. при малой глубине котлованов в нем не было необходимости. Покойников укладывали на дне ямы, прикрывали берестой или чем-то еще, иногда сверху подсыпали землю. Поверх них складывали костер, который закрывали плитами и дерном, оставляя посередине отверстие. Такие склепы раскопаны как на левом берегу Енисея (Мысок, ск. 2—4; Барсучиха IV, ск. 1, 2; Терский, ск. 1—3; Новая Черная IV), так и на правом (Тепсей, ск. 3, 4; Дальняя Чея). Для склепа, раскопанного мною на р. Дальней Чее, сделана реконструкция. Она, как и все реконструкции таштыкских склепов, выполнена архитектором Л. Н. Барановым, который с этой целью принимал участие в сибирских экспедициях свыше 20 лет. Согласно реконструкции, для склепа вырыт котлован площадью 18.5 кв. м, глубиной 60— 70 см. Стенки обставлены плитами, выступающими наполовину из земли. Вплотную к ним на поверхности сложена стена шириной 120—150 см, высотой около 70 см. С запада на древней поверхности лежала наклонно массивная плита, а ближе к котловану шел спуск в яму в виде 4 бревенчатых ступенек, обставленных по длинным стенкам вертикальными плитками. Вход снаружи замурован плитой, вкопанной поперек его стенок. Позже сложена пристройка к западной стене склепа, из-за которой склеп приобрел вид неправильного прямоугольного сооружения с закругленными углами. Погребенные уложены на дно котлована и закрыты толстым полотнищем бересты. Для прочности поверх бересты вдоль стен положено по бревну. Между ними во всю площадь берестяного покрытия был сложен костер, прикрытый со всех сторон, кроме центра, плитами (рис. 40).
Стены усложненной конструкции (вариант 2) схожи с простыми, но имели наземное деревянное сооружение. Средние размеры их котлованов — 16—25 кв. м. На дне, кроме плит и рамы, бывают поставлены низкие срубы, сложенные клетью. Конструкции этих склепов очень разнообразны в пределах даже одного могильника. Общей модели сооружения не прослеживается. В частности, на исследованном мною могильнике Красная Грива все 3 раскопанных склепа были индивидуальны. Поскольку для двух из них сделаны реконструкции, выполненные Л. Н. Барановым, в этом легко убедиться. Для склепа 1 вырыли котлован площадью 16 кв. м, глубиной менее 70 см. С трех сторон сложили стены — восточную вдоль борта ямы, а северную и южную длиннее на 1 м. С западного борта ямы положили бревно, обозначив им проход к котловану. В процессе сооружения склепа бревно оказалось затоптанным, поэтому сохранилось, когда горела камера. На дне котлована, вплотную к его стенкам, сложили клеть в 1 венец из бревен толщиной 25 см, которую перекрыли бревнами и полотнищем бересты. Вдоль восточной стенки в покрытии оставлены просветы, т. к. здесь в дно котлована вкопаны 2 параллельных столба высотой около 1 м. На них опиралось толстое бревно — матица. Поверх покрытия сложили костер и возвели крышу над котлованом. Для этого с трех сторон ямы, между каменной стеной и котлованом, поставили столбики, на которые положили бревна. С западной стороны столбики поставили за бревном, которым намечен проход к яме. С восточной стороны на матицу опирались наклонные бревна, концы которых примыкали к каменной стене сооружения. Проход к камере замуровали, сложив стенку на западной стороне. Очевидно, крышу и стену закрыли брикетами дерна, которые вырезали поблизости от склепа, отчего сохранилась внушительная западина, без органических остатков. Размеры всего сооружения 8.0×8.5 м (рис. 41).
Для второго склепа вырыли котлован площадью всего 12 кв. м, но оставили к яме проход
Рис. 40. Дальняя Чея: общий вид склепа (1), этапы строительства (3, 2), разрез (4)
шириной 2 м, который обозначили двумя параллельно уложенными бревнами толщиной 30 см. Стенки котлована с трех сторон обставлены вертикальными плитами. Последние прижаты на дне рядом плашмя уложенных плит, на которые положено по толстому бревну. В западной стенке котлована вырублена приступка, поверх которой сложены плиты наподобие низкой стенки. Поверх погребенных уложили бересту и поставили 5 столбиков, между которыми проложили бревна для костра, сложенного до верха каменной наземной стенки склепа. Очевидно, костер сложили и в проходе к яме, после чего проход закрыли третьим бревном и замуровали каменной пристройкой к стене. В результате все сооружение приобрело форму прямоугольника с углами, закругленными в восточной половине и прямыми в западной. Общие размеры сооружения 10×8 м. Бревна костра (и в камере, и в проходе) заложили плитами и дерном, оставив вверху по отверстию (рис. 42).
Рис. 42. Красная Грива, склеп 2: реконструкция общего вида (1), этапы строительства (2), разрез (3)
Котлован третьего склепа, площадью 25 кв. м, обставлен плитами, к которым прижато по бревну. Вход в камеру устроен в виде 4—5 круто спускающихся ступенек из затесанных бревен. Длинные стенки входа образованы вкопанными плитами. Вход замурован пристройкой из камней, благодаря которой склеп приобрел подтрапециевидные очертания. Верхняя деревянная конструкция не прослежена, поэтому общий вид не восстановлен (табл. 16). Склепы варианта 2 самые многочисленные: Мысок, ск. 1; Терский, ск. 4; Джесос, ск. 3; Ташеба, ск. 2; Сабинка II и т. д.
К группе сложных склепов (вариант 3) относятся склепы наиболее монументальные и относительно единообразные. Для них существовала определенная модель сооружения. Отличительными признаками этой группы являются очень большие размеры котлованов (50—80 кв. м) глубиной до 1.5 м, двойные бревенчатые стенки камер (тын и сруб), выступающие на поверхности земли до верха каменных стен. Стенки котлованов обставляли вертикально столбиками из бревешек, которые окутывали берестой. Они в два раза выше глубины котлована. Нижние концы бревен вкапывали в земляное дно. Бревешки поставлены тесно друг к другу как тын. К этому тыну приставляли клеть из 4—5 венцов массивных бревен до 45 см толщиной. Два-три венца, в зависимости от толщины бревен, находились в котловане, остальные выше его. Чтобы бревна не проседали, по их середине ставили подпорки из обрубков дерева. Иногда все пространство между бревен закладывали такими обрубками и камнями. На дно камеры вкапывали один или два массивных столба (иногда это было дерево с обрубленными корнями), на них клали матицу — массивное бревно, служившее каркасом крыши. Поверх него настилали более короткие бревна для плоской или пирамидальной крыши. В крыше, напротив сложенного в центре камеры костра, оставляли проем, приблизительно 3×2 м. Склепы различаются видами наземного входа. Бывают четырехугольные, каменные. Чаще они трапециевидные с бревенчатыми конструкциями. Такие входы преобладали у склепов на Уйбате, и такой же вход был у склепа под горой Тепсей, реконструкция которого сделана Л. Н. Барановым. Вход сооружен в наземной части с юго-западной стороны склепа. Для него сложена клеть в 3 венца бревен, обставленная по длинным стенкам вертикальными бревешками, т. е. тыном. Восточный конец каждого горизонтального бревна был вставлен в промежутки между венцами сруба камеры, т. е. они зажаты верхними бревнами клети. Вход перекрыт поперек бревнами. Предполагаемая высота входа 110 см. Западные концы бревен входа примыкали к двум столбам, вкопанным на глубину 40 см на расстоянии 1.8 м друг от друга и 2.7 м от камеры. Вход закрыт двумя крупными плитами, поперек которых снаружи поставлены еще 2 плиты. Между последними сложена каменная стена, замуровавшая проход к камере. Грунт объемом 80 куб. м, вынутый при рытье котлована, уложен на бересту, закрывавшую крышу как камеры, так и входа, в результате чего сооружение приобрело форму усеченной пирамиды [Баранов, 1975, с. 162-165; Грязнов, ‘1979, с. 105-108].
Пол входа склепа на Тепсее был ровным. Чаще он в виде дромоса, т. к. поверхность земли срезана под уклон к камере. Стена котлована, соединяющаяся со входом, как и все стенки, обставлялась тыном, но весь он был только до края ямы или низким посередине стенки. Одно второе бревно сверху камеры или второе и третье прорублены. По краям прорубов вставлены столбики, чтобы закрепить обрубленные концы бревен. Эти отверстия соединяли вход либо с наземной, т. е. верхней камерой, либо с верхней частью нижней. Ширина специально сделанных отверстий от 75 см до 1.6 м, а высота 35—50 и 60—70 см. Принято считать, что эти отверстия служили лазами, через которые подхоранивали покойников. Но для этой цели они очень узкие. Поэтому Л. Н. Барановым высказано иное суждение об их функции. Вероятно, их делали, чтобы обеспечить дополнительную тягу при сожжении сруба, поскольку этот процесс для монументальных бревенчатых камер был сложным. На дне камеры в середине складывали костер из бревен, досок, старой мебели, коры, сучьев, стружек. Костер складывали до отверстия в верхней части крыши. Горючее, видимо, укладывали и во «входной трапеции», т. е. в наземном входе. Поджигали костер сверху, а пылал он внутри камеры, поэтому рухнувшие вниз, но уцелевшие бревна крыши и закрывавшая их береста обгорали лишь снизу. Возможно, костер на дне камеры огораживали столбиками, часто отмечаемыми на планах склепов [Грязнов, 1979, рис. 64; Баранов, 1992, с. 215— 216] (рис. 43).
Склепы, аналогичные большим тепсейским, раскопаны на Уйбатском, Ташебинском, Изых-ском, Сырском, Койбальском чаатасах. Впервые их реконструкции сделаны С. В. Киселевым и Л. А. Евтюховой. Реконструкции в целом правильные, относительно подземной части камеры, но к ней же отнесены бревна, упавшие с поверхности крыши, в чем убеждают планы «покрытия камер». Смешение верхних конструкций с нижними было неизбежным, поскольку авторы раскопок надмогильных сооружений не ожидали и все выше ямы сносили как искусственную земляную насыпь. Лишь спустя 30 лет раскопок «насыпей» погребальных памятников всех эпох на Енисее стало очевидным, что их не засыпали, а «насыпи» — развал надмогильных сооружений.
В дневниках С. В. Киселева содержится много подробностей о внутреннем устройстве склепов. К ним относятся полати и «алтари». Вдоль трех стен камер для покойников устраивали полати
Рис. 43. Тепсей III, склеп 2: реконструкция камеры и ее деталей
в один-два яруса. Впервые жерди от них отметил, но не понял С. А. Теплоухов в большом склепе на горе Барсучиха. Зафиксированы полати в четырех склепах на Уйбате I (з. к. 1, ск. 1, 3, 5), в двух на Тепсее III (ск. 1, 2), в одном на Ташебинском чаатасе (ск. 1) и на могильнике Хызылар (ск. 3). Полати дощатые, сколоченные из лиственницы, и земляные. Они шириной 1.5 м из коротких продольных бревен. Полати либо были вставлены одним краем между бревнами сруба, либо опирались на горизонтальные слеги и колья, вбитые между бревнами пола. Иногда колья — ножки полатей были резными (Ташеба, ск. 1). Нижние полати расположены на высоте 60 см от пола, верхние — на уровне края ямы, т. е. в наземной части камеры. Земляные полати собраны из перекладин, поверх которых настланы куски дерна. Сами перекладины в нескольких местах держались на столбах.
Вместо полатей бывает помост из досок, расположенный в середине камеры. Такой помост площадью 4 кв. м полностью сохранился в склепе Степновка II [Савинов, 1993, рис. 1]. Пол камер выстлан бревнами. В середине были какие-то места для осуществления ритуальных действий. Они обозначены, по мнению С. В. Киселева, «алтарем». Это либо плоский крупный обожженный камень, либо пень с обрубленными корнями (Уйбат I, ск. 1, 5, 8, з. к. 1; Соколовский, ск. 2; Ташеба, ск. 2). Вокруг «алтарей» находится наибольшее количество астрагалов животных и иных культовых предметов. Чаще остатки какого-либо приспособления под «алтарь» отсутствуют, но имеются скопления сосудов и ритуальных костей животных (Уйбат I, ск. 6; Кривинское, ск. 4; Барсучиха IV, ск. 5; Джесос, ск. 3; Хызылар, ск. 3).
Стенки камер больших склепов, возможно, драпировали толстой тканью. Такое впечатление производят куски шерстяной материи, плотно расшитой деревянными декорированными золотом бляшками. Такие бляшки расположены скоплениями в разных местах камер: между венцами срубов, вдоль стенок срубов как с внутренней, так и с внешней сторон (Уйбат I, ск. 5, 6, 8). Бляшки вырезаны из коры. Они разнообразной формы: круглые, конические, прямоугольные, в виде цветка с четырьмя-пятью лепестками. В склепе 6 на Уйбате I было очень много бляшек над порогом, у входа и с разных сторон сруба. В 1 м от восточной стенки они лежали широкой полосой. Поскольку в местах скопления бляшек не было останков покойников, можно предполагать, что они относились не к одежде и не только к драпировкам стен, а украшали балдахин над покойниками. Подробнее эти наблюдения рассмотрены при публикации Уйбатских склепов.
Среди сложных склепов известен один нестандартный. На мой взгляд, это связано с необычностью его сооружения весной, когда не оттаяла земля, а не летом, как обычно. Склеп раскопан В. П. Левашевой в 1938 г. у д. Быстрая. Котлован площадью 50 кв. м ориентирован на ССЗ—ЮЮВ, вместо принятого ЮЗ—СВ. Он обставлен вертикальными бревешками, обернутыми в бересту, но второй стенки, т. е. сруба, не было. Самым примечательным является отсутствие сооружения над ямой, которая была просто закрыта двумя накатами бревен: вдоль и поперек. Поверх бревенчатого наката сложили костер и подожгли камеру. После ее сожжения на обожженных концах бревен сложили каменную стенку. Под ней сохранились бревна на 1/4—1/3 часть ширины каменной стены.
Эта камера, безусловно, была предназначена для единовременного захоронения всех находившихся в ней покойников. Конструктивные особенности других склепов тоже, на мой взгляд, свидетельствуют о том, что в них производили одноразовые коллективные захоронения. Доводом являются этапы строительства склепов. Сначала рыли котлован, затем с трех сторон возводили каменную стенку и строили Камеру. Потом вносили покойников и заполняли склеп горючим материалом для костра. Склеп сверху поджигали, замуровывали вход к камере, надстраивали стену с западной стороны котлована. Внутренний интерьер склепа, включающий одноярусные и двухъярусные полати, расположенные вдоль трех стен, «алтари» в центре, драпировку стен и, возможно, общий полог над покойниками, свидетельствует об одновременности всех производившихся в камере действий. Однако в литературе прочно закрепилось суждение о постепенном и очень длительном (в течение десятков и до ста лет) заполнении камер покойниками, т. е. с многочисленными подзахораниваниями. Поэтому в пользу того или иного мнения нужны дополнительные наблюдения.
§ 4. Реконструкция деталей погребального обряда
В -склепах хоронили преимущественно остатки кремированных трупов, поэтому часто встречаются кучки пепла и значительно реже — скелеты, причем это, как правило, дети или подростки, которых по какой-то причине не смогли похоронить на участках, специально отведенных под их кладбища. Кроме того, встречаются кости людей, которые были принесены в жертву при сооружении склепа либо при похоронах равноправных людей.
Самые безусловные жертвоприношения обнаружены в склепе Сабинка II, раскопанном Д. Г. Савиновым в 1985 г. Здесь справа и слева от входа в камеру, под полом в углах, выкопаны 2 ямы — 1.5×0.85 и 0.6х0.7 м, глубиной 40—50 см. В одной яме уложены расчлененные части 4 человек, а на дне лежали ребра лошади. Во второй яме уложены 3 расчлененных трупа, а на дне лежали 20 астрагалов животных. В жертву принесены мужчины и женщины 25—35 лет [Савинов, 1993, с. 45]. Кости женщины 30 лет были разбросаны под венцом и вдоль венца сруба в склепе 2 на Изыхском чаата-се. Череп имел следы насильственной смерти [Кызласов, 1960, с. 76]. В одном из склепов Лу-гавского могильника под двумя венцами сруба лежало по черепу человека. Черепа и кости от одного-двух людей разбросаны в камерах склепов на Тепсее (ск. 1) и Ташебе (ск. 2). Среди 35 кучек пепла в одном из склепов на Уйбате I лежал искусственно сложенный скелет или расчлененный труп. Это наблюдение основано на неправильном положении костей: вместо бедра уложено плечо (Уйбат I, з. к. 1). Все это ритуальные захоронения. Обычные же трупоположения редки и пока встречены только на правом берегу Енисея. Здесь в 5 скпепах приблизительно каждый четвертый и даже каждый третий покойник не был кремирован (Тагарский остров, 1883, 1888; Джесос, ск. 3;
Тепсей, ск. 3—4). А в одном случае все 9 человек положены в могилу трупами (Кривинское, ск. 4). Таким образом, можно предполагать этническую смешанность населения, проживающего на правобережье Енисея.
В склепах со смешанной обрядностью захоронены не только трупы, но и одни черепа, т. е. без нижней челюсти. Так, на Тепсее захоронены 5 трупов и не менее 7 черепов (Тепсей, ск. 3), на Тагарском острове в одном склепе 5—6 трупов и 6—8 черепов (1883), в другом 4 трупа и 2 черепа (1888). В малом склепе у с. Усть-Тесь захоронены 2 трупа и череп. Трупы либо клали с приподнятыми плечами и головой, либо рассаживали с вытянутыми ногами. Согласно реконструкции в склепе в урочище Джесос, они сидели парами, опираясь спиной на стенку сруба либо друг на друга. Только один скелет лежал вдоль северной стенки, но с высоко поднятыми плечами и головой, опиравшейся на плечо рядом сидящей мумии (рис. 44). Те же две позы для покойников, сидя или лежа с высоко приподнятыми головами и плечами, отмечаются и по другим склепам (Тагарский остров, 1883; Тепсей, ск. 3, 4; Дальняя Чея). В позе покойника прослеживается та же традиция, что и в могилах.
Черепа трупов посмертно трепанированы долотом в затылочной части, которую пробивали несколькими ударами до отверстия диаметром в 5—12 см [Грязнов, 1979, с. 143]. При мумифицировании, видимо, удаляли глазное яблоко, заполняя глазницы гипсом. Однажды в глазницах одного черепа (Дальняя Чея) были обнаружены вставленные гипсовые кружкй, ровные снаружи и выпуклые изнутри. Чаще же от них сохраняются следы на внутренней поверхности маски, закрывающей лицо мумии. Следы в виде гипсовых наростов или «нашлепок». Однако практически все трупы, по какой-то причине погребенные без кремации, имели на лице «маску», в том числе дети. Точнее, их головы были моделированы гипсом.
Тот факт, что на значительной территории Присаянья захоронение трупа или мумии чрезвычайно редко, позволяет поставить вопрос: не являлось ли мумифицирование только частью похоронной процедуры? Может быть, всех взрослых людей сначала мумифицировали, а потом сжигали и захоранивали пепел? Это объяснило бы много пока загадочного. В частности, гипсовые головы кукол лепили вручную. Но они передают характерные черты лица покойника. На это еще будет обращено внимание при описании масок.
Значительно больше, чем трупов в склепах, захоронено остатков кремации, т. е. пепла, помещенного в мешочки, куклы, посуду, ящички и т. д.
Мест сожжений трупов не обнаружено, но, как указывалось в первой части работы, это, вероятно, были лесные горы. Уже сообщалось, что на горе Арчекас, под г. Мариинском, обнаружены бревенчатые помосты с низкими срубами, в которых от сожженных покойников остались только осколки костей. Сожжение на горе Арчекас сопровождалось жертвоприношениями. Убиты лошадь, лось, а также человек, ничком уложенный в грунтовую ямку. Возраст помостов на горе Арчекас определяется трудно из-за смешанного по времени материала. Сочетаются вещи типично тагарские (бронзовый нож, чекан, зеркала) и вещи из таштыкских склепов (оселки, подвески в форме котелков). Здесь же несколько предметов, аналогичных недатированному Аскыровскому кладу (бронзовые конические и с изображением грифонов втулки). Керамика из комплексов типична для позднейших татарских курганов северной лесостепи, где на старые формы наложены таштыкские орнаменты [Кулемзин, 1979, с. 87—98]. Поскольку комплекс должен датироваться поздними, а не ранними вещами, то Арчекасские сожжения, вероятно, по времени близки склепам или чуть ранее. Сходство втулок из арчекасских сожжений и Аскы-ровского клада (рис. 38) уточняет датировку последнего до середины I тысячелетия.
Остатки сожжений просмотрены только в теп-сейских склепах (ск. 1, 2). От сожженного трупа оставалось до 1 кг, иногда более, мелких перегорелых, кальцинированных обломков костей, которые М. П. Грязнов и я называем «пеплом», в отличие от привычного наименования «кальцинированные, или сожженные, косточки». Пепел мельче, чем в грунтовых могилах, в основной массе косточки меньше 1 см, а более крупные фрагменты (5—10 см), в отличие от могил, единичные. Поэтому по пеплу не удалось определить пол погребенного. Не обнаружено в склепах костей детей, что привело М. П. Грязнова к выводу, что кремировали трупы только взрослых людей [Грязнов, 1979, с. 93]. С этим можно согласиться, если иметь в виду детей младенческого возраста и до 7—10 лет, для которых имелись специальные кладбища. Тем не менее иногда младенцы захоронены как бы под полом склепа, в мелких ямках, либо на дне, но присыпанные землей. Встречаются не только детские скелетики, но отдельные черепа, имеющие какое-то магическое значение, т. к. они расположены с большим количеством ритуальных костей животных либо около «алтаря». Эти наблюдения основываются на нескольких уйбатских склепах и одном ташебинском (ск. 2). Поскольку в склепах изредка встречаются детские маски без детских скелетов, можно предполагать, что их тоже кремировали, но с определенного возраста. Косвенно это подтверждается разным объемом и весом кучек пепла в тепсей-ских склепах. Каждая кучка, лежащая более или менее плотным слоем, покрывает площадь от 15×15 до 50×30 см. В одних содержится 1—2 кг косточек, в других — около 400 г.
Пепел ссыпали в мешочек. Некоторые плотные кучки пепла сохранили форму мешочков и даже фрагменты тканей (Тепсей III, ск. 1, 2).
Рис. 44. Джее ос, склеп 3: Размещение мумий и кукол с масками (частичная реконструкция)
ТАШТЫКСКИЕ КАМЕННЫЕ СООРУЖЕНИЯ
<0
Отпечатки грубой ткани зафиксированы на кусках костного шлака (Соколовский, ск. 2). Один фрагмент ткани, сохранившийся из раскопок С. А. Теп-лоухова, состоит из шести слоев разных шерстяных лоскутков, что определено по двум видам плетения. Лоскутки обернуты вокруг запекшихся косточек (рис. 45). Значит, либо мешочек был сшит из нескольких тканей, либо в несколько тканей завернули пепел. Вместе с этими лоскутками из того же склепа сохранился кусочек свернутой бересты, поэтому можно предполагать, что мешочки для пепла шили не только из ткани, но и из бересты, кожи. Мешочки с пеплом помещали в большие и малые емкости, которые по-разному интерпретируются в литературе и во многом остаются загадочными.
Первоначально пепел в могилах фиксировали как «сплошные прослойки массы остатков сожженных костей человека» либо «скопления сожженных костей от нескольких человек» (С. В. Киселев, 1928—1932). Впервые индивидуальные кучки пепла стали распознавать при раскопках склепов на Уйбате (1936, 1938). Тогда же было замечено, что пепел лежит среди травы, как бы внутри плетеного из травы изделия или «гнезда». Причем часто поверх пепла находятся обломки гипсовых масок, в других случаях обломки масок и вещи размещены вокруг «гнезд» с пеплом. Эти наблюдения впервые были графически документированы на планах двух склепов в 1938 г. (Уйбат I, ск. 7, 8), но остались неизвестными, т. к. полевой отчет не был подготовлен. Однако уже в те годы были раскопаны склепы (Уйбат, ск. 6; Быстрая; Лугавское), где вещи были редко с кучками пепла, чаще располагались у входа в склепы. Размещение кучек пепла, вещей и масок позволяет определить, в чем именно был помещен пепел человека.
Первые находки, предположительно относящиеся к частям кожаных кукол, найдены в склепе Сыры. Это конусообразные кожаные мешочки длиной 55 и 31 см, вывернутые мехом внутрь и набитые жесткой травой. Ширина оборванных верхних краев 13 и 10 см, а зашитые узкие края шириной 8 и 4 см. В этих мешочках предполагают остатки рук погребальных кукол, что подтверждается находками в склепе остатков одежды и натуральных человеческих кос [Кызласов, 1955, с. 204]. Позже в тепсейском склепе был найден кусок набитой травой кожаной трубки диаметром 6 см, длиной 20 см [Грязнов, 1979, с. 93]. В ташебин-ском склепе (ск. 1) найден не меньшего размера конический сверток из кожи. В Соколовском могильнике крупный сверток бересты был заполнен травой, содержавшей пепел (Соколовский, ск. 3) [Вадецкая, 1995, с. 165]. Наконец, внутри олной гипсовой головы обнаружены остатки травы вместе с забившейся землей (Терский, ск. 4). Значит, гипс облицовывал голову кожаной куклы, набитой сухой травой. Наконец, находки кукол с пеплом в могильнике Оглахты убеждают, что отмеченные в склепах «гнездышки» из травы с пеплом, травяные лукошки или «плетенки» из соломки не что иное, как часть туловища куклы.
Рис. 45. Лоскутки трех шерстяных тканей с пеплом человека: Барсучиха IV, склеп 4 — в 1 см. 11 — 12 нитей (1), 15—16 нитей (2) и 9 нитей (3)
Тем не менее известны и другие вместилища пепла — посуда, коробки, ящики. В отличие от кукол в рост человека я называю их «малыми вместилищами» пепла. Сожженные косточки человека в одном-двух сосудах зафиксированы в следующих склепах: Татарский остров (1883), Мысок (ск. 1), Соколовский Разъезд (ск. 3), Арбан, Та-шеба (ск. 2). Значительно чаще бревна рухнувшего потолка раздавливали сосуд, а пепел высыпался из мешочка, вложенного в сосуд. В результате сожженные косточки оказывались поверх черепков сосуда и среди черепков.
Для мешочков с пеплом использовали берестяную и деревянную тару. Суммирую полностью сохранившееся, а также мною реконструированное. Пепел обнаружен: в деревянной плошке (Соколовский, ск. 3), в опрокинутой берестяной круглой чаше диаметром 20 см (Уйбат, ск. 6); в деревянном корытце (Уйбат, ск. 1), в берестяном коробе 50x20x15 см (Изых, ск. 1); в берестяной овальной коробке с деревянной крышкой (Уйбат, ск. 5); в берестяной орнаментированной коробке (вместе с обломками маски и, видимо, в шелковом мешочке) (Уйбат, ск. 3); неоднократно в ящичках из досок, в колоде, выдолбленной из обрубка ствола дерева длиной 1.3 м, диаметром 50 см (Уйбат, ск. 5); на каких-то деревянных подставках, от которых сохранились струганые палочки (Соколовский, ск. 3). Иногда в одно место положено несколько мешочков. Например, 4 мешочка с пеплом вложены в деревянный ящик вместе с обломками 4 масок, двумя шкатулками и непонятными предметами типа «юлы и гриба» (Уйбат, з. к. 1). 2 мешочка с пеплом вложены в подобие каменного ящичка (Быстрая). Один из них был сшит из ткани в два слоя, имел закругленные края (рис. 46). К нему положены амулет-конек, кольцо, а сверху маска. Со вторым мешочком вложено 2 сосуда (один из них миниатюрный) и обломок маски. Единственная «чистая», т. е. без земли, кучка кремированных косточек человека обнаружена в миниатюрном каменном ящичке в склепе 3 могильника Соколовский.
Таким образом, для мешочка с пеплом использовали все подходящее для этой цели, от сосуда до ящика. При этом объем «тары», возможно, зависел от количества вложенных мешочков, объема каждого мешочка по весу кальцинированных косточек, от количества сопровождающих пепел ритуальных предметов (рис. 47).
Наличие малых упаковок пепла, т. е. сосудов, ящичков, берестяных коробок и т. д., не позволяет согласиться с мнением М. П. Грязнова [Грязнов, 1979, с. 94], считавшего, что пепел всегда помещали только внутри погребальной куклы. Определить вместилище пепла очень сложно. Я предприняла попытку определить это по размещению около кучек пепла вещей и масок.
Практически для каждого склепа я пыталась реконструировать характер вместилищ («урн») с пеплом. Куклы предположительно определены по расположению маски относительно кучки пепла и отсутствию лежащих вплотную к кучке каких-либо вещей, кроме тех, что могли быть на одежде куклы. В тех случаях, когда маска расположена выше кучки, т. е. в области лица предполагаемой куклы, определялось вероятное лежачее положение последней. В тех случаях, когда маска лежала на кучке пепла, определялось сидячее положение куклы. В качестве аналогов сидящих кукол использованы наблюдения по склепу в урочище Дже-сос. Уже говорилось, что в нем мумии были рассажены по стенкам. Никаких вещей им не поставлено, кроме сосуда в ногах. Рядом с мумиями и параллельно им сохранились кучки пепла с обломками тонких масок, некоторые лежали лицом вниз. При кучках также не было вещей либо костей животных. Логично предположить, что куклу с пеплом усаживали как мумии — вдоль стенок и параллельно мумии (рис. 44). При сожжении склепа прежде всего сгорали травяные чучела-куклы. Они распадались на части, а по закону физики прежде всего падало вниз самое тяжелое — мешочек с пеплом, помещенный в кукле, и ее голова, облицованная гипсом. В результате к моменту раскопок оставались кучка пепла и обломки маски поверх пепла или поблизости. Эта реконструкция объясняет неоднократные наблюдения, сделанные С. В. Киселевым и В. П. Левашевой при раскопках. Ими отмечалось, что кучки пепла расположены близко к стенке срубов, а маски при них расположены беспорядочно лицом как вверх, так и вниз (Усть-Тесь, Уйбат, ск. 6). Реконструкция кучек пепла вдоль стен позволяет высказать мнение о том, что кукол рассаживали не только в один, но и в два и более рядов вдоль каждой из трех стен склепа.
Малые вместилища склепа определяются (в противоположность куклам) по их скученности, близости к ним сосудов, шкатулок с ритуальными принадлежностями, коробок или подносов с астрагалами животных. Тесное размещение перечисленного не позволяет предположить, что на месте кучки пепла ранее лежала или сидела кукла. Но не исключено, что пепел был помещен внутри бюста, изображающего покойника. Дело в том, что указания на нахождение пепла перед бюстом единичны, а достоверных случаев пока вообще нет.
Рис. 46. Фрагмент шерстяной ткани от мешочка с пеплом человека: Быстрая, склеп
Рис. 47. Фрагмент шерстяной ткани: Уйбат, склеп 6
Как правило, обломки бюстов без определенной системы лежат на пепле, закрывая любую его часть (правую либо левую, спереди, сзади), а также полностью. Складывается впечатление, что пепел высыпался из разбитого бюста. Почему при этом среди косточек может быть ткань, кожа, трава, как от куклы, объясню при анализе бюстов. В данном случае важен вывод о разнообразии вместилищ для пепла. Как можно убедиться на конкретном описании различных склепов при их публикации, куклы и иные емкости с пеплом сочетаются в одном склепе, но занимают определенное место. Куклы, если их рассаживали и клали, как правило, находились вдоль стен, а туески, коробки и прочее с пеплом — посередине склепов и у стены, где был вход в склеп. Эти наблюдения позволяют предполагать, что мешочек с пеплом помещали в кукле или бюсте, которые до захоронения где-то хранили. Позже их собирали и захоранивали совместно, затем сжигали склеп. К моменту окончательного захоронения некоторые бюсты разбивались, а из кукол высыпался пепел. Тогда их помещали внутри любого иного подходящего изделия вместе с обломками от бюста или маски. Иногда к этому времени удавалось собрать и пепел, и обломки бюста не полностью.
Вышесказанное пока лишь версия, но объясняющая разнообразие емкостей, используемых для пепла, наличие в них мелких обломков от масок и бюстов, а иногда и какой-нибудь ритуальной вещи. Выявление в коллекциях из склепов не только масок, но и бюстов является еще одним свидетельством разнообразия вместилищ праха людей.
§ 5. Маски и бюсты из таштыкских склепов
В 1772 г. П. С. Паллас, профессор естественной истории, ботаник, этнограф и участник научной экспедиции, снаряженной Екатериной II по российским губерниям, описывал разные древние достопримечательности степей Енисея. Он прислушивался ко всему, что ему сообщали грабители могил, так называемые «бугровщики». Не высказывая своего недоверия, он записывал все, как бы фантастично это ни выглядело. Однажды бугров-щик рассказал ему, что встречал в могилах «человечьи головы в натуральную величину, внутри пустые, сделанные из фарфорообразной массы, раскрашенные красными и зелеными листьями» [Паллас, 1788, ч. 3, кн. 1]. В народе среди различных легенд, связанных с курганами, ходили слухи о подобных «живых лицах». Лишь спустя сто лет одна из таких «голов», но без указанной росписи, была принесена в музей г. Минусинска крестьянином Данишкиным. Она извлечена из размытого на берегу р. Абакана склепа у улуса Нурилкова [Клеменц, 1886, атлас, табл. XX]. Вскоре, в 1883 г., маски и бюсты были обнаружены А. В. Адриановым в склепе на Татарском острове. Сохранились обломки не менее 33 масок, изготовленных задолго до того, как оказались в склепе, т. к. некоторые из них починены новыми кусками глины, а старые успели «загореть» (Татарский остров, 1883). В 1929—1932 гг. С. В. Киселев из своих раскопок собрал первую большую коллекцию масок — около 120, включая мелкие обломки. Выводы его анализа свелись к следующему. Все маски отлиты в форме, снятой с лица покойника или с его изображения, вылепленного от руки. Формовку производили частями, затем отлитые части соединяли глиняным клеем. В части форм равномерными слоями накладывалась гипсовидная масса, которая иногда с внутренней стороны придавливалась специальными шаблонами, сшитыми из ткани, отпечатки ее (складки и швы) отчетливо видны на внутренней поверхности изображения [Киселев, 1935]. Последующие находки масок на Уйбате (1936, 1938) не изменили его представлений [Киселев, 1949, с. 250]. С этим не в полной мере согласился Л. Р. Кызласов, осмотрев маски из раскопанного им склепа на Сырском чаатасе. По его мнению, некоторые из масок могли изготовляться на мягкой основе в виде кожаного шара [Кызласов, 1960, с. 149]. И совсем не согласился М. П. Грязнов, который уже был полностью убежден в том, что маски из им исследованных склепов под горой Тепсей лепились на сшитой из кожи болванке, имеющей форму гладкого овала с выделенным выступом подбородка. Это были не специальные болванки для масок, а головы кукол типа оглахтинских. Значит, таштыкские изображения являются не масками, а облицованными глиной или гипсом головами погребальных кукол [Грязнов, 1979, с. 94].
Существенные разногласия относительно технологии изготовления масок и самой их сути (отливались или лепились, накладывались на лицо кукол или облицовывали их голову) могут быть результатом как ошибочных суждений, так и местных особенностей технологии в разных таштыкских поселках. Следовательно, необходимо сравнить маски из разных склепов, предварительно их зарисовав, описав фактуру, отпечатки на поверхности, следы раскраски и многое иное. В настоящее же время сведения чисто визуальные, документированные лишь фотографиями около 20 масок [Киселев, 1935, табл. 1—4; 1949, с. 40—43; Кызласов, 1960, рис. 45, 56]. Кропотливая работа по изучению всех коллекций и их зарисовок мною начата несколько лет назад. Художниками С. В. Горюнковым и Л. А. Соколовой уже сделаны рисунки масок и их фрагментов (несколько сотен), хранящихся в сибирских музеях (гг. Абакан, Минусинск) и Эрмитаже. Планируется подготовка полного каталога и многопланового — от технологии до семантики — анализа. Выбран художественный подход, а не фотографии, т. к. рисунки могут быть выполнены с разрезами по замерам толщин масок, они лишены искажений из-за неровного цвета масок и многочисленных на них повреждений; наконец, будучи выполненными в одном масштабе и проекции, рисунки создают возможность сравнительного анализа. К сожалению, пока не удалось зарисовать маски из Исторического музея, составляющие около четверти всех найденных. По этой причине я ограничусь лишь несколькими предварительными выводами, вытекающими из собственного анализа: как выглядела форма, на которой изготовляли изображение, способ изготовления, степень индивидуальности масок, их типы, химические и иные анализы состава масок (рис. 48—54).
Обратная сторона масок сохраняет четкие отпечатки сшитых по определенному раскрою кожаных форм, что позволяет реконструировать последние. Они сшиты из разных кусков и обрезков кожи меховой стороной внутрь. На некоторых формах «прочитывается» смоделированный нос, впадины в области глаз, ноздрей и между нижней губой и подбородком, а также отграничение подбородочной полости от шейной и следы имитации ушей. Все это соответствует лицам кожаных кукол. Формы делались по-разному. В частности, иногда на них нет носа или он обозначен символически — вшит плоский кусок кожи. Поэтому не на каждой маске прочитываются черты лица куклы. На оборотной поверхности, напротив ушей, часто имеются 3 типа отпечатков непонятного происхождения: маленькие выпуклости, одна выпуклость с насечками (Усть-Тесь), ребристые вдавленные поверхности, как будто от раскрученного с изломами кусочка бересты. Пока могут быть интерпретированы только выпуклости. Это следы какого-то крепежа, стягивающие маску от уха до уха. Белая смесь наносилась слоями, точнее, отдельными лепешками, не на все лицо куклы, а на определенные участки. Их растирали, края слоев перекрывали друг друга без какой-либо преднамеренной системы (Сыда; Уйбат, ск. 6). Консистенция смеси рыхлая, непрочная, толщина маски была от 3 до 10 мм, но в носовой и глазных областях утолщения достигали 20 мм, а края масок истончались до 1 мм. Лицевая поверхность заглажена жесткой кистью, после чего нанесены стандартные неглубокие прорези глаз, обозначены ноздри, налеплены стилизованные уши. Но настоящих прорезей для глаз и рта нет, т. е. маски глухие и термин «маска» условен. На некоторых из них, на внешней поверхности, есть раковина, характерные выступы и т. д., что обычно имеет место при отливке в формах. Однако отсутствуют анатомические подробности лица, неизбежные при снятии формы с лица человека. Кроме того, среди коллекций не удалось найти хотя бы двух масок, которые могли бы быть сделаны в одной форме. Поэтому технологическая загадка внешней поверхности масок может быть связана с их последующим сожжением в огне, бушевавшем в склепе. Какая-то часть масок, возможно, изготовлялась отдельными частями; имеются в виду нос, уши, подбородок. Но это не было правилом. Эти отдельные части масок изготовлялись, очевидно, вручную, о чем можно судить по ушам и подставкам бюстов. Последние самой разнообразной формы: овальные, полукруглые, прямоугольные, квадратные. Имеются основания думать, что были не только гипсовые и глиняные, но и деревянные подставки. Уши очень схематичные и насчитывают не менее 16 вариантов, среди которых нет схожих. Таким образом, практически нет сомнения в том, что белой смесью моделировали лица мягких кожаных набитых травой кукол.
Маски бывают белые или сплошь покрытые красной краской. Поверх тех и других нанесена роспись. На белых масках самые характерные орнаменты в виде круглых красных пятен на щеках и спиралей на лбу. На красных прослеживаются черные полосы. Помимо красной и черной красок применялась голубая. К сожалению, раскраска сохраняется редко. На большинстве масок лицевая поверхность имеет пузырчатую фактуру, что, видимо, связано с «вскипанием» красочного слоя в огне. Судя по отдельным фрагментам, орнамент был разнообразен. Наносился красочный бордюр по верху маски, раскрашивались уши и носы (поперечными полосами, кружками, пятнами), обозначались волосы и локоны. На многих скульптурах у темени имеется специальный вырез для накладной косы. У других верх на лбу обрезан, словно был закрыт головным убором. В уши иногда вдевали сережки, для которых проделаны отверстия. На шее бывают нарисованные или налепленные ожерелья.
Нет сомнения, что маски обозначали конкретного умершего. Поэтому их принято считать портретными. Но среди них бывают как схематичные, так и реалистичные. Даже в масках наиболее «портретных» смешаны черты индивидуальности и условности. Индивидуальность проявляется в стремлении художника схватить характер оригинала за счет какой-либо особо примечательной черты лица, которая гротескно выпячивается. Например, характерный изгиб губ, форма носа, лба. При этом условными остаются уши и глаза, намеченные лишь глазными прорезями. Только на двух масках глаза изображены не стандартно, а с приближением к реализму за счет моделирования характерной складки нижнего века. Индивидуальность масок при том, что они лепились по лицу куклы, требует объяснения. Возможно, что облицовку головы куклы делали одновременно с лепкой маски на лице трупа. Уже сообщалось, что некремированные покойники в таштыкских склепах, даже дети, как правило, похоронены с головой, моделированной гипсом. Снять маску не удается. Значит, обычая отливать маску по лицу
Рис. 50. Маски из склепа на Татарском острове (Минусинск)
Рис. 52. Маски из склепов правого берега Енисея: 1—2 — Быстрая; 3 — Сыда; 4—8 — Кривинское, склеп 1
Рис. 53. Маски из склепа 2 под горой Тепсей. Правый берег Енисея
трупа все-таки еще не было. Представляется, что изготовление моделированного лица куклы было частью длительной похоронной процедуры, повторяющей моделировку лица трупа.
По внешнему виду С. В. Киселев разделил маски на 4 типа: маска лица, маска передней половины головы, с ушами; маска передней половины головы с шеей и маска-бюст. Но это не типы, а степень сохранности масок. Известно лишь одно одностороннее изображение, которое может быть накладной маской в полном смысле этого слова (Уйбат, ск, 11) [Филиппова, 1995, рис. 1]. Лицо выполнено в высоком рельефе при абсолютно плоской обратной стороне. Еще одно имеет вид гладкого с одной стороны и плоского столба, с рельефным лицом на второй (Тагарский остров, 1883). Единичность подобных изваяний не позволяет выделять их в какую-то особую группу. Что же касается остальных изображений, то они все облицовывали голову куклы либо полностью, либо на 3/4, все имеют уши и подбородок. Условно по наличию или отсутствию шеи делятся на маски и бюсты. Шея маски иногда расширена книзу, благодаря чему голова-бюст могла стоять. В других случаях шея выставлялась в подставку и закреплялась жидкой глиной. По числу масок с шеей или обломков разного рода постаментов представляется, что масок-бюстов в склепах больше, чем изображений одной головы. Но практически к каждой из них можно было дополнительно прилепить шею и придать голове вертикальное положение. С другой стороны, нет уверенности в том, что у той или иной маски без шеи последней первоначально не было. Поэтому главными таш-тыкскими скульптурами в склепах являются бюсты.
По внешнему виду материалом для масок служила белая смесь. По мнению С. В. Киселева, в ее состав входили гипс и известь, смешанные с другими породами, в том числе с мелким кварцевым песком. Не исключено, что их лепили также из белых каолинов, известных по рекам Енисею и Абакану (Киселев, 1949, с. 248). В частности, из материала типа вязкой глины, по заключению М. П. Грязнова, сделаны маски из склепов под горой Тепсей. Результаты химических анализов оказались близкими к визуальным. Один спектральный анализ выполнен для маски в лаборатории МГУ (Изыхский, ск. 1). Маска изготовлена из каолина с примесью известняка. Кроме того, обнаружены следы меди, марганца и стронция [Кызласов, 1960, с. 147, примеч. 8]. 14 обломков масок, происходящих из 4 склепов правого берега Енисея (Сыда, Усть-Тесь, Быстрая, Дальняя Чея), одного левого берега Енисея (Терский) и с Уйбата (Уйбат, ск. 6) мною были переданы в лабораторию ВНИИ «Океангеология» для пяти типов анализов: спектрального (4 маски), термического (10 масок), рентгено-структурного (2 маски), электронноскопического (2 маски), петрографического (4 маски). Спектральный анализ показал, что в составе масок всех районов не менее половины кальция, а вторая часть насчитывает 17 случайных примесей: стронция, кобальта, никеля, скандия, нитрия, меди, циркония, титана, алюминия, магния, ванадия, бария, галлия, марганца, хрома, железа, кремния. Термический анализ масок из всех районов показал, что они изготовлены из гипса. Рентген, электроскопический и термический анализы выявили, что маски из склепов, раскопанных С. В. Киселевым на правом берегу Енисея, изготовлены не из особого состава, а из гипса-самнита. Таким образом, проанализированные маски изготовлены из грязного, природного гипса, где много различных примесей. Петрографический анализ показал, что подставка для одного бюста (Сыда) выполнена из каолиновой глины, к которой добавлены примеси хлорита и кремнистого вещества, а также редкие зерна плагиоклаза, кварца, карбоната. Природа двух масок из памятников правого берега Енисея (Дальняя Чея, Усть-Тесь) неясна, но их сложная структурная характеристика, видимо, связана с обжигом глинистогипсовой массы. Образец маски с левого берега (Терский) состоит из кальцита (гипса) с небольшой примесью слюдисто-глинистого материала, единичных обломков кварца, плагиоклаза, эпидота, хлорида и известняка. При этом маска по составу не отличается от изготовленных в грунтовых могильниках. Таким образом, маски бывают изготовлены и из «грязной» глины с различными природными примесями. В одном и том же склепе находятся маски гипсовые и глиняные (Усть-Тесь). Для изготовления разных частей одного бюста (голова и подставка) могут быть использованы разные материалы. Значит, таштыкские скульптуры справедливо можно назвать как гипсовыми, что чаще, так и глиняными.
В грунтовых могильниках, пепел как правило, помещали в туловище куклы. Но уже тогда встречались исключения, когда пепел помещали в голову куклы. Таким же образом интерпретируются кучки пепла под масками, расположенными вплотную к стенкам срубов в склепах. Значит, логично усматривать постепенную замену целой куклы на ее бюст как эволюцию обрядности и предполагать, что бюсты, как и куклы, служили своеобразными урнами [Вадецкая, 1990, с. 116— 118]. Наиболее четко прослеживаются сочетания бюстов с кучками пепла и вещами на Уйбате (Уйбат I, ск. 7, 8) и в большом склепе Сыры. В последнем практически все маски являются бюстами, обломки которых лежали либо поверх косточек человека, либо среди косточек, либо частично перекрывая косточки. План для склепа опубликован [Кызласов, 1955]. Но для наглядности я заменила условные изображения реальными (сосуды, амулеты, ткань, шкатулки и т. д.) и по-разному затонировала кучки пепла, маски и ткань. В результате прочитываются скопления пепла, высыпавшиеся из бюстов, заполнения бюстов травой, упавшие накладные косы, крепившиеся к бюстам, помещенные вплотную к бюстам сосуды, шкатулки с ритуальными принадлежностями и т. д. (табл. 92). Как указывалось выше, пепел с травой сохранился внутри нескольких бюстов склепа Белый Яр III.
Разнообразие емкостей, выполняющих функцию урны с прахом покойника (куклы, бюсты, ящики, берестяные коробки и туески, глиняные сосуды) свидетельствует, что к моменту погребения куклы и бюсты находились в разном состоянии. Из рассыпавшихся кукол и разбитых бюстов мешочки с пеплом либо уже остатки пепла перемещали в любую иную упаковку. Это могло быть в том случае, если в склепах единовременно собирали где-то хранящийся прах многих людей.
§ 6. Погребальная утварь и ритуальные предметы
Определить в склепах, куда положили прах покойника и что с ним положили, чаще невозможно. Особенно в ограбленных сооружениях либо в тех, где куклы и бюсты помещались в два яруса на полатях, с которых они сваливались. Тем не менее система размещения покойников существовала, и, чтобы ее выявить, я пыталась в каждом конкретном случае реконструировать характер вместилища, первичную позу куклы, расположение сосудов, ритуальных костей животных, амулетов. Все это подробно изложено в публикации памятников. В целом достаточно точно определяется, что куклам вещей практически не клали, а около бюстов и иных малых емкостей обязательно находятся ритуальные вещи, кости животных, а иногда и сосуды. Посудой, вещами, ритуальными костями (астрагалами, фалангами) и частями ног животных (копытами, пятками) забивали до 1/3 площади камеры, причем преимущественно у стенки входа в камеру. Реже груда сосудов расположена в центре или в одном из углов камеры. Здесь же наиболее крупные скопления костей животных. Иногда посудой забит и наземный вход склепа. Последнее обстоятельство отмечалось С. В. Киселевым, но осталось без внимания как аргумент об единовременном заполнении склепов покойниками. В склепах малых, простой конструкции, о том же можно судить по расположению кучек пепла вокруг центра, где был костер или какое-то ритуальное место, обозначенное сосудом с остатками жертвоприношения или плитой-алтарем (Барсучиха IV, ск. 5; Степновка II, Хызылар) [Худяков, 1980, с. 101—106]. В склепах небольших, простой конструкции, куклы чаще расположены в ряд параллельно, как в могилах. В больших склепах сложной конструкции покойники тоже расположены приблизительно рядами, но не по всей площади, а вдоль трех стен. Середина же склепа, ближе к входу, заполнена очень тесными кучками пепла, стиснутыми вещами и ритуальными костями. Сюда, видимо, клали пепел уже во вторичных упаковках. Для наглядности вновь сошлюсь на план склепа Джесос. Здесь вдоль стен рядами рассажены мумии и куклы, которым поставлено в ноги по сосуду. А в середине камеры и ближе к входу размещены сосуды и блюда с пеплом человека, ритуальные кости животных (табл. 112). Невозможно себе представить, чтобы сидящие парами мумии и куклы могли аккуратно подхорани-ваться. Весь цикл действий, связанных с захоронениями в этом и других склепах, на мой взгляд, не оставляет сомнений в одноразовом использовании склепов. Напомню эти действия. Камеры строили одновременно с возведением стены на трех бортах ямы. Бревна костра вносили в еще не закрытое сооружение. Тканью, расшитой деревянными бляшками, драпировали стены, а также, возможно, потолок или полог над всеми покойниками. Основное количество посуды и ритуальных принадлежностей клали сразу всем покойникам в том или ином месте сруба: в середине камеры, на венцах сруба, при входе и во входе в камеру. При сооружении склепа или помещении покойников производили одноразовые человеческие жертвоприношения. Захоранивали пепел людей (реже — трупов) не только в разные сроки умерших, но и в разное время кремированных, кости их к моменту погребения были в разной степени сохранности. Некоторые бюсты-урны к погребению восстанавливали (Татарский остров, 1883), но чаще клали их в поломанном виде. Камеру один раз сжигали, замуровывали вход, надстраивали последнюю, четвертую стенку склепа. Сожжение склепа было обязательным актом погребения. Несожженных склепов нет. Лишь в нескольких оно по какой-то причине не получилось, но следы огня на срубах все же имеются.
Три наблюдения, на первый взгляд, противоречат идее одноразового использования склепов. Во-первых, М. П. Грязнов отметил, что в малом склепе (№ 3) под горой Тепсей кости скелетов, лежащие на дне под кожаными куклами, не имели следов огня. Отсюда он предположил, что они были засыпаны землей, успевшей просочиться сквозь щели потолка и, следовательно, срок между погребениями трупов и кукол был весьма долог [Грязнов, 1979, с. 115]. Однако если бы земля просочилась, то она сохранилась бы ко времени раскопок. Между тем земляной прослойки между скелетами и кучками пепла не было. Тепсейский склеп не является исключением. Очень часто костяки людей на дне камер, а также астрагалы и концы ног животных не имеют следов огня. Видимо, все, источающее трупный запах, не только тщательно упаковывали, но и присыпали землей. И такие случаи, когда детские трупики присыпаны землей либо уложены в ямах под полом склепа, неоднократно отмечались. Бывает, что в ямку клали и часть туши животного (Уйбат I, ск. 4; Ташеба, ск. 2). Что же касается астрагалов и фаланг животных, то последние иногда заворачивали в тряпочку, помещали в шкатулки, т. е. тоже упаковывали.
Во-вторых, хотя и очень редко, пепел одного-двух людей лежит в наземном входе, ведущем к камере. Как правило, сюда клали не людей, а остатки похоронных тризй, от которых много обломков посуды, костей животных, остатков костров. Погребения единичны. Сожженные косточки предположительно отнесены к человеческим. Лишь в исключительных случаях можно предполагать, что положен пепел одного-двух человек, т. к. он сопровождается ритуальными принадлежностями. Отмечено, что такие кости бывают затоптанными. В этих погребенных усматривают представителей низших слоев общества (Кызласов, 1960, с. 193) либо людей, не поместившихся в камере. Последнее вероятнее, т. к. останки покойников захоронены по правилам, но не в камере, а в разных местах входа. Поскольку в большинстве склепов погребения во входе отсутствовали, возможно, что они случайны. Во входе мог быть похоронен человек, пепел которого по той или иной причине был привезен позже других, по окончании общей церемонии, но до замуровывания входа.
В-третьих, С. В. Киселев отметил случай, когда в углу камеры кучка пепла человека была разделена рыхлой землей (Уйбат I, ск. 5). Сугубо теоретически он предположил, что, возможно, первоначально подгнило потолочное бревно и произошел небольшой обвал земли, засыпавшей кучку пепла на полу. А позже землю несколько разровняли и положили новое «гнездо» [Киселев, 1949, с. 233]. Это наблюдение могло бы быть единственным фактом последовательности погребений. Но, как отмечено в дневнике Л. А. Ев-тюховой, здесь проходила нора суслика, в которую зверьки перетащили более 20 вырезанных из коры бляшек [ИА, ф. 12, д. 9, л. 7, № 9]. Вероятно, суслики к моменту раскопки и разрыхлили кучку пепла с землей. Отмечу, что при раскопках пепел всегда уже смешан с землей. Отчет о раскопке склепа не был подготовлен. Очень подробные записи в дневнике и в описях о сусличьей норе были забыты к моменту публикации сводной работы С. В. Киселева, и «недоразумение» стало единственным аргументом в пользу длительности функционирования склепа (Уйбат I, ск. 5).
В склепы ставили много деревянной утвари и разных шкатулок с ритуальными принадлежностями. Последние преимущественно копировались из дерева. Не все деревянное, обнаруженное в склепе, непосредственно относится к погребениям, т. к. в качестве топлива бросали ломаные вещи, включая вышедшую из употребления скульптуру.
Керамика. Больше всего найдено керамики. Собраны черепки от нескольких тысяч сосудов, но отреставрировано не более 600 сосудов. Типология керамики не разработана, поэтому одни и те же сосуды разными исследователями называются по-разному. С. В. Киселев отметил 7 существующих форм [Киселев, 1949, с. 239], Л. Р. Кызласов — 28 типов [Кызласов, 1960, с. 40—56], М. П. Грязнов — 6 основных типов, а остальные переходные [Грязнов, 1971, с. 96—98]. В моей работе публикуется практически вся керамика, за исключением черепков и сосудов из раскопок С. В. Киселева на Уйбате. Не учтен при типологии сосудов опубликованный материал могильника у с. Михайловка, т. к. он очень своеобразен, а также около 50 сосудов из склепа Арбан. Последний памятник подготавливается к печати автором раскопок Д. Г. Савиновым. В общее число проанализированных целых сосудов входят и те, что извлечены из ямок с поминальными приношениями. В мою задачу входит показать отличительные признаки керамики из склепов от керамики из могил, ибо наличие сходных сосудов воспринималось одними исследователями как доказательство сосуществования могил и склепов, а другими как эволюция. Типология же керамики — особая тема, предусматривающая выделение объективных типологических признаков, стандартизацию рисунков сосудов, определение связи формы с качеством глины и лощения и т. д. Уже сейчас ясно, что керамика из поселений отличалась от погребальной. Некоторые особо крупные и тонкостенные сосуды попали в склепы, видимо, случайно (Барсучиха IV, ск. 5, 6, Усть-Тесь). Четко проявляются локальные различия в керамике, особенно между северо-западными районами (Чулым и левый берег Енисея) и восточным (правый берег Енисея).
Для сравнительного анализа керамики из могил и склепов напомню, что среди 300 сосудов из могил достаточно четко различаются 3 типа: большинство — кубки, в меньшем количестве — банки и 30 — сферические с высоким горлом. Последние индивидуальны по пропорциям и орнаментации. Кубки и банки украшены простым бордюром, а сферические — двумя соединенными бордюрами либо бордюром и розеткой. Практически отсутствуют в орнаментации налепные узоры. Среди этой керамики выделяются 2 типично татарских сосуда котловидной формы и единичные миниатюрные геометрические сосудики. Во всех существующих классификациях керамики из склепов одинаково выделены только 3 типа сосудов: кубки, банки, котловидные. Остальные определяются согласно субъективным ассоциациям авторов с той или иной формой. Например, сферические или бомбовидные сосуды с высоким горлом С. В. Киселев называет кувшинами, а М. П. Грязнов — горшками. В определенной степени это объясняется тем, что керамика из склепов имеет меньше стандартных форм и больше индивидуальных, которые можно было бы назвать «переходными», если бы на их основе возникли новые формы. Но разнообразие и эволюция таштыкской керамики прерывается совершенно иными формами керамики в эпоху чаатас.
Самыми многочисленными сосудами в склепах и ямках с тризнами являются баночные. Преобладают широкие, с раздутыми боками, значительно меньше пирамидальных. Те и другие по формам, а часто и по орнаменту не отличаются от банок в могилах. Их по-прежнему украшает бордюр из простейших элементов: оттиски ногтя или угла палочки, ямки, арки. Но значительная серия банок украшена богаче и разнообразнее, чем раньше. На них перенесены резные геометрические узоры, ранее встречавшиеся только на сферических сосудах — резные треугольники, заштрихованные или заполненные ямками. Кроме того, имеются налепные валики-веревочки или их печатная имитация. От стандартных банок происходит несколько других подтипов. Банки в 2 раза выше стандартных, напоминают бочонковидные сосуды. Банки с уменьшенным относительно стандартных донышком схожи с горшковидными. Банки с более раздутыми боками, при прежних пропорциях дна и венчика, схожи со сферическими без горла. Стандартные банки бывают без орнамента, новые подтипы всегда орнаментированы и чаще — узорами из веревочки. Банки встречаются в склепах, в детских могилах, в ямках с поминальными приношениями.
Кубки становятся менее распространенными за счет того, что отсутствуют в ямах с тризнами и в детских могилах. По-прежнему большинство кубков представляют собой ту же банку, но на поддоне. В зависимости от разнообразия первых некоторые формы кубков напоминают горшковидные и тюльпановидные сосуды на поддоне, но преобладают старые, стандартные. Не исключено, что некоторые кубки переделаны из тагарских котловидных сосудов, но без вертикальных ручек. Таких кубков у раннего таштыкского населения не было. Кубки бывают без орнамента, с простым бордюром, характерным для кубков из могил, с налепными веревочками, образующими узоры, как на банках. Исключение составляют кубки, происходящие из тагарских сосудов, на которых гладкие налепные валики.
Самыми многочисленными после банок сосудами в склепах являются сферические, редкие в могилах. Они не только в склепах, но и в ямках с тризнами. Большинство их не отличаются от ранних или отличаются только орнаментацией — узорами из веревочки. Среди других сферических сосудов имеется много разновидностей в зависимости от высоты горла, его наличия или отсутствия, ширины днища. При отсутствии горла и широком дне они бомбовидные, иногда называемые «одутловатыми». При особо вытянутом горле они схожи, в зависимости от ширины боков, с кувшинами, вазами. Эти подтипы всегда в комплексах сочетаются со стандартными сосудами. Орнаментация богатая и разнообразная. Имеются сосуды, которые не отличаются от найденных в могилах. Особо отмечу сосуды с бордюрами из заштрихованных треугольников, т. к. их С. В. Киселев считал происходящими только из грунтовых могил. Они найдены в склепах у с. Сыда, Джесос, Таше-ба. Самая богатая орнаментация на стандартных сосудах и «кувшинах». Самая простая — на «одутловатых» сосудах и тех, что напоминают вазы. На них резные линии и штампы, схожие с керамикой грунтовых могил.
Котловидные сосуды встречаются в склепах, но отсутствуют в ямках с тризнами и детских могилах. В количественном отношении их приблизительно столько же, сколько кубков, но по районам они встречаются неравномерно. Сосуды практически не отличаются по разнообразию ручек и орнаментации — в виде простой полосы поперек тулова — от тагарских. На некоторых сосудах — горизонтальный валик-веревочка. Комбинированные узоры отсутствуют (рис. 55).
Новыми элементами, очевидно неместного происхождения, являются носики или сливы на горлышках и 2 горизонтальные ручки со сквозными, продольными и поперечными отверстиями по бокам сосуда. За ручки сосуды к чему-то подвешивали, поэтому их называют «подвесными». Я не делю по этим элементам сосуды на дополнительные типы, т. к. они сочетаются с разными формами и имеют, видимо, функциональный признак. Сливы чаще у кувшинов и других сферических сосудов, но встречены на банке, горшковидном сосуде, а также на сосуде в форме лежащего бочонка. Горизонтальные ручки, напротив, чаще налеплены на широкие банки и реже на сферические сосуды. Единичные экземпляры имеют обе вышеуказанные детали — и сливы и ручки. Нехарактерными сосудами являются крынки и две кружки с боковой ручкой. Последние были у тагарцев лесостепных районов. Редки крупные сосуды с тонкими стенками и простым орнаментом. Они, судя по фрагментам, яйцевидной формы с обрезанным верхом и уплощенным донышком. Предположительно, они составляют часть поселенческой керамики. Керамические изделия, названные в литературе блюдами на поддоне [Киселев, 1949, табл. XJOCVI, 6; Кызласов, 1960, с. 49, табл. IV, 55], оказались подставками гипсовых бюстов.
Таким образом, керамика из склепов очень разнообразна, но культурным индикатором являются лишь 4 формы (банки, кубки, сферические, котловидные), среди которых стандартные сочетаются с разнообразием индивидуальных. Исходные формы и орнаменты имеются в грунтовых могилах за исключением котловидной формы и орнаментов на котловидных сосудах. В то же время ни одной новой формы сосудов, известных в склепах, нет в могилах, т. е. керамика из склепов
Рис. 55. Типы сосудов и характер их орнаментации
отражает эволюцию трех форм керамики из могил. То же касается орнаментации сосудов (рис. 55). Таким образом, связь между керамикой из могил и склепов односторонняя. Простотой форм и орнаментов отличается керамика из склепов Чулыма и левого берега Енисея, приблизительно до слияния последнего с р. Абаканом. Так же отличалась керамика в период грунтовых могил.
В склепах много обломков деревянной утвари и посуды, в которых можно предполагать чаши, блюда, миски, корытца, шкатулки, резные крышки, черпаки. Отреставрированы немногие — корытце, лежащий бочонок с вертикальной втулкой, бокалообразные сосуды с двумя треугольными ножками. Бокалы украшены шахматным узором, причем одни квадратики оклеены соломкой, а другие окрашены в красный цвет. Подбор разноцветного шахматного узора был очень характерен для сибирского населения, особенно для самодийцев. Большинство предметов из дерева не отреставрировано, не зарисовано и не определено. Среди них особо часто встречаются изделия в виде грибовидных наверший или ручек.
Все уложенное в склепах — амулеты и символы, от пряжки до астрагала животного. Во многих склепах, кроме керамики и костей животных, практически ничего нет, т. к. символы заменяли деревянными копиями. Очень редко удается определить отношение той либо иной вещи к конкретному покойнику, т. к. часто ритуальные принадлежности клали в определенном месте камеры «для всех», чаще у стенки, где был вход, или с двух сторон его. Четко прослежены находки около кучек пепла только в нескольких склепах Уйбатского чаатаса, на Ташебе (ск. 2), в склепе Сыры. В них около каждой емкости с пеплом клали, очевидно в шкатулке или коробке, определенный набор культовых предметов и сосуд. Стандартный набор у пепла: сосуд, один-два астрагала и какой-нибудь амулет («конек», либо «пряжка», либо подвеска, либо удила). Самые богатые наборы состояли из десятков астрагалов с несколькими фалангами и несколькими амулетами типа «конька», фигурки, модели какой-нибудь вещи. Возможно, что пряжка или нашивка срезалась с подлинной одежды покойника, но в склепе она имела иную функцию, т. к. не только упаковывалась в коробочку, но и обертывалась в тряпочку или фольгу. Некоторые изделия служили украшениями коробочек с ритуальными принадлежностями.
Бытовые изделия попадали случайно. К ним относятся около 10 железных ножей, части двух пар удил, 10 костяных наконечников стрел (все из одного склепа), около 10 каменных оселков, берестяная обкладка луки седла, наборный пояс, берестяной колчан, обломки крюков и витых цепочек.
Миниатюрными моделями представлены железные удила и стремя, деревянные луки и кинжалы. Часто положены древки стрел, раскрашенные и обтянутые золотом.
Самыми частыми амулетами служили вырезанные из пластинки или отлитые (медь, бронза) профильные изображения двух конских головок, повернутых мордами в противоположные стороны. Сокращенно их называют «коньки». Они очень разнообразны и неоднократно подробно описаны [Киселев, 1949, с. 245; Кызласов, 1960, с. 89—91]. Я их специально не исследовала, но собрала все по комплексам. Известны деревянные и костяные копии этих амулетов. Часто амулеты завернуты в фольгу. Высказано соображение, что их можно относить к персонажам «нижнего мира», т. е. специально изготовленным для погребения [Савинов, 1985, с. 130]. Судя по отпечаткам на внутренней стороне изделий, некоторые нашивались на какой-то предмет, возможно коробочку (табл. 72).
Очевидно, в качестве амулета клали одну пряжку, иногда она заменена деревянной копией. Лишь однажды найден полный пояс с набором из 14 пряжек и псевдопряжек. Он положен под венец сруба, вместе с кучкой древков стрел, окрашенных красным и черным, моделями удил, 3 железными крюками. Комплект вещей не связан с погребением, а уложен для всех, слева от входа в камеру (Уйбат, ск. 5). Подробнее пряжки будут описаны в разделе датировок склепов. К неясным предметам относились деревянные планки с зооморфными изображениями (головка барана, хищная птица, грифон, борющийся со львом; рыба с чешуей), опубликованные и хранящиеся в Историческом музее [Киселев, 1949, табл. 38, 5, <?], а также 3 крупные (квадратная, прямоугольная и шестиугольная) планки со спиральными узорами. Все облицованы золотом (Уйбат, ск. 6). Местонахождения резных блях не связаны с конкретными остатками кремаций (табл. 89).
Одно примечательное изделие названо С. В. Киселевым «шаманским». Это железная скоба с отверстиями, в которые продеты кольца с 8 бронзовыми четырехгранными колокольчиками [Киселев, 1949, табл. 36, 2]. Скоба лежала около кучки пепла (№ 50) со шкатулкой, где были «конек» в золотой фольге, 2—3 куска мяса овцы и лошади, 2 пятки лошади, 12 астрагалов коровы и 5 овцы. В целом погребение ничем не отличалось от других, но как бы замыкало остальные, т. к. было расположено у западной стенки, против входа, в 50 см от него (Уйбат, ск. 5).
В качестве амулетов служили украшения: бусы, серьги, подвески. Последние разнообразны: миниатюрные котелки высотой 1.5—3.0 см, ковшичек, сосудик с носиком, уточки. Все подвешивались вниз головой. Такие же подвески изготовлены из бронзы и дерева. Все связаны с конкретными покойниками. В изображенных уточках возможно видеть персонажи того же «нижнего», т. е. загробного, мира. Бронзовые подвески-котелки встречены в самых богатых склепах (Уйбат I, ск. 5, 7; з. к. I; Уйбат II, ск. 1; Ташеба, ск. 2) (табл. 70, 87—89).
Ритуальными предметами, связанными с исполнением каких-то обрядов при похоронах, являются зеркала. Среди них различаются два вида: миниатюрные, не отличающиеся от поздних та-гарских (3 экз.), и 3 небольших, с бортиком по внутренней окружности и шишечкой-петелькой посередине, аналогичных ранним таштыкским. Местонахождение трех зеркал установлено. Они лежали в центральной части камеры, где не было покойников. Одно было окружено ритуальными костями и лопатками для гадания. Здесь же 2 пятки овцы, копыто, миниатюрные удила, обломки деревянного изделия, облицованного золотом (Уйбат, ск. 1). Рядом с зеркалом в другой камере стоял котловидный сосуд (Шестаково II, ск. 4).
Деревянные скулыггурки. Самыми известными находками из таштыкских склепов, кроме масок, являются деревянные скульптурки и графические рисунки на деревянных планках. Часть как тех, так и других попадала в склепы случайно, их уже поломанными бросали в костер в качестве топлива. Другие находились поблизости от сожжений вместе с другими культовыми изделиями, т. е. символами. В склепе на р. Ташеба планки с рисунками служили стенками ящичков. В данном случае не исключено их вторичное использование. Очень много обломков неопознанных фигурок, особенно на Уйбате I — рогов, облицованных золотом, копыт, «морд». Значит, скульптурки широко применялись в похоронной практике. Среди персонажей больше всего баранов (Уйбат I, ск. 1, 5; Уйбат II, ск. 1; Тепсей, ск. 2; Ташеба, ск. 1). 4 барана изображены в положении лежа, один — стоя (рис. 56). Все фигурки покрыты красной краской и облицованы золотом, хотя то и другое одновременно сохраняется редко. Размеры фигурок 15 см в длину. Одна фигурка лежала за венцом сруба вместе с 2 деревянными амулетами-коньками, сосудом, костями животных. Значит, первоначально она вместе с ними лежала на венце (Уйбат, ск. 5, п. 46). Еще одна находилась в комплекте с пряжкой, маской, сосудом, астрагалом, копытом и пяткой лошади (Уйбат, ск. 1, п. 13).
Фрагменты фигурок оленей опознаны на Уйбате и Тепсее. Самый полный обломок (фигурка без головы и ног) длиной 25 см. Опубликованы статуи двух верховых оленей (с изображением упряжки) длиной 64 и 66 см, высотой 45—46 см из Сыры. Туловища вырезаны из целых обрубков кедра. Ноги, уши, рога, хвост вставлялись в выдолбленные пазы туловища и головы. Обе фигурки окрашены красной краской [Кызласов, 1960, с. 132]. Статуи лежали поблизости от деревянной конструкции, в которой усматриваются полати, ложе или повозка (рис. 56). Одна скульптура перекрывала длинную палку, предположительно лаги. Поскольку фигурки сломаны, они могли быть брошены в склеп как топливо [Кызласов, 1955, с. 203 и рис. 4]. На плане камеры изображение перевернутых «полатей» и лежащих по обе стороны от них статуй ассоциируется с моделью колесницы, запряженной оленями (табл. 92).
На Уйбате встречены обломки ног и рога быка, и только в одном склепе не менее 3 фигурок лошади: головка, полное туловище и остатки 9 ног (ск. 8). Аналогичная скульптура (головка лошади) в другом склепе (ск. 7). Судя по фрагментам, фигурки были разного размера, самая крупная длиной 26.6 см. Согласно реконструкции С. В. Киселева, кони изображены в манере, характерной для деревянных и глиняных фигурок Китая. Они стоят на трех ногах с поднятой и вытянутой вперед передней правой ногой [Киселев, 1949, с. 245]. В склепе Сырского чаатаса (ск. 1) найдены обломки 6 статуй коней более крупного размера, предположительно высотой около 45 см, длиной 65 см [Кызласов, 1960, с. 132]. Они окрашены красной краской. Мною было обращено внимание на то обстоятельство, что фигурки коней находятся в склепах вместе с миниатюрными втулками, напоминающими, по мнению С. В. Киселева, ступицу колеса крестьянской телеги. Во втулках имеются прорези с остатками шипов. Они были укреплены лучеобразными деревянными спицами, обломки которых иногда расположены поблизости [Киселев, 1949, с. 260]. Размеры втулок соответствуют размерам фигурок. Так, втулки с крупными конями из склепа Сыры имеют высоту около 20 см. С. В. Киселев интерпретирует эти втулки как остатки китайских церемониальных зонтов, а я — как детали моделей повозок [Вадецкая, 1986, с. 139]. Мое суждение основано на конкретном сочетании находок в склепе (Уйбат I, ск. 8). Здесь у входа в камеру (у западной стенки сруба) обозначены 2 деревянные втулки, окруженные 10 изогнутыми палочками-обручами, в 10—15 см от которых лежала костяная рука от фигурки человека со сжатыми в кулак пальцами. Так изображены возничие, сидящие в моделях китайских повозок и удерживающие поводья [Кожанов, 1984, с. 69, рис. 1]. В другом месте того же склепа втулка расположена с «мордой» от фигурки лошади. И в том же склепе где-то находилась ступня от фигурки человека. Таким образом, фигурки возничих, коней, втулки и обручи — детали модели одной повозки или колесницы. Наиболее интересный обломок от человеческой фигурки обнаружен в другом склепе (Уйбат I, з. к. 1). Это деревянная головка мужчины с четкой прической: волосы подстрижены у ушей, а вдоль головы уложена накладная коса (рис. 28, 2). Согласно описи находок (по полевому дневнику), в 20 см от человеческой фигурки, как и в другом склепе, лежала фигурка коня, точнее, ее обломок (головка) (рис. 57).
При раскопках на Уйбате встречались штриховые рисунки на дощечках. Они не
Рис. 56. Деревянные скулытгурки баранов (Уйбат) и оленей (Сыры)
привлекли внимания, т. к. рисунки не были прочитаны. То же, очевидно, произошло бы при раскопках на Тепсее, если бы одно изображение на обломке планки не разглядел рабочий и не показал его М. П. Грязнову, после чего все деревяшки стали тщательно просматривать. 8 планок удалось реставрировать и прочитать рисунки. Планки плоские, кроме одной трехгранной, на каждой из сторон острием ножа нанесены многофигурные рисунки, чаще заштрихованные и, возможно, первоначально раскрашенные. Сохранились обломки планок длиной до 45—62 см, шириной 6—10 см. Одна планка полная, длиной 110 см, с рукоятью на конце. Ширина планок 6—10 см. Поскольку планки обуглены, можно предполагать, что они были немного шире. Условно на них изображены 3 сюжета: животные, сцены битв, угон военной добычи [Грязнов, 1971; Завитухина, 1976, с. 108— 111; Грязнов, 1979, с. 145]. Аналогичные планки обнаружены в склепе 1 Ташебинского чаатаса. Отреставрированы 6 фрагментов от шести планок. Их описание дается при публикации памятника. Изображения нанесены с двух сторон планок и выполнены разными художниками. Кроме батальных сцен, на одной тепсейской и одной та-шебинской планках имеются изображения быков, тянущих плуг (рис. 58, 59).
Рисунки людей на планках являются источником для изучения одежды, оружия и причесок таштыкской эпохи. В частности, «шишечки», изображенные на темени воинов, и берестяной накосник на голове женщины ассоциируются
Рис. 57. Фрагменты моделей повозок. Скульптурки возничих: Уйбат I, з. к. 1, склеп 8 (4, 5), лошадей: Сыры, Уйбат (6); втулки от колес: Уйбат, склеп 7, 8, 11; Сыры (7). Аналогии из китайских могил (1—3)
с кожаными и берестяными накосниками, обнаруженными в грунтовых могилах. Приталенные и сильно расклешенные в бедрах кафтаны тепсей-ских воинов пока не имеют аналогов. Красочно орнаментированы колчаны и голое тело воина. В их орнаментации геометрические узоры сочетаются с криволинейными спиральными (рис. 60—62). Местное изготовление графических изображений определяется наличием на Енисее наскальных рисунков похожего стиля. Да и на самих таштык-ских изделиях имеются изображения, сходные с изображениями на планках. Это пока не опубликованные крупные фигуры воина на ящике-гробе (Тепсей, ск. 2) и берестяной коробке (Койбаль-ский чаатас, ск. 4) [Грязнов, 1979, с. 145]. Кроме того, на рисунках коней и марала встречаются знаки, аналогичные тем, что на астрагалах в склепах: кресты, кресты в кругах или квадратах, «птички», а также более сложные композиции. На двух фрагментах из Ташебы под верхним слоем
Рис. 58. Ташеба, склеп 1: рисунки с двух сторон планок 1, 2
Рис. 59. Ташеба, склеп 1: рисунки с двух сторон планок 3—5
Рис. 60. Одежда и прически людей на рисунках на планках: Тепсей III, склеп 1, планки 1 (3, 5), 2 (2), 3 (6), 4 (1, 4, 7—8)
Рис. 61. Роспись тела воина и щитов на планках: Тепсей III, склеп 1
рисунков выявлены более ранние, т. е. планки использованы неоднократно местными художниками. Тем не менее обращает на себя внимание наличие в обоих склепах (Тепсей и Ташеба) трафаретных рисунков и композиций, что позволило художнику В. Войнеру, воспроизводившему последние находки (Ташеба, ск. 1), предположить, что планки являются ксилографией, появившейся впервые в Китае в VI в. К тому же среди стандартных человеческих фигурок на планках имеются единичные изображения воинов в легких конических шапочках, характерных для народов Дальнего Востока, и в мягкой обуви с загнутыми вверх мысками. Между тем, согласно анализу М. П. Грязнова, каждая из 8 тепсейских планок выполнена индивидуальным художником. Все перечисленное в совокупности свидетельствует о более сложном происхождении таштыкской графики, чем представлялось. Следовательно, использовать рисунки в качестве палеоэтнографического источника нужно с осторожностью.
Кости животных. Среди костей животных выделяются три группы: от мясной пищи; концы ног либо копыта и пятки; астрагалы, фаланги, лопатки. Копыта и пятки я связываю с остатками длительных поминальных циклов. Остальные кости отношу к ритуальным принадлежностям, как и прочие символы. Последние лежат у кучек пепла, вокруг «алтарей», в углах склепов, особенно много при входе в камеру. К сожалению, конкретное размещение прослежено только в нескольких склепах. Выясняется следующая закономерность. Астрагалы упаковывали вместе с другими амулетами. Если каждому покойнику клали по одному-два
Рис. 62. Основные орнаменты деревянных изделий
астрагала, то много других укладывали еще в каком-то определенном месте, чаще у входа. Если покойнику клали десятки астрагалов, то при входе они малочисленны. Согласно старым определениям, преобладают астрагалы коровы и овцы. Сейчас выяснилось, что за овечьи часто принимали астрагалы косули. Место и количество ритуальных костей может быть как этническим, так и хронологическим признаком. Пока это не выяснено. Лопатки, чаще овцы, реже коровы, а также прошлифованн’ые астрагалы, со сверл иной либо счетными знаками, принято относить к игральным костям.
Особую группу составляют астрагалы с рисунками и тамгами. Видов знаков на них немного: кресты, кружки, перекрещенные кружки и ромбы, скобы, изображения птиц, подковки, решетки, спаренные трезубцы. Встречается по два знака на одном астрагале. Изучение таштыкских тамг было начато С. В. Киселевым, высказавшим суждение о генеалогической их эволюции и сходстве с тамгами на кыргызских вазах VII—VIII вв., а также с некоторыми знаками в орхоно-енисейском алфавите [Киселев, 1949, с. 258—259]. Л. Р. Кызласов счел, что изображения птиц, а однажды дерева совпадают с тамгами и пиктограммами хантов, что для него является доказательством «зарождения ранних угров» на территории Минусинской котловины [Кызласов, 1960, с. 146—147]. Это очень поверхностный вывод, на котором придется остановиться подробнее (табл. 44, 73).
Напомню, что «тамга» — название различных знаков, бытовавших у тюркских народов. В русском же приказном делопроизводстве в XVI— XVII вв. для обозначения любого знака и в разнообразном применении употреблялся термин «знамя», «знамение». Он охватывал и такие понятия, как тамга, клеймо, тавро, пятно и т. д. Родовые тамги («знамения») обских угров изучены лучше других, т. к. они дольше сохранялись. В частности, у кетоязычных, самоедоязычных и тюркоязычных народов Красноярского уезда родовые тамги исчезли еще до их знакомства с русскими, а в качестве юридических знаков употреблялись только новые, личные и семейные, изображавшие оружие [Симченко, 1965, с. 51]. В небольшом количестве древние знаки, кроме угров, сохранились лишь у селькупов. Таким образом, само сопоставление таштыкских знаков только с угорскими некорректно. Тем не менее, если их сравнивать, то все, а не обозначающие лишь птиц. Но это сравнение, по рисункам тамг угров, собранным Н. Аристовым, показывает их отличие от таштыкских (рис. 92, 3). А Ю. Б. Симченко опубликованы 40 смысловых знаков обских угров, зафиксированных с XVI по XX вв. Среди них 8 пиктограмм птиц, но также нет схожих с изображениями на таштыкских астрагалах [Симченко, 1965, табл. 107—108]. Помимо птиц, на одном таштыкском астрагале имеется изображение дерева с корнями и диском наверху. Подобные тамги встречаются не только у остяков, но и у вогулов, селькупов, а как сакральное знамя — у многих народов, что связано с представлением о так называемом шаманском родовом и мировом дереве. Однако у остяков пиктограмма в виде дерева с корнями и диском сверху означала и тамги «лучших людей» [Симченко, 1965, табл. 70]. Значит, рисунки на таштыкских астрагалах могут отражать культ птиц и священного дерева, зародившийся в Сибири еще в древности, но они не являются какой-либо этнической конкретной нитью в связи с их распространенностью. В целом изучение таштыкских знаков на астрагалах, начатое С. В. Киселевым, пока не продолжено и не все, очевидно, даже зарисованы. Мною в таблицы включены опубликованные Л. Р. Кызласовым знаки с астрагалов Уйбата и Сыры, а также новые из тепсей-ских и ташебинских склепов (рис. 92, 1). Необходимо вновь определить астрагалы с привлечением зоологов, ибо в склепах Барсучиха IV и Теп-сей III—IV все рисунки и знаки оказались (по определению Н. М. Ермоловой) только на астрагалах косули [Грязнов, 1979, с. 104].
§ 7. Поминальные и похоронные тризны
В склепах астрагалы и фаланги лежат как группами, так и в сочленении и в большинстве случаев, как говорилось, в определенном месте камеры, чаще перед входом в нее или с двух сторон входа. Часто вместе с ними скопления лопаток, преимущественно овцы. Такое расположение позволяет отличать астрагалы и реже фаланги, клавшиеся индивидуально в качестве ритуальных принадлежностей, и концы ног животных (копыта и пятки), уложенные для всех после похоронных тризн. Концы ног отрезали у быков, овец, реже лошадей. Клали и мясо, но кости от него резко отличаются от ножных. Это ребра, лопатки, позвонки, трубчатые кости задних и передних конечностей. Их очень мало сравнительно с другими. Как правило, они от мяса овцы, реже косули и козы. Подсчеты ног в склепах произведены только Л. Р. Кызласовым (Сыры) и М. П. Грязновым (Тепсей). В большом склепе Сырского чаата-са были уложены нижние концы 3 конских ног и 5 копытец овцы. В одном из больших склепов на Тепсее лишь 3 пятки коровы, в другом — концы 3 ног лошади и 4 копыта овцы. Зато в малых склепах на Тепсее оказалось по несколько десятков пяток разных животных. В уйбатских крупных склепах также было небольшое количество копыт. Таким образом, чем меньше покойников, тем больше найдено костей ног в сочленении.
Костей от копыт и пяток, лежащих группами, но не в сочленении, в склепах особенно много. В связи с этим высказано предположение, что для погребения специально из жертвенных животных «выбирались кости нижнего отдела конечностей и лопатки» [Кызласов, 1960, с. 179]. Подсчет жертвенных животных правильнее производить по пяточным костям, т. к. число астрагалов всегда значительно превышает число пяточных костей, ибо среди них не только кости ног, но и отдельно положенные с ритуальными целями. Подсчеты показали, что в малых склепах под горой Тепсей для 30—40 покойников уложены пятки не менее 76 и 139 животных, а в большом склепе приблизительно для 100 человек всего не более 5 животных [Грязнов, 1979, с. 95, 112, 121]. В Изыхских склепах для 135 покойников положено всего несколько концов ног животных, а для 70 человек — свыше 20 концов ног одних только лошадей [Кызласов, 1960, с. 179]. По мнению М. П. Грязнова, при похоронных тризнах приносили в жертву столько животных, сколько в склепах положено концов ног и отдельных пяток. Для 30—40 человек в малых склепах это составляло, как говорилось, не менее 76 и 139 туш, т. е. от 2.5 до 3.5 на каждого человека. Мною обращено внимание на то обстоятельство, что тем больше в склепах вторичных захоронений, т. е. неполных кучек пепла (в небольших емкостях), чем меньше концов ног животных как в сочленениях, так и отдельных костей. Зато много отдельных астрагалов. И напротив, в малых склепах с большим числом костей ног и пяток мало астрагалов для каждого покойника. Видимо, в склепы попадали кости от нескольких тризн, совершаемых сначала при сжигании покойника, затем когда собирали и вкладывали в куклу или бюст пепел, и наконец, когда помещали его в склеп. Напомню, что в малых тепсейских склепах много людей захоронено без кремации, т. е. сразу после первого акта из длительного цикла похоронной процедуры. Очевидно поэтому здесь наибольшее число пяток животных з сочленении. Таким образом, нельзя по подсчетам костей в склепах судить о том, сколько животных было заколото единовременно при похоронах.
Тризны совершали и после того, как покойников укладывали в склеп. Остатки этих тризн клали вдоль стен наземного входа в склеп. Как правило, здесь битые горшки, разбросанные по всей площади входа, кости от кусков мяса, угольки костра. Значительно реже сюда клали обрезанные концы ног животных. Эти тризны, вероятно, сопровождались окончательным актом похорон, т. е. замуровкой входа и сожжением склепа.
На каждом кладбище отводился участок, где клали или прятали напитки, растительную и мясную пищу для покойников. У многих народов существовало правило неоднократно поминать умерших спустя определенные сроки после захоронения. Широко был распространен этот обычай и у народов Сибири, что отмечено этнографами.
По аналогии с этнографическими сведениями, некоторые остатки тризн и приношений на таштыкских кладбищах считаются поминальными, а участки с приношениями называются «поминальниками». Отдельные ямки, где оставлена пища покойнику, М. П. Грязнов предложил называть по-русски «помины, помин». Эти ямки обозначаются на поверхности земли по-разному: стелой, выкладкой, оградкой. Соответственно внешнему виду я их условно делю на три варианта.
-
1. Каменные поминальники обозначены на поверхности беспорядочно вкопанными вертикальными плитами, большинство из которых обломаны и сохранились только в основании. Их часто смешивают с рядами вертикальных стел, расположенных на окраине грунтовых кладбищ. Но помины находятся рядом со склепами. Самая крупная часть поминальника раскопана М. П. Грязновым под горой Тепсей, где на площади 530 кв. м вскрыто 65 поминов. Это небольшие ямки глубиной часто менее 1 м, заложенные плитами и расположенные под стелами, перед стелами и между ними. Чаще в ямке положены сосуд (глиняный или деревянный) и кусок баранины, но бывают 2—3 сосуда и несколько кусков мяса — баранины, реже говядины. Стелы стоят широкой гранью на СВ—ЮЗ и 3—В. На площади поминальников встречаются человеческие жертвоприношения — уложенный ничком, со связанными руками, человек или пепел человека. Вещей с ними нет. Иногда каменные стелы не сохраняются или вместо них были деревянные столбы. Ямки с приношениями в этих случаях встречаются случайно. Такие помины раскопаны у горы Суханихи. В 6 из 16 поминов, кроме сосуда и костей от баранины, встретилось небольшое количество сожженных косточек животных. Видимо, часть костей съеденных животных сжигалась. В другом поминальнике, под горой Георгиевская, либо стенки ямок были обставлены плитками, либо в них был поставлен ящичек, закрытый плитой. Наконец, в отдельных случаях ямки между стелами отсутствуют. Очевидно, приношения оставляли прямо на поверхности земли. Такие стелы раскопаны мною у склепов на Красной Гриве и Терском. Судя по плану могильника Уйбат, здесь расположены несколько поминальников, один из них оказался у склепа, на месте детского кладбища (Уйбат I, з. к. 2).
-
2. Квадратными каменными выкладками закрыты ямы с приношениями на Уйбате II и Изыхском чаатасе. Первые работы на Уйбате произведены М. М. Герасимовым в 1936 г. и продолжены С. В. Киселевым в 1938 г. Ямы неглубокие, но в половине случаев стенки укреплены 1—3 венцами бревен, как могилы. На дне стояли 1—4 сосуда и деревянные подносы с одним или более кусками мяса. В 16 ямах никаких следов погребения, в том числе остатков кремации, не было. В трех случаях под костями животных попадались сожженные косточки. Однажды очень малая кучка косточек была у одной из стенок ямы. Из-за наличия срубов и попадающихся кальцинированных косточек уйбатские помины были отнесены к так называемому переходному типу могил, существовавших якобы после склепов и до чаатасов. Данная С. В. Киселевым в его монографии [Киселев, 1949, с. 262] характеристика поминов абсолютно не соответствует имеющимся в архиве их фотографиям и наброскам планов, которые я публикую (Уйбат II). Вероятно, помины не одновременные, т. к. различаются количеством уложенного мяса. Оригинальны и сосуды, которые я публикую, в основном, по раскопкам М. М. Герасимова. Аналогичные помины раскопаны Л. Р. Кыз-ласовым на Изыхском чаатасе, где они, может быть частично, оказались на территории грунтового могильника. В ямках либо вообще не было пепла, либо косточки настолько малочисленны, что незаметны на фотографиях. Однако, по аналогии с ошибочно интерпретируемыми уйбатски-ми, они также приняты за могилы [Кызласов, 1960, с. 32, м. 1, 2, 7, 9, рис. 6]. Следует признать, что до раскопок поминов под горой Тепсей определить характер ямок с приношениями было трудно и все относили их к «могилам», полагая, что кости людей в них случайно не сохранились. В частности, за могилы были приняты помины
- A. Н. Липским на окраине г. Абакана (нефтебаза). Помины под каменными выкладками с сосудами, закрытыми крышками, и мясом раскопаны С. Б. Гультевым на могильнике Соколовский. Они расположены совместно с ямками, содержавшими остатки похоронных тризн — головы и нижние челюсти животных.
-
3. Третий вариант поминов в виде колец диаметром 4—5 м, внутри которых находятся ямы с тризной, пока обнаружен лишь в одном пункте
- B. Г. Карцевым в 1930 г. В ямах 1—3 сосуда и много мяса, в одной значительная часть коровы. Сосуды отличаются от тех, что в могилах и склепах, более грубым тестом и толстыми стенками. Грубые толстостенные банки были и в поминах могильника Соколовский. Таким образом, добавляется еще один аргумент в пользу предположения, что таштыкские помины различаются по времени.
Детское кладбище расположено обычно с одной-двух сторон склепа. На могильнике Тепсей III оно находилось у наиболее раннего из трех склепов (ск. 3). На могильнике Соколовский детские могилки выкапывали около того склепа, с которого уже позволительно было брать плиты для их покрытия, т. е. тоже наиболее раннего. Детские кладбища на поверхности земли практически не видны, за исключением ограбленных. Обнаруживаются они случайно при раскопках склепов или при исследовании площади кладбища большим раскопом. В могилах находят сосуды, схожие с теми, что характерны для последующих памятников чаатас: в виде грубых толстостенных банок. По аналогии с последними, детские могилы у таштыкских склепов часто неправильно относят к эпохе чаатас. Между тем в могилах неоднократно встречается смешанная керамика, т. е. таштыкская и схожая с эпохой чаатас. Во все эпохи на Енисее, начиная с ранней бронзы, при смене культур новая керамика ставилась сначала только детям. Первые детские могилы были раскопаны
С. В. Теплоуховым у склепа под горой Барсучиха. По сосудам он причислил их к кыргызским, хотя в коллекции имеется и таштыкская керамика. Наиболее полно раскопаны детские кладбища на Тепсее и на Соколовском могильнике. На Соколовском могильнике курганов чаатас не было, они вообще пока неизвестны в северо-западной части Присаянья. Значит, детские могилки Соколовского комплекса с керамикой, более характерной для эпохи чаатас, чем для таштыкской, отнести к эпохе чаатас нельзя.
Общая характеристика детских кладбищ сводится к следующему. Для могилки выкапывали неглубокие ямки по росту ребенка. Захоронения производили в разное время года, поэтому могилки ориентированы по-разному. Ямки обкладывали изнутри берестой, иногда стенки обставляли плитками, наподобие ящичка, реже укрепляли дно жердочками или плашками. Детей заворачивали в бересту и в зависимости от возраста клали на спине с поднятыми коленями, вытянуто или скорченно на левом либо правом боку. На могильниках Тепсей III—IV и Соколовский захоронены преимущественно дети младенческого возраста — от рождения до 1—2 лет. Значительно меньше могилок детей в возрасте 3—5 лет и совсем единичны погребения детей 5—7 лет. Вещей не клали. К единичным исключениям относятся нож, 2 пряжки, булавка. Только 29 младенцам из 100 под горой Тепсей и 5 из 31 на могильнике Соколовский поставлены глиняные сосуды с пищей. Детям старшего возраста придавали позу, характерную для взрослых, — на спине с приподнятой головой, под которую подкладывали плитку. Помимо растительной пищи в горшок иногда клали один-два куска мяса. В тепсейских могилках встречены 13 астрагалов овцы, косули, кабарги на 100 могил. Борта ямки оконтуривали мелкими плитками, затем ямку закрывали плитой и поверх нее складывали еще один-два ряда плит. В результате получались каменные выкладки. Иногда ямки располагались скученно, и каменные выкладки со временем сливались.
Отсутствие детей старше 7 лет означает, что для них существовали собственные, пока не обнаруженные кладбища. Кроме того, нельзя исключить, что для подростков применялся обряд кремации, так как встречены детские маски.
Сосуды в детских могилах баночной формы. Большинство их такие же, как в склепах. Но, как указывалось, имеются банки, по технологии схожие с грубыми лепными банками эпохи чаатас. Они нестандартных форм — крынкоподобные, высокие миски, высокие банки с отогнутым венчиком и т. д. Один сосуд по форме тулова схож со сферическими таштыкскими, а по тесту и орнаменту — с «кыргызской вазой» (Соколовский).
Одна могила вызывает особый интерес для палеоэтнографии. Для нее в скале прорублена ямка 55x35x30 см, на дно которой положен завернутый в бересту новорожденный. Ямка закрыта берестой, поверх которой положена «куколка» — берестяной «фунтик», заполненный травой. Эта куколка придавлена плитой (Соколовский, м. 23).
На фоне простоты похорон младенцев, тела которых не подвергали никаким процедурам, подготовка взрослых к окончательному погребению выглядит особенно сложной и длительной. Их бальзамировали, голову моделировали гипсом и раскрашивали, после чего обряжали и хранили, пока изготовляли куклу или бюст умершего. Затем сжигали, собирали пепел в мешочек и вкладывали его в куклу или бюст. При этих процедурах совершали тризны и накапливали приношения покойнику, точнее его символу. Приношения тоже символичные — концы ног (фаланги в сочетании с пяточными костями, копыта) заколотых животных. Помещение пепла в куклу или иное изображение покойника означало перемещение его души, которую продолжали «кормить». В сибирской этнографии известна практика неоднократного перемещения душ умершего в его изображение [Семейная обрядность… 1980, с. 180]. Сроки хранения кукол или бюстов неизвестны, но они исчислялись не месяцами, а годами. У нанайцев, например, между перемещениями души из одной куклы в другую проходило до 5 лет. За это время часть старых кукол, сшитых из кожи и травы на скорую руку, рассыпалась. Разбивались и многие бюсты. Мешочки с пеплом помещали во что-нибудь иное. Во что конкретно, при погребении уже не имело значения.
Для сооружения большого склепа требовалось много рабочей силы. В частности, одной земли из котлована большого склепа под горой Тепсей было вырыто 80 куб. м [Баранов, 1975, с. 164], а дерева затрачено не менее 50 кубометров [Грязнов, 1979, с. 90]. Значит, для его сооружения съезжалось множество людей. Принципиальная разница в конструкции камер определялась этногенезом покойников и конкретным временем. Но в пределах этнических различий конструкция склепа зависела от числа покойников и от способа сожжения их вместе с сооружением. Например, на Теп-сее в камере сложной конструкции площадью 56 кв. м было захоронено 30 человек, в аналогичной камере площадью 81 кв. м — около 100 человек, а в камере простой конструкции площадью 17 кв. м — около 40 трупов и кукол [Грязнов, 1979, с. 92—116]. Наличие наземных входов, иногда ступенек в камеру, а главное — отверстия в стене камеры при входе убедило исследователей в том, что сначала строили склеп, а затем в него последовательно в течение десятков лет, а то и столетия, вносили покойников. Когда же склеп заполнялся, его поджигали. При таком представлении не учитывается огромное количество топлива, которое следовало внести в склеп задолго до его сожжения. Что же касается размещения покойников и вещей, то это вообще не исследовалось. Суммируя все сведения и наблюдения (конструкции камер, их внутреннее устройство, размещение останков покойников разной степени сохранности и т. д.), я пришла к выводу, что все процедуры (сооружение, погребение, сожжение) производились одновременно, возможно в течение нескольких летних месяцев. Пока подобные идеи разделяются немногими [Худяков, 1980, с. 104; Баранов, 1992, с. 217]. На мой взгляд, четко прослеживается разница между собственно входами или какими-то приспособлениями для спуска в котлован с юго-западной стороны, которые использовали при сооружении камеры, и теми «входами», которые оформляли в последнюю очередь, замуровывая проходы к камере. Вероятно, этим декоративным входом полностью завершали строительство. Все конструкции закрывали плитами и дерном, оставляя при этом отверстие над крышами камеры, а иногда и входа. По сей день эти отверстия отмечены воронками в тех каменных «насыпях», которые образовались после развала конструкций.
Глава 2
ХРОНОЛОГИЯ КАМЕННЫХ ПОГРЕБАЛЬНЫХ СООРУЖЕНИЙ
В минусинской периодизации археологических культур С. А. Теплоухова таштыкские склепы стоят за периодом грунтовых могильников и тесно «примыкают» ко времени, когда начинаются могильники, известные под названием «чаа-тас», они же могилы «енисейских кыргызов». Первая датировка периода могил (I—II вв.) основывалась на предположениях о возможных контактах сибирского населения как с хуннами (II в. до н. э.— I в.), так и с сяньбийцами (II в.). Кроме того, С. А. Теплоухов не исключал возможности одновременного функционирования позднейших курганов «минусинской курганной культуры» (татарской) и грунтовых могильников. Позднейшие же татарские курганы тогда датировали до III в. В том же, 1929 г. С. В. Киселев предложил датировать склепы, раскопанные им на правом берегу Енисея, VI—VII вв. и назвал их «малыми чаатаса-ми». Для датировки он использовал бронзовые пряжки и пластинчатые амулеты, к которым подобрал аналоги в памятниках VI—VII вв. Венгрии, Северного Кавказа, Алтая. Датировка соответствовала также некоторым вещам, найденным в могилах, расположенных у склепов: железному стремени, кольчатым двухсоставным удилам с костяными псалиями, крупной четырехугольной железной пряжке [Киселев, 1929, с. 156, 162]. Хронологическая близость таштыкских склепов и чаатасов в дальнейшем неоднократно подтверждена. Во-первых, в склепах встречаются единичные вещи, характерные для эпохи чаатас: крынки, вазы, костяные обкладки колчанов и луков. А в склепе Арбан, исследованном в 1988 г., найдена миниатюрная модель стремени VI в. [Савинов, 1996]. Во-вторых, в детских таштыкских могилах, расположенных у склепов, имеются простые грубые банки типа известных в чаатасах, а в Соколовском могильнике найдена местная оригинальная форма «кыргызской» вазы. В-третьих, в самих курганах чаатас обнаружено несколько таштыкских амулетов-коньков. Тем не менее в литературе на долгое время закрепилась новая хронология склепов — I—III вв., — предложенная тем же С. В. Киселевым. Она обосновывалась логически его убежденностью в синхронности склепов с грунтовыми могилами, с одной стороны, и генетической связью их с позднейшими тагарскими курганами — с другой. А последние он удревнил с I—II вв. до I в. На археологическом материале, в результате построений С. В. Киселева, возникла незаполненная лакуна, т. к. склепы датировались до III в., а чаатасы — с V в. Помины, раскопанные на Уйбате II и принятые за могилы таштык-ско-кыргызского переходного типа, лишь формально датировались IV в., т. к. в них вещей, кроме таштыкской керамики, не было [Киселев, 1960, с. 262—264]. В дальнейшем же у склепа Сыры в поминах были найдены 3 вещи, также не дающие узкой даты: обломок трехлопастного наконечника стрелы не ранее IV—V вв. и мешочек с огнивом, к которому пришита железная оригинальная прямоугольная пряжка с тремя подвижными язычками. Подобные мешочки известны в VI в. и позже [Кызласов, 1960, с. 156].
Л. Р. Кызласов, стремясь обосновать заниженную хронологию склепов, предложенную С. В. Киселевым, акцентировал внимание на вещах, получивших распространение с конца I в. до н. э. и в I в., но очень длительно употреблявшихся, — круглых железных пряжках, низках из нерасчлененных стеклянных бусин. Он же первым указал и на те изделия из склепов, которые были распространены в VI—X вв.: удила с добавочными кольцами, костяные навершия кинжалов, бронзовые наличники, ножи с черешком, расположенным под углом к лезвию, луки оригинальной формы [Кызласов, 1960, с. 151]. Единственной вещью, изготовленной не позже II в., является обломок китайского зеркала [Кызласов, 1960, с. 30; Коновалов, 1976, с. 204], но следы очень длительного использования не позволяют датировать памятник. Целые зеркала того же типа (ТЛВ) найдены в Западном Казахстане в сарматском могильнике II—III вв. [Мошкова, 1982, с. 85, рис. 30, /]. Л. Р. Кызласов использовал в качестве датирующего источника пряжки не новых типов, а только самые древние. Новым же пряжкам он дал дату уже по предложенной им самим хронологии склепов, основанной практически на трех памятниках. В 1971 г. А. К. Амброз откорректировал относительные хронологические этапы Л. Р. Кызласова по абсолютной датировке тех таштыкских пряжек, которым имеются аналоги на других территориях. Разница между датами оказалась огромной. Самый ранний, изыхский этап по относительной хронологии (Л. Р. Кызласов) был в пределах I в. до н. э.—I в., а по абсолютным датам пряжек (А. К. Амброз) относится к V—первой половине VI в. Второй этап, сырский, по относительной хронологии относится к I—II вв. (Л. Р. Кызласов). По аналогам же абсолютные даты — вторая половина VI—первая половина VII в. (А. К. Амброз). Наконец, самый поздний, уйбатский этап по относительной хронологии — III—IV вв., а по абсолютной — вторая половина VII в. [Амброз, 1971]. Немаловажным является то обстоятельство, что А. К. Амброз уточнил даты не только таштыкских склепов, но и синхронных им памятников Западной Сибири, Алтая. Кроме того, пряжки были не единственными приведенными им вещественными аналогами. Исследователи Западной Сибири и степного Алтая давно пересмотрели и омолодили археологические комплексы, синхронные таштык-ским. Применительно же к последним процесс пересмотра датировок затянулся.
М. П. Грязнов предложил по формам керамики разделить склепы на два этапа. Для первого этапа, батеневского (I—II вв.), характерны кубки и банки без орнамента и с простым бордюром по верхнему краю. В них он указал на вещи, близкие к позднетагарским: костяные булавки, круглые железные пряжки, ажурные бляхи. Но все перечисленное есть в могилах, а не склепах. Ко второму этапу, тепсейскому (III—V вв.), относятся склепы, содержащие разнообразные сосуды: бочонковидные, баночные, сосуды с выпуклыми боками, горшки с прямым высоким горлышком, со сливом или ручками для подвешивания. В инвентаре этих склепов встречены железные пряжки, близкие к средневековым [Грязнов, 1971, с. 99]. Перечисленные сосуды и вещи имеются практически во всех склепах, за исключением единичных. Таким образом, М. П. Грязнов к батеневскому этапу отнес могилы, а к тепсейскому — склепы, поддержав тем самым деление на этапы, предложенное С. А. Теплоуховым. Конкретные датировки этапов предложены им в рамках относительной периодизации минусинских памятников — после тагарских и до эпохи чаатас. На основании общности изделий, существующих в склепах и памятниках Западной Сибири V—VI вв., мною было указано, что склепы могут быть датированы не только V, но и VI вв. [Вадецкая, 1986, с. 129—156; 1992]. Таким образом, относительная датировка склепов постоянно меняется в зависимости от дат поздних татарских курганов и начала эпохи чаатас. Что же касается абсолютной их датировки, то вещами они устойчиво определялись в пределах VI—VII [Киселев, 1929] или V—VII вв.
Датировку таштыкских склепов определяют как импортные, так и местные изделия. Малочисленность некоторых типов пряжек позволяет отнести их к привозным. Напротив, многочисленность других пряжек, а также витых цепочек для привешивания разных предметов позволяет видеть в них не только местные, но и эпохальные изделия. Задача состоит в том, чтобы выявить в отдельных комплексах взаимовстречаемость датируемых импортных изделий с эпохальными и полученные результаты проверить по другим вещам в тех же комплексах.
§ 1. Поясная гарнитура
Пряжки разнообразные, но большинство типов представлены лишь одним или несколькими экземплярами. Исключение составляют местные, причем одного типа, их более ста. Привозные пряжки, а также местные древние являются поясными пряжками. Новые местные формы использовались не только как пряжки для стягивания пояса. Большинство из них нашивали на пояс как накладку либо прикрепляли вертикально, чтобы за крючок подвешивать мелкие вещи. Таким образом, различить пряжки и .псевдопряжки сложно, ибо в погребениях те и другие клались разрозненно в качестве амулетов. Лишь однажды, как упоминалось, обнаружен полный наборный пояс, состоящий из одной пряжки, 7 горизонтально нашитых накладок (из спаренных псевдопряжек с прорезными волютами), разделенных 6 накладками-пряжками, пришитыми к поясу вертикально, неподвижным шпеньком вниз. Пояс, как указывалось, был подложен под бревно, слева от входа, в камере 5 на Уйбате I (рис. 63, 7).
Первая типология пряжек сделана Л. Р. Кыз-ласовым. Для нее использованы практически все пряжки, известные до 60-х гг., кроме нескольких, найденных на Уйбате и на Тагарском острове в 1888 г. Но именно их исключение привело к заблуждению, что привозные пряжки не встречаются в комплексах с местными классическими. Между тем на этом выводе была основана его периодизация склепов. Сомнение в ее правильности возникло сразу после раскопок под горой Тепсей, где пряжка позднего типа (шарнирная) найдена вместе с классическими таштыкскими. Для того чтобы избежать подобных недоразумений, я публикую пряжки из всех комплексов. Пряжки, обнаруженные собственно Л. Р. Кызла-совым, взяты по его опубликованным рисункам. Некоторые типы пряжек на Уйбате восстановлены по описаниям Л. Р. Кызласова [Кызласов, 1960, с. 36—40]. Все пряжки, хранящиеся в Эрмитаже и сибирских музеях, зарисованы заново. В целом число пряжек ныне увеличилось почти наполовину. Принципиально новых типов пряжек не обнаружено, поэтому правомерно ссылаться на таблицу пряжек из работы Л. Р. Кызласова [Кызласов, 1960, с. 37—38]. Но изменилась их терминология, разработанная для пряжек В. Б. Ковалевской, А. К. Амброзом, В. Ф. Генингом, Р. Д. Голдиной. За образец типологии таштыкских пряжек мною взяты отделы, типы и варианты пряжек, выделенные Р. Д. Голдиной для ломатовской культуры Прикамья [Голдина, 1985, с. 37—40].
Рис. 63. Наборный пояс: Уйбат I, склеп 5(1). Аналоги из Кореи (2—4), Японии (5)
ТИПОЛОГИЯ ТАШТЫКСКИХ ПРЯЖЕК
Отдел А. Пряжки со свободновращающейся рамкой, язычком и подвижным щитком, согнутым из пластинки, часто со специальным вырезом для язычка.
Тип 1. С овальной рамкой и прямоугольным щитком: бронзовая (Уйбат I, ск. 7); 2 железные (Усть-Тесь, ск. 1; Джесос, ск. 3). Железные пряжки имеются в условно датируемых хуннских погребениях Забайкалья [Коновалов, 1976, табл. 11, 13]. Тип бронзовых появляется во 2-й пол. III в. в Крыму, в IV в. на Украине, но чаще в V в.; в Прикамье с IV в., но чаще в памятниках V— начала VI в. [Амброз, 1989, рис. 1—19; Генинг, 1979, с. 98]. В Томском Приобье найдены в курганах V—VI вв. [Беликова, Плетнева, 1983, рис. 12, 2]. Более вероятна дата уйбатской пряжки V—VI вв.
Отдел Б. Пряжки с шарнирным соединением и подвижным щитком, вырезанным из пластинки. Щитки к ремню крепились заклепками.
Тип 1. С овальной рамкой и прямоугольным щитком, со свободновращающимся язычком: 3 пряжки бронзовые (Уйбат I, ск. 2; Татарский остров, 1888 г., один щиток обломан). Тип пряжек распространен в V—VII вв., одновременен В-образным и геральдическим.
Тип 2. С В-образной рамкой, прямоугольным щитком, свободновращающимся язычком: 5 бронзовых (Уйбат I, ск. 6, 8, случайная находка; Сыры, ск. 1; Изых, ск. 1, один щиток обломан) и одна железная (Уйбат I, ск. 6). Имеются различия по числу заклепок (2—4), щитки гладкие и с насечками. Внутри щитка вставлена железная прокладка (Уйбат, ск. 6). Распространены в Восточной Европе и Приуралье со 2-й пол. VI—VII вв. [Амброз, 1971, с. ПО, рис. 6, 35; 1989, с. 76, рис. 35, 5, 7; Ковалевская, 1972, с. 106, табл. X, <?]. В Томком Приобье — в V—VII вв. [Чиндина, 1977, рис. 23, 2, 3; Беликова, Плетнева, 1983, рис. 78, 2]. На Енисее вероятна дата VI—VII вв.
Тип 3. С прямоугольной рамкой, щитком и свободновращающимся язычком: 2 бронзовые (Тепсей, ск. 2; Белый Яр). По-видимому, датируется как другие шарнирные VI—VII вв.
Тип 4. С трапециевидной или прямоугольной рамкой и неподвижным язычком-шпеньком: 2 бронзовые (Изых, ск. 1; Сыры, ск. 1). Прямых аналогов не найдено.
Отдел В. Цельнолитые пряжки с разными рамками и щитками.
Тип 1. С В-образной рамкой, сердцевидным щитком и шарнирным соединением, бронзовая, язычок железный. Прикреплена к ремню железной пластинкой, укрепляющей конец ремня на заклепке (Изых, ск. 1) [Кызласов, 1960, рис. 9, 2]. Относится к геральдическим, самые ранние из которых в пограничных владениях Византии во II пол. VI в. Аналогичная в VII в. на Украине [Амброз, 1981, с. 16, рис. 6, 55]. В Прикамье известны в VI—VII вв., у тюрков распространены в конце VI—VII вв. [Голдина, 1985, табл. 9, 36, 39; Генинг, 1979, с. 100]. Датируется концом VIVI! вв.
Тип 2. С трапециевидной рамкой, сердцевидным щитком и неподвижным шпеньком. Между ремнем и щитком железная пластинка [Кызласов, 1960, рис. 9, 5]. Аналогий нет, датируется по предыдущей из того же склепа.
Отдел Г. Пряжки рамчатые, ремень привязывался к рамке или обхватывал ее. Представлены не менее чем 6 типами.
Тип 1. Прямоугольные и трапециевидные с неподвижным шпеньком: одна крупная железная для сбруи (Сыры), 15 небольших бронзовых (Сыры, Усть-Тесь, ск. 1; Уйбат I, ск. 8, 11; Тепсей, ск. 2; Кривинское, ск. 1; Белый Яр). Похожие пряжки появляются на Енисее в начале новой эры. Железная пряжка аналогична тем, что в могилах со стременами VII в. (Усть-Тесь, к. 7). Бронзовые пряжки в Томском Приобье в V—VI и VI—VIII вв. [Беликова, Плетнева, рис. 9, 6; 44, 2]. Одна из пряжек (из склепа Белый Яр III) с подвижным щитком из согнутой пополам пластинки имеет внутри железную пластинку. Щиток имеет заклепку. Таким образом, пряжки разновременные, без точной датировки.
Тип 2. Сердцевидная рамка с вращающимся язычком, бронзовая (Сыры). Похожие, но овальные в Башкирии в IV—VII вв. [Ковалевская, 1972, рис. 8; Амброз, 1989, рис. 34, 2; 35, 7]. В Прикамье с V в. [Генинг, 1976, рис. 25, 5, 6], на Север-
<м Кавказе в VI—VII вв. [Ковалевская, 1981, 60, 28, 40, 41].
Тип 3. Восьмеркообразная рамка с небольшим шпеньком, железная (Тепсей, ск. 1). Появ—лются в начале новой эры, характерны для пер-зсгх веков.
Тип 4. 14 круглых и овальных рамок со сво-тсзновращающимся язычком (Изых, ск. 2; Даль—_-_я Чея; Ташеба, ск. 2; Уйбат, ск. 1, 5, 6, 11; Усть-Тесь, ск. 1; Тепсей, ск. 4). Появляются у сарматов во II—I вв. до н. э. В таштыкских скле-72А распространены с псевдопряжками и пряжками отделов А и П.
Тип 5. Одна крупная с прямоугольной рамкой и с вращающимся язычком, железная (Изых, 1). Видимо от сбруи [Кызласов, 1960, рис. 9, Находится совместно с самыми поздними -ряжками (БП; BI). Имеются аналоги в Прикамье VII—VIII вв. [Голдина, 1985, табл. 30, 1, 9], на Алтае в VII в. [Гаврилова, 1965, табл. 5, 5]. Такие же бронзовые пряжки в VII в. имеются в Восточной Европе и в Прикамье в VI—VII вв. [Амброз, 1981, рис. 6, 29; Голдина, 1985, табл. IX, 29, 30].
Тип 6. Одна оригинальная пряжка, бронзовая, с круглой рамкой, прямоугольным приемником и подвижным язычком, основание которого изготовлено в виде головки животного. Точной аналогии нет. По оформлению язычка в виде головки животного схожа с пряжкой, найденной на Алтае в одинцовской культуре V—начала VII в. [Уманский, 1974, рис. 42]. По наличию изображения на язычке схожа с хорошо датируемыми пряжками V в. Керчи, Кавказа, Новороссийска, Франции, Венгрии, но у последних головка животного имеется на острие язычка [Амброз, 1989,
с. 31, рис. 5, 25, 33; 14, 23-24; 16, 3, 12; 17, 5; 18, 28]. Дата пряжки — V—VI вв.
Отдел Д. Литые и штампованные пряжки и псевдопряжки.
Составляют самую многочисленную группу. Большинство имеют прямоугольный вырез рамки у щитка и небольшой подвижный шпенек. Делятся на 4 типа.
Тип 1. Овальные рамки с прямоугольными щитками. Различаются креплением к ремню,
т. е. имеют с обратной стороны либо петельку, либо одну-две обоймы, либо отверстие в щитке. Делятся на три подгруппы:
а). Щитки пряжек имеют насечки вдоль боковых сторон. Самая многочисленная группа, не менее 100. Сведения о пряжках с Уйбатского чаа-таса взяты из литературы [Кызласов, 1960, с. 39]. Согласно дневникам раскопок, их больше, чем указано Л. Р. Кызласовым. Пряжки местного происхождения. Аналогами служат пряжки из Усть-Абинского могильника в г. Новокузнецке, где найдены 5 бронзовых пряжек, отличающихся от таштыкских только двумя деталями: у них нет выреза в рамке у щитка; к ремню они крепятся железным гвоздиком через дырочку в щитке. Эти пряжки составляют лишь один из типов пряжек могильника, в котором имеются как более ранние, так и более поздние, с шарнирными соединениями. Согласно относительной хронологии могильников фоминского типа Западной Сибири, пряжки из Усть-Абинского могильника имеют узкую датировку — не ранее IV в., но до V в. [Ширин, 1994, с. 7—9]. В склепе Белый Яр III обнаружена пряжка без выреза в рамке у щитка. Она не включена в таблицу. Собственно таштыкские пряжки обнаружены в Томском Приобье, в могилах V—VI вв. [Беликова, Плетнева, 1983, рис. 4, 10]; на Алтае, V—VI вв. [Грязнов, 1956, табл. 33, 10; 41, 75; Уманский, 1974, рис. 10]; в Саянском каньоне, в могильнике Азас II, в Туве [Дьяконова, 1970, табл. XI, 54]. С учетом нахождения их за пределами Присаянья в V—VI вв., а также их прототипов ранее V в., можно предположить, что пряжки такого типа начали изготовлять с V в. Они обнаружены в 24 склепах, причем как с ранними пряжками с начала новой эры, (Г1; ГГ/), так и с поздними с VI в. (Уйбат, ск. 6, 8; Тепсей, ск. 2; Белый Яр). Следовательно, период их распространения предположительно V—VI вв.;
б) . Подгруппа, или вариант, отличается только гладкими щитками, т. е. без насечек. Но пряжек значительно меньше — 11 экз. К ним относится все сказанное о варианте (а);
в) . Псевдопряжки, подвешенные к поясу, имеют щиток, расположенный горизонтально относительно рамки. Найдены на поясе (Уйбат, ск. 5) и 1 экз. отдельно (Ташеба, ск. 2).
Тип 2. С четырехугольными рамками, чаще имеют прорезь на щитке (а). Щитки с насечками или гладкие (б). Всего 11 экз. (Изых, ск. 2; Сыры, ск. 1; Белый Яр; Уйбат, ск. 1, 8, 6). Находятся в комплексах как с ранними пряжками, так и с пряжками VI в.
Тип 3. Круглые и овальные рамки с волютами, отлиты вместе со щитками:
а) . Прямоугольные и четырехугольные щитки, расположенные продольно относительно рамки. 4 экз. (Изых, ск. 1; Белый Яр; Тепсей, ск. 1, 4);
б) . Овальные и прямоугольные щитки, расположенные поперек рамки. 5 экз. (Тепсей, ск. 3; Кривинское, ск. 3; Красная Грива, ск. 2; Изых, ск. 2; Соколовский);
в) . Пряжки и накладки с волютами, соединенные по две — 8 экз. на одном поясе (Уйбат, ск. 5), 8 экз. по отдельности (Изых, ск. 2; Тепсей, ск. 3; Степновка II; Ташеба, ск. 2). Аналогами пряжек с волютами служат серебряные ажурные псевдопряжки Кореи и Японии V—VI вв. [Амброз, 1981, рис. 6, 43—44] (рис. 63, 2—5). Они же известны среди китайских древностей Северной Монголии [Киселев, 1929, с. 162]. Вероятно, таштыкские пояса копировали дальневосточные. Первая пряжка с волютами найдена в позднем таш-тыкском грунтовом могильнике Красная Грива (рис. 15, 30). Находятся в комплексах с пряжками Д1, II. Очевидна дата с V в.
Тип 4. Округлые прорезные щитки с маленькой остроконечной рамкой: 7 экз. (Изых, ск. 2; Ташеба, ск. 2; Усть-Тесь, ск. 2; Белый Яр; Степ-новка II). Высказано предположение, что они воспроизводят переднюю часть ажурных блях хунн-ского времени [Азбелев, 1992, с. 50]. Найдены вместе с накладками типа ДШ (в).
Особый вариант (б) — овальная прорезная рамка с волютами, вместо шпенька «гребешок». 1 экз. (Изых, ск. 2). Встречена совместно с накладками с волютами и прорезными пряжками.
Таким образом, в склепах находятся пряжки, получившие распространение еще с начала новой эры, но преобладают типы, возникшие не ранее V в., большинство пряжек определяется в пределах V—VI вв., единичные относятся, очевидно, к VI—началу VII в. (рис. 64).
§ 2. Витые цепочки для подвешивания мелких предметов
Во многих таштыкских склепах встречаются железные, перевитые в несколько оборотов цепочки, оканчивающиеся кольцами. По внешнему виду их называют «кручеными, витыми или восьмеркообразными». Назначение цепочек было установлено раскопками на Оби, в могилах, где они были подвешены к ножнам [Грязнов, 1956, с. 109—114]. Случайные находки в Минусинской котловине расширяют применение цепочек, т. к. встречены цепочки, к которым подвешены либо футляр с ювелирным молоточком, либо пинцеты, либо каменный оселок [Кызласов, 1985, с. 108—110, рис. 1—3]. В склепах цепочки, как правило, плохой сохранности, поэтому в дневниках и описях часто значатся как остатки неясных железных предметов или удил. Между тем от миниатюрных удил они отличаются четко, ибо последние изготовлены из прямой, а не перекрученной проволоки. Л. Р. Кызласов нашел 2 цепочки в склепе Сыры (длиной 3.5 и 3.7 см) и одну на могильнике Изых, ск. 2 (длиной 4.5 см, в 5 витков). При изучении музейных коллекций я определила цепочки еще в 7 склепах. Нет сомнения, что их много в склепах Уйбатского чаатаса, коллекцию из которых я изучала только по архивным материалам.
Село Лугавское, ск. 1. Две цепочки длиной 5.2 см. Одна перевита в 4 оборота, с петлями диаметром 1.5 и 1.8 см. Вторая в 3 оборота, диаметр колец 1.7 и 2.5 см. Обе составляли одну. Приняты в публикации за удила [Левашева, 1949; КМ, кол. 203, № 2]; (табл. 137).
Село Усть-Тесь, ск. 1. Две цепочки длиной 5—6 см (табл. 115).
Село Кривинское, ск. 1. Цепочка аналогична предыдущим. Обе приняты за удила [Киселев, 1929, табл. 5, 20\ ММ, кол. 9776, № 6];
Тепсей, ск. 1, 4. В каждом склепе не менее двух цепочек длиной 4.5 см, диаметром колец 1.3 см. Перевиты в 4—6 оборотов [Грязнов, 1979, рис. 56, 7; 71, 77].
Уйбат, ск. 6. Часть цепочки длиной 5 см, диаметром колец 1.2 и 1.6 см. Здесь же обрывок миниатюрной цепочки длиной 1.5 см, диаметром колец 4 мм, в 4 оборота. Видимо, на них были подвешены миниатюрные ювелирные молоточки, т. к. обломки двух из них найдены вместе с цепочками [ММ, кол. 99—100] (табл. 81).
Ташеба, ск. 2. 7 цепочек, длиной 3, 4 и 5 см, диаметром петли до 1 см. Перевиты в 6—7 оборотов. Соединены по две-три цепочки. Здесь же остатки ювелирных молоточков (табл. 68).
Кроме склепов цепочка найдена в культурном слое поселения на берегу р. Ут. Вместе с ней собраны: каменный оселок, железный крюк для колчана, 3 железных наконечника стрел и костяная от них свистулька. Согласно разработанной типологии наконечников стрел, поселение датируется V—VI вв. [Худяков, 1978, с. 164—169, рис. 1, 5-7].
Таштыкские цепочки давно используются для датировки склепов по их аналогам из могил одинцовского этапа верхнеобской культуры Западной Сибири. Среди таштыкских и одинцовских изделий помимо цепочек имеются сходные железные и бронзовые пряжки, котелки-подвески, костяные наконечники стрел, железные ножи, подвески. Таким образом, сопоставление вполне обоснованно. В 60-х гг. одинцовские памятники датировали II—IV вв. [Грязнов, 1956, табл. 32-34, 38-42]. После длительных дискуссий определена территория одинцовской культуры, охватившая Барнаульское, Новосибирское и Томское Приобье, и уточнена ее датировка в пределах V—VI вв. По-прежнему дискутируется лишь один вопрос: существовала ли культура в начале VII в. [Амброз, 1971, с. 121, рис. 12, 75; Чиндина, 1977, с. 70—73; Троицкая, 1981, с. 115]. Значит, датировка таштыкских склепов по цепочкам в пределах V—VI вв. может не вызывать сомнения. Но дело в том, что цепочки известны также в могилах Тувы и Горного Алтая, которые датируются по-разному. Последнее обстоятельство трактуется неоднозначно — с одной стороны, как ошибка в хронологии тувинских и горноалтайских памятников, с другой — как возможное появление вышеописанных цепочек на этих территориях раньше других, в частности одинцовских. В последнем случае эти изделия не могут привлекаться в качестве эпохальных для датировки таштыкских склепов.
Рис. 64. Хронология склепов по типам пряжек и датирующим вещам
§ 3. Проблемы датировки памятников Тувы и Горного Алтая
В 60-х гг. в Туве был раскопан огромный могильник Кокэль из более чем 400 достаточно стандартных могил с очень повторяющимся стандартным инвентарем. Это был первый крупный археологический комплекс на территории Тувы, тогда плохо изученной в археологическом отношении. Авторы публикаций использовали все возможные аналоги и определили могильник в пределах I в. до н. э. и до V или включая V в. Для аналогов во многом воспользовались таштыкской культурой. Конкретными вещественными аналогами послужили вещи из склепов (котелки-подвески, пряжка, витые цепочки, витые гривны), а косвенными — вещи из таштыкских могил (деревянная посуда, модели оружия). К тому времени для таштыкской культуры, для большинства склепов, а не только могил, была предложена дата в пределах I в. до н. э.—I в. [Кызласов, 1960]. Это и определило нижнюю дату могильника Кокэль. По тем же аналогам, с учетом изменившейся хронологии таштыкской культуры, нижняя дата Кокэля должна быть не ранее III—IV (по Оглахтинскому могильнику с моделями и деревянной посудой), а поздняя — VI—VII вв. (по подвескам, пряжкам, цепочкам из таштыкских склепов). Верхнюю дату могильника Кокэль дали наконечники стрел, сходные со стрелами из Кенькольского могильника в Средней Азии. Датировка кенькольской культуры дискуссионна: I в. до н. э.—I в. (А. Н. Бернштам); II—IV вв. (С. С. Сорокин); I-V вв. (И. К. Ко-жомбердиев); до VII в. (А. К. Амброз). Ю. С. Худяков и И. К. Кожомбердиев систематизировали оружие могильников кенькольской культуры и выявили широкий круг аналогов по отдельным вещам, но непосредственно кенькольский набор стрел оказался весьма отличным от тех, с какими его сравнивают: от хуннских, кокэльских, верхнеобских и таштыкских [Кожомбердиев, Худяков, 1987, с. 87, 99]. Значит, для датировки могильника Кокэль материалы из кенькольской культуры привлечены быть не могут.
В 70-х гг. разработана относительная периодизация древних культур Тувы, в том числе и хунно-сарматского времени. Ранний этап отражает хунн-ский могильник Бай-Даг II и некоторые местные могилы уюкской культуры, в которых впервые появляются вещи хунну: наконечники стрел с расщепленным насадом, керамика. Сюда же относится небольшое число впускных могил с хунн-скими изделиями. Наиболее яркий комплекс найден во впускном погребении могильника Ур-бюн III (курган 1): 2 сосуда, костяные накладки на лук, железные пряжки, бронзовая ажурная бляха [Савинов, 1969, с. 106]. Могила датируется по хуннскому могильнику Бай-Даг в Туве, но дата последнего дискуссионна. Встречающаяся в литературе ссылка на датировку могильника Бай-Даг рубежом III—II вв. до н. э., якобы данная автором его раскопок А. М. Мандельштамом, является ошибочной [Могильников, 1992, с. 257]. Дело в том, что А. М. Мандельштам вообще к датировкам относился крайне осторожно (особенно к тем, которые основаны на хуннских памятниках), постоянно подчеркивая, что хронологическая периодизация самих памятников хунну и хуннских вещественных материалов пока не разработана [Мандельштам, Стамбульник, 1980, с. 57]. Близкие аналоги сооружениям Бай-Дага он видел только в курганах шаньюев в Ноин-Уле, поэтому первоначально предложил датировать Бай-Даг II началом новой эры. [Мандельштам, 1975]. По стратиграфическим наблюдениям Бай-Даг II древнее могил Аймырлыг XXXI, которые отражают средний этап хунно-сарматского времени. В них смешаны традиции культуры старой местной уюкской, хуннской и появляющиеся черты кокэль-ской. В этот переходный период, по мнению А. М. Мандельштама, произошло ограбление могильника Бай-Даг II. Позже ограбленные могилы были использованы для вторичных впускных захоронений представителями кокэльской (шурмак-ской) культуры постхуннского времени. Таким образом, нижняя дата культуры типа Кокэль зависит от датировки могильника Аймырлыг. В материалах последнего много вещей хуннского типа, по которым он может датироваться со II—I вв. до н. э. Более твердые даты дают импортные стеклянные бусины и обломки китайских зеркал. К сожалению, проанализированы только многочисленные мелкие обломки китайских зеркал, уложенные в качестве амулетов в берестяные коробочки с туалетными принадлежностями. В соответствии с известными типами зеркал, эти обломки принадлежат к зеркалам, изготовленным в I в. до н. э. и еще позже [Стамбульник, 1983, с. 34—41]. К сожалению, датировка поздних обломков неизвестна. Учитывая разнообразие зеркал, длительное и бережное хранение их в обломках, могильник Аймырлыг XXXI не может быть датирован ранее первых веков. Нет сомнения в том, что это подтвердится анализом его бус, ибо тождественная пряжка, видимо от колчана, синхронизирует Аймырлыг с таштыкским могильником Салбык (I—III вв.).
Таким образом, согласно относительной периодизации тувинских памятников, могильник Кокэль не может быть датирован ранее III в. Единственной ранней вещью в Кокэле является обломок амулета из китайского зеркала I в. до н. э., который не может определить нижнюю границу могильника по вышеуказанным причинам [Дьяконова, 1970, с. 195]. Все иные вещи, достаточно рано появляющиеся, типа круглых железных пряжек, ярусных наконечников стрел и ножей с кольцевидными ручками, продолжают бытовать в предтюркское время и даже позже.
- • -.ьгтнэсти, в одной из могил Кокэля они най-—вместе с удилами, имеющими крупные ви-
VII—VIII вв. [Вайнштейн, 1970, рис. 51— 1 7: же касается оружия. Кокэльское оружие -: ->~2м соответствует распространенному не ра—ее “ервой половины I тысячелетия, а известные
- • яггильниках типы наконечников стрел продол-
бытовать и дольше [Худяков, 1986, с. 74].
7ге~и материалов кокэльских могил есть мно-те ~zявившееся на сопредельных с Тувой терри-не ранее V в. Во-первых, удила с витыми -гхтиями, датируемые монетами в погребениях ‘:т-::го Алтая VII—VIII вв. [Вайнштейн, 1970, 51. 8— Р; Гаврилова, 1965, рис. 15, 2, 5]. Во-рамчатые пряжки трапециевидно-удли—е<-:сй формы с овалом двух типов. Одни имеют тетглвижный шпенек, подобно пряжке из Тими-тоезских курганов V—VI вв. на Томи [Беликова, ~:етнева, 1983, рис. 13, 7], другие — обособлен--• ■-< ось для свободновращающегося язычка. Они илественны японским пряжкам V—VI вв. [Со-гскин, 1977, рис. 8, 7—5]. В-третьих, колчанные ♦.з.ски с поперечной планкой внизу, которые да-суются по горноалтайским и забайкальским 1_-2_7огам V—VII вв. [Ковычев, 1983, рис. 4, 10; -гсютин, Елин, 1987, рис. 1, 25]. Наконец, серия -телметов из кокэльских погребений встречается з фоминском (III—IV) и одинцовском (V—VI) этапах верхнеобской культуры: витые гривны, зерьги с точечным орнаментом и т. д. [Грязнов, 1956. табл. 45, 3; 47, 14; 52, 14]. Обращает на себя внимание, что именно с поздними перечислен-.-ыми изделиями (а также таштыкской пряжкой из склепов) в могилах Кокэля находятся витые _епочки, соединенные по 4—5 штук [Дьяконова, 1970, табл. XI, 48, 49, 52-54; XII, 11, 12, 33, 34, 36—43, 47]. Таким образом, сохраняется правомерность синхронизации тувинских могил ко-ольского типа, где найдены витые цепочки, с зерхнеобскими одинцовской культуры и таштык-скими склепами. Но, соответственно, эти могилы должны датироваться с V в. и позже.
Витые цепочки, аналогичные таштыкским, найдены в погребениях Горного и степного Алтая. Первоначально они обнаружены во впускном погребении кургана Пазырык № 6 и в урочище Татарские Могилки, датируемом не ранее V в. [Гаврилова, 1965, рис. 3, 5—7; Уманский, 1974, рис. 5, 27]. В могилах урочища вместе с цепочками были типичные таштыкские псевдопряжки и сбруйный тройник, отлитый вместе с таштыкской пряжкой. Подобные тройники, украшенные розетками, обнаружены только в склепах с вещами не ранее VI в. (Уйбат, ск. 6; Сыры, ск. 1; Ташеба, ск. 2; Тепсей, ск. 2). Позже цепочки были обнаружены в могильниках Булак-Кобы IV и Кок-Паш в Горном Алтае, подход к датировкам которых отражает суть современной проблемы хронологии горноалтайских памятников. Поскольку в течение длительного времени могилы Горного Алтая датировались по одинцовским курганам, таштыкским склепам и тувинским могилам типа Кокэль, то в настоящее время у исследователей сохраняется право выбора, учитывать ли новые даты одинцовской культуры или по-прежнему оперировать заниженными старыми. Авторы раскопок могильника Кок-Паш (Васютин, Елин) придерживаются новой хронологии. Вещественные комплексы из могильника они сопоставили с кокэльскими, верхнеобскими, тюркскими, таштыкскими. В результате анализа первое представление о том, что могильник в целом относится к первой половине I тысячелетия [Елин, Васютин, 1984, с. 37], сменилось выделением конкретных хронологических этапов. Вопрос о нижней дате оставлен открытым (но не ранее III в.). Основной комплекс отнесен к
- V в. В этих могилах находятся витые цепочки, крюки с планкой внизу, трапециевидные пряжки с овалом. Верхняя граница определена в пределах
- VI в. [Васютин, Елин, 1987, с. 8]. Значит, витые цепочки следует датировать V в.
Могильники Белый Бом II и Булак-Кобы IV Ю. Т. Мамадоков, напротив, датирует исключительно по старым датам. В результате витые цепочки у него оказались по-прежнему в погребениях I в. до н. э.—II в. [Мамадоков, 1990, с. 14]. Между тем в могильниках обнаружена серия явно «молодых» изделий. К ним относятся во-первых, костяная пряжка с прорезью и крючком, считающаяся тюркской, тип которых распространен не ранее V—VI вв. [Гаврилова, 1964, с. 169; Мамадоков, 1987, рис. 1]; во-вторых, В-образная пряжка с овальным щитком и вращающимся язычком (известны с V в.), а также рамчатые трапециевидные пряжки, как указывалось, аналогичные японским V—VI вв.; в-третьих, прямые концевые накладки на лук, с ромбической штриховкой поверхности, тождественные накладкам ранних тюрков могильника Берель V—VI вв. [Гаврилова, 1965, рис. 5, 6]; в-четвертых, много вещей, аналогичных могильнику Кудыргэ VI—VII вв., в виде пряжек, блоков для чумбура, крюков [Гаврилова, 1965, табл. IV, 5, 6; V, 5, 6; XXII, 77; XXIII, 3; Ковычев, 1983, рис. 4, 10]. Эти поздние находки без аргументации отнесены к III—IV вв., а о некоторых из них и вовсе в публикации умалчивается. Они указаны лишь в отчетах о раскопках [ИА, р-1, № 11276, 10430, 11617, 11975].
Следовательно, хронология могильников Белый Бом II и Булак-Кобы IV пока не установлены. Во всех же других могильниках Горного Алтая витые цепочки датированы с V в.
§ 4. Проблема классификации таштыкских склепов
Все витые цепочки, найденные за пределами При-саянья, датируются с V в. Следовательно, их можно подключить к датировке таштыкских склепов. Тем более что там они найдены вместе с пряжками не ранее V в. Пока только один склеп, где нет пряжек (Сыда), можно датировать по цепочке. Часто цепочка расположена там, где имеется каменный просверленный оселок, но эти склепы и так датируются по пряжкам с V в. Таким образом, определение времени цепочек и оселков (с V в.) пока мало что изменяет. Но со временем могут быть раскопаны склепы, где сохраняются цепочки, а не пряжки. Кроме того, не исключено выявление цепочек в уже имеющихся коллекциях.
Некоторые эпохальные изделия, обнаруженные в памятниках, подтверждают, что основная группа раскопанных склепов датируется в пределах V—VI вв., а в некоторых случаях их, видимо, можно относить и к VII в. Эти изделия встречены в 7 склепах.
Самым молодым склепом по пряжкам (рис. 64) является склеп 1 на Изыхском чаатасе, где сочетаются пряжки VI—VII (БП, III) и VII вв. (BI, TV). Здесь же бронзовый наличник VI—X вв., нож с черешком под углом к лезвию, как в чаатасах [Кызласов, 1981, рис. 27, 28]. Близкие по времени склепы: Сыры; Ташеба, ск. 2; Тепсей, ск. 2; Уй-бат, ск. 1, 2, 6. В них, помимо пряжек с шарнирным соединением, датируемых VI—VII вв. (Б1— IV), имеется та или иная поздняя вещь: удила с добавочными кольцами, модель лука VI—X вв. [Кызласов, 1960, с. 130]; серьга с роговитым верхом, как в могильнике Кудыргэ VI—VII вв. [Гаврилова, 1965, табл. 12, #]; передняя лука седла ку-дыргэнского типа [Гаврилова, 1965, рис. 17, /]; костяные эфесы кинжалов, аналогичные дальневосточным VI в.; бронзовые накладки на сумочку с огнивом, орнаментированные тройники сбруи. Все эти склепы, видимо, относятся к VI—началу VII в. (рис. 64).
Имеется группа склепов, где практически нет пряжек, но найдены поздние вещи, позволяющие их синхронизировать с периодом начала эпохи чаатас: Михайловка, ск. 1—2; Барсучиха IV, ск. 4; Арбан; Соколовский, ск. 1; Джесос, ск. 5. Видимо, это самые поздние памятники уже VII в.
В двух склепах могильника у с. Михайловка найдены стандартные вазы «классических форм и орнаментации», как в чаатасах, а также костяные обкладки луков и колчанов, соответствующие тюркам могильника Кудыргэ [Мартынова, 1985, рис. 108, ПО, 111, 114]. С ними поставлены толстостенные неорнаментированные сосуды баночной формы и огромные корчаги — сосуды почти шаровидной формы, высотой и шириной 50 см, с выпуклыми боками, плоским дном и зауженным маленьким венчиком [Мартынова, 1985, рис. 110, 112]. Единственная бронзовая пряжка необычной формы — килевидная рамка с овально-выпуклыми плечиками, длиной 2 см, соединение шарнирное [Мартынова, 1985, рис. 111, 11]. Обломок «кыргызской» вазы найден в склепе под горой Барсучиха, раскопанном С. А. Теплоуховым. В нем не было вещей, кроме масок-бюстов. Склеп Арбан отличается от других своей конструкцией, в нем пепел людей йоложен в сосуды и просто на дно, как в чаатасах. В склепе имеются корчаги типа тех, что в Михайловском могильнике, а также железная миниатюрная модель стремени не ранее VI в. [Савинов, 1996, с. 16—20]. У склепа Соколовского могильника в ямках с тризной найдены грубые сосуды в форме банок, очень отличающихся от таштыкских, в самом склепе обломок пряжки с волютами. В детской могиле оригинальная таштыкско-кыргызская ваза. В склепе 3 железных кованых котла [Вадецкая, 1985, рис. 4— 6]. В склепе Джесос (ск. 5), раскопанном еще А. В. Адриановым, вместе с толстостенным баночным сосудом найден наконечник стрелы очень поздней формы — плоское, вытянуто-ромбическое острие, отделенное от черешка уступом (табл. 113). Подобные известны в Тюхтятском кладе VIII в.
Самую большую группу составляют склепы, в которых имеются пряжки местного происхождения с V в., иных датирующихся изделий, помимо цепочек либо оселков, нет. Условно я отношу их к V или к V—VI вв.
Небольшую группу составляют склепы простой конструкции, очень маленькие и не имеющие каких-либо датирующих вещей. По своей конструкции они схожи с таштыкскими грунтовыми могильниками, но их ямы больше и значительно мельче, чем могилы. Керамика простая (банки и кубки), не отличающаяся от тех, что в могилах. Эти склепы расположены очень близко к таштыкским грунтовым могильникам: Мысок (ск. 1—4), Терский (ск. 1—2), Новая Черная IV (м. 21), Барсучиха IV (ск. 1—2). На поверхности они плохо видны, поэтому их раскопано мало. Устойчивое отсутствие в этих склепах пряжек позволяет предполагать, что они раньше V в., но по миниатюрности и простоте конструкций возраст склепов должен определяться с осторожностью, т. к. имеются очень небольшие, но безусловно поздние сооружения. К ним относится уже упоминавшийся склеп Джесос, а также еще 2 склепа (Терский, ск. 3; Уйбат I, ск. 4). Поздний возраст Терского склепа доказывается тремя наблюдениями. Он расположен на вершине гривы. Сооружен только для одного кремированного покойника. Почти вплотную к склепу расположено несколько тюркских погребений. В одной из двух раскопанных могил захоронен воин с конем. Ему положен длинный колчан со стрелами. Склеп 4 на Уйбатском чаатасе резко выделялся среди других простотой конструкции и малыми размерами. В нем захоронены только пять остатков кремации. Кроме баночной керамики вещей не было, а в качестве мясной пищи положены почти полная туша овцы и значительная часть туши лошади. То и другое характерно для чаатасов, в один ряд с которыми и почти вплотную к ним был расположен этот склеп.
Л. Р. Кызласов сгруппировал склепы по следующим признакам: внешний вид склепов до раскопок, конструкция камер, типы пряжек, керамика, захоронения в них пепла человека или трупов. Но главный принцип классификации — по типам пряжек и, в меньшей степени, керамики. То обстоятельство, что в трех раскопанных Л. Р. Кыз-ласовым склепах были разные типы пряжек, является случайностью. Как следует из вышеописанных типов пряжек, наиболее ранние классические таштыкские V в. встречаются и с пряжками VI в. Керамика склепов одного кладбища четко не различается, но локальна для того либо иного района. По Чулыму и левобережью Енисея была распространена керамика, как правило, без орнамента. Здесь не лепили сосудов сферических, а также со сливами или горизонтальными ручками. В других микрорайонах распространены все типы посуды, чаще нарядные. Классификационным признаком, возможно, являются сосуды котловидной формы, которых, как правило, нет в склепах простой конструкции. Возможно, это этнический признак погребенных, т. к. не лепили котлы и ранние таштыкцы. Не исключено, что таким же признаком являются конструкции камер — простые (вариант I) и сложные (вариант III), т. е. с двойными стенками из бревен или из плит, придавленных к стенкам рамой или низким срубом. Между теми и другими имеется промежуточная форма (вариант II). Что касается способа предания земле покойников, то смешанный обряд прослеживается только у населения правого берега Енисея, а в других местах всех кремировали с подросткового возраста.
Избирательность похоронной практики на правобережье пока не находит объяснения в связи с малочисленностью склепов со смешанным обрядом. Не исключена экстремальная ситуация, когда мумии и трупы не могли кремировать. Однако и палеоэтнографические отличия в деталях обрядности проявляются по многим признакам: от помещения пепла в куклу или бюст до размещения вещей и покойников. Особенно нагляден разный состав и местоположение ритуальных костей животных. Однако обрядность еще изучена крайне плохо, чтобы на ней основываться.
Только для двух датируемых групп склепов намечается закономерность между временем и типом устройства. Первая группа состоит из больших склепов с камерами сложного устройства, но стандартными. По вещам они датируются с V в. и до рубежа VI—VII вв. В них захоронен пепел в разных вместилищах, как в крупных (куклы, бюсты), так и в мелких (короба, сосуды, ящички). Эти склепы имеют по конструкции сходство с тагарскими курганами. Другая группа представляет собой склепы очень разнообразного устройства, но более сходные с простыми, чем со сложными. Склепы условно датируются с V в., но только по пряжкам и витым цепочкам, т. к. вещи VI в. в них пока не найдены. Кроме того, как указывалось, существует группа недатируемых склепов малых конструкций, напоминающих большие таштыкские могилы. В них нет ни пряжек, ни цепочек, но по косвенным признакам они могут относиться к IV в. Значит, внутренняя хронология склепов сопровождалась и этническими отличиями, что затрудняет ее разработку, т. к. склепы не отражают прямую эволюцию от простых сооружений к сложным. Время перехода таштыкцев к новым типам погребальных камер — не ранее IV в., но лишь для определенной общественной группы. В целом же второй этап таштыкской культуры соответствует одинцовской Западной Сибири (V— начало VII в.).
Между таштыкскими грунтовыми могильниками и могильниками с каменными сооружениями очень большие различия. Применительно к территории Присаянья понятие «культура» условно. Тем не менее, по замыслу С. А. Теплоухова, который ввел этот термин, под культурой подразумевается определенная группа могильников или курганов. Значит, грунтовые могильники и могильники со склепами объединяются в единую культуру тем более условно. Практически население этих этапов связано лишь двумя культурными традициями. Первая проявляется в керамике, ибо наряду с новыми формами сохраняются три ранние. Вторая традиция — в продолжающемся использовании в качестве урн для пепла человека мягких кожано-соломенных кукол, хотя чаще пепел клали в урны-бюсты.
Часть III ПРОИСХОЖДЕНИЕ ТАШТЫКСКОЙ КУЛЬТУРЫ
Глава 1
КУРГАНЫ ТЕСИНСКОГО ЭТАПА ТАГАРСКОЙ КУЛЬТУРЫ
§ 1. Сравнительный анализ степных тагарских курганов и таштыкских склепов
Таштыкские грунтовые могильники и могильники со склепами относятся к разным историческим периодам — I—IV и V—VII вв. Происхождение тех и других — два самостоятельных сюжета, разворачивающихся на фоне разных международных событий, происходящих по соседству с Присаянь-ем, в Центральной Азии и Восточном Туркестане.
Во II в. до н. э. государство хуннов, объединившее кочевников разного происхождения, разрослось от современного Синьцзяна на западе до Кореи на востоке [Таскин, 1968, с. 28]. В зависимость от хуннов попали государства Западного Края (Восточный Туркестан), с которых хунны взимали подати, в том числе и то, что сами не производили. Более полувека длилось безраздельное господство хуннов в Восточном Туркестане, на территории которого еще до середины I в. до н. э. они контролировали северный отрезок шелкового пути и, очевидно, все второстепенные пути, ведущие в глубинки Сибири. Следов пребывания хуннов за Саянами нет, в отличие от Тувы и Забайкалья, на территорию которых они вторгаются, видимо, в I в. до н. э. По косвенным признакам можно предполагать и набеги хуннов за Саяны, т. к. в Присаянье начинается переселение из южных степей в северные лесостепи, а на родовых кладбищах возникают могилы с большим числом покойников. По неизвестным причинам в степи Енисея переселяются жители гор. К 60 г. до н. э. хунны были окончательно вытеснены из Восточного Туркестана китайцами и отрезаны от земледельческих и ремесленных центров запада. Этому предшествовал раздел хуннов на северных и южных, а также признание южными зависимости от Хань и уничтожение китайцами армии северного шеньюя в Канцзюйе (Кангюй). Хунны в то время были ослаблены возникшим у них в 68 г. до н. э. большим голодом и зависимостью от продовольственных поставок из Китая. С этого времени контроль над всеми торговыми путями перешел к Китаю и осуществлялся до 20 г. н. э. Китайские чиновники обеспечивали беспрепятственное движение караванов по обоим трактам шелкового пути и, очевидно, контролировали дороги, ведущие на север. С установлением китайского протектората над государствами Западного края связаны созданные там китайские военно-земледельческие поселения. Их целью было обеспечить продовольствием войска и посольства, находящиеся на этой территории. Поселения военных землепашцев формировались из «пахотных солдат», которые привлекались к участию в военных действиях лишь в крайнем случае. Они обрабатывали землю, проводили оросительные каналы и организовывали торговый обмен с местным населением. Согласно китайским источникам, самые северные китайские государства (Северное и Южное Цзюйши) не имели постоянной резиденции правителя и в них преобладало кочевое население. Вообще же для управления кочевыми и военными поселениями учреждалась особая должность, а для резиденции человека, занимающего ее, создавалось земледельческое поселение. Иногда особо отдаленные китайские поселения оказывались в земле «варваров», контролируемой хуннами, и наоборот, хуннские гарнизоны оказывались на землях, контролируемых китайцами.
Первая китайская колонизация Восточного Туркестана длилась с 60 г. до н. э. до прекращения династии Ранняя Хань (до 25 г.). Некоторое время поселения были предоставлены сами себе, контроль над торговыми путями вновь оказался у хуннов. Новая колонизация осуществлялась с последней четверти I в. и практически завершилась в 131 г. Таким образом, хунны контролировали торговлю по большим и малым дорогам до середины I в. до н. э. и приблизительно с 25 г. по 75 г. А китайцы — с середины I в. до н. э. до 25 г. и с последней четверти I в. до конца II в. Эти сведения позволяют наметить время наибольшего поступления импорта в Присаянье. В конце II в. контроль над государствами Центральной Азии от хуннов перешел к сяньби. На этом сложном политическом фоне проявляется возможность про-хуннских, прокитайских и просяньбийских версий об участии тех либо других в сложении таштыкской культуры.
С конца VI в. началось новое освоение китайцами Западного края и создание там китайских административных единиц [Восточный Туркестан… 1988, с. 250-260; 1992, с. 194-202]. В VI в. записана легенда, предположительно относящаяся к V в., о создании тюркской династией государства цигу (кыргыз). В 552 г. на месте Жужанского каганата возник Тюркский каганат, объединивший большое число разноэтнических племен Алтая и Центральной Азии. На этой легенде и новых политических событиях построены версии о том, что таштыкское население второго этапа может быть кыргызами или тюрками.
Но в основу популярнейших концепций об этногенезе населения Енисея заложены не вышеперечисленные исторические факты, ранее малоизвестные, а интерпретация двух китайских источников — о якобы смешении на Енисее двух народов, динлинов и гяньгунь, и о том, что последние якобы являются предками «енисейских кыргызов». В результате все исторические события в Присаянье объясняются завоеваниями этой территории хуннами, хотя, в отличие от Тувы и Горного Алтая, на археологическом материале это не прослеживается.
Только С. В. Киселев высказал суждение о местном происхождении таштыкской культуры. Согласно его мнению, таштыкская культура является непосредственным продолжением местной, ей предшествовавшей тагарской, сохраняющей все основные особенности в керамике, в украшениях, произведениях искусства, в производственных приемах и погребальном ритуале [Киселев, 1949, с. 264]. Но в эту местную среду, как он предполагал, постепенно и без насилия проникают монголоиды, уходившие, когда распадались их державы, на запад через северные районы Центральной Азии и Южной Сибири. Это были хунны, разгромленные сяньбийцами, затем сяньби, а позже жуаньжуани (Киселев, 1949, с. 264—265). Против подобного, чисто эволюционного подхода к происхождению культур сам С. В. Киселев в других случаях возражал. В частности, он не соглашался объяснять различия между таштыкскими могилами и склепами только разницей в их времени [Киселев, 1949, с. 218]. В местном происхождении таштыкской культуры С. В. Киселева убедило сходство между раскопанными таштыкскими склепами на Уйбатском чаатасе и позднейшими тагарскими курганами. Хотя сейчас известны склепы, схожие не с курганами, а с таштыкскими могилами, возможность генетической связи склепов с тагарскими курганами остается в силе. Объяснить генетическую связь тагарцев с поздними таштыкцами С. В. Киселев мог лишь ошибочно, синхронизировав таштыкские могилы со склепами. Значит, вероятная причина сходства позднейших курганов и склепов в другом. Они близки по времени. Иными словами, позднейшие тагарские курганы функционируют одновременно с таштыкскими могилами, что в очень осторожной форме допускал С. А. Теплоухов [Теплоухов, 1929, с. 50]. Подобное суждение не нарушает традиционного эволюционного метода, свойственного периодизации минусинских культур. Оно лишь заставляет пересмотреть сложившиеся для стадий тагарской культуры даты, но тем самым вступает в противоречие с уже имеющимися работами, посвященными тагарской культуре. Сам вопрос о возможности сосуществования разных культур в степях Енисея я не считаю более дискуссионным [Вадецкая, 1992, с. 146—150], но стадии тагарской культуры требуют пояснения.
В Минусинском крае очень много курганов. О них давно сложены легенды и стихи, они стали первыми объектами археологического исследования. Из-за них местные любители сибирских древностей называют этот край «музеем под открытым небом». Но практически все эти курганы принадлежат одной культуре, которую С. А. Теплоухов так и назвал — «минусинская курганная культура». Диспропорция между численностью раскопок этих памятников и других особенно увеличилась, когда в крае развернулись работы на новостройках. С. В. Киселевым «минусинская курганная культура» была переименована (по месту первых раскопок А. В. Адрианова на Тагарском острове в 1883 г.) в «татарскую». По основным признакам она делится на 3 большие стадии. Для каждой в настоящее время создана собственная внутренняя периодизация из не менее чем трех этапов. Эталонные могильники первой стадии отражают индивидуальные захоронения людей в каменных ящиках (подгорновский этап). Во второй стадии (сарагашенской) индивидуально и парами хоронили лишь знатных людей, а других — совместно. Причем не в ящиках, а в бревенчатых срубах. Появляются изделия так называемого «звериного стиля» — оленьи бляхи, зооморфные украшения чеканов, ножей и т. д. К третьей стадии относятся курганы, расположенные за пределами родовых кладбищ, поодиночке. Изменился принцип подбора покойников в кургане, их стали подбирать не по принадлежности к определенному роду, а по какому-то другому признаку. В курганах десятки и сотни мумифицированных трупов, в похоронных одеждах, украшенных бутафорией. Для них положены миниатюрные копии оружия, зеркал. Встречаются либо шлак от железных изделий, либо сами изделия. По конструкции погребальных сооружений, похоронным одеждам, моделям вещей курганы этой стадии, особенно позднейшие, схожи с некоторыми таштыкскими склепами (вариант III). С учетом этого наблюдения вероятная верхняя хронологическая граница культуры должна быть близка к датировке склепов, т. е. около V в. В целом же время татарской культуры, с учетом всех имеющихся в литературе мнений, следует определить с VIII—VII вв. до н. э. по IV в. н. э., что на других территориях соответствует скифскому и сарматскому периодам. Безусловно, столь долгой и так значительно отличающейся своими стадиями одна археологическая культура быть не может, речь идет о трех генетически близких, но имеющих свое происхождение культурах. Соответственно, должны определяться собственные хронологические рамки для каждой. К сожалению, татарские курганы датируются очень произвольно по двум причинам. Во-первых, собственных вещей для датировки нет, импорт изучен плохо, а множество копий импортных изделий имеют на Енисее очень длительное распространение. Имеются в виду прежде всего копии избирательных украшений хуннов и пряжек сармат. Во-вторых, по отдельным вещественным аналогам татарскую культуру включают в общность культур «скифского мира», с которыми она ни по экономическому, ни по социальному уровню ничего общего не имела. Ее называют культурой ранних кочевников, но подразумевают пастухов. Ее относят к эпохе железа, но подразумевают не Присаянье, где изготовление железа появляется не ранее I в. до н. э., а другие районы. Сомнения скифологов о правомерности причисления татарской культуры к скифскому миру вполне оправданны [Мелюкова, 1993, с. 25; Мошкова, 1993, с. 21]. Сходство со скифами ограничивается наличием у тагарцев кинжалов с бабочковидными перекрестиями (среди других форм) и украшениями, выполненными в зверином стиле, но по-своему. При этом кинжалы такого типа возникают в первой стадии культуры, а звериный стиль — во второй, кроме того, подобные кинжалы и изделия со скульптурками зверей изготовляли и в третьей стадии культуры. Абсолютные даты курганов, предложенные по скифским аналогам, не соответствуют их относительной внутренней периодизации, обоснованной стратиграфией. Обращение к скифским и хуннским аналогам вынужденное, относительная датировка этапов культуры тоже требует постоянной корректировки. Первоначально предлагалось принять за нижнюю условную дату VII в. до н. э., т. к. к IX—VIII вв. относятся дотагарские (позднекарасукские) курганы, а верхнюю границу определить II—I вв. до н. э., поскольку копий хуннских украшений ранее II— I вв. быть не могло. Полученный условно период культуры арифметически разделили на 4 этапа культуры, приблизительно по 1—2 века на этап [Грязнов, 1968; Вадецкая, 1986, с. 77—128]. По мере изучения памятников количество этапов увеличилось до 9—10. Пересматривается правомерность датировки курганов по копиям вещей. Например, как будет показано ниже, в могилах с местными копиями изделий хуннского типа находятся стеклянные бусины, производство которых началось в I в. до н. э. или в I в. н. э.
К проблеме происхождения таштыкской культуры имеют отношение лишь поздние татарские курганы, у которых много наименований и датировок, что отражает историю их исследования. В разные годы их называли «курганами с масками», «коллективными могилами», «курганами с миниатюрами», «тесинскими», «тагаро-таштыкскими», «позднейшими татарскими», «назаровскими и шес-таковскими», «таштыкскими» и т. д. Под разными названиями скрываются одни и те же памятники, четкие отличительные признаки которых не позволяют спутать их с курганами второй стадии татарской культуры. Главное, что они расположены поодиночке: либо за пределами родовых кладбищ, либо на большом расстоянии друг от друга. Кроме того, покойников снабжают моделями изделий (украшений, оружия, зеркал) вместо подлинных. То же отмечалось и в таштыкских могилах. Все остальные признаки позднетагарского обряда являются сопутствующими, поскольку они имеют местные особенности, а также связаны с лучшей или худшей сохранностью материала. К ним относятся: мумификация трупов, головы которых моделировали глиной и гипсом; украшение погребальной одежды, драпировки стен и пологов глиняными и деревянными бляшками, облицованными слюдой либо золотом; монументальность камер и надмогильных сооружений. В могилах захоронены не менее нескольких десятков людей, но часто их свыше ста. Как правило, число покойников зависит от того, сколько из них захоронены первично, а сколько перезахоронены. Основным критерием, определяющим большую или меньшую древность курганов, является наличие либо крошечных бронзовых миниатюр, либо железных изделий. В наиболее ранних курганах преобладают миниатюры, а железные изделия либо отсутствуют, либо единичны. Больше всего миниатюр найдено в курганах, расположенных в северных лесостепных районах, поэтому предполагалось, что культура «бронзовых миниатюр» является локальной особенностью северной части Присаянья [Кызласов, 1960, с. 25]. Бронзовые миниатюры изготовляли жители и степных районов, но здесь курганы более ограблены, а железные изделия сохранялись лучше, чем в лесостепных районах. Поэтому курганы, где сохранилось много бронзовых миниатюр, в степи встречаются реже, чем в лесостепи. Бывает, что в них помимо керамики вообще находят всего один-два миниатюрных предмета. Зато в других курганах бронзовые миниатюры встречаются с целыми железными предметами, а не их обломками, как в лесостепи. Отсутствие четкости, к какому периоду тагарской культуры относить курганы с миниатюрами, проявилось в моей монографии, где они включены во вторую стадию, или сарагашенский этап культуры [Вадецкая, 1986, с. 115—119, № 1— 5, 7, 23, 41—43]. В настоящее время я придаю наибольшее значение не количеству миниатюр в кургане, а новым, не находящим объяснения в предшествующее время похоронным традициям. К ним относятся: захоронения покойников не на родовом кладбище, использование глины для обработки головы трупа и лепки многочисленных бутафорных украшений, ранее неизвестные растительные орнаменты, сакральность миниатюрных моделей. Все это, на мой взгляд, отражает постороннее влияние на местные обычаи, нарушившее нормальное эволюционное развитие тагарской культуры. Поэтому курганы с миниатюрами я отношу к поздним татарским, к одному из ранних этапов третьей стадии тагарской культуры.
К позднейшим курганам третьей стадии тагарской культуры относятся такие, в которых миниатюрными моделями, изготовленными из бронзы, остаются только зеркала, а ножи и кинжалы сделаны из железа. Они либо реальные, либо чуть уменьшенные. Три первых подобных кургана раскопаны в 1888—1897 гг. Но вещи практически были лишь в одном, раскопанном финским ученым И. Р. Аспелиным у с. Тесь. По названию деревни эту группу курганов М. П. Грязнов назвал «тесинской». В дальнейшем это название одними исследователями перенесено на все курганы третьей стадии культуры, а другими — только на позднейшие из них. Хронологическую разницу между курганами с миниатюрами и позднейшими доказывают курганы переходного периода, в которые клали как миниатюры, так и реальные железные вещи. Они были обнаружены еще в 60-е гг. (раскопки М. Н. Пшеницыной: Разлив III, Разлив I, к. 3, м. 2), но окончательно наличие переходного этапа между курганами с миниатюрами и позднейшими, тесинскими, зафиксировано стратиграфией кургана у д. Сабинка (П. Павлов, 1983— 1984). В погребальной камере кургана у д. Сабинка (автор раскопок П. Г. Павлов назвал его «Лисьим») сохранился настил, отделяющий 118 нижних покойников от 195 верхних. Нижним покойникам положены миниатюры. Среди них были только один железный нож и несколько железных пряжек. С верхними покойниками, напротив, положены все железные вещи, кроме зеркал и двух бронзовых миниатюрных ножичков. Не исключено и различие в способах мумифицирования трупов, т. к. на верхних костяках сохранились глиняные и раскрашенные гипсовые маски, а нижние их не имели. Поскольку нижние черепа, как и верхние, трепанированы и заполнены какой-то растительной массой, вероятно, что обмазка голов трупов была, но менее тщательная и поэтому не сохранилась. Таким образом, курганы третьей стадии делятся на две или три хронологические группы.
К настоящему времени достигнуты значительные успехи в изучении погребальной обрядности населения третьей стадии тагарской культуры, включая приемы мумифицирования трупов. Но датировка стадии остается неясной. Аргументированные даты были предложены лишь дважды и касались только позднейшей группы курганов, типа кургана у с. Тесь. Публикуя курган, раскопанный И. Р. Аспелиным, А. М. Тальгрен датировал его по импортным серьгам III—IV вв. Он привел аналоги им от Скандинавии до Китая [Tall-gren, 1922, р. 18]. Дата закрепилась в литературе, но постепенно курган без аргументации начали удревнять до III в. [Теплоухов, 1929; Киселев, 1929; 1935]. После раскопок китайского дворца ханьского времени С. В. Киселев предложил относить завершение тагарской культуры к I в. [Киселев, 1949, с. 163], т. к. серьги, аналогичные те-синским, были обнаружены в хуннских памятниках Забайкалья I в. до н. э.—I в. (Дырестуйский могильник). В 60-х гг. М. П. Грязнов предложил датировать позднейшие тагарские курганы с рубежа III—II в. до н. э. по I в. до н. э. по аналогии с вещами из хуннских погребений: железными пряжками, ножами и кинжалами с кольцевидными ручками. Предпосылкой служило предположение, что хуннские изделия, точнее, их копии появились в Саяно-Алтае в период наибольшего влияния в Центральной Азии хуннов. В свою очередь, многие хуннские памятники на других территориях стали датировать по татарским. Предполагаемая датировка их по цепочке удревнила и памятники Западной Сибири [Корякова, 1988, рис. 16]. Но постепенно стали высказываться сомнения в точности датировки тесинских памятников в пределах II—I в. до н. э. Высказано суждение, что завоевание хуннами Присаянья и Тувы могло иметь место не только в период их первого продвижения на север, при шаньюе Маодуне, но и на других этапах распада державы хунну [Мандельштам, Стамбульник, 1980, с. 56]. В немалой степени этому способствовало уточнение даты китайского дворца I в. н. э. [Вайнштейн, Крюков, 1976], а также радиоуглеродные даты (II в.) могил с копиями хуннских украшений [Ермолова, Марков, 1983, с. 97] и находка берестяной коробочки с рисунком, копирующим китайское зеркало II—III вв. [Вадецкая, 1986, с. 101]. Переосмысление датировок копий хуннских изделий коснулось и других территорий. Уже говорилось, что обломки китайских зеркал датируют содержащий классический набор хуннских изделий могильник Аймыр-лыг XXXI в Туве первыми веками новой эры. Корректируются даты и собственно хуннских могил. По китайским источникам уточнено, что завоевание хуннами Забайкалья имело место не ранее начала I в. до н. э. [Миняев, 1975, с. 47]. В Иволгинском комплексе Забайкалья по химическому анализу выделены бусины, изготовленные в мастерских Восточного Средиземноморья. Поскольку функционирование шелкового пути из этого района началось только с I в. до н. э., предложена новая дата комплекса, не ранее I в. до н. э. [Галибин, 1985].
Все вышеизложенное побудило меня при сопоставлении таштыкских склепов с тесинскими курганами попытаться уточнить датировку последних по двум группам вещей. Во-первых, по вещественным аналогам с таштыкскими грунтовыми могилами: сосудами, серьгами и т. д. Во-вторых, по импортным бусам, находящимся как в таштыкских, так и в татарских могилах. Практически я выполняла две задачи: проверяла сходство тесинских и таштыкских склепов, указанное С. В. Киселевым, но на значительно большем материале, чем он, и определяла время конкретных курганов.
Для выполнения поставленной задачи потребовалось зарисовать материалы из всех курганов третьей стадии татарской культуры, т. к. почти нет опубликованных, изучить характер конструкций памятников и обряд покойников по архивным сведениям, т. е. по отчетам, а также выделить в комплексах бусы и проанализировать их. При этом мною использованы материалы и тех исследователей, которые сами занимаются проблемами тагарской культуры, — М. Н. Пшеницыной и Н. Ю. Кузьмина. Чтобы не ущемлять их интересов, хотя материалы в той или иной степени опубликованы, а также из-за большого количества памятников я суммирую материалы двумя категориями иллюстрированных таблиц. В таблицах первой категории систематизированы основные сведения о тех или иных курганах с обозначением основных типов вещей. Вверху нарисованы стеклянные бусы и глиняные бляшки, под ними серьги, подвески, украшения одежды. Ниже изображены модели миниатюрных зеркал и иные бронзовые предметы, затем железные изделия, керамика, берестяные коробочки. Внизу таблицы дана схема конструкции кургана и условными значками помечен характер обмазки голов трупов: глиняная; глиняная, но покрытая гипсом; гипсовая. В таблицах второй категории нарисованы бусины из конкретных комплексов, сохранившиеся в коллекциях. Для удобства изложения памятники степной и лесостепной зоны сведены в разные таблицы (табл. 65, 77).
С. В. Киселев видел генетическую связь позднейших тагарцев и таштыкцев, похороненных в склепах Уйбатского чаатаса. Конкретно для сравнительного анализа им использованы 3 татарских кургана: Тесь, раскопанный И. Р. Аспелиным в 1889 г., Уйбат, раскопанный Д. А. Клеменцем в 1889—1890 гг., и Кызыд-Куль, раскопанный А. В. Адриановым в 1897 г. С. В. Киселевым указаны общие черты курганов и склепов: тождество устройства камер (тын и сруб) с полатями для покойников; маски на лицах трупов; сожжение камер как часть ритуала; обычай применения миниатюр. Кроме того, им отмечены одинаковые находки: глиняные банки и котловидные сосуды, бляшки с выпуклостями, бусы, пряжки со шпеньком, а также характер звериных изображений и орнаментации бронзовых пальметок [Киселев, 1949, с. 260].
В свою очередь, я могу добавить и конкретизировать эти и другие аналоги памятников степного района. Во-первых, несколько сосудов из кургана Тесь тождественны таштыкским не только формой и размерами, но и орнаментом. На них бордюры из одного-двух рядов ямок или из групп ямок. Во-вторых, в склепе на Уйбате найдены 2 серьги, аналогичные тем, что обнаружены в таштыкских могилах. В-третьих, согласно современным реконструкциям курганов, последние имели, как и таштыкские склепы, наземную камеру и наземные входы, ведущие в верхнюю часть камеры (табл. 65). К настоящему времени исследованы еще 5 позднейших татарских курганов: Барсучиха IV, раскопки М. Н. Пшеницыной, 1971 г.; Теп-сей XVI, раскопки М. П. Грязнова, 1977 г.; Новые Мочаги, раскопки Н. Ю. Кузьмина, 1983 г.; Туим, раскопки А. Н. Липского, 1951 г. и уже указанная верхняя часть камеры у д. Сабинки [Вадецкая, 1986, с. 124—128, № 5, 12, 23, 38]. Как и в первых раскопанных курганах [Вадецкая, 1986, № 26, 40—41], в них нет бронзовых миниатюр, за исключением зеркал, изредка встречающихся и в таштыкских склепах, зато имеются сосуды, аналогичные таштыкским. Особо примечателен курган Туим, где все черепки были от 13 таштыкских сосудов, украшенных бордюром из полукруглых овалов, выполненных штампом или углом палочки. Подобные стоят как в таштыкских склепах, так и в могилах. В том же кургане много астрагалов животных, что характерно для таштыкских склепов. В кургане Новые Мочаги на нескольких сосудах бордюр составлен из налепленных рассеченных валиков. Этот орнамент распространен во втором этапе таштыкской эпохи и очень редок для таштыкских могил III—IV вв. (Оглахты). Среди инвентаря в кургане Новые Мочаги были не только глиняные бляшки, облицованные золотом, но и деревянные, что свойственно таштыкским погребениям. В склепе Барсучиха IV найдены 4 уникальных миниатюрных котелка: один железный и 3 бронзовых с вертикальными ручками. Это копии так называемых «скифских котлов». Их высота без ручек 3.7—5.0 см. Котелки явно культовые. Они схожи, с одной стороны, с чуть более крупными котелками из таштыкских могильников (Салбык и оз. Горькое), а с другой — с котелками-подвесками из таштыкских склепов.
Конструкция кургана Барсучиха сходна со склепами Уйбатского чаатаса и большими Теп-сейскими целым комплексом признаков: конструкцией наземной и подземной камер, полатями, каменной стеной. Отличие от таштыкских склепов практически состоит лишь в том, что каменная стенка вокруг камеры сложена не на земле, а на выкидах из котлована [Пшеницына, 1992, табл. 92, 13]. Кроме того, каменные наземные стенки кургана Барсучиха окружены еще каменной оградой.
Камера кургана Новые Мочаги необычная, т. к. сложена на поверхности земли из дерна, облицованного изнутри деревом, внутри камеры помещен сруб. Подобная конструкция — сруб в срубе — была у одного склепа (Думная, ск. 1). Позднее время кургана определяется его керамикой, где имеются сосуды типа крынок или грубых ваз, и орнаментом в виде налепной веревочки. Кроме того, сохранились 2 таштыкских сосуда с подвесными боковыми ручками, поставленных за пределами дернового сооружения при совершении погребения или жертвоприношения. Эта керамика соответствует склепам V—VI вв.
Котловидные сосуды и кубки с налепным валиком-веревочкой были среди керамики кургана Тепсей XVI вместе с сосудами, напоминающими известные только в таштыкских склепах крынки или вазы. Обращают на себя внимание «маски», т. к. глиной моделированы не только головы трупов, но и шея и часть груди. Эти глиняные «нагрудники», безусловно, генетически связаны с изготовлением бюстов в таштыкских склепах (рис. 65).
Таким образом, позднейшие татарские, тесин-ские курганы, раскопанные в степных районах Присаянья, действительно обнаруживают генетическую связь с таштыкскими склепами сложной конструкции (вариант III), которые датируются V—VI вв. Значит, курганы должны предшествовать склепам и относиться, как это и предполагал А. М. Тальгрен, приблизительно к III—IV вв., синхронизируясь с таштыкскими могилами III—IV вв.
Группу курганов, хронологически близкую к позднейшим, в степях составляют такие, в которых имеются модели миниатюрных ножей, чеканов, кинжалов, зеркал и появляются первые железные изделия местного производства. Последние плохого качества, поэтому плохо сохраняются. К таким курганам относятся нижняя камера кургана Лисий (П. Г. Павлов), Тас-Хыл (Н. Ю. Кузьмин), Толстый Мыс V, к. 3 (Г. Н. Курочкин), Степ-новка (Д. Г. Паульс), Разлив III и Разлив I, к. 3, м. 2 (М. Н. Пшеницына), Камышта (А. Н. Лип-ский) и др. Эти курганы одиночные, но у них только подземные камеры. В них хоронили мумифицированные трупы, обряженные в одежду с глиняными бутафорными украшениями, хотя использование глины при мумификации трупов и изготовлении бутафории было еще не обязательным. В этих курганах на единичных сосудах встречаются украшения, схожие ‘с простыми бордюрами раннеташтыкской керамики, что позволяет условно синхронизировать их с ранними таштыкскими могильниками I—II вв. (рис. 65, 80).
§ 2. Сравнительный анализ лесостепных тагарских курганов и таштыкских склепов
В лесостепном северо-западном районе Присаянья среди поздних тагарских курганов хронологически различаются те же группы, что и в степи: курганы с миниатюрами, курганы с миниатюрами и железными изделиями, наконец курганы, где практически отсутствуют миниатюры. В красноярской лесостепи пока известны только курганы с миниатюрами, раскопанные в основном в конце XIX—начале XX в.: Частоостровское, к. 1, 2 (А. В. Адрианов, 1902), Сухобузимское (В. И. Анучин, 1903), Карымское (П. С. Проскуряков, 1895).
В лесостепном районе курганы с миниатюрами предложено называть «назаровскими», по месту раскопок первого у с. Назарово (Д. А. Кле-менц, 1888). Позднейшие курганы предложено называть «шестаковскими» по месту раскопок у с. Шестаково. Высказывалось суждение, что они отражают особую культуру, а не тесинский этап [Мартынов, 1979, с. 85—90], т. к. вещи из них явно позже того времени (II—I вв. до н. э.), которое было принято для тесинских южных курганов.
В 70—80-х гг. под моим руководством производились раскопки в лесостепном районе у с. Шарыпово, где, в основном, исследовались татарские курганы. Уже первые результаты позволили поставить вопрос о значительно более молодом возрасте курганов, чем это представлялось [Вадецкая, 1983, с. 50—53]. Но тогда это суждение касалось исключительно памятников лесостепного района, а не тагарских в целом, хронология которых мною не пересматривалась.
Природные условия не позволяли в лесостепи, где приходилось выкорчевывать деревья, отводить под кладбища такие большие участки земли, как на юге. Поэтому одиночные курганы с миниатюрами сооружали часто на окраине родовых могильников второй стадии культуры. Сопоставление тех и других позволяет увидеть постепенное распространение новых черт обряда в пределах родового могильника второй стадии (сарагашен-ский этап) и их окончательное закрепление в курганах, сооруженных за пределами могильника. В качестве примера приведу могильник, расположенный в 4.5 км от ст. Дубинино, на террасе
Рис. 65. Татарские курганы третьей (тесинской) стадии культуры степного района
р. Береш при впадении в нее ручья Березового (Вадецкая, Субботин, 1977—1979). Могильник второй стадии функционировал несколько веков. Стратиграфическими наблюдениями доказывается, что новые могилы были выкопаны в уже расплывшихся надмогильных сооружениях курганов либо пристроены к ним. Например, в кургане 4 сооружены последовательно 3 могилы. При устройстве последней поверх бревен, закрывающих каждую, сложена общая «насыпь» из дерна, вокруг которой вкопана каменная ограда. Много позже, когда дерн развалился и полностью закрыл ограду, поверх нее сделали новую могилу (рис. 66). В других случаях новая могила вкопана в уже расплывшуюся насыпь. В более ранних могилах положены бронзовые изделия уменьшенных форм, но нет миниатюрных. Во впускных могилах появляются бронзовые миниатюрные чеканы, ножи, кинжалы, зеркала, а также глиняные и деревянные украшения, обложенные золотыми листочками. В них более разнообразна посуда, встречаются прорезные бронзовые бляшки с изображением животного, деревянная и берестяная утварь. Подобные могилы не только впущены в более древние. Для некоторых из них сооружены собственные курганы (к. 8, м. 1, 2) (рис. 67).
За окраиной Березовского могильника располагался одиночный курган третьей стадии тагар-ской культуры со всеми присущими этой стадии признаками. Сооружена обширная камера площадью 32 кв. м, с двумя двойными стенками (тыном и срубом). В ней не менее 110 погребенных, на лицевых костях которых сохранились остатки глиняных обмазок, а на шее — берестяные обмотки — деталь мумифицирования. Все изделия миниатюрные, много глиняных бутафорных бляшек, обложенных листовым золотом (рис. 69). Были следы единичных железных изделий, но, видимо, плохого качества. Они не сохранились, т. к. камера полностью сгорела, земля в ней прокалена. Покойники уложены в два яруса. Нижние отделены от верхних дощатым настилом. Условная дата кургана определена по берестяной орнаментированной коробочке. Ее донышко и бока покрывал криволинейный орнамент из спиралей и овалов. Эти узоры типичны для вещей таштыкской культуры, но их не использовали тагарцы. На донышке вырезана имитация китайских зеркал, копии которых были широко распространены за пределами Китая во II—III вв. (рис. 68). На позднюю находку (по имитации зеркала) мое внимание обратил А. М. Мандельштам, датировка же уточнена Е. И. Лубо-Лесниченко. Позже мною были исследованы еще более поздние татарские курганы, поэтому ныне эта дата для курганов с миниатюрами не выглядит нереальной [Вадецкая, 1983, с. 51]. Аналогичные одиночные курганы с миниатюрами раскопаны А. И. Мартыновым в Кемеровской области, составляющей самую западную часть лесных районов Присаянья, но в них нет датирующих вещей. Что же касается самих миниатюр, то они продолжали употребляться в погребальной практике долгое время, в связи с чем и могут датироваться по Березовскбму кургану (II в.) лишь условно. Однако такая дата для ранних курганов третьей стадии татарской культуры вполне вероятна, т. к. известны и более поздние курганы III— IV вв.
В лесостепи, как и в степи, древность кургана третьей стадии определяется по количеству найденных в нем изделий из бронзы или железа. Поскольку это в определенной степени зависит от сохранности могилы, я к этому формальному признаку добавляю наличие или отсутствие сходства памятника с таштыкскими склепами. При этом учитываются особенности лесостепных курганов. Они меньших размеров, чем степные, не имеют наземных камер, покрыты несколькими накатами бревен и берестой, как курганы второй стадии. Достаточно стандартная группа из 7 курганов, в которых преобладают железные изделия, обращает на себя внимание тем, что в них имеются сосуды, украшенные по краю бордюрами, как таштыкские. Курганы расположены в разных местах: Шестаково, к. 1—2, 6, 9 [Мартынов, Мартынова, Кулемзин, 1971]; Береш, к. 1 [Субботин, 1983]; Береш, ск. 2, Кадат (раскопки Э. Б. Ва-децкой, 1982—1983). Ограничусь описанием курганов у д. Береш, которые лучше других раскопаны и имеют реконструкции.
Ограда кургана 1 не сохранилась. Могильная яма площадью 36 кв. м, глубиной 2 м. Стенки обставлены в 1—2 ряда вертикальными бревнами до верхнего края ямы. На дне сложен сруб из 5 венцов лиственничных бревен диаметром 30—40 см, соединенных в углах «в шип». Яма закрыта 4 накатами бревен, три из которых положены в одном направлении. Сверху все покрыто берестяным полотнищем, отдельные части которого сшиты волосяными веревками. Стенки ямы и дно закрыты берестой, поверх которой настланы доски. С трех сторон сруба между вторым и третьим венцами всунуты концы полатей из жердей, крытые берестой. Мумии истлели, от них остались лишь следы глины, которой моделированы головы. Сосуды схожи с таштыкскими — небольшие кубки, банки и котловидные. Один кубок типично таштыкский по форме и орнаменту: с широкой чашей на полом поддоне, украшенной бордюром из двух рядов ямок. Бронзовых миниатюр нет, кроме 5 зеркал. Ножи, пряжки и даже фигурка лошадки, обложенная листовым золотом, из железа. Но имеются и очень архаичные предметы — так называемый «штандарт» и костяной амулет в виде профильных головок коня. Копии хуннских украшений представлены пуговицами, ложковидными застежками. Курган датируют бусы (не ранее II в.) и серьга (III в.), схожая с найденными в могилах фоминского типа Западной Сибири, что не соответствует дате кургана по аналогам с хуннскими изделиями
Рис. 66. Относительная периодизация Березовского могильника по стратиграфии могил
Рис. 67. Относительная периодизация Березовского могильника по инвентарю из могил: вещи реальных размеров (1); уменьшенные и миниатюрные (2); миниатюрные — курган 21 (3)
Рис. 68. Березовский могильник, курган 21: украшения, обертка шей мумий, коробочка с орнаментом. Глина (1), береста (2—3), остальное бронза
Рис. 69. Березовский, курган 21: инвентарь, керамика
[Субботин, 1983, с. 66]. Среди украшений имеются глиняные орнаментированные бляшки, обложенные золотом, и золотые нашивки с изображением хищников (рис. 70).
Второй курган, раскопанный мною у д. Береш в 1982 г., дал особенно много материала для сопоставления его с таштыкскими склепами. Под одним надмогильным сооружением оказалось две ямы, накат одной из которых частично закрывал другую. Обе ямы обставлены вертикальными столбиками, как тыном, вплотную к ним поставлен сруб из четырех венцов бревен, рубленный «в лапу», высотой 120 см. Мумии положили на полатях вдоль трех стен сруба главной ямы, после чего внесли в сруб бревна костра и закрыли его потолком из досок. Стенки сруба изнутри камеры и полог над покойниками украшали глиняные бляшки, облицованные золотом. Некоторые из них прилепляли к материи, другие прикрепляли острыми палочками. Поверх потолка, часть которого рухнула, но полностью сохранилась в пределах 4 кв. м, поставлены блюда, корытца и керамика для покойников. Полностью или частично сохранились 50 глиняных сосудов и приблизительно столько же деревянных блюд. Именно эти блюда сопоставлялись с таштыкскими (рис. 33). Помимо них на потолок были уложены 3 лошадиные шкуры с головами и обрезанными выше колен ногами. Блюда вырезаны (как таштыкские) из целого куска дерева, некоторые имели ручку. На одном блюде лежали части козленка (череп и кости) и двухдырчатый псалий из рога косули. Для наката на борта ямы уложены по 5—6 бревен, поверх них над самой ямой положили 3 наката бревен разного размера, чтобы придать всему сооружению форму усеченной пирамиды. Общая площадь камеры 30 кв. м, а площадь бревенчатого настила около 114 кв.м. Таким образом, надземное сооружение было значительно больших размеров, чем камера. Та же особенность прослеживается как в позднейших татарских курганах степного района, так и в крупных таштыкских склепах. Сверху бревна закрыты полотнищами бересты общей площадью не менее 120 кв. м. Сшиты разные куски, размерами от 30×30 до 60×70 см. В каждом 6—8 спрессованных слоев бересты. Поверх бересты и выкидов, разбросанных с трех сторон ямы, уложены брикеты дерна на высоту не менее метра. В результате все надмогильное сооружение превысило 2 м в высоту. Земляное сооружение закреплено каменной четырехугольной оградой 28×20 м, сложенной из плит песчаника на ширину до 1.5—2.0 м и высоту более 1 м. По углам и вдоль стен между участками ограды вкопаны 12 стел. Еще две стелы образовывали вход в ограду, площадью 8 кв. м. Вход с восточной стороны замурован плитами. К яме вел наземный проход шириной 2 м. Согласно реконструкции, его стенки были обставлены бревешками. Вход был крыт бревнами и вел на потолок сруба, заставленный посудой. Ширина прорубленного в венце сруба отверстия около 1 м, а высота 30— 40 см, т. к. первоначально было прорублено только одно бревно/ К сожалению, в дальнейшем именно здесь прошел грабительский лаз, что отразилось на нашей реконструкции входа (рис. 71). Узкое отверстие, ведущее к потолку сруба, очевидно, имело тот же смысл, что и отверстия в одной из стен таштыкских склепов. Напомню, что последние, очевидно, прорубались для лучшей тяги огня при сожжении камер. В этой детали обнаруживается еще одно сходство со склепами.
Во всех позднейших татарских курганах найдены грубые глиняные бляшки разного размера и формы — квадратные, прямоугольные, круглые, конические. Они облицованы листочками золота и слюды, часто орнаментированы. В зависимости от своей формы бляшки служили бутафорными украшениями либо погребальной одежды (головных уборов, нагрудников, поясов), либо драпировок стен и балдахинов над покойниками. В бе-решском кургане собраны сотни бляшек и зафиксированы тысячи сгоревших или рассыпавшихся. Орнаментация бляшек как местная, так и явно принесенная из другого культурного мира. К последней относятся растительные узоры, розетки, кривые линии, являющиеся указателем синкре-тичности происхождения третьей стадии татарской культуры (рис. 72, 73). В данном конкретном случае важно подчеркнуть безусловную генетическую связь глиняных бляшек кургана с деревянными бляшками из таштыкских склепов. Напомню, что в последних обнаружены бляшки, вырезанные из коры, круглые, не отличающиеся от татарских, а также крупные четырехугольные и прямоугольные. В берешском кургане бляшки были плотно налеплены на ткань грубого полотняного переплетения. В таштыкском склепе круглые корьевые бляшки столь же тесно пришиты к двум кускам шерстяной ткани (см. Уйбат I, ск. 6). Места скопления бляшек в обоих случаях позволяют предположить наличие балдахинов. Таким образом, сходство таштыкцев с тагарцами не только в продолжающемся использовании бутафории для похоронных одежд, но и в одинаковом интерьере погребальных камер. Чрезвычайно важно, что на деревянных таштыкских и единичных глиняных татарских бляшках имеются орнаменты в виде спиралей. В татарских памятниках спирали вырезаны на бляшках из кургана Лисий [Курочкин, Павлов, 1995, рис. 2, 17—18], что еще раз подтверждает позднее время памятников, т. к. спиральные узоры появляются на Енисее только с таштыкской культурой.
Имеется еще очень оригинальная тагаро-таш-тыкская аналогия. Речь идет об имитации причесок на головах мужчин. В кургане у д. Береш прическа мужской мумии состояла из прижатых с правой и левой сторон головы двух массивных дугообразных пластинок, между которыми у темени сворачивалась
Рис. 70. Береш, к. I: реконструкция камеры, вещи. Золото (I), кость (2), железо (3), бронза (4), глина (5)
Рис. 71. Береш, к. 2: погребальные камеры (реконструкции)
Рис. 72. Береш, к. 2, м. 1: глиняные круглые бляшки и их орнамент
Рис. 73. Береш, к. 2, м. 1: глиняные прямоугольные и квадратные бляшки с орнаментом
собственная косица. Каркасом пластин служило ребро животного, которое обмазывалось глиной и облицовывалось слюдой. Треугольное сечение и расширение в нижней части пластины создавали впечатление подстриженных волос. Тоненькая свернутая косица на темени пряталась в кожаный мешочек или иной миниатюрный футлярчик. В нижней части пластин имеются сквозные отверстия для шнура или ремешка, которыми они крепились к голове мумии (рис. 74). В той же могиле найдено много обломков от аналогичных причесок. Точно такие же пластины от «прически» и в большом количестве были обнаружены в давно опубликованных позднейших тагарских курганах у с. Шестаково, но лишь теперь стали понятными [Мартынов, Мартынова, Кулемзин, 1971, рис. 85—86; Мартынов, 1979, табл. 38, 1—4]. Сходство прически мумии и той, что изображена на скульптурке воина из таштыкского склепа на Уйбате (V—VI вв.), мною уже отмечено в литературе. На мой взгляд, глиняные пластины имитируют подстриженные волосы, изображенные на уйбатской деревянной фигурке. Но на темени у фигурки воина изображена сложенная вдоль головы коса или шиньон, у тагарских же мумий, как указывалось, косичка в чехле [Вадецкая, 1985, рис. 3, 7—<?] (рис. 27, 5).
В кургане у с. Береш встречены немногочисленные миниатюрные бронзовые предметы вооружения и зеркала, но преобладают железные изделия, причем ножи, шилья и кинжалы лежат в деревянных пеналах. Имеются остатки деревянных моделей оружия. Керамика смешанных форм, тагарских и ранних таштыкских. На некоторых сосудах бордюры из простейших элементов — ямок, скобок, уголков, палочек. Среди новых форм керамики имеются такие, которые распространяются лишь в VI—VII вв., в частности одутловатые корчаги с большим плоским дном и слабо выражен-ным венчиком [Мартынов, 1985, рис. ПО, 123]. Найдено несколько костяных шильев и шпилек, очень схожих с таштыкскими. Таким образом, в целом курган синхронен таштыкской культуре, датирующей вещью является серьга со свободным навесным крючком и пластинчатым щитком со штампованной имитацией зерен. Этот тип серег известен в Западной Сибири не ранее III—IV вв., но, предположительно, в V в. они не изготовлялись [Ширин, 1994, с. 7]. Значит, курган чуть ранее таштыкских склепов V в. (рис. 75, 76).
Рис. 74. Береш, к. 2, м. 1: голова мумии мужчины
К позднейшим из татарских курганов в лесостепи, как указывалось, относится курган Кадат, раскопанный мною в 1983 г., а также несколько курганов у с. Шестаково. Кроме них, очевидно, у с Тисуль. Их материалы изображены на таблице • рис. 77). По некоторым находкам можно предполагать, что шестаковские и тисульский курганы лозже IV в., но никак не раньше. В одном кургане встречены 3 типа серег не ранее IV в. (Шестаково, к. 6). Одна серьга со свободным навесным крючком и плоским фигурным щитком. Вторая с кольцевидным крючком и спускающейся спиралью в один виток. Две серьги — с кольцевидным крючком и спускающейся вниз закрученной в несколько витков спиралью. Первые имеют аналоги в условно датируемых памятниках фоминского этапа (III—начало V в.) [Ширин, 1994, с. 7]. Последние в комплексах Западной Сибири и Горного .Алтая V—VI вв. [Гаврилова, 1965, рис. 4, /; Чин-дина, 1977, рис. 3, 5]. Поздняя дата одиночного кургана у с. Тисуль доказывается находками пряжек, две из которых, по указанию А. И. Мартынова, чисто таштыкского типа, а одна костяная — сходна с тюркской [Мартынов, 1972, с. 108—109]. В настоящее время в лесостепном районе известны памятники таштыкской культуры VI—VII вв., поэтому функционирование здесь позднейших тагарских курганов, включая V в., представляется возможным.
Таким образом, на большом материале подтверждается генетическая связь поздних тагарских племен с некоторыми из таштыкских. Следует оговорить, что связь прослеживается только с таштыкскими склепами сложных конструкций. Практически каждый из позднейших тагарских, так называемых тесинских, курганов имеет то либо иное изделие, а иногда стратиграфию, указывающие на их датировку в пределах III—IV вв. Что касается третьей стадии в целом, то по вещам, сходным с таштыкскими могилами, они могут датироваться с I—II вв. Репродукции собственно хуннских вещей в курганах находятся редко, и они специфичны. Это, главным образом, наконечники ремней, реже бляхи от уздечек или пуговицы. Значительно больше в курганах эпохальных изделий хунно-сармат-ского времени (II в. до н. э.—IV в.) типа пряжек, ножей, крюков. Предполагаемой новой дате для третьей стадии тагарской культуры с I—II по IV— V вв. не противоречат найденные в курганах бусы. Напротив, они уточняют даты курганов в пределах предложенной хронологии. Я их использую для датировки курганов с учетом их типологии, хронологии и химического анализа бус. Коллекции бус рассматриваются соответственно предлагаемой периодизации тагарской культуры, но в обратном порядке, т. е. сначала из позднейших курганов, затем бусы из курганов с миниатюрами, наконец бусы из курганов второй стадии тагарской культуры.
§ 3. Датировка тагарских курганов по стеклянным бусам
Основой исследования являются бусы из первого кургана Береш, т. к. по ним можно сопоставить типы бус с химическим составом стекла. Их было собрано около 400, включая бисер. Для типологии использованы 285, состав стекла определен для 7 типов бусин. Бусы делятся на две группы — одноцветные и с металлическими прокладками [ММ, кол. 11002].
Среди одноцветных преобладают бусы, изготовленные по восточному рецепту в мастерских Среднего и Ближнего Востока (песок и зола растений с преобладанием натрия). По цвету большинство синих (136), меньше голубых (40) и зеленых (10), одна коричневая и одна желтая, последняя может отличаться происхождением, т. к. состав ее стекла не установлен. По типу бусы делятся на длинные и короткие цилиндрические пронизки (единичные), пронизи из трех нерас-члененных бусин (свыше 9) и отчлененные от пронизи бусины. Они круглые, уплощенные, с широким отверстием: при диаметре бусины 4— 5 мм диаметр отверстия 1.6—2.5 мм. Единичные пронизи того же типа встречены в таштыкском могильнике Комаркова (II в.). Особую группу из одноцветных бусин и бисера составляют темно-фиолетовые, изготовленные по особому рецепту (песок и поташ). Предположительно они из мастерских Индии, где изготовлялись в 1 в. до н. э.— II в. Их очень много в забайкальских памятниках I в. до н. э.—II в. Возможно, что период распространения этих бус в Сибири совпадал со временем функционирования шелкового пути, одно из ответвлений которого проходило через Индию [Галибин, 1993, с. 66—68].
Бусы с металлической прокладкой двух типов (цилиндрические пронизки и пронизи из нерас-члененных бусин) одинаковы по происхождению с одноцветными, изготовленными по восточному рецепту. Но прокладки бывают золотые (4) и серебряные (1). От этих пронизей имеются в коллекции отдельные бусины: золотые (13), серебряные (23). Все такие же круглые, уплощенные, с большим отверстием, как голубые и синие. Неизвестен состав
Рис. 76. Береш, к. 2, м. I: украшение, керамика. Стекло (1), глина (2), золото (3), серебро (4), бронза (5)
Рис. 77. Татарские курганы тесинской стадии лесостепного района
4 крупных золоченых бусин бочонковидной формы. Подобные из содового стекла известны в могильнике Комаркова (II в.), а в Причерноморье широко распространены в I—IV вв. [Алексеева, 1978, с. 30, тип 1 «Б»]. Две бусины с золоченой прокладкой относятся к типу «катушкообразных», которые независимо от своего происхождения наиболее популярны были во II—III вв. Они известны от Индии, Средней Азии до Северного Причерноморья, где бытовали в I—III, а на Кавказе — и в IV—V вв. [Деопик, 1959, рис. 2, 6— <?]. Золоченые и серебряные бусины из наиболее распространенных в кургане обесцвечены марганцем, который в качестве обесцвечивателя стал применяться только со II в. [Галибин, 1983, с. 100]. Таким образом, курган не может быть датирован ранее II в. Но бусины с внутренним серебрением появляются в Северном Причерноморье только к IV в. [Алексеева, 1984, с. 239]. Таким образом, суммировав всю информацию о бусинах кургана, его, видимо, следует отнести к III в. Последнее подтверждается, как указывалось, типом золотой серьги, не встречавшейся в Западной Сибири до III в. (фоминский этап) (рис. 78).
Во втором кургане найдено несколько бусин, но определяется одна глазчатая, синяя, с 3 голубыми глазками и белыми ободками, аналогичная найденным в таштыкских могилах II в. Но, как указывалось, этот курган позже первого.
Много бус (150, включая бисер) — одноцветных, с золотой прокладкой и полихромных — собрано в кургане Новые Мочаги, расположенном в степном районе. К сожалению, химический состав бусин не определен. Среди одноцветных преобладают голубые (82), цилиндрические и округлые. Одна пронизь, изготовленная из вытянутых трубочек путем отжатия щипцами, состоит из трех нерасчлененных бусин. Подобная технология появляется на рубеже I в. до н. э.—I в. н. э. Имеется несколько зеленых бусин и одна желтая, очевидно из содового стекла. 20 бусин и бисеринок фиолетового цвета аналогичны берешским. 26 бусин с золотой прокладкой. Это узкие трубочки, круглые бусины, бисер. 2 полихромные подвески имеют аналоги в Северном Причерноморье. Они треугольные, из разноцветного стекла, обе янтарножелтые, с одной-двумя черной и коричневой полосами, разделенными белыми линиями. Появились в I в. до н. э. и были распространены по III в. [Алексеева, 1978, табл. 27, 60—65, тип 193]. Значит, по бусам дата кургана между I и IV вв. Вероятнее IV в., ибо эта дата подтверждается, как указывалось, другими наблюдениями. За пределами кургана имеются могилы. В двух могилах, расположенных около кургана и синхронных ему или датируемых чуть позже, найдены бусы. В одной могиле (м. 3) они представлены голубой и тремя красными подквадратными бусинами, овальной бесцветной и гагатовой. Тип последней относится к I—II вв. Красные бусины схожи с обнаруженными в могильнике Терский (II—III вв.). В другой могиле 24 голубые подквадратные бусины, не отличающиеся от бус самой камеры, и 2 цилиндрические бисеринки, видимо позолоченные (м. 6). В целом по бусам не устанавливается значительной хронологической разницы между сооружением кургана Новые Мочаги и расположенными рядом с ним могилами (рис. 78).
53 бусины одноцветные и 5 — с золотой прокладкой найдены в кургане Барсучиха. Среди одноцветных преобладают голубые (44), одна коричневая, зеленая, 3 желтых, 2 прозрачные бесцветные. Химический анализ не делался. По типологии определяется крупная синяя, характерная для античных памятников I—IV вв., и голубая пронизь из трех нерасчлененных бусин. По технологии бусы I—IV вв., как золоченые, так и одноцветные, поскольку отжаты щипцами, о чем свидетельствуют боковые закраинки (рис. 78) [ГЭ, кол. 2622]. Бусы были обнаружены также в нескольких могилах за пределами ограды кургана (м. 2, 3). Две бусины голубые, круглые уплощенные, схожи с изготовленными по восточному рецепту. Одна крупная голубая, типа, наиболее характерного в Причерноморье для памятников I— II вв. Прозрачная и голубая пронизи из двух нерасчлененных бусин с окраинками, изготовлены в пределах I—IV вв. Исключение среди серии бусин, относящихся явно к I тысячелетию, составляет одна крупная, овальная, бирюзового цвета, с нарисованным черным спиральным глазком. Подобные бусины, изготовленные по восточному рецепту, известны в конце второй стадии тагарской культуры (сарагашенский этап). Эта находка подтверждает существующее мнение, что глазчатые бусины долго использовались в качестве талисманов.
По публикациям известны бусы, обнаруженные в курганах, раскопанных в XIX в. В кургане Тесь были 4 бусины с золотой прокладкой и пронизь из 3—4 нерасчлененных бусин. Одна из бусин крупная, типа I—IV вв. Две голубые бусины найдены в кургане Кызыл-Куль. 3 глазчатые бусины найдены на Уйбате. На них по три и пять-шесть глазков. Глазки выпуклые. Аналогичные бусины в памятниках Северного Причерноморья относятся к I—II вв.
Таким образом, бусы из позднейших татарских курганов подтверждают возможную датировку их с I в. и позже, но исключают возможность относить их ко II—I в. до н. э., как это принято в последние 30 лет.
Однако бусы, распространенные в первых веках новой эры, встречаются и в более ранних те-синских курганах, чем курганы Уйбат, Новые Мочаги, Тесь, Кызыл-Куль и др. Имеются в виду курганы с бронзовыми миниатюрами, в которых нет никаких железных изделий (Назаровский; Су-хобузимский; Степновка), и курганы, в которых сочетаются миниатюры с железными изделиями (Алчедат; нижняя камера Лисьего кургана; Толстый
Рис. 78. Типы стеклянных бусин из тесинских курганов и окружающих их могил
Мыс V, к. 3). Проанализированы 10 бусин из кургана у с. Назаровское [ГЭ, кол. ИЗО]: костяная, 6 одноцветных стеклянных (зеленая, 2 голубые, 3 синие) и 3 стеклянные глазчатые. Одна голубая с тремя выпуклыми глазками и плохо различимыми желтыми ободками. Бусина такого типа найдена в таштыкском могильнике у оз. Горькое, в Северном Причерноморье они встречаются в памятниках I—II вв. [Алексеева, 1975, табл. 14, 28—30]. Вторая бусина синяя с тремя белыми кружками, аналогичная найдена в кургане 2 у д. Береш (III—IV вв.), но распространены они в Северном Причерноморье еще ранее рубежа новой эры Третья бусина голубая с тремя синими плоскими глазками и широкими коричневыми ободками. На Енисее схожие встречены в ранних таштыкских могильниках у оз. Горькое и Салбык.
В кургане Сухобузимском 5 нефритовых бусин (белые и зеленые), 4 стеклянные синие и глазчатая были нашиты на сумочку [МАЭ, кол. 1010]. Синие, судя по закраинкам, изготовлены щипцами, что распространено с I в. Глазчатая бусина крупная, белая, покрыта белыми волнистыми полосами между 4 синими глазками, три из которых выпуклые с коричневым ободком, четвертый без ободка, плоский. Комбинация в орнаменте бус глазка и волнистой линии характерна для римского времени [Деопик, 1959, с. 59]. Похожая бусина имеется в Знаменском кладе, найденном на левом берегу Енисея (I в.).
В кургане у с. Степновка найдена одна глазчатая бусина, 4 глазка которой обведены двумя ободками, такая же найдена в таштыкском могильнике у д. Комаркова. В Северном Причерноморье этот тип бус был распространен в I в. до и. э,—III в., особенно популярны бусы в I в. до и. эI в. [Алексеева, 1975, табл. 14, 21—23].
В кургане Алчедат найдена бусина с выпуклыми глазками, аналогичная бусине из Назаров-ского кургана [Мартынов, 1974, рис. 7, 19]. В кургане 3 могильника Толстый Мыс имеются пронизи с золоченой прокладкой, а в кургане Лисий грушевидные подвески, распространенные в Северном Причерноморье в I в. до н. э.—III в. Таким образом, самые ранние тесинские курганы по бусам датируются с I в. до н. э., а позднейшие, соответственно, не ранее II в. (рис. 67, 77, 88).
Рассмотрю, как эти даты согласуются с хронологией предыдущей, второй стадии (или сара-гашенского этапа) тагарской культуры. Практически не вызывает сомнения, что вторая стадия разделяется на два-три хронологических этапа. С этим согласны все исследователи. На примере могильника у ручья Березового указывалось, что отличительным признаком этапов является отсутствие или наличие в могилах миниатюрных моделей в том или ином количестве. Это не является случайностью, т. к. одновременно с миниатюрами появляются новые изделия, а также некоторые новшества в проведении обряда. А именно, стенки ям начинают обставлять столбиками, т. е. появляются двойные стенки: тын и сруб. Возникает обычай после похорон сжигать могилу со всеми покойниками. М. П. Грязновым были предложены условные даты для раннего (IV в. до н. э.) и позднего (III в. до н. э.) этапов второй стадии. Они обусловлены лишь предположением, что более поздние начинаются со II в. до н. э. Омоложение датировки третьей стадии (I—IV вв.) омолаживает и вторую (сарагашенскую) по крайней мере в пределах II в. до н. э.—I в. Новые даты соответствуют стеклянным бусам, имеющимся в значительном количестве во второй стадии культуры, а также подтверждаются первыми единичными находками привозных железных пряжек.
Бусы значительно отличаются от поступающих на Енисей в первых веках новой эры. Только в поздних сарагашенских могилах встречаются бусины или бисер, изготовленные по западному рецепту. Это мелкоцилиндрический бисер из голубого фаянса и единичные бусины из янтарного стекла. Их химический состав определен В. А. Галибиным в следующих сарагашенских могильниках: Медведка, к. 1—4; Медведка II, к. 1; Степновка, к. 2; Ашпыл, к. 26; Березовский, к. 4, 8, 28 [Галибин, 1983, с. 88—100; 1985, с. 15]. Но большинство бус из позднесарагашенских могил и все из более ранних изготовлены по восточному рецепту. Они преимущественно бирюзового цвета, по форме овальные, биконические, короткие и длинные пронизки. Имеются пронизи из двух-четырех бусин, среди которых большинство сделано путем накручивания стеклянной массы на твердую основу. Из такого же стекла изготовлены бусины, обвитые одной или несколькими белыми или черными нитями. Глазчатые бусины бирюзовые с глазками в виде черно-желтых запятых или желтых кружков. Производят впечатление нарисованных. Кроме стеклянных бусин появляются нефритовые и сердоликовые, в том числе с вытравленным орнаментом, их считают индийскими. Датировка бус из сарагашенских могил затруднена следующими обстоятельствами. Во-первых, хронология и типология бус из Среднего Востока не разработана. Во-вторых, они стали поступать в Присаянье значительно позже их изготовления и распространения по другим странам. Исключение могут составлять лишь два типа бусин. Во-первых, длинные полихромные пронизи, обвитые одной белой нитью или двумя — белой и черной (курган Новомихайловка), появившиеся в памятниках Северного Причерноморья со II в. до н. э. [Алексеева, 1978, с. 45; Кузьмин, 1994, рис. 9]. Во-вторых, среди нерасчлененных бусин незначительную группу составляют изготовленные из вытянутых трубочек и отжатые щипцами [Курочкин, 1988, рис. 13, 13—15\ 1993, рис. 22]. Эта технология возникает в Северном Причерноморье на рубеже н. э., но предположительно самая ранняя дата таких бусин в Индии и Средней Азии — со II— I вв. до н. э. [Литвинский, 1973]. Индийские сердоликовые бусины, встреченные в сибирских могилах, в том числе с бусами новой технологии, покрыты разнообразным вытравленным орнаментом: параллельные полосы поперек и вдоль отверстия бусины; восьмеркообразные фигуры, крестообразные узоры, заключенные в четырехугольную рамку. Бусины с восьмеркообразными узорами были использованы А. И. Мартыновым для датировки курганов. Поскольку они распространены в Индии с III в. до н. э., то эта дата им перенесена и на сибирские памятники [Мартынов, 1979, с. 83]. Между тем маловероятно, чтобы эти бусы поступали на Енисей ранее II в. до н. э., т. к. все торговые связи Индии с Китаем и Восточным Туркестаном велись через Бактрию (со II в. до н. э.), а на ее территории индийские бусы известны с конца I в. до н. э.—I в. [Шеркова, 1991, с. 25; Мандельштам, 1966, табл. 7, 9]. Практически не вызывает сомнения то обстоятельство, что массовый приток бусин на Енисей произошел при активно действующем шелковом пути не ранее, чем с середины II в. до н. э. А бусины из Средиземноморья попали уже с конца I в. до н. э.
В этом убеждают коллекции бусин. Они, как правило, смешаны: среди восточного стекла встречаются единичные средиземноморские и каменные индийские бусины, а также нефритовые из Восточного Туркестана. Значит, поступали бусы уже из общих торговых центров Туркестана (рис. 79).
Первая железная импортная пряжка найдена в сарагашенской могиле на территории Есинской МТС в 1952 г. А. Н. Липским (к. 3).
Курган имел насыпь высотой 50 см и ограду 8×7 м (ЮЗ—СВ). Ограда сложена из вкопанных камней и разделена пополам стенкой. Северная половина свободна, в южной яма со срубом в 5 венцов, 3x3x0.75 м. Пол был покрыт корой, накат над ямой отсутствовал. Похоронены 3 человека, кости истлели, кроме остатков черепов и ног, судя по которым, они лежали параллельно, головой на ЮЗ. Вдоль западной стенки стояли 4 сосуда, два целых, от двух обломки. В северном углу кости овцы и коровы. Находки располагались в области тела одного скелета: медная цилиндрическая пронизка, медное колечко «застежки», стеклянные пронизки и бусина. Здесь же клыки собаки, кабарги, пряжечка «с клювиком», костяное шило. Видимо, все относилось к украшению пояса. Пряжка железная, восьмеркообразная, с припаянным неподвижным крючком. Независимо от того, поступила она среди торговых изделий от хуннов или от сарматов, время ее изготовления — не ранее II в. до н. э. Целые сосуды необычной формы. Один миниатюрный на едва намеченном поддоне. Второй с высоким поддоном и прямым венчиком. Обломки сосудов от банок, украшенных коннелюрами или ямками (рис. 80). В описи Абаканского музея из этой могилы также значатся бронзовые нож и зеркало, колпачковидные нашивки [ИА, ф. 1, 956, л. 42—46].
Вторая железная пряжка найдена в сарагашенской могиле 2 Полтаковского кургана [Курочкин, 1993, рис. 22] (рис. 80). Пряжка восьмеркообразная, с подвижным язычком. У сарматов они получают распространение примерно с начала новой эры [Мошкова, 1989, с. 189]. Ввиду ценности изделия пряжка обложена листочками золота. В том же комплексе вместе с пряжкой уникальная серьга в виде полого золотого шарика, к которому припаяны капельки золота. Здесь же разнообразные бусины, некоторые в виде пронизей из не-расчлененных бусин, изготовленных из вытянутых трубочек при помощи щипцов. Весь комплект импортных вещей — бусы, серьга, пряжка — не ранее I в. до н. э. Причем, в могиле практически нет миниатюрных моделей, т. е. курган не поздний.
Омоложение дат второй стадии тагарской культуры потребует рассмотрения хронологии и первой, что давно назрело. Пока ее условно подтягивают к скифской эпохе, хотя для аналогов вещей мало, ибо весь период сибирского «звериного стиля» относится ко второй и третьей стадии. Хронологические границы первой стадии представляются очень широкими, т. к. в Минусинском крае эталонные памятники первой стадии (под-горновский этап) составляют по численности больше всех других, вместе взятых [Вадецкая, 1986, с. 79]. Но этот вопрос не относится к теме моего исследования.
§ 4. Сравнение основных черт тагарской и таштыкской похоронной практики
Общими чертами обряда поздних тагарцев и таш-тыкцев являются сложная обработка покойника, чтобы сохранить тело или его заменитель до погребения, обычай накапливать покойников для совместного погребения и одноактного сожжения. Много и более конкретного сходства. Так, при мумификации и имитации тела умершего использовали общие способы (набивка травой), обряжали покойников в похоронные одежды с бутафорными украшениями, акты похоронных процедур сопровождали жертвоприношениями, в том числе человеческими.
Общие черты обрядности сконцентрированы в материалах раскопанного мною кургана у д. Берет, а частично проявляются при анализе других, тесинских. Камеры всегда сожжены, около нескольких курганов обнаружены могилы с человеческими жертвоприношениями, в курганах похоронены мумии и остатки мумий, головы которых облицовывали глиной или гипсом либо поверх глины накладывали гипс. Лица раскрашивали, хотя и иначе, чем таштыкцы.
Как описывалось, при сооружении склепов и при похоронах таштыкцы клали под ограду остатки тризн, а в могилу труп человека, часто расчлененный и разбросанный. Человеческие жертвоприношения сопровождали похороны и у тагарцев. Около ограды кургана у д. Береш в небольшой ямке лежал заколотый ножом в живот мужчина в скорченном положении. При строительстве кургана Кадат (Вадецкая, 1983) в углы ограды и между стенами положили 5 человек в скорченном положении и отдельно еще 5 голов людей [Вадецкая, 1986, с. 124, № 1, 2]. Около кургана Барсучиха люди со связанными руками и ногами были втиснуты в маленькие каменные ящики. Примечательно, что одной жертве положили остатки пиршества в виде аккуратно сложенных костей овцы, с которой предварительно было съедено мясо [Пшеницына, 1975, с. 159]. У ограды кургана Есино IV (раскопки Паульса, 1988) были в ямках под плитами уложены люди со связанными руками и ногами, ничком или в согнутом положении. Один зарезан железным ножом под лопатку. Конструкция кургана не вызывает сомнения в его отнесении к третьей стадии культуры, хотя при
Рис. 79. Типы стеклянных бус из сарагашенских курганов
102 скелетах была лишь одна находка — бронзовый миниатюрный нож.
В берешском кургане впервые были замечены не только головы мумий, но и иное от мумифицирования: трава, палочки вдоль ребер, кожа. Одна лучше сохранившаяся мумия реставрирована. По ней установлен способ мумификации, заключающийся в следующем. Тело трупа от шеи и до живота разрезали, освобождали от внутренностей, вместо которых в голову и тело вкладывали особый состав травы, смешанной с угольками. Ноги, руки и туловище обертывали жгутами жесткой травы и обшивали толстой кожей, заранее скроенной для частей тела и сшитой, как таштыкские куклы, из мелких кусочков кожи швом через край. Голову обмазывали со всех сторон глиной, ею же заполняли глазницы. Лицо моделировали глиной, в глиняные глаза вставляли бусинку, имитируя зрачок. Чтобы придать голове вертикальное положение, под нижнюю челюсть забивали глину, а вдоль позвоночника с двух сторон прокладывали прутики, верх которых втыкали в эту глину. Шею к туловищу крепили разным способом: обтягивали травой и кожаными ремешками, обертывали берестой, обмазывали, включая ключицы, глиной. В последнем случае это уже напоминает дальнейшие таштыкские бюсты на подставках. Глиняная голова берешской мумии была обшита, как и все тело, кожей. Она очень похожа на кожаные лица таштыкских погребальных кукол — со впадинами для глаз, скулами и нашитым кожаным носом. Так же выглядели болванки, на которых лепили головы
Рис. 80. Курганы с бронзовыми миниатюрами
этя таштыкских бюстов. Лица раскрашивали, для чего сначала наносили на них тонкий слой глины и гипса. Оформление лица было индивидуальным. 3 частности, одни лица гипсовые, другие глиняные. На мумиях из кургана Новые Мочаги гипсом = одних случаях подкрашены только глаза и губы, 1 в других гипсовую массу наносили полностью и затем окрашивали в желтый или серый цвета. На лица этих мумий нанесены черные полосы либо красные точки и трилистники [Кузьмин, Варламов, 1988]. В кургане Кызыл-Куль на части гипсовых масок были кружки на щеках, а на других та же роспись, что у мужчин из таштыкских могил, т. е. лицо окрашено красным и поверх этого эона нанесены черные полосы. На месте глаз татарские скульптуры, как и таштыкские, имеют прорези, имитирующие сомкнутые веки. Значит, в приемах моделирования лица трупа и его росписи проявляется связь между татарскими и таштыкскими традициями.
Мумии обряжали и сооружали на голове прическу. Пока известен один вариант мужской прически, схожий с прическами таштыкских воинов: подстриженные волосы с косичкой на темени. Выше эта прическа была описана (рис. 74). Состав одежды на берешской мумии одинаков с той, которая сохранилась на таштыкских мумиях из оглахтинского могильника. Нижнюю одежду составляла рубаха из грубой ткани, поверх нее надевалась кожаная. Обе с треугольным вырезом на груди. Края выреза кожаной одежды обработаны подогнутой полоской кожи, обшивка и швы вдоль выреза и на плече выполнены швом через край, как у таштыкцев. Верхняя одежда состояла из двух меховых шуб (одна мехом наружу, а другая мехом внутрь) и мехового нагрудника. К одежде пришиты глиняные пуговицы, а к поясу одной из берешских мумий подвешена вырезанная из бересты фигурка человека (рис. 81—83).
На мой взгляд, при мумифицировании тело человека клали в соль, обмазывали смолой, как это практиковалось в Сибири и Монголии, но специально мясо с трупа не снимали. Обмазка лица, а не черепа подтверждается разными наблюдениями. Так, в одном склепе под обмазкой шеи оказались бусы, частично застрявшие в глине (Уйбат), под другими масками сохранились следы волос и сами волосы (Барсучиха, Кызыл-Куль) либо отпечатки бровей. На фрагментах глины внутри рта сохраняются отпечатки не только зубов, но и складок десен, неба. Трупы не членили, поэтому у них имеются стопы и кисти рук. Тем не менее в литературе бытует суждение, что сначала труп человека превращали хирургическим вмешательством в чистый скелет, а затем по нему восстанавливали из травы и глины тело. Аргументируется это суждение наличием глины в глазницах и в полости рта. Но кроме глины нельзя было приспособить иной пластический материал для имитации глаза, чтобы укрепить в нем бусинку-зрачок, а также чтобы воткнуть в голову концы прутьев, проложенные вдоль позвоночника. С превращением трупа в скелет путем хирургических операций трудно согласиться, но возможно, что голову при мумифицировании временно отделяли. Кроме того, известны наблюдения, когда пытались реставрировать мумию или тело после того, как оно естественным образом превратилось в скелет. Наблюдения относятся к костным остаткам одного из курганов, раскопанных в конце XIX в. (Кызыл-Куль). Антрополог Г. Горощенко на 55 черепах из 109 обнаружил посмертную трепанацию, а также остатки обмазки глиной. Причем некоторые черепа были трепанированы вскоре после смерти людей, а другие — на уже истлевшей голове, т. е. по сухому черепу. Сохранность тонких косточек носа показывала, что череп был естественно обнажен от всех мускулов, без хирургического вмешательства [Горощенко, 1899, с. 178—179]. Черепа были обмазаны либо глиной, либо глиной и гипсом, либо еще одним слоем глины поверх гипса. Последнее обстоятельство объясняется разной степенью сохранности покойников при похоронах. Как следует из дневников А. В. Адрианова, целые мумии были размещены вдоль стен камеры, а в углах положены кучами одни черепа [Адрианов, 1902—1924, с. 60]. Вероятно, от этих мумий остались только головы, облицовка которых уже растрескалась и ее закрепили, вновь обмазав череп свежей глиной. Таким образом пытались реконструировать внешний вид к моменту захоронения, как это делали при погребениях таштыкских мумий [Вадецкая, 1980, с. 114—115]. Бюсты со следами починки новыми кусками гипса встречены и в таштыкских склепах (Тагарский остров).
При описании погребального обряда у таш-тыкского населения, генетически связанного с поздними тагарцами, я подчеркивала аргументацию обычая производить одновременное захоронение и сожжение всех положенных в склепы. Напомню, что об этом свидетельствуют едино-временность сооружения камер и каменных стен склепов, интерьер внутри камер (полати, алтари, пологи, место для костра), способ сожжения, заполнение ям при входе сосудами, разная степень сохранности человеческого пепла к моменту погребения, что объясняет разнообразие используемых для него емкостей, и т. д. Многое из перечисленного касается и татарских камер. То обстоятельство, что в кургане у д. Береш потолок сруба сплошь заставлен посудой и заложен шкурами животных, не оставляет сомнения в одноакг-ности произведенного в нем погребения 63 человек. Особенно четко прослеживаются в татарских камерах различия в физическом состоянии похороненных людей, т. е. полные или неполные трупы, части трупов, отдельные черепа и кости скелетов. Это порождает разнообразие точек зрения относительно совместности или индивидуальности
Рис. 81. Береш, к. 2, м. 1: мумия мужчины, обшитая кожей (реконструкция)
Рис. 82. Береш, к. 2, м. I: мумия мужчины: верхняя часть, под тканью с бляшками (I); средняя часть (2), нижняя часть (3)
Рис. 83. Береш, к. 2, м. I: фрагмент спрессованной одежды — шерстяная ткань (1), кожа (2), мех (3)
предавания людей земле [Вадецкая, 1986, с. 84]. Нельзя категорически утверждать, что все татарские коллективные могилы являются родовыми склепами, куда в течение длительного времени, ста и более лет, вносили покойников, а через эти сто лет вносили топливо, сжигали и возводили над могилой массивное сооружение. Между тем именно так объясняли происхождение коллективных могил Г. Мергарт и М. П. Грязнов. И это простое, но ничем не доказанное объяснение стало шаблоном. Фактические наблюдения свидетельствуют о разных правилах обряда для различных групп общества, а также о захоронениях и перезахоронениях в процессе очень длительных ритуалов. На примере берешского кургана, где было 2 могилы, можно сказать, что одна из них была использована для захоронения откуда-то извлеченных остатков, т. е. черепов и небольшого числа костей скелетов, а вторая — для мумий, изготовленных в разное время [Вадецкая, 1995, с. 100-105].
Наибольшее сходство прослеживается между позднейшими татарскими курганами (Уйбат, Тесь, Кызыл-Куль, Барсучиха, Новые Мочаги, Береш) и достаточно стандартными таштыкскими склепами сложной конструкции, вариант III (Уйбат, ск. 1—3, 5—8, 11; Тепсей, ск. 1, 2; Ташеба, ск. 1; Изых, ск. 1, 2; Сыры). Имеются основания предполагать, что некоторых людей поздние тагарцы начали кремировать. Такие сведения содержатся по раскопкам Уйбатского склепа и Барсучихи. В склепе у с. Шестаково найдена глиняная голова, которую привязывали к какой-то имитации туловища [Мартынов, 1979, с. 132]. Уже в тагарских курганах начинают заменяться глиняные бутафорные бляшки на деревянные.
Сходство таштыкских склепов индивидуальных конструкций (вариант II) с татарскими прослеживается только в общем: монументальные камеры, способ их сожжения, обычай устраивать человеческие жертвоприношения, наличие среди форм керамики тагарских котловидных сосудов.
Между таштыкскими склепами простой конструкции (вариант I) и татарскими курганами нет общего. Напомню, что это небольшие и неглубокие котлованы со стенками, укрепленными плитами, к которым прижато по одному-два бревна. В них положены куклы с пеплом, а не бюсты. Покойники закрыты бревнами и сожжены. Эти :клепы похожи на некоторые из таштыкских могил. где больше обычного собрано остатков погребенных, например на могилу 33 на могильнике Новая Черная IV, где сруб был надстроен несколькими рядами плоско уложенных плит, а изотри обставлен вкопанными на ребро плитами. В могиле были перезахоронены кости 8 человек и остатки кремации еще от двух. Пока мало обнаружено как подобных могил переходного типа к склепам, так и миниатюрных склепов. Последние на поверхности отмечены еле приметными каменными выкладками и как таштыкские склепы :-:е воспринимаются, поэтому их часто называют то могилами, то склепами (Новая Черная IV, м. 21; Барсучиха IV, м. 1—3). Миниатюрные склепы расположены в непосредственной близости от таштыкских могил. Выявление таких склепов лишь вопрос времени. Ранние склепы сожжены. Этот обычай возникает еще в период поздних грунтовых могильников типа Таштык, Красная Грива. Наконец, обращает на себя внимание то обстоятельство, что ни в миниатюрных, ни в иных склепах простой конструкции нет котловидных сосудов. Они, как подчеркивалось, отсутствуют и в грунтовых таштыкских могилах.
Таким образом, генетическая связь тагарцев прослеживается хотя и значительная, но лишь с одной весьма представительной группой позднего таштыкского общества.
Глава 2
В лесостепях Присаянья не обнаружены какие-либо грунтовые могилы, в том числе таштыкские, хотя раскопаны остатки культурного слоя с таштыкской булавкой, астрагалами, черепками. Остается открытым вопрос, проживали ли здесь одни тагарцы или могилы другого населения запаханы. В степях тагарцы проживали совместно не только с ранними таштыкцами, но и с другим народом, происхождение которого не менее загадочно, чем таштыкцев. Высказаны противоречивые суждения о культуре этого населения и его взаимоотношениях с тагарцами и таштыкцами. К сожалению, могильники, как правило, не опубликованы, хотя имеются давно раскопанные, поэтому о них высказываются версии, не подтвержденные документально, т. е. графическими таблицами, позволяющими их сравнивать. История изучения могильников отражает суть основных проблем, связанных с этими памятниками.
С. А. Теплоухов, давая характеристику таш-тыкскому переходному этапу (времени сосуществования грунтовых таштыкских могил с позднейшими татарскими, тесинскими курганами), предположил, что в «эту таштыкскую эпоху, как переходную, сооружались, должно быть, могилы и уклонявшиеся от стандартного типа» [Теплоухов, 1929, с. 50]. Иными словами, он ожидал появления могил самых ранних среди таштыкских. В 1938 г. на Уйбате II антрополог Г. Ф. Дебец раскопал 4 могилы, схожие с таштыкскими срубами, но под каменными выкладками. В них похоронено по одному человеку, без кремации, и 5 сосудов, среди которых, по мнению С. В. Киселева, были татарские и таштыкские. Эти могилы С. В. Киселев отнес к татарскому рядовому населению, т. е. к доташтыкским грунтовым могилам [Киселев, 1949, с. 165]. Анализ сохранившегося материала из могил на Уйбате II позволяет уточнить, что могилы относятся не ранее чем к 1 в. (по золоченой катушкообразной бусине) и два сосуда украшены таштыкскими бордюрами. Таким образом, они могут быть ранее классических таштыкских.
С 60-х гг. началось исследование могил, отличающихся как от татарских курганов, так и от таштыкских. Сейчас они раскопаны приблизительно в 30 пунктах и составляют более 500 могилок, которые преимущественно образуют компактные изолированные кладбища. Иногда они расположены около татарских курганов, но чаще прямо на древних курганах. Подробный анализ этих кладбищ, раскопанных в 60—70-е гг., сделан М. Н. Пшеницыной, которая отнесла их к одной культуре с позднейшими тагарскими, тесинскими курганами. Предполагается, что они отражают либо беднейшую часть общества, либо какую-то новую этническую группу [Пшеницына, 1979, с. 70— 88]. В них единый с курганами местный инвентарь в виде ножей, пряжек, а также копии наре-менных застежек и блях хуннского типа. Иногда могилы находятся рядом с тесинскими курганами. Мною обращено внимание на то, что эти могилы не имеют с тагарской культурой ничего общего, кроме эпохальных предметов, поэтому я поставила вопрос о выделении новой культуры, которую предложила назвать «каменской», по месту раскопок крупнейшего могильника [Вадецкая, 1986, с. 99—100]. Название не закрепилось, поэтому для отличия памятников от. татарских я их именую «инокультурными». Предлагаю таблицу, отражающую сходство и различие инвентаря в тесинских курганах и инокультурных могилах. Она включает материалы из основных известных инокультурных могильников либо могил. Для таблицы использованы архивные материалы (Каменка III, V; Тепсей VII; Оглахты V; Мохов I, II; Уйбат II, Есин-ская МТС), публикации (Корова, Разлив II; Барсучиха IV, Калы), собственные раскопки (Красный Яр). Информация по каждому могильнику унифицирована: вверху показаны бусы и детали одежды либо головных уборов, затем ножи, кинжалы, наконечники стрел, ниже формы керамики, виды погребальных сооружений, единичные маски на лицах покойников (рис. 84).
Могильники трудно исследуемые, т. к. каждый содержит разнообразные могилы. Тем не менее, на мой взгляд, выделяются общие для всех признаки. Для кладбища выбирали возвышенности — склоны логов и берегов рек либо насыпь, образовавшуюся от развалившихся древних погребальных сооружений. В последнем случае кладбище размещалось поверх более древнего кургана, и плиты древних оградок либо ящиков использовались для новых могил. Кладбища небольшие по площади, поэтому могилы располагали очень тесно друг к другу. Новые могилы устраивали не только между старыми или вплотную к ним, но часто в одну яму подхоранивали несколько ящиков один на другой. Таким образом, скученность могилок образовывалась их ростом как по горизонтали, так и по вертикали. Захоронения производили в разное время года: зимой — на поверхности земли, с весны по осень — в ямах. Это объясняет различную позу и ориентировку покойников, т. к. для зимних могил использовали уже имеющиеся ящики, иногда по размерам подходящие только для скорченных покойников. Разная численность покойников объясняется обычаем первичных и вторичных захоронений. Для совершения последних собирали кости неполного скелета. Покойников в первичных погребениях обряжали в одежды, украшенные подлинными пряжками, пуговицами, а не бутафорными. Их закрывали шкурой овцы. Иногда шкуру подкладывали под голову или в ноги. Мумификация и кремация покойников производилась только на тех кладбищах, которые синхронны таштыкским либо являются ранними таштыкскими, т. е. эти обычаи не были связаны с правилами похорон инокультурного населения. Вышеизложенное показывает, что данные могильники не имеют каких-либо общих признаков по обряду погребения с тагарцами. Последнее суждение дополняет характеристика найденных в них вещей. В могилах полностью отсутствуют характерные для тагарских курганов глиняные бляшки, бронзовые пирамидальные подвески (какие-то престижные знаки покойников), миниатюрные бронзовые копии оружия. Практически нет и миниатюрных зеркал. Найдено всего 4 экземпляра на все могилы, т. е. столь же мало, как в таштыкских грунтовых могилах и склепах. Это явно тагарские изделия. В то же время в поздних могилах имеются костяные булавки для одежды и шпильки, отсутствующие в курганах, но многочисленные в таштыкских могилах. Керамика состоит из сосудов новых форм — небольших банок и кубков, не отличающихся от таштыкских, а также сферических и геометрических сосудов. Сосуды преимущественно без орнамента, реже имеют волнистый налепной валик. Последняя деталь специфична именно для инокультурных могильников. В поздних могилах встречаются кубки и банки, украшенные простейшими таштыкскими бордюрами. Геометрические плоскодонные сосуды (низкие, прямоугольные, четырехугольные, пятиугольные, квадратные) также являются индикатором культуры именно этого населения. К та-гарцам и таштыкцам попадали единичные экземпляры. Котловидные сосуды, столь характерные для тагарцев, в могилах практически отсутствуют. Таким образом, собственная керамика отличается от татарской. Наконец, выявлено некоторое различие между физическим типом погребенных в тагарских курганах и на инокультурных кладбищах. Характеристика дана по наиболее крупному могильнику, расположенному на правом берегу Енисея в урочище Каменка. Население слабо мон-голизировано, не тождественно татарскому, хотя и близко к нему. Более того, черепа инокультурного населения более отличаются от татарского, чем таштыкские [Алексеев, Гохман, Тумэн, 1987, с. 234]. Последнее наблюдение станет понятным, когда я буду приводить доводы о том, что среди таштык-цев проживали тагарцы.
Таким образом, между инокультурным и татарским населением нет ничего общего, кроме того, что и те и другие использовали эпохальные изделия хунно-сарматского времени (II в. до н. э.—IV в.). Было бы правильно выделить инокультурные могильники в отдельную культуру по тем же принципам, по которым их выделил С. А. Теплоухов: термин «культура» введен как классификационный для определенной группы могил, объединенных внешним видом, типом погребальных сооружений, похоронным обрядом и в меньшей степени вещами [Теплоухов, 1927, с. 61]. Однако С. А. Теплоухов выделял культуры на основании только стандартных, эталонных могил или курганов. Среди же инокультурных могил пока не выделены эталонные, но на трех могильниках четко прослеживаются две группы, вероятнее хронологические, но, возможно, с социальной окраской. Перед тем как приступить к их анализу, выскажу суждение относительно отличающихся от тагарских, но расположенных около тагарских курганов могил Барсучиха IV, Тепсей XVI, Новые Мочаги.
Для этих могил вокруг кургана Барсучиха использованы оградки и погребальные ящики имевшегося здесь могильника эпохи бронзы (карасук-ской культуры). Согласно их публикации, выделяются семантические группы могил: детские.
Рис. 84. Инокультурные могильники степного района
преобладающие; ритуальные и неопределимые [Пшеницына, 1975]. Дети захоронены в каменных ящичках, без инвентаря. Так хоронили детей та-гарцы вокруг курганов во все времена. К кургану Тепсей XVI были пристроены 23 каменных ящика, в которых похоронены дети и 2 подростка. Вещей не было, лишь наиболее взрослый подросток имел пояс с пряжкой и железный нож. Эти детские могилы тоже татарские. Вторую группу погребений составляют человеческие жертвоприношения, тоже обычные вокруг тесинских курганов. Среди могил у кургана Барсучиха наиболее выразительными являются 4 могилы, где в небрежно сложенные ящики втиснуты покойники со связанными ногами и руками. Одному из них, как уже упоминалось, положена символическая тризна — аккуратная стопка костей овцы, с которых съедено мясо. Были ямы непонятной культовой символики. Например, в ящике площадью 4 кв. м уложены трупики младенцев, заложенные шкурами овец, лошадей, деревянными блюдами с говядиной и бараниной, а также 10 поясами, украшенными пряжками, бусами, к которым подвешено по ножу. Один угол ящика забит не менее чем 39 глиняными сосудами, не считая деревянных [Пшеницына, 1975, с. 159]. Среди ритуальных ямок вокруг кургана Есино IV со скорченными и убитыми людьми обнаружена одна ямка с 4 коленными чашечками человека и частью позвоночника собаки. Видимо, иногда полное погребение принесенного в жертву человека или животного заменялось частью жертвы. Если анализировать могилы вокруг татарских курганов по их семантике, то захоронения, произведенные по обряду инокультурного населения, оказываются очень малочисленными. Тесинских курганов пока лишь два — Барсучиха и Новые Мочаги.
Таким образом, могилы около тесинских курганов должны рассматриваться как единый с ними археологический комплекс, а представления о другом населении с иной культурой должны складываться на анализе только их могильников, т. е. древних специфических кладбищ. Сравнительный анализ инокультурного и татарского населения указывает на разное их происхождение.
§ 1. Могильники Каменка III, V (характеристика и датировка по бусам)
По формальным археологическим признакам инокультурные могильники делятся на две группы. Первая группа не имеет с грунтовыми таштык-скими ничего общего, за исключением иногда бордюров на керамике, косвенно указывающих, что некоторые из могил могут быть близки по времени таштыкским: Красный Яр, Корова, Мохов II, Разлив II, Есинская МТС, Калы. Вторая группа могильников имеет часть могил, схожих с таштыкскими по двум-трем признакам (вещи и обряд либо вещи, обряд и тип сооружения): Каменка III, Тепсей VII, Мохов I, Уйбат II, Есино III.
Могильник в урочище Каменка на правом берегу Енисея раскопан Я. А Шером в 1964—1967 гг. Ему посвящены лишь краткие публикации [Шер, Хлобыстин, 1966, с. И; Шер и др., 1967, с. 146; Шер и др., 1968, с. 150; Немировская, 1979]. С разрешения Я. А. Шера, на основе его отчета, анализа инвентаря и бус я предлагаю собственную интерпретацию этого древнего кладбища [ИА, р-1, 1964, д. 2957; 1965, д. 3167; 1966, д. 3965; 1967, д. 3525; ЛОИА, ф. 35, on. 1; 1964, д. 50; 1965, д. 66; 1967, д. 115; 1966, д. 43].
Две группы могил, разделенных участком менее 30 м, автор относит к двум кладбищам, с чем трудно согласиться, ибо в пункте V всего 3 могилы с вещами и 10 без них, а в Каменке III раскопаны свыше 100 могил, в 84 были вещи. Основной тип могил составляют каменные ящики, которые ставили на дно ям и прямо на поверхность почвы, часто в яме один ящик поверх другого. В глубоких ямах до 3 и 5 ярусов ящиков. К одному ящику не только надстраивали другой, а и пристраивали, причем не только на поверхности земли, но и расширяя для этого уже имевшуюся яму. Могильник расположен на месте древнего, анд-роновского (эпоха ранней бронзы), Состоявшего из цист, т. е. ящиков, сложенных из плит. Иногда новые захоронения произведены в этих цистах. Первые погребения, т. е. нижние, произведены в летнее время. Похоронено, как правило, по одному человеку, иногда с ребенком, и редко по два. Их поза и ориентировка устойчивы — в вытянутом положении на спине, головой на 3, ЮЗ. Детей и подростков, в отличие от взрослых, клали в скорченном положении на боку. Покойников прикрывали шкурой овцы. Ящики закрывали плитами, поверх которых на поверхности земли устраивали выкладку из камней. При подзахоронении кладку разбирали и на старый гроб-ящик ставили новый. В верхних ящиках захоронения произведены в разное время года, когда хоронили не только трупы, но чаще кости скелетов. Количество вторичных захоронений в могилах разное, до 5—8 взрослых людей. Их не закрывали шкурами. Поскольку в могилах в основном остатки одежды — застежки, пряжки, ножи от пояса и костяные булавки-застежки, то во вторичных могилах этих находок мало. Не было обычая класть покойнику мясо, как это было принято на Енисее. Среди вещей многочисленны берестяные туески или коробки с культовыми предметами. Роль последних выполнял кусочек краски в миниатюрном сосудике или астрагал овцы. Другие культовые символы не сохранились. Сосудики четырехпятигранной формы, а также плоские прямоугольные миски, разделенные пополам перегородкой (рис. 84). Часто от нескольких покойников имеется очень небольшое количество костей, что объясняют ограблением ямы. Но небольшие размеры ящиков-гробов были рассчитаны на захоронение костей. Например, в одну яму захоронили пять раз. Всего 18 взрослых и 4 детей. Между тем размеры ящика рассчитаны только для двух-трех трупов, а высота ящика не превышает 60—70 см. Значит, перезахоронены кости. Причем наибольшее число костей в верхних погребениях. В могильнике Каменка и Красный Яр ящики закрыты плитами, поэтому даже в спрессованном виде верхние и нижние погребения различаются. Но в других местах нижние ящики закрывали не плитами, а досками, на которые ставили новый ящик. Со временем доски не только проваливались, но и сгнивали. В результате при раскопках фиксируются кости большого числа захороненных и в очень низких небольших сооружениях.
Согласно моему видению, кости скелетов захоронены и в могильнике на увале горы Корова, раскопанном Ю. С. Худяковым, что осталось незамеченным автором раскопок. Дело в том, что в больших ящиках было по одному, реже два скелета, а в коротких (длиной до 1 м) всегда кости от двух человек [Худяков, 1987, рис. 2, 3] (рис. 84).
В Каменке, кроме ящиков, 9 срубов, очень схожих с таштыкскими. Они поставлены на дно глубоких ям, состоят из одного-трех венцов бревен, иногда вдоль стен ямы обставленных плитками. В них одновременно положено по одному, два, три и пять человек. Лежат по-таштыкски: параллельно друг другу, на спине, головой к 3. При пяти погребенных параллельно уложены четверо, а пятый в ногах, как у таштыкцев. Мертвые не закрыты, как в ящиках, шкурой. Головы приподняты, есть черепа с посмертной трепанацией и со следами моделировки глиной и гипсом. Несколько целых глиняных голов сочетают признаки как татарские, тесинские (погрудные, с глиняной обмазкой), так и таштыкские (гипсовые, расписные). На лбу какие-то золотые листочки, видимо от бутафорных украшений. В этих срубах встречены таштыкские вещи-кубки и банки с бордюром ло краю сосуда, а также костяные шпильки со шляпками. От таштыкских эти срубы отличаются лишь тем, что в них подлинные пряжки, бляхи, застежки от одежды, а также ножи, а не деревянные копии. При ярусных погребениях ящики расположены в ямах ниже срубов. Значит, последние более позднего происхождения, чем большинство погребений могильника (рис. 84, 85).
Могильник датируют по копиям ременных наконечников хуннского типа и костяным наконечникам стрел с расщепленным основанием. Предполагается, что местное изготовление этих изделий началось, как у хуннов, во II—I вв. до н. э. Но бусы из могильника значительно моложе. В первой группе могильника найдено свыше 70 стеклянных бусин, 10 каменных и одна костяная, имитирующая глазчатую (Каменка III). Во второй группе могильника в 3 срубах собрано около 50 стеклянных и 10 каменных бусин. Из бус составляли браслеты. Большинство бус из срубов. Химический анализ стекла не сделан [ГЭ, кол. 25, 83, 2620, 2621]. Среди бусин преобладают одноцветные, чаще голубые (70), малочисленны синие (10), зеленые (8), по одной из желтого и прозрачного бесцветного стекла. Одна бусина в виде длинной цилиндрической пронизки, остальные преимущественно отрезаны от таких же про-низок. Они короткие цилиндрические. Выделяются две крупные бусины — голубая и синяя, тип которых характерен для памятников Северного Причерноморья I—IV вв. Имеются бусины с золотой прокладкой двух типов: узкие длинные цилиндрические, встречающиеся в черноморских могильниках III в. до н. э., но более всего — II в. до н. э.—I в. [Алексеева, 1978, табл. 26, рис. 21, 22, тип 4], и короткие цилиндрические (II в. до н. э.—I в.), наиболее распространенные в I в. до н. э. [Алексеева, 1978, табл. 26, рис. 19, тип 5]. Самые примечательные — 2 круглые полихромные бусины зеленого или сероватого цвета, покрытые голубыми или синими косыми линиями. Аналогичные бусы появляются в Северном Причерноморье в конце I в. до н. э., массовое распространение приходится на I—II вв., но их продолжают изготовлять и в III в. [Алексеева, 1978, табл. 29, рис. 50—52]. Кроме стеклянных бусин имеется костяная, имитирующая глазчатые с выпуклыми глазками I в. до н. э.—II в. По бусам самая ранняя дата срубов могильника — I в. Соответственно, основные погребения (ящики) не ранее I в. до н. э. (рис. 86). Более точную дату мог бы дать химический анализ стекла бус.
Захоронения в каменных ящиках, очень похожие на каменские, обнаружены в том же микрорайоне, на правом и левом берегах Енисея: Черемушный лог II, Тепсей I, III; Красный Яр, Ка-расук V, Мохов I, Разлив II, Корова. Обращает на себя внимание бедность могильников, не содержащих ни обломков блях хуннского типа, ни бусин, что, возможно, не случайно. Исключение составляет одна могила, разрушенная Красноярским водохранилищем под горой Оглахты у бывшего улуса Красный Яр [Вадецкая, 1986, с. 16]. Из нее собраны 2 позолоченные бронзовые прорезные бляхи и 24 бусины: 5 голубых, 2 прозрачные, 15 с золоченой прокладкой, полихромная и костяная, имитирующая глазчатую. Хотя химический анализ бусин не делался, по аналогии с уже известными выделяются бусины из Среднего Востока: длинные биконические и плоские колечки с широким отверстием. К бусинам западного происхождения, видимо, относится грушевидная подвеска, 2 крупные округлые синие бусины, наиболее распространенные с I в. [Алексеева, 1978, с. 65, тип 162]. Позолоченные бусины тоже по имеющимся
2
Рис. 85. Глиняная голова мумии: Каменка III, м. 71 Б (1); Новые Мочаги (2)
Рис. 86. Типы стеклянных бусин из инокультурных могильников
аналогам, видимо, изготовлены по восточному рецепту. Типология отсутствует. А в Причерноморье они чаще со II в. до н. э,—I в. Полихромная бусина вытянутой биконической формы, с фестонообразным орнаментом, выполненным голубыми нитями» Известны аналоги в Северном Причерноморье с I в. до н. э. по IV в., но самые популярные относятся к I в. до н. э.—I в. [Алексеева, 1978, табл. 29, рис. 21—22, 24, тип 290—291]. Костяная бусина имитирует глазчатую с плоским глазком, обведенным одним ободком. Такие подлинные бусины известны в могильнике Теп-сей VII (I—II в). В целом по бусам наиболее вероятное время могильника Красный Яр — I в. н. э., но никак не ранее конца I в. до н. э. [ГЭ, кол. 2623].
§ 2. Могильник Тепсей VII (характеристика и датировка по радиоуглероду и бусам)
Вдоль подошвы горы Тепсей, на правом берегу Енисея, обнаружены несколько инокультурных могильников, четко различающихся по типу погребальных камер — ящики и срубы. Раскопаны они неравномерно: несколько могил, около 10 и свыше 100. Последние расположены на участке древнего кладбища 200×30 м, который вскрыт сплошным раскопом. В результате замечены и те могилы, которые иным способом не были бы обнаружены. Могильник раскопан М. П. Грязновым в 1968—1970 гг. и в 1975 г., частично опубликован. Акцент в публикации сделан на разнообразии могил и сопроводительном инвентаре [Пшени-цына, 1979, с. 77—80]. Но значение могильника в ином. Во-первых, на нем есть могилы, близкие к таштыкским. Во-вторых, бусы позволяют уточнить датировку памятника. В-третьих, могильник, возможно, отражает сам механизм сложения таш-тыкской культуры. Поэтому мой анализ памятника основан на плане могильника и каждого комплекса по отдельности, что стало возможным благодаря подробным отчетам М. П. Грязнова, рисункам вещей, с которыми меня ознакомила М. Н. Пшеницына, и хранящейся в Эрмитаже коллекции [ИА, р-1, 1968, д. 3922; 1969, д. 4085; 1975, д. 5735; ЛОИА, ф. 35, on. 1, 1968, д. 72; 1969, д. 391; 1970, д. 397, 1975, д. 50].
Раскопанная часть древнего кладбища отражает, видимо, социально-этническую структуру поселка. Каждому покойнику регламентировано определенное место, характер погребения и тот или иной ритуал. Раскопано 100 могил, включая несколько ямок ритуального характера. Около 20 могил в виде каменных ящиков, сложенных на поверхности земли, не имели вещей и, возможно, содержали временные захоронения. В 85 могилах — 45 детских и 40 взрослых — были вещи.
Почти половина могил со взрослыми покойниками, а также большинство детских расположены в центральной и северной частях кладбища. Все схожи с таштыкскими могилами, но мельче, их срубы заложены плитами, на земле поверх могил сложены каменные вымостки. Конструкция же срубов как у таштыкцев: сложены в 1—2 венца бревен или жердей, рублены в углах в лапу, обставлены снаружи вертикальными плитками. Под венцами сруба иногда плитки, бревна окутаны берестой, на дне горбыли и береста. Срубы рассчитаны на одного-двух человек. На исследованном участке только однажды захоронены двое, в других срубах по одному человеку. Захоронения произведены в летнее время, погребенные уложены в вытянутом положении, но, в отличие от таштыкцев, головой не на 3, а в противоположном направлении — В, ССВ, СВ. В 5 могилах захоронены останки кремированного человека. Судя по расположению пепла и вещей, похоронена кукла с пеплом, как в таштыкских могилах. Куклы принадлежали мужчинам, что устанавливается по сопровождавшему их инвентарю. А в одной могиле Н. М. Ермоловой определены кальцинированные кости. Они принадлежат взрослому мужчине (м. 92). Следы посмертной трепанации или каких-либо масок на черепах отсутствовали. Вещи в срубах смешанного характера. К таштыкским можно отнести ножи с черешковыми ручками, бронзовые пряжки с припаянным к рамке крючком, костяные шпильки, деревянные модели оружия, кубки с таштыкским бордюром из рядов «жемчужин», ямок, группок ямок, полулунных оттисков. В некоторых могилах был набор тех же кусков мяса овцы, как у таштыкцев. Срубы со взрослыми покойниками окружены детскими могилами. Последние выкопаны и среди взрослых, т. е. определенных мест для детей на кладбище нет.
В середине южной части могильника расположены лишь 2 сруба. Каждый из них окружен детскими могилками и ритуальными ямками. С двух сторон от этих срубов, по окраинам кладбища, были какие-то временные или вторичные захоронения. Здесь раскопаны 13 ямок глубиной 30—60 см, прикрытых плитками. Они беспорядочно ориентированы и, видимо, выкопаны в разное время года. Только в одной могилке похоронен труп девушки 14—15 лет, уложенный с приподнятой головой, а в других, очевидно, кости скелетов женщин, иногда с ребенком. В этих небрежных вторичных захоронениях нет никаких таштыкских изделий.
Юго-западную часть кладбища занимало культовое место, под которое приспособлена естественная возвышенность. Здесь были захоронены особо важные лица, внутренности людей, извлеченные при бальзамировании, человеческие жертвоприношения. На этом участке кладбища раскопан единственный кенотаф, или имитация куклы, но без пепла человека. Определено это по разме-тению вещей в срубе — остаткам частей пояса »ложечковидная застежка, кольцо, пряжка, бляшка, пуговицы), к которому подвешены нож и кинжал в ножнах, покрытых лаком. По мнению М. П. Грязнова, была захоронена кукла воина, уложенная головой на Ю. В ногах ей поставлены 2 банки. От других срубов могильника кенотаф отличался местом расположения, более внушительной каменной выкладкой на поверхности и ориентировкой — не 3—В, а С—Ю [Пшеницына, 1979, с. 77-80].
На многих инокультурных кладбищах встречаются небольшие ямки, в которых находятся остатки отщепленных от трупа костей: обломок височной кости, края нескольких ребер, отростки позвонка, кусочек крестца. Эти ямки были выделены Н. Ю. Кузьминым в особый тип захоронения, который он назвал «частичным». Этот тип погребения опубликован им на могильнике Калы ‘Кузьмин, 1988, с. 79]. Смысл этих захоронений раскрывается анализом их на Тепсее VII, хотя авторами раскопок, М. П. Грязновым и М. Н. Пше-ницыной, они не были поняты. На культовом месте кладбища раскопаны 7 прямоугольных ям глубиной 90—150 см, с подбоем, в одной было 2 подбоя. Подбои стандартные: овальные, 170— 190×60—100 см, высотой до потолка 55—90 см. Они закрыты плитками, облицованными снаружи берестой либо столбиками. Содержание семи из восьми подбоев одинаковое. В глубине подбоя, по углам, ставили 2 сосуда — банку и сферический с четким горлом. Плотно к ним ставили берестяной кошель или короб с ритуальными принадлежностями, роль которых выполняли астрагалы или пяточная кость овцы, кусочек краски или просто камушек. Их клали внутрь обломанного поддона от сосуда или в миниатюрную коробочку, иногда с отделениями для кусочка краски с пяточными костями овцы и для камушков (м. 72). Ближе к краю подбоя помещали один-два свертка из толстой кожи, обернутых в бересту, а поверх — еще одну берестяную коробку или сверток с частью одежды покойного. Очевидно, это был пояс (судя по сохранившейся пряжке, кольцу, застежкам) с подвешенным к нему ножом, иногда и шилом, а также какими-то украшениями. Сохранились ремешки, крученые нити, низки бус с привязанными к ним обломками прорезных блях-амулетов, рассыпанные бусины от вышивки. Все положенное в подбой, т. е. сосуды, свертки, коробки, закрывали сверху куском берестяного полотнища. Ни в публикации двух могил, ни в отчете об остальных не сказано, что хоронили, но описаны содержащиеся в кожаных свертках косточки. Остановлюсь на полностью непотревоженных свертках.
В северо-восточном подбое могилы в свертке были следующие кости взрослого человека, по определению М. П. Грязнова: обломок височной, подъязычная, обломки 8 ребер в анатомическом порядке, конец крестца, 2 коленные чашечки и отдельно завернутая челюсть ягненка.
В юго-восточном подбое той же могилы в свертке находились: подъязычная кость, гортанный хрящ, обломки нескольких ребер, лопатки и крестца старого человека, 2 коленные чашечки.
В могиле 73 в одном и том же подбое лежали 2 свертка. В одном — 3 обломка черепа, подъязычная, фрагмент крестца, 2 коленные чашечки, в другом — фрагмент черепа, подъязычная, обломки ребра и крестца. Здесь же одна коленная чашечка человека и пяточная кость овцы.
В могиле 72 был сверток, также никем не тронутый и особо крупный, 155×95 см, но в нем костей человека не оказалось, лежали только 2 голени новорожденного парнокопытного.
Состав костей убеждает, что в свертках были упакованы внутренние органы человека: язык, горло и весь органокомплекс тела. Судя по застрявшим при операции кусочкам костей, совершалась полная эвисцерация, т. е. извлечение всех органов шеи, груди, живота и таза. Места рассечения реберных хрящей, судя по остаткам ребер в сочленении, соответствовали одному из принятых способов вскрытия трупов [Дерман, 1936, рис. 12]. При очень искусном удалении органов косточки могли не оказываться вместе с ними, за исключением гортани и подъязычной, которые часто не замечают, как в случае с могилой 72. Обломок височной кости свидетельствует об извлечении не столько мозга, сколько глаз.
Сложнее объяснить наличие коленных чашечек, которые обычно сохраняются в частичных захоронениях, даже без других отщепленных косточек. Их присутствие в частичных захоронениях позволило Н. К). Кузьмину высказать суждение, что они и другие части тела принадлежали мумифицированным покойникам, полные мумии которых захоронены в тесинских курганах. Поводом для подобного предположения явилось отсутствие коленных чашечек в склепе Новые Мочаги [Кузьмин, Варламов, 1988, с. 150]. Но мне представляется, что коленные чашечки имели иной смысл и среди человеческих органов оказывались случайно в качестве каких-то символов, наряду с астрагалом, пяточной костью, челюстью или голенью новорожденных животных. Дело в том, что, по наблюдениям Н. Ю. Кузьмина, коленные чашечки бывают не только от взрослых, но и от детей, которых, видимо, не бальзамировали. В одной могилке они встречаются в разном количестве, от одной до трех, часто не составляют пару, т. е. по косточке от двух людей. Самостоятельный смысл коленных чашечек подтверждается наличием их в ямках с жертвоприношениями. Например, у кургана Есино IV, как говорилось, 4 коленные чашечки уложены вместе с частью туловища собаки. Под горой Тепсей были раскопаны две ямки глубиной 60—80 см, ритуального характера (Тепсей I, м. 2, 4). На дне одной находились остатки тризны — кости животных, обломки сосуда, угольки. На дно второй положена окрашенная охрой плита и на ней 2 коленные чашечки человека [Пшеницына, 1979, с. 71].
Таким образом, на могильнике Тепсей произведены захоронения несколькими способами: первичные трупоположения и трупосожжения в кукле, вторичное захоронение костей скелетов, погребения одних органов человека и захоронение куклы воина, без остатков его частей тела, т. е. пепла. При этом каждый способ погребения сопровождается разным видом могил. Трупы и куклы с пеплом клали в срубах, куклу-кенотаф в более монументальном срубе, чем другие; кости людей в мелких ямках, а органокомплексы в подбоях. Для определения сосуществования разных способов погребений особое значение приобретает датировка могильника (рис. 84).
Для датировки могильника имеются монета ушу, обломки бронзовых блях хуннского типа, радиоуглеродные даты и стеклянные бусы. Монета ушу была привязана вместе с бляшкой-колесиком на кожаном ремешке к поясу ребенка, захороненного в восьмом подбое. Видимо, подбой использован вторично и неоднократно, т. к. сначала похоронили подростка 13—14 лет, затем ребенка 7 лет, а затем уже на поверхности земли новорожденного в ящике и еще позже взрослого человека. Монета стерта от длительного употребления и указывает лишь на то, что древнее I в. до н. э. могильник быть не может. Обломки бронзовых блях местного изготовления датируют эпоху с I в. до н. э. и позже. Радиоуглеродные даты получены для 7 могил со срубами. Они устойчивы — середина-вторая половина II в. Для точности анализа взяты образцы от двух-трех бревен из каждой могилы [Ермолова, Марков, 1983, с. 97]. Но с учетом геологических особенностей Саяно-Алтая радиоуглеродные даты не могут быть признаны безусловным источником датировки, поэтому я их проверила возможной хронологией стеклянных бусин, которых было очень много, но преимущественно в срубах. Чаще всего бусины использованы для браслетов, надеваемых на правое запястье. Одиночные бусины на ремешке служили талисманами. Кроме того, низки бус с обломками бронзовых блях украшали пояса, уложенные поверх «частичных» захоронений. Мною учтены и зарисованы 120 бусин из коллекции в Эрмитаже (кол. 2627, 2757). Химический анализ не сделан, но типы бус известны в других памятниках. Делятся на 4 группы: одноцветные, бесцветные с золотой прокладкой, полихромные и глазчатые (рис. 86).
Среди одноцветных бусин преобладают голубые: овальные, укороченные цилиндрические и бисер. Той же формы зеленые (10), единичные прозрачные и красные (2). Голубые, синие и зеленые, очевидно, изготовлены в мастерских Среднего Востока. Почти так же много, как голубых, фиолетовых бусин и бисера в виде плоских колечек. Они одинаковы с теми, что в кургане Береш (III в.). Как указывалось, предполагается их индийское происхождение и изготовление со II в. до н. э.—II в. н. э. 3 голубые бусины имеют слом вокруг отверстия, т. к. изготовлены из вытянутых трубочек с последующим отжатием щипцами. Аналогичные в памятниках Северного Причерноморья I—III в. [Алексеева, 1978, с. 62]. Одна бусина тождественна черноморским, особенно популярным в I—II вв. Она голубая, ребристая, крупная, с дольками мягких очертаний [Алексеева, 1978, табл. 33, 47, 49].
Бусы с золотой прокладкой семи типов: удлиненные (2) и овальные (2) пронизи, короткие цилиндрические (16), крупные бусины бочонковидные (13), катушкообразные (4), ребристая и бугристая. Последняя, с квадратным сечением, самая древняя, т. к. схожие с ней имеются в Северном Причерноморье во II—I вв. до н. э. [Алексеева, 1978, табл. 26, 57, тип 18, 19]. Бусина с ребристой поверхностью и мягкими дольками схожа с бусами I в. до н. э.—I в., но подобные известны как раньше, так и позже, во II—III вв. [Алексеева, 1978, с. 31, табл. 26, 43—44]. Лучше других датируются катушкообразные бусины, т. е. с валиками по краям, широко распространенные в первых веках от Индии до Северного Причерноморья и Кавказа, где продолжаются в IV—V вв. Известны бусины не только из стекла, но и из фаянса [Шеркова, 1991, табл. V]. Наиболее популярны они в Причерноморье во II—III вв., на Енисее известны также в могильниках II в. и позже.
Полихромных три бусины: треугольная подвеска из прозрачного желтого стекла с двумя лиловыми полосами, разделенными белыми линиями; круглая бусина с голубовато-синими косыми полосами, удлиненная бочонковидная с 3 желтыми поперечными полосами. Две первые аналогичны подвескам I в. до н. э.—III в. и бусам I в. до н. э.—II в. [Алексеева, 1978, табл. 27, 63—64, тип 193]. На Енисее подвески найдены в кургане Новые Мочаги (III—IV вв.), а полосатые бусины — в могильнике Есинская МТС, Каменка (I— II вв.).
Глазчатые бусины двух типов: синяя с тремя белыми ободками и 2 желтые с оранжевыми пятнышками.
За исключением одной-двух бусин, производство которых прекратилось в I в. до н. э., остальные изготовлялись с I в. Но некоторые бусины, отчлененные от цепей, производство которых началось лишь с I в., имеют заглаженные сколы от долгого употребления. Это обстоятельство, а также наличие катушкообразных бусин позволяет согласиться с датировкой, полученной радиоуглеродным способом, т. е. II в., хотя нельзя исключать вторую половину I в. для функционирования кладбища. Срубы по материалу выглядят более поздними, чем частичные захоронения в подбоях, т. к. в срубах имеются таштыкские вещи, а в подбоях их нет. Однако бусы по времени не различаются. Так, в подбое (м. 59) была низка из 26 бусин, среди которых треугольная подвеска (I в. до н. э.—III в.) и 3 катушкообразные (I—III вв.). Четвертая такая бусина была в детском ящике. Она составляла браслет вместе с другими золочеными бусами. Таким образом, все 40 могил со взрослыми покойниками, захороненными разным способом, сооружены практически в один период. Значит, разные обряды сосуществовали для разных этнических групп. Следует отметить, что тех, чье тело мумифицировали, а захоранивали внутренние органы, хоронили богаче. Дело в том, что не только в тепсейских, но и в других «частичных» могилах на других могильниках фигурные бляхи и импортные бусы встречаются чаще, чем в обычных. Возможно, что этих знатных покойников куда-то вывозили после бальзамирования. В свою очередь, погребения в срубах по материалу богаче, чем могилы-ящики. Это прослеживается не только на Тепсее, но и в могилах Каменки III, V. Следовательно, можно предполагать выборочное распространение черт таштыкской культуры на привилегированное общество. Такие особо отличительные инокультурные могилы с чертами таштыкской культуры уже встречались. В частности, еще в 1938 г. около бывшего с. Мохово В. П. Ле-вашевой была раскопана необычная могила. В древней карасукской ограде переиспользован ящик для женщины, уложенной по диагонали, с высоко приподнятой головой, с раскрашенной гипсовой маской на лице. Из вещей были железный нож с кольцевидной ручкой, шило, костяная булавка для одежды. За пределами ящика, вплотную к стенке ограды, пристроены 3 ящичка с погребениями младенцев, в них по банке и кубок, украшенный таштыкским бордюром из ряда вдавле-ний палочки [Левашева, 1958, с. 171—181].
Третьим могильником, кроме могильников Каменка и Тепсей VII, где совместно расположены инокультурные могилы с переходными к таштыкским, является Есино III, недавно кратко опубликованный Д. Г. Савиновым. На его территории частичные захоронения в круглых ямах и разнообразные погребения в ящиках (на поверхности и дне ям) четко отделены от срубов. На окраине кладбища был ряд стел — коновязь, как у таштыкских. Таким образом, определенная связь между инокультурными и таштыкскими могилами начинает вырисовываться [Савинов, 1994, с. 63—68].
Таштыкские черты прослеживаются в двух каменных оградах с ящиками под каменными выкладками, раскопанными Л. Р. Кызласовым в 1969 г. на горе Оглахты. В некоторых был пепел человека, в других усажены по-таштыкски трупы. Инвентарь обычен для инокультурных памятников, за исключением железного черешкового ножа. Датируется комплекс, как и могилы на Уйбате II, золоченой катушкообразной бусиной (I—III вв.), наиболее распространенной во II—III вв. [Вадецкая, 1986, с. 126, № 17; ИА, р-1, 1969, д. 4010].
Таким образом, все могилы переходного типа от инокультурных к классическим грунтовым таштыкским датируются по бусам не ранее I и, вероятно, II вв. Значит, период сложения или распространения таштыкской культуры был кратким. Последнее обстоятельство осложняет вопрос происхождения таштыкских традиций на Енисее.
§ 3. Бусы из клада у с. Знаменка
Клад обнаружен М. Л. Подольским в 1978 г. у с. Знаменка, на левом берегу Енисея. Он был зарыт в ямку, почти вплотную к ограде уже существовавшего кургана. Но рядом расположено сооружение, возможно относящееся ко времени клада. Оно окружено валом, изнутри укрепленным бревенчатой стенкой и рвом глубиной 2 м. Культурного слоя внутри рва и вала не было, поэтому неясно, была ли крепость диаметром 60 м или что-то иное. Это предположительно оборонительное сооружение сгорело при пожаре, в связи с чем и могли зарыть клад. К этому времени, по мнению М. Л. Подольского, стенки рва несколько оплыли, т. е. само сооружение древнее клада. Согласно анализу органики на дне ямки, вещи были упакованы в кожаные мешочки, помещенные в лаковую шкатулку. Небольшое отверстие сверху в ямке прикрыто куском очень крупного тонкостенного сосуда из серой глины с налепным чуть выпуклым полусферическим узором. Сосуд неместного изготовления, но принадлежал ли он инокультурному или таштыкскому населению, неясно, т. к. сохранилась лишь часть узора. Клад содержал много ювелирных золотых и серебряных изделий, а также заготовки из серебра и золота, о которых была краткая информация в печати [Подольский, Тетерин, 1979], и множество бус. С разрешения М. Л. Подольского они осмотрены мною и частично зарисованы для сопоставления с другими сибирскими бусами и бусами из памятников Северного Причерноморья [ГЭ, кол. 2715; рис. 87].
Мой анализ этих бус носит предварительный характер, задачей его было установить взаимосвязь бус Знаменского клада с бусами из тагар-ских, таштыкских и инокультурных памятников.
Каменные бусы клада — сердоликовые, нефритовые (белые и зеленые), розовые коралловые, агатовые, бирюзовые, янтарные. Среди них несколько жемчужин и одна гагатовая бусина. Из нефрита не только бусы, но и 2 подвески ногтевидной формы, аналогичные найденной во дворце под г. Абаканом. Каменные бусины отшлифованы, много граненых, из сердолика имеются подвески в виде стилизованных амфорок, имитирующих стеклянные. В античных комплексах
Знаменский клад
Причерноморья такие имитации относятся к римскому времени и лишь единичные встречаются в
- 1 в. до н. э. [Алексеева, 1982, с. 16, табл. 39, 7, 2, тип 26].
Стеклянные бусины делятся на одноцветные, прозрачные с золотой прокладкой, полихромные и глазчатые. Общее число бусин и бисера около 10 000. Самые многочисленные бусины и бисер 12430 бусин и 4098 бисеринок) двух типов — округлые и короткоцилиндрические. Они преимущественно голубые, значительно меньше зеленых и синих. К особому типу относятся фиолетовые плоские, схожие с теми, что считаются на Енисее индийскими. Четвертый тип — трубочки голубоватого цвета. К пятому относятся разнообразные подвески в виде стилизованных амфорок (26), преимущественно голубых из глухого стекла, единичны красные (2), бесцветные (2), желтоватые 3). Они распространены в Северном Причерноморье в III в. до н. э.—II в. [Алексеева, 1978, табл. 34, 32, тип 192]. К шестому типу относятся
- 2 подвески в виде стилизованных сосудиков синего цвета второй половины I в. до н. э.—II в. Алексеева, 1978, табл. 34, 34, тип 193а]. Седьмой тип составляют синяя и 2 голубые грушевидные подвески, особенно характерные для II—III вв. fАлексеева, 1978, табл. 33, 67, тип 162]. Восьмой тип представлен лишь одной бусиной «глобоидальной» формы, из бирюзового стекла. Они распространены в III в. до н. э.—II в., но их больше всего производилось до I в. [Алексеева, 1978, табл. 33, 23, тип 79—83]. К девятому типу относится одна голубая бочонковидная бусина с валиком у одного края, такие изготовлялись в I—IV вв., особенно в I—II вв. [Алексеева, 1978, табл. 33, 75, тип 170]. Два последних типа (десятый и одиннадцатый) составляют пронизи из трех голубых (28) и мелких белых (15) бусин. Они уплощены, кольцевидные, с широкими отверстиями, такие, как из мастерских Среднего Востока (курган Береш). Таким образом, все бусины могли быть изготовлены в I в.
Бусы с золотой прокладкой делятся не менее чем на 11 типов, но очень непропорционально. Самые распространенные с широкой датировкой: округлые, овальные, короткоцилиндрические, бочонковидные (типы 1—4 ). Пятый тип — пронизи из бусин, отжатых щипцами. Шестой — единичные небольшие бусины, объединенные по две-три в столбике. Распространены в Причерноморье со 2-й половины I в. до н. э. по 1-ю половину II в. [Алексеева, 1978, табл. 26, 73, тип 32]. Седьмой тип — единичные крупные круглые бусины, восьмой — одна бочонковидная с валиком по краю. Те и другие I—IV вв. Несколько типов более ранние: короткоцилиндрические с двумя поперечными рядами бугорков, расположенных по краям цилиндриков (12 экз.), характерные для черноморских памятников II—I вв. до н. э. (тип 9); одна аналогичная бусина, но с поперечнымм пояском из бугорков и валиком вокруг отверстия датируется с конца II в. до н. э.—I в.; мелкие короткоцилиндрические бусинки, объединенные по 2—4 в одном столбике, распространены во II— I вв. до н. э. (типы 10—11 ) [Алексеева, 1978, табл. 26, 18, 54, 55, типы 5, 16, 19]. Таким образом, среди бусин больше распространенных до I в. и меньше с I в.
Полихромные бусины из клада очень разнообразны. Поэтому мною подобраны аналоги только тем, что помещены в своде античных бус Северного Причерноморья. Тип 1. Треугольные подвески прозрачного темно-синего и янтарно-желтого стекла, а также двух цветов — желтого и лилового, красного и синего и т. д. Участки разделены узкими белыми полосами (7 экз.). Распространены в I в. до н. э.—III в., особенно в I в. до н. э.—I в. [Алексеева, 1978, табл. 27, 61—65, тип 193]. Т и п 2. Стрелковидные подвески, на которых белая полоса разделяет две зоны: серую и синюю, оранжевую и зеленую и т. д. (9 экз.). Изготовлялись в I в. до н. э.—IV в., особенно популярны с конца I в. и во II в. [Алексеева, 1978, табл. 27, 73—75, тип 197]. К ним же относятся мелкая стрелковидная и 2 грушевидные подвески. Тип 3. Веретеновидная с продольными полосами (FV в. до н. э.—II в.). Тип 4. Крупные веретеновидные бусины зеленого цвета с желтыми полосами, образующими треугольники (7). Известны в I в. до н. э.—Ill в. [Алексеева, 1978, табл. 29, 21, тип 290]. Т и п 5. Округлые и цилиндрические, покрытые поперек полосами (2), известны со II в. до н. э. и в I в. [Алексеева, 1978, табл. 27, 30, тип 180а]. Тип 6. Округлые бусины с косыми полосами: синие с желтыми, зеленые со светло-зелеными, фиолетовые с желтыми полосами (55 экз.). В черноморских комплексах они датируются I—II вв. [Алексеева, 1978, табл. 29, 50—52, 11, тип 251]. Т и п 7. Синие крупные и мелкие с белой полосой поперек ядра (10). Датируются II в. до н. э.— II в. [Алексеева, 1978, табл. 27, 3—5, тип 141].
Глазчатых бусин немного. Аналоги имеют три типа. 3 бусины красные с синими глазками и синими и белыми ободками, I—II вв. [Алексеева, 1975, табл. 14, рис. 70, тип 27а]. Голубые бусины с глазками, расположенными парами, глазки коричневые, ободки белые. Схожи с зелеными античными II в. до н. э.—I в. [Алексеева, 1975, табл. 14, 31, 38, 40]. 3 круглые белые бусины с тремя синими глазками и синими ободками, II в. до н. э— II в., но чаще в I в. [Алексеева, 1975, табл. 14, 2— 4, тип 26а, б].
По опыту сочетания типов бус и состава стекла можно утверждать, что в кладе имеются бусины из Восточного Средиземноморья, Среднего Востока и Индии. Согласно своду бус из античных памятников, в кладе находятся преимущественно бусины, производство которых налаживается с I в., но имеются и такие, производство которых прекратилось в I в. или даже к I в. Очень единичны бусы, изготавливаемые со 2-й половины I в. С учетом старых и новых типов, вероятная датировка клада — конец I в. Однако конкретные бусины, аналогичные знаменским, встречены и позже, во II—III вв., например в могильниках Тепсей VII и Новые Мочаги. Уточнение возможно по химическому анализу. Пока Знаменский
Глава III
Гипотеза С. В. Киселева о том, что таштыкская культура является продолжением тагарской, подтверждается только частично, т. к. позднейшие курганы имеют сходство лишь с одним типом таштыкских склепов. Таким образом, можно говорить о генетической связи татарского населения с одной из этнических групп таштыкского общества V—VI вв.
Более ранние памятники — грунтовые таштыкские могильники отражают очень сложную мозаику культур и традиций. По формально-типо-логическим археологическим признакам они не только не связаны с местной, более древней (с периода сарагашенского этапа), тагарской культурой, но как бы нарушают закономерное развитие тысячелетних традиций. К таким признакам относится все, касающееся устройства кладбищ: расположение на склонах возвышенностей, планиграфия могилок в шахматном порядке или рядами, вкопка рядов плит для привязывания коней. Никогда ранее не делали глубоких ям с низкими срубами-гробовищами, закрытыми крышками и засыпанными землей. Всегда срубы у енисейского населения были полыми, т. е. землей не засыпались. Во все времена сооружали внушительное каменное или бревенчатое надгробие. Таштыкцы же обозначали могилку лишь небольшим земляным холмиком. Для каждой культуры четко регламентировалось, какие куски мяса класть покойнику, но не было тех сочетаний, что у таштыкцев: один-два куска от бока овцы с лопаткой.
Наиболее отличительные инновации одновременно являются этническими, по ним фиксируются две группы таштыкцев, захороненных на одних кладбищах и даже в одних могилах. Напомню, что разделение между ними идет по способу погребения и, предположительно, по физическому типу населения, а также по одежде, прическам, традиционному способу разделки туши животного, символике похоронных культовых принадлежностей, связанных с земледельческим миром или жизнью коренных скотоводов, по местному геометрическому и неместному криволинейному орнаменту. И эти этнографические различия соответствуют четким правилам, согласно которым клад выглядит позже сибирских коллекций бус II—I вв. до н. э. (вторая стадия тагарской культуры) и раньше классических таштыкских могильников и позднейших татарских курганов (II— III вв. до н. э.). Сравнение типов бус из разных культурных комплексов таштыкского переходного периода подтверждает их синхронность (рис. 88).
определено место в срубах для мужской куклы с пеплом и для женщины местного татарского антропологического типа. Наиболее яркими чертами новой похоронной практики являются изготовление соломенных манекенов-имитаций покойника, моделировка голов трупов гипсом и замещение для похорон реальных предметов их деревянными моделями. Поскольку обычай моделировки голов покойников появился у тагарцев и таштыкцев практически одновременно, новые культурные признаки могли отражать заимствование и влияние культур народов, проживающих за пределами Минусинских степей, одновременно как на тагарцев, так и на таштыкцев. Самой показательной инновацией обряда является кремация определенной категории населения, постепенно распространяющаяся на все его слои. Зачастую только по этому признаку таштыкские могилы отличаются от других сибирских хунно-сарматского времени. Четкое сочетание разных культурных традиций, а не только их синтез, позволяет предполагать, что в таштыкских могильниках захоронены представители двух одновременно проживавших групп населения, отличавшихся как антропологически, так и этнически. Местными были тагарцы, захороненные на таштыкских кладбищах.
§ 1. Наличие тагарцев среди таштыкского населения
Даже если конкретные даты таштыкских могильников и позднейших татарских курганов определены неточно, сосуществование тагарцев и ранних таштыкцев доказывается массовым распространением в тех и других памятниках одинаковых бус, поступавших в Сибирь сравнительно недолго — не ранее I в. и не позже III в. Кроме того, к таштык-цам проникают единичные татарские вещи — миниатюрные зеркала и котловидные сосуды. У тагарцев, в свою очередь, встречаются деревянные модели оружия, сосуды с таштыкскими бордюрами по краю, гипсовые, а не глиняные маски. Существенным доводом в пользу сосуществования
Рис. 88. Типы бус Восточного Причерноморья в могилах на Енисее
культур является загадочное практически полное отсутствие некремированных мужчин в таштыкских могилах и в то же время единство физического типа всех женских и единичных мужских таштыкских черепов с черепами позднего татарского населения. Напомню, что физический тип некремированного населения особенно схож с погребенными в одном из позднейших татарских курганов Кызыл-Куль [Алексеев, 1975, с. 109— 119; Алексеев, Гохман, 1984, с. 69]. Между тагар-цами и таштыкцами устанавливается цепочка общих этнографических черт, которые выглядят единственно сибирскими в таштыкской культуре. К ним относятся, как указывалось, сосуды кубковидной формы, появившиеся у тагарцев еще во второй стадии культуры, элементы геометрического орнамента, способ изготовления деревянной посуды и берестяных туесков, расчленение туш животных по суставам. В результате анализа поздних татарских курганов это уже ранее отмеченное сходство может быть расширено. В частности, у тагарцев, как и у таштыкцев, для определенной группы людей практиковались многоактные похороны, а также совершались первичные и вторичные захоронения. Покойников задолго готовили к погребению и где-то хранили. У таштыкцев этот обычай связан именно с местным населением. Для мумификации трупов (тагарцы) и изготовления соломенных кукол (таштыкцы) использовались общие приемы обшивки кожей
Рис. 88 (продолжение)
жестких жгутов травы. Сопоставление мумий из оглахтинского могильника и кургана Береш показывает, что они имели одинаковый состав одежды в виде двух меховых шуб (сшитых мехом внутрь и наружу) и мехового нагрудника. Одинакова и манера шитья — швом через край, с использованием мелких лоскутков.
Как указывалось, многие местные этнографические черты таштыкцев характерны в целом для народов севера Сибири. Это изготовление деревянной и берестяной посуды, геометрические элементы орнамента, обычай заворачивать покойников в бересту, закрывать лицо трупа. Когда-то эти общие сибирские черты культуры были идентифицированы Л. Р. Кызласовым только с уграми, а точнее с восточными хантами. Дело в том, что он, как и многие другие, будучи введен в заблуждение А. В. Адриановым, считал, что кремированные остатки человека и погребальные куклы принадлежали разным людям. Но, в отличие от А. В. Адрианова и С. В. Теплоухова, истоки происхождения погребальных кукол он искал не в китайских древностях, а у народов Сибири, которые изготовляли заменителей мертвого после смерти последнего. Таких заменителей умершего чаще изготовляли в виде фигурки человека. Ее одевали в одежду покойника, кормили, о ней заботились, ибо она должна была заменять живого человека. Были куколки, которые считались вместилищами души покойного, но и они олицетворялись с самим умершим, поэтому помимо одежды им стремились придать больше черт покойника, а также сажали на его место (ханты и манси), вкладывали в фигурку кусочек черепной кости от сожженного покойника, остатки его волос (нивхи). Они известны не только у хантов, но и у самодийцев и народов Дальнего Востока. Наряду с фигурками, у тех же народов, а также у многих тюркоязычных, существовали и более символические вместилища души умершего. В частности, изображение человека заменяли его одежда, подушка, камень, лошадиная бабка, деревянный шест и т. д. Заменителей умершего изготовляли только тогда, когда мертвеца считали мертвым, а эти представления у разных народов не совпадали. Для одних смерть наступала с физической смертью, для других — когда покойника клали в гроб, для третьих — лишь спустя значительный срок после похорон, иногда только когда гроб разрушался и скелет истлевал. «Жизнь» изготовленной «куклы мертвого» также различалась по длительности, иногда душу умершего переселяли из куколки в куколку i народы Амура). Но в конце концов после «окончательной» смерти покойника ее либо уничтожали (сжигали, хоронили), либо навечно убирали (хранили на чердаке, в специальных домиках, замуровывали в дупле) [Семейная обрядность… с. 98, 142, 182, 192 и др.].
Л. Р. Кызласов выбрал в качестве аналогов к таштыкским куклам обычай лишь одной конкретной родовой группы хантов бросать куклу покойника через 4—5 лет после его смерти под дощатый амбарчик, который устраивали поверх гроба покойника. Выбор пал на эту группу хантов, т. к. предполагалось, что таштыкские куклы лежали поверх пепла другого покойника. Как известно, это не подтвердилось. У той же группы хантов было правилом после смерти перевязывать покойному голову наглухо платком или тряпкой, иногда зашивать мешком, поверх чего к глазам пришивали серебряные монеты [Бартенев, 1895, с. 488—491]. Эта покрытия Л. Р. Кызласов семантически связал с гипсовыми масками на лицах таштыкских трупов. Но эта конкретизация некорректна, т. к. не только ханты, но и многие другие народы Сибири покрывали лицо мертвеца платком, тканью, куском шкурки. На лицевых покрытиях не только угров, но и самодийцев на месте глаз, а иногда и рта либо носа, нашивали бисеринки, пуговицы, монеты. Нивхи Амура, напротив, на покрывалах вырезали отверстия для глаз, рта, носа. Смысл этих покрытий различен, но существует мнение, что некоторые из них являются реликтами древних погребальных масок [Семейная обрядность… с. 188]. В Томском Приобье повязки найдены в могилах XIV—XVIII вв. как угров, так и селькупов (могильники Басандайка и Тискинский). В могилах угров IX—X вв., раскопанных в Среднем Поволжье и на Каме, обнаружены как лицевые повязки, так и металлические личины с прорезями для глаз и рта, нашитые на кусок шелка [Казаков, 1968, с. 236]. Еще более древние маски-личины на «куколках» найдены в томских могильниках самодийцев V—VIII вв. [Чин-дина, 1977, с. 33, рис. 34; Беликова, Плетнева, 1983, с. 112, рис. 51, 5]. Напомню, что под масками лица таштыкских мумий покрывали шелковой тканью, а гипсовое раскрашенное лицо одной из них было закрыто куском шкурки, пришитым к шапке. Значит, обычай закрывать лицо мертвого имеет очень глубокие и нейдентафицированные корни. В настоящее время известно, что погребальные куклы таштыкцев изображали самих покойников, служили их своеобразными урнами. А гипсовые покрытия были не масками, а скульптурой поверх головы трупа или куклы. Тому и другому в Сибири нет аналогов. В качестве третьего общего таштыкско-хантского элемента похоронной обрядности Л. Р. Кызласов указывал завертывание покойного в берестяной чехол и захоронение в ямах со срубами [Кызласов, 1960, с. 167]. Но, во-первых, у хантов не было строгого ритуала погребения. Они укладывали мертвого в яму без сруба, заворачивая его в шкуру или бересту [Семейная обрядность… с. 132], хоронили завернутыми в бересту в наземных срубах, без бересты в ящиках, а особенно часто в гробах трех видов — колода, лодка и дощатый гроб [Семейная обрядность… с. 130]. Во-вторых, в шкуры или в бересту завертывали покойников большинство народов Севера Сибири, часто для этого использовали постели, т. е. выделанные шкуры или покрышки чумов. Захоронение в земле или на ее поверхности зависело от географических условий и времени года. В частности, ненцы, как и ханты, хоронили покойников на земле в срубе, ящике-гробу или лодке, а летом в неглубоких ямках без гроба [Семейная обрядность… с. 144—146].
Таким образом, все отмеченные Л. Р. Кызла-совым детали погребальной практики (завертывание покойников в бересту, захоронение в срубах, использование лицевых покрытий и изготовление заменителей покойного) не являются специфическими только для хантов или в целом угров. Это широко распространенные явления, наряду с использованием деревянной и берестяной посуды, которая также была им отмечена как исключительное изобретение древних угров. Поэтому проведенные им археологические и этнографические параллели с одинаковым правом могут быть использованы для сопоставления ранних таштыкцев, похороненных обрядом трупоположения, как с уграми, так и с самодийцами и даже с народами Амура [Липский, 1966, с. 109]. Для Л. Р. Кызла-сова таштыкско-угорские аналоги служили доказательством того, что погребенные в грунтовых могилах были древними уграми. Но все вышеприведенное это не доказывает.
Сопоставление таштыкцев с уграми по их конкретным элементам культуры ограничилось у Л. Р. Кызласова утверждением, что те и другие носили замшевые куртки, имели костяные булавки либо шпильки, мужчины и женщины носили косы [Кызласов, 1960, с. 167]. К сожалению, о куртках на таштыкских куклах пока мало сведений, но таштыкские шубы резко отличаются от одежды угров способом скрепления пол. Ношение мужчинами кос у угров, как и у большинства народов, введено в XVII в., а ранее восточные ханты ходили с распущенными волосами. В качестве специфического орнамента хантов Л. Р. Кызласовым отмечены вписанные друг в друга треугольники [Кызласов, 1960, с. 167]. Этот орнамент характерен для многих сибирских народов, а в древности на Енисее был известен у тагарцев, ка-расукцев, пазырыкцев Горного Алтая, в Китае эпохи Хань и т. д. Но как раз у восточных хантов, судя по альбому, собранному по орнаментам Н. Л. Лукиной, их наименьшее количество [Лукина, 1979]. Допущенные Л. Р. Кызласовым поверхностные сопоставления культуры ранних таштык-цев и хантов вызвали возражения со стороны как этнографов [Липский, 1966], так и археологов [Худяков, 1985, с. 53]. Но тем не менее следует признать, что Л. Р. Кызласов практически первым попытался широко использовать палеоэтнографи-ческий материал для изучения проблемы происхождения сибирских аборигенов.
В отличие от Л. Р. Кызласова, я, сопоставляя на материале как могил, так и склепов орнамент, жилище и похоронный обряд таштыкцев и сибирских народов, пришла к выводу об их наибольшем сходстве с тюркоязычными народами [Вадец-кая, 1969]. На результаты исследования повлияло то обстоятельство, что больше фактических дан
ных было использовано из второго этапа культуры (склепы). Позже, определяя этногенез местных погребенных только в таштыкских могильниках, я указала на их возмржную генетическую связь с южными самодийцами, чего придерживаюсь и ныне. Главным аргументом этой связи является одежда на таштыкских мумиях, сходная с самодийской по составу, покрою шуб и штанов, стыковкам пол, оторочкам воротника и подола (рис. 30). Обнаруживается сходство с одеждой не только самодийцев (ненцев, энцев, нганасан), но и тех народов, в этногенезе которых принимали участие самодийцы: качинцев, северо-восточных тувинцев. Вторым аргументом является этническая близость не только части таштыкского, но и татарского населения с самодийским по этнографическим признакам. Кроме уже вышеперечисленного (орнаменты, покрой одежды, наложение швов, технология берестяной и деревянной посуды и т. д.) обращают на себя внимание татарские налобные повязки с украшениями и прикрепленными к ним низками бус. Практически все тагарцы второй стадии культуры, как мужчины, так и женщины, носили на лбу кожаные повязки с пришитыми к ним медными бляшками. К некоторым повязкам крепились низки бус. Представляю реконструкцию такого женского и мужского головного убора (рис. 89). Сходные головные уборы сохранились у нганасан в качестве свадебных (рис. 90).
Рис. 89. Татарские погребальные головные уборы: могильник Биджа — женский убор (1), мужской убор (2)
Рис. 90. Старинные женские погребальные (свадебные) головные уборы: нганасан (1) и ненцев (2)
Правда, повязки у них металлические, но совпадают все детали, вплоть до способа крепления низок бус через кольцо, прикрепленное к повязке [Прыткова, 1970, рис. 59—61]. Обнаруживается физическое сходство некремированных таштык-цев не только с погребенными в поздних тагарских курганах, но и с современными представителями уральского типа [Алексеев, Гохман, 1984, с. 69]. Серьезным доводом тагарско-самодийской версии служат этнографические, лингвистические, топонимические и мифологические гипотезы о том, что Присаянье было одной из прародин южных самодийцев. С одной стороны, это подкрепляется исторической реальностью XVII—XVIII вв., когда здесь еще проживали самодийцы и кеты. С другой стороны, это соответствует и археологическим гипотезам, связывающим население не только тагарской культуры, но и эпохи бронзы (окуневской, карасукской) с южными самодийцами. Факты связей и передвижения этих племен к северу зафиксированы реликтовыми южносибирскими изделиями, обнаруженными у самодийцев Западной Сибири как в IX—XI вв., так и в этнографический период. Специфические украшения древнего населения Присаянья (окуневцев, лугав-цев и тагарцев) сконцентрированы именно у самодийцев и стали прототипами их украшений либо частью одежды. Имеются в виду крупные нагрудные луновидные украшения, лапчатые подвески, лучевидные бляхи, нашивки из спаренных блях, игольники, зеркала, головные повязки (рис. 91). О неслучайности их заимствования свидетельствуют находки в средневековых могильниках Западной Сибири. Отдельные изделия являются как бы промежуточной формой между более древними минусинскими и этнографическими. На угро-самодийском кладбище Басандайка (XIV в.) много украшений тагарского или таштыкского типов [Басандайка, 1947, табл. 45, 2J; 62, 41, 258\ 72, 210— 213], лапчатые подвески и спаренные бляшки — на р. Томи в VI—VIII вв. Наконец, в самодийском могильнике XII в. на р. Оби (Нижневартовский район Тюменской области. Раскопки А. М. Тереховой в 1982—1983 гг.) найдены 2 типично тагарских бронзовых амулета в виде изогнутых пластинок с головками лошадей на концах (рис. 91). Много сходных черт между минусинскими археологическими культурами и самодийцами прослеживается и в погребальной обрядности [Вадецкая, 1990, с. 71—80; 1992, с. 40— 41; 1993, с. 14-20].
§ 2. Участие инокультурного населения в формировании таштыкских традиций
Локальные особенности ранней таштыкской керамики на левом берегу Енисея могут объясняться длительностью проживания здесь инокультурного населения, которое ранее тагарцев было ассимилировано таштыкским. Возможное сосуществование инокультурного и таштыкского населения доказывается элитарностью таштыкских черт у первого. С этим населением, появившимся в степях до сложения таштыкской культуры, возможно,
Рис. 91. Реликтовые изделия народов севера Сибири: якутов (1), нганасан (2), энцев, ненцев, нганасан (3—4), кетов (5). Реликтовые изделия из могильников VI—XI вв. Западной Сибири: Редка (6), Тимирязевский, Редка (7), Кинтусовский, Сайгатинский I (8). Изделия из разновременных могил Присаянья: окуневских (9, 10), позднекарасукских (11), тагарских и таштыкских (13—15)
связано распространение на Енисее сферических, 2 также геометрических форм сосудов. Обычай таштыкцев класть в могилу один-два астрагала эзцы или косули также, возможно, исходит от инокультурного населения, у которого в качестве гмулета выступали астрагал овцы, пяточная кость звцы, коленная чашечка человека. Наиболее ранние таштыкские могилы сооружены, как и инокультурные, в насыпях древних курганов. Но в целом участие этого населения в сложении таштыкской культуры мало ощущается, что может тыть объяснено двояко. Во-первых, культурные и этнические признаки памятников плохо исследованы. Во-вторых, этнически это население могло быть близким к местному. Второе объяснение противоречит версии о приходе этого населения тткуда-то с юга, возможно из Тувы или через Туву Версия основана на типе погребального сооружения — каменном ящике, имевшем распространение в Туве. На Енисее такие ящики использовались только для детских захоронений, а могилы для взрослых были все же в виде срубов. Кроме того, сферические сосуды появляются в Туве и Горном Алтае много раньше, чем в Минусинском крае; их распространение на Енисее связывают с инокультурным населением. И наконец, в этих могилах больше, чем в тагарских, украшений хуннского типа, а Тува входила в ту область, где проживали хунны. Правда, в Туве существовала длительная традиция захоранивать как в ящиках, так и в срубах (II—I вв. до н. э.), причем тувинские ящики не отличаются от срубов ни по инвентарю, ни по обряду покойников [Мандельштам, 1992, с. 196]. Следовательно, нелогично предполагать, что через Саяны перевалили именно те, кто практиковал ящики.
В настоящее время намечены два направления поисков происхождения инокультурного минусинского населения. Первое предложено Д. Г. Савиновым, который по типу погребального сооружения, т. е. ящика, объединяет минусинские памятники с тувинскими, горноалтайскими и западно-монгольскими приблизительно одного времени. Все культуры с ящичными погребениями он относит к единой общности, сложившейся в результате предполагаемого расселения на этих территориях либо гяньгуней, либо динлинов, известных по китайским источникам, но без каких-либо сведений об их обычаях и обрядах [Савинов, 1984, с. 17; 1987, с. 37—39]. Пока нет подтверждения культурного единства, за исключением сходства сооружений между «ящичными захоронениями» Саяно-Алтая. Второе направление предложено мной. Я не вижу сходства даже в конструкциях ящиков и не отождествляю сибирские племена ни с динлинами, ни с гяньгунями. Поэтому предлагаю не обобщать «ящичные захоронения», а, напротив, максимально конкретизировать их для каждой территории. Отличительными признаками минусинских инокультурных могильников, на мой взгляд, является их необычность для степей и естественность для лесной и горной местности с ограниченным свободным пространством. Отсюда чрезвычайная скученность могилок, лепившихся друг к другу, их вертикальное расположение, использование камня, небрежность при сооружении, разнообразие, зимние и летние захоронения как в земле, так и на ее поверхности. Практика перезахоронения неполных скелетов вызывает множество ассоциаций с лесными племенами Сибири, у которых труп был спрятан на деревьях или подвешен. Покойникам не клали мяса, но закрывали шкурой (овцы или козы). Этот обычай выше отмечался у народов севера Сибири. Среди утвари явно преобладали берестяные короба, кошели, коробочки. Погребения отражают горнолесной характер исконной территории этого населения, которая составляет 2/3 части Присаянья. Хотя лесные предгорья Присаянья в археологическом отношении не изучены, нет сомнения в том, что они были обитаемы и туда вытеснялись и переселялись разные племена из степей в течение тысячелетий. Последним объясняется неожиданное возвращение древнего антропологического типа у жителей степей спустя много веков. В частности, антропологический тип тагарцев первой и второй стадии культуры очень близок к степному энеолитическому населению афанасьевской культуры, но генетически не связан с населением бронзы: окуневцами, карасукцами. Что касается «ящичного» (инокультурного) населения степей, то у него обнаруживается некоторое сходство с населением раннего бронзового века окуневской культуры. Те и другие имели монголоидную примесь, хоронили покойников в каменных ящиках, дно которых настилали плитками. Окуневцы клали покойников с поднятыми вверх коленями и приподнятой головой. То же встречается у инокультурного населения. Среди всех древних племен только окуневцы лепили геометрические сосудики и клали в могилы астрагалы косули. Перечисленные общие черты окуневского и нового населения наиболее отчетливо прослеживаются в могильниках, расположенных ближе к Восточным Саянам, где сохранились самодийские топонимы [Вадецкая, 1983, с. 20-23; 1986, с. 98-100]. По своим локальным особенностям инокультурные могильники делятся на две группы, что соответствует и их территориальному размещению. Одна группа населения спустилась с предгорий Восточных Саян на правобережье Енисея, а другая — с Западных Саян на р. Абакан.
По сложившейся в сибирской историографии традиции этих людей рассматривают как вынужденных переселенцев в результате завоеваний хуннов. В китайских хрониках мелькают сообщения о том, что при завоевании Западного Края (Восточный Туркестан) хунны сгоняли и переселяли отдельные племена со своих земель. Но, видимо, так было, если эти земли подходили хуннам для кочевания или торговых операций, а, как указывалось, ретроспективно, по обряду, «ящичные» могильники отражают территорию, малопригодную для проживания хуннов. Да и первые памятники инокультурного населения относятся к периоду уже начала распада державы Хунну (I в. до н. э.—I в.). Между тем именно в «ящичных и частичных захоронениях» находится наибольшее количество предметов роскоши в виде импортных бус и обломков не только копий, но, возможно, и подлинных хуннских блях. Иными словами, переселение этих людей не выглядит вынужденным. Что же привлекло их из предгорий Саян в степи в то время, когда горные тропы через Саяны стали служить второстепенными отрезками шелкового пути, объединяющими основную трассу с сибирскими глубинками? Возможно, торговля. Главных торговцев, а ими с середины I в. до н. э. были китайцы, прежде всего в Сибири интересовала пушнина, особенно соболь, мех которого им до этого времени приходилось вывозить из таких отдаленных мест, как Южное Приуралье [Лубо-Лесни-ченко, 1988, с. 370]. Соболя в Саянах в древности водилось множество, и его мех всегда пользовался ббльшим спросом у иностранцев, чем у коренного населения. Доказательством чрезвычайного изобилия зверька в эпоху ранней бронзы являются кожаные туфельки, расшитые 70—160 зубами соболя, причем использованы только особые зубы — правый третий коренной верхней челюсти [Вадецкая, 1986, с. 32]. В таштыкском могильнике собольим мехом окаймлен перед детской шубки, шкурка соболя пришита к шапке, чтобы закрыть лицо в маске, мех соболя использован для рукавиц, т. е. для самых простых одежд. Хотя само русское правительство в XVII в. именно соболями брало налог (ясак) с коренного населения, сами русские переселенцы тогда же в Сибири истребляли соболей тысячами, причем били их простыми дубинками или коромыслами у своих жилищ [Ядринцев, 1882, с. 227]. Не исключено, что таежные охотники спустились с гор для прямого обмена своих меховых шкурок, а не через посредников.
§ 3. Динлино-гяньгуньская гипотеза в истории археологии Сибири
Сто лет назад древние могилы степей Енисея связывали с предками населения, проживавшего в крае в XVII—XVIII вв., — самодийцами, кетами, кыргызами и иными тюркоязычными. После публикации китайских источников [Бичурин, 1851] стали искать могилы древних тюрков, уйгуров, динлинов. Динлино-гяньгуньская гипотеза оказалась особенно популярной и надолго закрепила некоторые представления о политической истории Саяно-Алтая, особенно в хунно-сарматский период и позже. Среди лингвистов и археологов многие разделяли мнение о приходе в Сибирь с востока так называемой «белокурой расы», т. е. нечерноволосых племен, известных у китайцев как «рыжие» [Грум-Гржимайло, 1909, с. 185]. Но каждая конкретная версия, отождествляющая динлинов или гяньгуней с сибирскими народностями, содержит противоречивую аргументацию, часто не соответствующую логике исторических концепций тех же авторов. Кроме того, из нескольких предпосылок, на которых основываются поиски ди, ди-ли, динлинов на территории Сибири (европеоидный тип, места обитания, сходство с обычаями или культурой), во внимание принимается что-то одно и в привлекательной интерпретации. Наибольшую субъективность при использовании гипотезы проявляют археологи, которые интересуются динлинской проблемой только в контексте собственных построений. Впервые динлинская гипотеза сложилась, когда лингвистические и антропологические исследования опережали археологические и палеоантропологические, поэтому для удобства изложения я выделяю 3 аспекта этой проблемы: антропологический, лингвистический и археологический.
Антропологический аспект. Главным признаком динлинов считается их европео-идность, т. к. в ранних хрониках сообщается, что народное название чи-ди (красные ди) было ди-ли («Бейши»). Кроме того, иногда упоминаются китайские императоры и вожди хуннов с высокими носами, бородами, бакенбардами. Однако, по мнению С. В. Киселева, это не исключает наличие среди них людей с монголоидными чертами, в том своеобразном виде, каким характеризуется северокитайский тип [Киселев, 1949, с. 106]. Хотя европеоидный тип динлинов не доказан, он явился причиной поисков следов «белокурой расы» среди смешанного с европеоидами современного монголоидного населения Казахстана, Средней Азии и Сибири. Изучение родовых названий саяно-алтайских народностей, имевших в своем типе европеоидную примесь и депигментацию (посвет-ление), также привело Н. Аристова, Г. Е. Грум-Гржимайло, В. В. Радлова и других к признанию несомненного участия динлинов в их образовании. Позже С. А. Теплоухов как антрополог предположил, что именно тагарцы могли быть той голубоглазой и светловолосой расой, которая, судя по китайским источникам, могла проживать на Енисее [Теплоухов, 1929, с. 46]. Против этого выступил А. И. Ярхо, предполагавший в тагарском типе ответвление общего длинноголового элемента, распространенного по Евразии. А. И. Ярхо указал на невозможность увязывать современную депигментацию с доисторическими расами [Ярхо. 1947, с. 118—119]. Ныне не только установлен факт устойчивости европеоидного типа древнего населения Енисея (с эпохи энеолита), но и расширен ареал европеоидной расы в Азии, т. к. в Туве и Западной Монголии найдены как долихо-кранные, так и брахикранные черепа эпохи бронзы и железа [Алексеев, Гохман, 1984, с. 38]. Таким образом, предполагаемый европеоидный тип дин-линов не является более главным аргументом их пребывания в Сибири.
Лингвистический аспект. Наиболее часто динлины упоминаются в китайских хрониках с конца III в. до н. э.—III в., но указания конкретных мест их обитания единичны и неоднозначно истолковываются. Ко II в. до н. э. относятся сообщения как бы о двух группах динлинов: восточной и западной. С восточными хунны встретились на юго-западе от Северного моря (Бехей, Байкал). Западные упоминаются среди государств, покоренных шаньюем Моде (201). Среди них было и государство Гэгунь («Исторические записки» Сыма Цяня). Представляет особую важность уточнение, что динлины, проживающие у Северного моря, были не теми динлинами, которые проживали на западе от усуней (справка из «Вейлио»). В связи с этим указанием одни исследователи помещают во II в. до н. э. западную группу динлинов от Урала до Алтая, а восточную — между Обью и Байкалом [Аристов, 1894, с. 322], другие же — всех динлинов, не разделяя, от Иртыша и до Байкала [Бичурин, 1950, ч. I, с. 50; Бернштам, 1951, с. 239; Савинов, 1987, с. 37] и др.). Третьи указывают их только от Байкала и до Алтая [Таскин, 1968, с. 136]. В динлинах ищут арийцев, угров, кетов, даже тюркоязычное кочевническое население (Аристов, Грум-Гржи-майло, Таскин, Л. Р. Кызласов). Дополнительная сложность локализации динлинов в том или ином месте состоит в том, что китайцы под Северным морем подразумевали не только Байкал, но и отдаленные северные земли [Малявкин, 1989, с. 323, примеч. 951]. Значит, под названием «динлин» может скрываться как определенное государство, так и обозначение варваров на северных перифериях хуннских владений. Это тем более вероятно, что в дальнейших источниках земли динлинов устойчиво помещаются рядом с землями гэгуней и усуней. Так, к I в. до н. э. относится сообщение о новом покорении хуннами динлинов и гэгуней (49) и о новой ставке шаньюя Чжичжи в землях цзянькуней (гэгуней), расположенной в 5000 ли к северу от Чеши. Оттуда Чжичжи неоднократно посылал войска на усуней, а сам отправился в Канцзюй. Земля динлинов теперь определяется у оз. Алаколь, а цзянькуней — к юго-востоку от них, что подтверждается и определением места новой ставки с учетом дорожного расстояния и имевшихся караванных путей [Боровкова, 1989, с. 62]. Приблизительно то же место древнего государства Гэгунь указывает источник IX в. — на запад от Иу (Хами), на север от Яньци (Карашар) [Таскин, 1968, с. 281]. Таким образом, оба государства расположены где-то на юго-востоке Казахстана или северо-западе Восточного Туркестана, но много западнее Саяно-Алтая. Тем не менее в сибирской историографии сложилось устойчивое мнение, что эти государства были на среднем или верхнем Енисее или поблизости. Н. Аристов «поместил» гэгуней в верховьях Енисея по созвучию с названием реки (Кемь, Гянь), а также потому, что чистых динлинов видел в кетах Присаянья, проживающих (согласно китайским источникам) к северу от гэгуней. Кеты отождествлены им с «чистыми динлинами» из-за своеобразия своего языка, которое ныне связывается с некоторыми их антропологическими признаками, сходными с китайскими и тибетскими [Аристов, 1894, с. 322; Алексеев, Гохман, 1984, с. 131]. В. В. Бартольд предположил, что место новой ставки шаньюя Чжичжи, т. е. земли гэгуней, располагалось на территории Северо-Западной Монголии. Он нашел, как предполагалось, точку пересечения двух указанных в источнике I в. до н. э. расстояний: от Турфана строго на север по меридиану и к западу от бассейна р. Толы, где могла быть старая ставка хуннов [Киселев, 1949, с. 315]. Это выглядело убедительным, хотя не были учтены реальный маршрут и близость гэгуней от усуней, которые также оказались на востоке [Боровкова, 1989, с. 62]. Локализацию гэгуней на Енисее закрепил китайский источник IX в. о государстве хагас (кыргыз). В нем, как указывалось, говорится о древней земле гэгуней на территории юго-востока Восточного Казахстана, но лингвисты считают, что названия гэгунь, гянь-гунь, цзянь кунь, сэгу, хакас и т. д. — разные транскрипции одного и того же этнонима «кыргыз». А согласно одной тюркской легенде, записанной в VI в., государство Цигу (сэгу) находилось между Гянь и Абу, что расшифровывается как реки Енисей и Абакан [Киселев, 1949, с. 276].
Обращает на себя внимание то обстоятельство, что ни границы описанного в хронике Тан государства «кыргыз», ни природа, ни животный мир, ни образ жизни людей не соответствуют тем условиям, в которых жили племена, условно именуемые «енисейскими кыргызами». Государство «кыргыз», по источнику, граничило на юге с Тибетом, на юго-западе с Казахстаном или Киргизией (Гэлолу), на востоке почти с Байкалом (Гули-гани), и лишь его северная граница, возможно, проходила по Туве или южной части Присаянья. Китайцами отмечены на этой территории болотистые почвы, большие снега, среди основных животных тарпаны, верблюды, черные крупные козлы с длинными хвостами, среди деревьев преобладание высоких елей, илема, ивы. Население занималось преимущественно земледелием, сеяло хлеб уже в апреле (пшеницу, гималайский ячмень, просо), вино квасило из каши, расстояние измеряло верблюжьими тропами, напрямую торговало с населением Средней Азии и арабами [Бичурин, 1950, с. 352—353]. Эти и многие другие подобные сведения о земле «кыргыз» абсолютно не соответствуют территории Присаянья. В Минусинской котловине сухо и малоснежно, поэтому скот пасся круглый год. Кроме березы и сосны главные деревья кедр и лиственница. Не было никогда черных крупных коз, диких лошадей, ни разу не обнаружены кости верблюдов. Земледелием занимались мало, поэтому традиционным было изготовление вина из молока. Расстояние измерялось конскими тропами, прямой торговли с западными странами не вели. Описания одежды населения страны «кыргыз», их любимые игры и многое другое только увеличивает уверенность в том, что описаны западные границы этого огромного государства, по условиям близкие к казахстанским.
Археологический аспект. Динлино-гяньгуньская гипотеза используется археологами при малочисленности или загадочности археологического материала. С ее помощью пытаются найти простое объяснение сложным явлениям. По мере накопления материала и собственного его осмысления интерес к этой гипотезе исчезает. Сведений об обычаях динлинов и гяньгуней нет, поэтому они предполагаются. Первым попытался сопоставить похоронные ритуалы поздних тагар-цев (как динлинов) с потомками южных динлинов, ди, Г. Е. Грум-Гржимайло. Тагарцев, одновременно хоронивших людей, умерших в разные сроки, он сопоставил с племенами мяо юга Китая XIX в., которые оставляли непогребенными гробы до 12 лет, а потом вносили до ста гробов в общий дом предков. К динлинским он отнес и таштык-ский обычай захоранивать сожженных покойников, и тюркский ставить бюст умершего на его могилу [Грум-Гржимайло, 1899, ч. II, с. 262; 1909, с. 172—173]. Ныне эти сопоставления забыты, т. к. многие считают, что тагарские камеры использовались для погребений неоднократно. Л. Р. Кызласов предположил, что древние гяньгуни имели обычай трупосожжения (I в. до н. э.), потому что он был у их потомков в IX в. [Кызласов, 1960, с. 162]. Но в IX в. кремация была распространена повсюду, а до IX в. зафиксирована у тюрков [Бичурин, 1950, с. 230] и в Восточном Туркестане в государстве Янци [Крюков, 1988, с. 288]. По комплексу формальных признаков таштыкские могилы могут быть сравнимы с могилами Таш-курганского могильника, находящегося на юго-восточных склонах Памирского нагорья. Здесь в ямах поставлены низкие срубы, 18 могил с «трупоположением» и 19 с остатками кремации, есть кенотафы. Практическое отсутствие в могилах орудий труда и оружия косвенно указывает на замену его несохранившимися моделями. Датировка могильника широкая — VIII—III вв. до н. э. [Погребова, Раевский, 1988, с. 180—181]. Следуя логике тех, кто ищет родину таштыкцев по ритуалу сожжения трупов, их миграция осуществлялась с центральных территорий Восточного Туркестана. Но более вероятно, что сходство между азиатскими и сибирскими памятниками объяснялось аналогичностью исторической ситуации, когда по какой-то причине на той или иной территории часть этнически смешанного населения по религиозным или социальным мотивам перешла на ранее не практиковавшиеся способы захоронения.
Не менее притянутыми выглядят археологические версии, в которых используется лингвистический аспект динлино-гяньгуньской гипотезы. С. В. Киселев обосновал восточное происхождение карасукцев-«динлинов», совместив территорию распространения изделий этой культуры (по его датам XIII—XII вв. до н. э.) с территорией расселения динлинов II в. до н. э. [Киселев, 1949, с. 165]. Л. Л. Кызласов использовал версию о восточном проживании динлинов и гяньгуней и на этом основании датировал китайский дворец под г. Абаканом началом I в. до н. э., что совпало с возможностью (по годам) проживания в нем китайского полководца, ставшего хуннским наместником Ли-Лина. Уже на основании этого он датировал вещи из дворца, поздние тагарские курганы, аскыровский клад и т. д. Теперь, когда дворец датируется I в., а впускные в холме дворца могилы — IV в., он упрекает лингвистов в «неис-торичности», незнании китайских источников и в том, что они не учитывают его собственных датировок [Кызласов, 1992, с. 55—61]. Сравнительно недавно динлино-гяньгуньская гипотеза была использована Д. Г. Савиновым при попытке интерпретации захоронения в ящиках Саяно-Алтая и Восточного Казахстана. Примечательно, что сначала он использовал версию о расселении гяньгуней в верховьях Енисея и на северо-западе Монголии в I в. до н. э., поэтому предложил считать эти памятники гяньгуньскими [Савинов, 1984, с. 17]. Затем он использовал данные о расселении динлинов во II в. до н. э. от Байкала до Иртыша и те же могилы отнес к динлинам [Савинов, 1987, с. 38]. Таким образом, он невольно показал очевидную зависимость археологических концепций от выбора той либо иной лингвистической версии [Вадецкая, 1995, с. 19—23].
§ 4. Местное возникновение обряда кремации
Никаких следов мигрантов с обрядом «трупосожжения» на подступах к Саяно-Алтаю не обнаружено. В 1975 г. в предгорьях Саян на правом берегу Енисея был обнаружен могильник Хадын-ных I с обрядом трупосожжения. Раскопаны 3 каменных ящика, в двух содержался пепел одного человека, в одном — трех. Еще две кучки пепла лежали на земле, прикрытые плитками. Обломки банок и две целые схожи с таштыкской простой керамикой, поэтому предполагалось, что могильник отражает передвижение носителей таштыкской культуры из Тувы в Хакасию [Семенов, 1979,
с. 87—89]. Но кроме керамики найдена железная восьмеркообразная цепочка типа таштыкских, датирующая комплекс не ранее V в. А в это время обычай кремировать покойников был распространен уже не только у таштыкцев. Он становится характерен для населения Западной Сибири (в междуречье Оби и Томи) и где-то в III—IV вв. появляется на верхней Оби [Ширин, 1994, с. 12— 15]. Предполагается, что обряд кремации население Алтая и Западной Сибири заимствовало от таштыкцев. Сторонники местного происхождения таштыкской культуры от тагарской истоки обычая сжигать на стороне труп связывают с более древней традицией сжигать целиком срубы с трупами [Сосновский, 1933, с. 39]. Но эти обряды отражают различные религиозно-идеологические нормы. Первые остатки кремации, произведенные на стороне, т. е. не в срубе, обнаруживаются в самых ранних таштыкских могилах, что определяется по двум признакам: они нестандартны и всегда впущены в насыпи тагарских курганов. К таштык-ским их можно отнести только по сосудам. В них бывают захоронены младенец или взрослые без кремации либо только пепел человека [Вадецкая, 1986, с. 146-156, № 1, 4-5, 63, 73, 80, 88-89]. Наибольшее число нестандартных таштыкских могил встречено в тагарских курганах, получивших единое название как могильник Абаканская Управа. К типу ранних таштыкских могил относится сруб с китайским зеркалом I в. до н. э. (Есинская МТС). Укажу и на нестандартную могилу с пеплом человека. Она выкопана в северной части насыпи татарского кургана второй стадии (сарагашенский этап) в 1.5 км к 3 от ст. Камышта (А. Н. Липский, 1949). Ямка 130×100 см глубиной 150 см, стенки ничем не укреплены, ориентирована на С—Ю, что резко отличает ее от таштыкских (3—В). Покрыта лиственничной дранкой и берестой, а поверх них плитняком. На дне кучка пепла человека, кости овцы, 2 сосуда. Последние определяют культурную принадлежность могилы,
т. к. являются типичными таштыкскими по форме и орнаменту. Один сосуд в форме банки, украшен бордюром из трех рядов ямок. Второй сосуд сферический с высоким горлом, украшен бордюром из резных треугольников, заполненных ямками (табл. 58, 5) [Вадецкая, 1986, с. 153, № 80]. Таким образом, нет серьезного основания считать, что обряд трупосожжения занесен в Минусинскую котловину с какой-либо иной территории. Выбо-рочность этого обряда для мужчин-воинов зафиксирована в лучше сохранившихся таштыкских могильниках Комаркова (II в.) и Оглахты (III— начало IV в.), а также в позднем инокультурном могильнике Тепсей VII. В могильнике Тепсей VII отражено зарождение нового обряда, т. к. только в 5 срубах захоронен пепел, судя по расположению, уже внутри мягкой куклы. Вещи богаты и принадлежат мужчинам. В качестве иллюстрации приведу две могилы, выкопанные на месте древнего татарского кургана (м. 87, 92). В одной яме, 210x140x115 см, ЗЮЗ—ВСВ, сруб в 3 венца бревен внутренними размерами 165×70 см. Сруб с деревянным полом и потолком, поверх которого уложен слой бересты и плиты. «Кукла» с пеплом взрослого человека уложена головой на СВ, т. е. не так, как таштыкцы. От пояса сохранились детали и украшения: 2 бронзовых кольца и железное, а также пластины, бронзовая и железная пряжки, 8 стеклянных бусинок, костяная и железная ложечковидные застежки — наконечники ремня. К поясу подвешены шило и черешковый нож в ножнах, с костяной обкладкой. На ней вырезан циркулярный орнамент, раскрашенный краской. Здесь же кубок с бордюром из группок ямок. Сосуд, черешковый нож и бронзовая пряжка с небольшой прорезью и припаянным шпеньком относятся к таштыкским предметам. Для второй могилы (м. 92) выкопана яма, 225x140x100 см, ЗЮЗ—ВСВ, на дно которой положена рама, 190×90 см, обложенная с внешней стороны кладкой из плит высотой 20 см. Пол и потолок из бревен. Пепел крупного мужчины помещен, видимо, в кукле, головой на ЮЗ. От пояса остались железная пряжка, костяная застежка, пластины-накладки с заклепками, 3 стеклянные бусины. К поясу были подвешены 2 ножа, один черешковый, а также лук с роговыми концевыми накладками, колчан со стрелами. Здесь же найдены корьевые бляшки, сходные с теми, что на деревянных моделях ножен в таштыкских могилах. В ногах 2 кубка с бордюром из «жемчужин» [Пшеницына, 1979, рис. 47, 26]. Сосуды и остатки моделей определяют хронологическую близость могилы к таштыкским. Дата ее по методу радиоуглерода — 140—170 гг. Могилы с пеплом воинов — самые богатые на Тепсее VII. Еще более престижное изделие — кинжал в лаковых ножнах — был только в кенотафе того же могильника (рис. 50, 27). Таким образом, местное возникновение обряда кремации аргументируется его постепенным и выборочным распространением.
§ 5. Происхождение кукол-манекенов
Долгое время считалось, что таштыкские куклы изображают людей, сопровождающих покойников в загробный мир. Подобные погребальные обычаи широко распространены в Китае и отражены в археологических материалах, письменных источниках, в китайской этнографии. А. В. Адрианов и С. А. Теплоухов считали, что этот ритуал проник в Сибирь из Китая.
А. В. Адрианов ссылался на этнографические сведения. Первоначально добродетельные Китайские жены по смерти мужа кончали самоубийством, а затем чаще стали бросать в могилу какой-нибудь символ жены, в частности соломенный манекен [МАЭС, 1948, д. 55]. С. А. Теплоухов свое мнение не аргументировал, но, очевидно, имел в виду многочисленные изображения слуг в китайских могилах. Для бедных могил ханьского периода изготовляли деревянные фигурки, для богатых — глиняные [Терехова, 1959, с. 34]. Наибольшую известность получили тысячи керамических воинов, обнаруженных у гробницы императора Цинь Шихуана (III в. до н. э.) и рядом с гробницами военачальников эпохи Западная Хань в местечке Янцевань [Кожанов, 1985, с. 112—113; Вяткин, 1986, с. 73]. Поскольку глиняные фигурки лепили на соломенном каркасе, который затем выжигали, можно предполагать, что не только в этнографическое время, но и в древности наибольшее число фигурок изготовляли из травы и соломы. Косвенно подобные можно предполагать и в гробницах шаньюев в горах Ноин-Улы в Монголии. В трех курганах Ноин-Улы найдены 14, 21 и 85 кос, большинство из которых в шелковых, иногда орнаментированных футлярах. Об их смысле уже высказаны два суждения. По мнению С. А. Теп-лоухова, хуннские женщины после смерти своего повелителя срезали косы в знак траура и клали в могилу умершего, что символизировало следование этих женщин в потусторонний мир за своим повелителем [Теплоухов, 1925, с. 20; Руденко, 1962, с. 91]. Поскольку захоронения исключительно женских кос выглядят сомнительно, А. Н. Бернштам предложил иное объяснение: косы уложены сянь-бийцами как своеобразное приношение со стороны подчиненных народов [Бернштам, 1951, с. 46—47]. Однако известно, что члены только одного из родов сяньбийцев (тоба) носили косы. Кроме того, существует версия, что названия «хунну» и «сяньби» являются синонимами [Сухэбатор, 1975,
с. 12-15].
На мой взгляд, вероятно, были положены не одни косы, а куклы, от которых остались косы,
т. к. кроме кос (без футляров, кос в футлярах и одних футляров) были пучки волос, имитирующие иную прическу, и даже скальп с косой, как на одной таштыкской кукле. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что число кос, найденных во внутренней камере и между стенками внешнего и внутреннего сруба в гробницах, соответствовало реальной возможности размещения определенного количества кукол в рост человека. Так, в самой большой внутренней камере было 20 кос (14 кос и 6 пустых футляров), а остальные 77 кос и футляров расположены в трех коридорах (к. 6). В других курганах во внутренних камерах найдены волосы от трех-пяти человек, а в коридорах их размещалось 6 и 15 (в к. 1) либо 12 в трех коридорах (к. Кондратьевский) [Козлов, 1925]. По сведениям китайских источников, при похоронах шаньюев «из приближенных вельмож и наложниц соумирающих бывает от ста и до нескольких сот человек» [Бичурин, 1950, ч. I, с. 50]. Возможно, что эти сведения относятся к периоду наибольшего могущества хуннов — II—I вв. до н. э., а курганы в Ноин-Улы уже отражают их постепенный упадок с начала новой эры. Логично думать, что реальные жертвоприношения стали заменяться символическими.
В Китае погребальные изображения заменяли реальные жертвоприношения, которые практиковались в этой стране с древних времен, видимо, шире, чем у других народов. Имеется название даже для ямы, в которую клали жертву, в том числе человека (дяньцзикэн), когда строили жилое помещение (перед началом строительства, при закладке столбов, дверей и т. д.) или сооружали могилу. Такие ямы обнаружены в западночжоуском памятнике Бэйяоцунь, в жилище X в. до н. э. Здесь же во всех могилах имеется яокэн — яма в центре могилы под покойником, в которой захоранивали собаку, иногда человека, чтобы охранять умершего. Данный обычай был очень распространен в Шань-Инь и сохранился в Чжоу. На территории иньской столицы в Аньяне и в других местах Китая, входящих в состав государственного образования Шань-Инь, найдено немало свидетельств сопогребения людей или принесения их в жертву [Кучера, 1986, с. 29, 33, 57, примеч. 18, 19]. На Енисее подобные обычаи возникают много позже. Наиболее четко они фиксируются в хунно-сарматское время, когда туда проникает влияние китайской культуры. Поэтому таштыкские погребальные манекены не только по идее, но и по форме исполнения выглядят заимствованными из Китая.
Но функциональная семантика у таштыкских кукол-манекенов иная, чем в Китае, т. к. они изображают не людей, сопровождавших на тот свет покойников, а самих захороненных. Поэтому их смысл может быть сопоставляем, с одной стороны, с кенотафами, а с другой — с заменителями покойного.
Кенотаф — это, в буквальном значении, пустая могила, пустой гроб, а также надгробный памятник покойнику, но не в том месте, где он погребен. Первоначальный смысл кенотафов — импровизированные похороны того, чье тело по какой-либо причине не могло быть на этом месте похоронено, но часто заменено его символом. Обычай универсальный, особенно долго сохранялся у дальневосточных народов. Например, вместо утонувших и пропавших людей нивхи, нанайцы и орочи захоранивали куклу из багульника, которую обтягивали тканью, вышивали лицо и на которую надевали одежду покойного [Семейная обрядность… с. 192].
В Саяно-Алтае кенотафы обнаруживаются редко и не ранее хунно-сарматского времени. Пока их больше известно на территории Горного Алтая: 3 кенотафа в чистом виде и в трех могилах сочетались захороненные трупы и символические куклы [Кубарев, 1985, с. 135; 1987, с. 30; 1991, с. 41]. Кроме детской куколки, одетой в капор, кожаную куртку и меховые сапожки, предположительно более древней, чем другие, остальные имитации, судя по вещам, олицетворяли мужчин-воинов с III по I в. до н. э. [Кубарев, 1985, с. 137; 1987, с. 132; 1991, с. 133—134]. В Туве заменителем покойного был его «портрет» на роговом медальоне [Грач, 1980, с. 76]. На Енисее кенотаф зафиксирован на могильнике Тепсей VII [Пшеницына, 1979, с. 77— 78]. Енисейский кенотаф не может быть сооруженным ранее I в. Таким образом, с учетом редкости подобных захоронений и более раннего появления их в Туве и Горном Алтае, чем на Енисее, можно предполагать, что обычай символического захоронения воинов зародился за пределами Саяно-Алтая и был занесен в Минусинские степи. В одной из работ я указала на Центральную Азию как возможную исходную территорию символических воинских погребений, что закрепилось в литературе [Вадецкая, 1986а, с. 39; Кубарев, 1991, с. 167]. Но я имела в виду территорию, расположенную южнее Саяно-Алтая, от Восточного Туркестана до Монголии и Северного Китая, а не что-то конкретное.
На Енисее кукла воина, очевидно, была мягкой, соломенной, подобно таштыкским, т. к. на том же могильнике Тепсей VII в нескольких могилах был захоронен пепел, требующий именно мягких упаковок в виде соломенного человекоподобного чучела. Таким образом, символические захоронения воинов, сожжения воинов, своеобразные стандартные имитации их в виде соломенных кукол-урн — все это как-то связано между собой, но не находит объяснения в местных древних ритуалах.
§ 6. Происхождение глиняных и гипсовых масок (скульптур)
Исследователи Сибири сопоставляли татарские и таштыкские «маски» либо с масками в Крыму или у римлян, либо с лицевыми покрытиями народов Севера и Дальнего Востока. Причем неоднократно отмечалось, что маски неизвестны восточнее Енисея [Теплоухов, 1929, с. 50]. Сейчас значительно расширились как территория, где обнаружены маски, так и время их изготовления. Глиняные маски-накладки найдены в катакомбной культуре на Украине, золотые маски — в Киргизии IV—V вв., металлические, нашитые на шелк, — в могилах IX— X вв. в Среднем Поволжье и на Каме [Новикова, 1991, с. 27—29; Казаков, 1968, с. 236]. В конце прошлого века погребальные маски собраны на территории Восточного Туркестана [Восточный Туркестан… 1988, с. 19, 34, 58]. Но по-прежнему они не найдены на Востоке.
Однако и сибирские изображения не являются масками, ибо маска-вещь воспринимается как образ-накладка, выполненная в любом материале и приспособленная для ношения на лице или на голове человека [Новикова, 1991, с. 12]. Татарские и таштыкские «м