Тункина И.В. Русская наука о классических древностях юга России (XVIII— середина XIX в.) — Наука, 2002. — 676 с. — 156 ил.

ISBN 5-02-028475-0

Монография, опирающаяся на архивные документы, посвящена анализу процесса становления русской науки о классических древностях юга России — античной археологии, эпиграфики, нумизматики, исторической географии и археологической топографии Северного Причерноморья, охватывающего почти полуторавековой путь ее развития. В книге рассмотрены вопросы организационного оформления и функционирования классической археологии, в том числе деятельность Имп. Академии наук, первых историко-археологических обществ и всех южнорусских археологических музеев, подробно освещены меры правительства и местной администрации Новороссийского края по охране памятников. Большое внимание уделено реконструкции биографий многих исследователей, воскрешен ряд забытых имен археологов. Автором предложена оригинальная периодизация истории становления русской науки о классических древностях Северного Причерноморья. Впервые вводятся в научный оборот неизвестные ранее архивные материалы по истории археологического, эпиграфического, нумизматического и историко-географического изучения различных регионов Причерноморья.

Светлой памяти моих родителей -Анны Васильевны (урожд. Некрасовой) и Владимира Михайловича Чункиных посвящается

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ …………………………………….. 7

ЧАСТЬ 1 СТАНОВЛЕНИЕ ОРГАНИЗАНИОННОЙ СТРУКТУРЫ РУССКОЙ НАУКИ О КЛАССИЧЕСКИХ ДРЕВНОСТЯХ СЕВЕРНОГО ПРИЧЕРНОМОРЬЯ (XVIII—середина XIX в.)

Глава 1. Начальный этап знакомства с древностями Северного Причерноморья (1725—1802)

Глава 2. Санкт-Петербург как научный центр классической археологии (1803—1838)

Глава 3. Сложение археологического центра в Новороссии (первая треть XIX в.)

• 3.1. Одесса

• 3.2. Керчь

Глава 4. Создание археологических музеев на юге России (1803—1838)

• 4.1. Кабинет редкостей Черноморского депо карт—Черноморской штурманской роты

• 4.2. Археологические собрания Харьковского университета

• 4.3. Феодосийский музей древностей

• 4.4. Одесский городской музей древностей

• 4.5. Керченский музей древностей

Глава 5. Изучение классических древностей в Москве и Петербурге (1839—1859)

• 5.1. Общество истории и древностей российских при Московском университете

• 5.2. Императорская Академия наук

• 5.3. Императорский Эрмитаж

• 5.4. Санкт-Петербургское археолого-нумизматическое общество—Императорское Русское археоло

гическое общество

• 5.5. Комиссия для исследования древностей—Строгановская комиссия—организация Имп. Архео

логической комиссии

Глава 6. Создание и деятельность Одесского общества истории и древностей (1839—1859)

Глава 7. Деятельность южнорусских археологических музеев (1839—1861)

• 7.1. Музей Одесского общества истории и древностей

• 7.2. Одесский городской музей древностей

• 7.3. Феодосийский музей древностей

• 7.4. Керченский музей древностей

ЧАСТЬ 2

ФОРМИРОВАНИЕ И СТРУКТУРА ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ ТРАДИЦИИ РУССКОЙ НАУКИ О КЛАССИЧЕСКИХ ДРЕВНОСТЯХ СЕВЕРНОГО ПРИЧЕРНОМОРЬЯ (XVIII—середина XIX в.)

Глава 8. Этапы становления русской науки о классических древностях юга России (XVIII—середина XIX в.) 313

• 8.1. Формирование первых исследовательских программ и выработка методов полевых и кабинетных исследований в классической археологии

• 8.2. Изучение лапидарных памятников Северного Причерноморья

• 8.3. Зарождение керамической эпиграфики в России

• 8.4. Формирование фонда античных монет и становление причерноморской нумизматики ….

• 8.5. Организация картографического изучения Южной России. Исследования в области исторической географии и археологической топографии Северного Причерноморья античной эпохи 372

• 8.6. Социально-психологическая характеристика антиквариев первой половины XIX в

ЧАСТЬ 3 ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИИ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ АНТИЧНЫХ ПАМЯТНИКОВ СЕВЕРНОГО ПРИЧЕРНОМОРЬЯ

Глава 9. Западное Причерноморье

Глава 10. Северо-Западное Причерноморье

• 10.1. Остров Змеиный (Левка, Фидониси)

• 10.2. Остров Березань

• 10.3. Ольвия и ее округа

• 10.4. Тендровская коса (Ахиллов бег)

Глава 11. Северо-Западный Крым

• 11.1. Евпатория (Керкинитида)

• 11.2. Ак-мечеть—Черноморское (Калос Лимен)

Глава 12. Юго-Западный Крым (Херсонес и его ближайшая хора)

• 12.1. Картографические и видовые материалы о Юго-Западном Крыме конца XVIII—середины

XIX в

• 12.2. Археологическое изучение Гераклейского полуострова в конце XVIII—середине XIX в. . .

• 12.3. Охрана руин Херсонеса и проекты возведения памятника на месте крещения князя Владимира 530

• 12.4. Поиски руин храма херсонесской Девы

Глава 13. Ак-мечеть—Симферополь (Неаполь Скифский)

Глава 14. Керченский полуостров

Глава 15. Таманский полуостров

Глава 16. Северо-Восточное Причерноморье (юго-восточная окраина Боспора)

• 16.1. Анапа (Горгиппия)

• 16.2. Новороссийск и Геленджик

Глава 17. Нижнее Подонье и Приазовье

Заключение

ПРИЛОЖЕНИЕ

Документы

Список сокращений

Именной указатель

ВВЕДЕНИЕ

Не понимают науки те, которые думают, что она начинается ими

М. П. Погодин (1869)¹

Изучение истории археологии как один из факторов ее самопознания является одной из сложных и малоразработанных задач современной науки.² История науки, и в более узком понимании историография, как неразрывная часть системы археологического знания, объективно оказывает воздействие на развитие современной научной мысли, обогащая ее огромным предшествующим опытом, способствует выяснению путей и перспектив ее развития.³ Самопознание (рефлексия) археологической науки так или иначе отражает общественно-политические, общекультурные и общенаучные изменения в окружающем мире. Закономерен интерес к истории науки, особенно проявившийся в среде историков и археологов в перестроечное и постперестроечное время, в середине 1980—1990-х гг. Появились общие обзоры истории отечественной археологии и ее отдельных периодов, анализы истории региональных научных школ, порой охватывающих несколько столетий, и пр. «История отечественной археологии» в качестве лекционных курсов читается в нескольких университетах, с 1961 г. вышел ряд монографий и сборников, проведено несколько тематических конференций, защищены диссертации по этой проблематике. За последние 30 лет целенаправленными усилиями А. А. Формозова и его последователей⁴ в различных городах бывшего СССР изучение прошлого археологии приобрело статус сформировавшейся научной субдисциплины (так называемая «рефлексирующая археология» — термин, предложенный проф. Г. С. Лебедевым⁵).

Каждое поколение ученых считает свое время эпохой обобщений всех известных науке материалов.⁶ При этом неизбежно возникает вопрос о критическом анализе трудов предшественников, необходимом для осознания значимости пройденного пути. Крупнейший русский ученый акад. В. И. Вернадский справедливо заметил, что «история научной мысли… никогда не может дать законченную неизменную картину, реально передающую действительный ход событий», и должна каждым новым поколением изучаться заново. «Прошлое научной мысли, — писал В. И. Вернадский, — рисуется нам каждый раз в совершенно иной и все новой перспективе. Каждое научное поколение открывает в прошлом новые черты… Случайное и неважное в глазах ученых одного десятилетия получает в глазах другого нередко крупное и глубокое значение».⁷

Дискуссии последних десятилетий XX столетия о целях и методах историко-научных исследований⁸ так или иначе отразились на изучении истории русской археологии как единой области знания и поставили вопрос о принципах и задачах ретроспекции. По моему убеждению, историко-научные исследования должны носить междисциплинарный характер и опираться не только на традиционные приемы работы с историческими, главным образом архивными, источниками, но и на методы, разработанные науковедением, социологией и социальной психологией науки. Одной из основных задач историко-научных исследований является изучение эволюции представлений об объекте и предмете археологии,⁹ выявление на разных этапах развития науки господствующих исследовательских идей (программ, направлений), их взаимодействия и сменяемости, а также изучение эволюции организационных форм научной деятельности. Необходимо проследить путь от появления ученых-одиночек к возникновению сначала неформальных «незримых колледжей», а затем организационно оформившихся научных объединений, в частности научных обществ, которые вырабатывали собственные программы деятельности. Следует показать, что археология в силу имманентно присущего науке коллективизма, обусловленного как кооперацией ученых-современников, так и использованием научного труда предшественников, является продуктом деятельности множества людей¹⁰ по производству научного знания на различных исторических этапах.

Несмотря на то что наука по своей сути интернациональна, в каждой стране она имеет особые, национальные черты. Еще век назад русский зоолог, археолог и антрополог А. П. Богданов (1834—1896) отмечал: «Хотя Юпитер и Марс… движутся одинаково и для русского, и для немца, однако русский примется за наблюдение, станет описывать его не так, как немец.., даже более того, подметит то, чего не подметит немец и пропустит то, что увидит последний».¹¹ Не менее важное место в историко-научных исследованиях занимает анализ социально-психологических характеристик отдельных ученых и конкретных научных сообществ. Социально-психологическая история науки помогает ответить на вопрос, почему одни ученые смогли дать что-то новое в своих исследованиях, а другие — нет, несмотря на благоприятные творческие условия.¹² Таким образом, каждое из названных направлений историко-научных исследований может быть предметом самостоятельного изучения, а их совокупность позволяет более или менее полно реконструировать целостную систему эволюции археологического знания на определенном историческом этапе.

Археология, как и любая наука, является культурной системой с рефлексией, которая сама себя осознает и функционирует в соответствии с этим осознанием.¹³ В теоретическом плане история археологии может быть представлена как история формирования, функционирования, взаимодействия и смены научных сообществ и существующих в их рамках школ, объединенных общей системой научных идей, оценок, методики исследований и других элементов. В ряде науковедческих концепций понятие парадигмы (Т. Кун¹⁴), эписистемы (М. Фуко¹⁵), традиции, личностного знания по сути являются различными определениями для обозначения одного явления — исследовательской программы, в рамках которой работает конкретное научное сообщество. Согласно Т. Куну, понятие парадигмы и смена одной парадигмы другой связано с представлением о научных революциях — резкой смене методологических концепций. Мне как историку науки гораздо ближе понятие «исследовательская программа», чем излишне радикальные «парадигма» и «научная революция». В общем виде исследовательская программа трактуется как совокупность целей, задач и методов познания. Понятие исследовательской программы, введенное в науковедение Имре Лакатошом,¹⁶ включает как типы вопросов или задач, так и соответствующие им методы независимо от того, идет ли речь о теоретическом знании или об эмпирическом описании.¹⁷

Важнейшие аспекты историко-научных исследований затрагивает историческая антропология науки, круг изучения которой очерчен в интересной статье петербургского историка науки Д. А. Александрова.¹⁸ Попытаюсь резюмировать ее содержание с добавлением собственных размышлений по интересующей меня теме. Любому историку науки необходимо понимание других культур и других форм жизни, признание их права на существование, необходимо отвергнуть традиционную в историографии позу разоблачителя науки прошлого, чтобы «без гнева и пристрастия разглядеть сквозь время человеческое лицо науки».¹⁹ Историк науки обязан понять, что жизненный мир исследователя прошлого столетия коренным образом отличается от жизненного мира специалиста XX—XXI вв. Историческая антропология изучает не только менталитет ученых, но и социальные практики, поддерживающие определенное мировоззрение, повседневные отношения научного учреждения, патронаж науки, разнообразные формы быта и научной жизни, т. е. занимается углубленным изучением исторического контекста развития науки — как жили и живут ученые, каково значение того, что они делают, в той культуре, к которой они принадлежат, каким образом повседневная деятельность ученых связана с их взглядами.²⁰ Предмет историко-антропологического направления в истории науки — изучение науки как совокупности форм повседневной жизни людей, именующих себя учеными.

Понятие «научный быт» определяется Д. А. Александровым как феномен привычного существования во всех его аспектах (уклад жизни, общепринятые традиции, обычаи, привычки, сложившиеся нравы ученых). Само это представление связано с концепцией «литературного быта» Б. М. Эйхенбаума, историко-социологическим анализом жанров Ю. Н. Тынянова, с подходом формалистов к литературе, изучавших микросоциум литературного производства. Д. А. Александров совершенно верно подметил схожесть процессов эволюции русской литературы и науки — от придворной культуры XVIII в., от дворцовых залов к культуре частных салонов начала XIX в., а в 1820—1840-х гг. литературных, политических и научных кружков. Затем наступила пора профессионализации как литературы, так и науки — появились редакции толстых журналов, вокруг которых группировались литераторы,²¹ организовались научные общества со своими периодическими изданиями и т. п. Домашние интеллектуальные кружки, создававшие атмосферу неформального общения, открытости, неподцензурности, с 1840-х гг. стали существенной частью бытовой культуры образованных слоев русского общества: «Для русских ученых типично противопоставление официальной, казенной, “ненастоящей” и неофициальной “настоящей” науки.., которое восходит ко второй половине XIX в. “Кружковая” организация повседневности создавала и воспроизводила стереотипы, которыми до сих пор живут русские ученые».²² Существование «незримых колледжей» имело важные последствия для науки, для ее положения в обществе и для судеб отдельных ученых — наука в России в отличие от других западноевропейских стран всегда являлась предметом не только публичного (в пределах пространства научных учреждений), но и частного дискурса. Научные, философские и политические споры «за чаем» (и не только) — чисто русское явление. При этом неформальные семинары всегда проводят границу между приглашенными и неприглашенными и по своей природе неизбежно основываются на исключении «посторонних» людей, т.е. являются недолговечной и замкнутой формой научного быта.

Не менее интересна тема возникновения патронажа науки в России, изучение влияния государства на науку, взаимоотношений науки и власти, развитие института меценатства и т. п. Для меня как историка науки очевидно определяющее влияние российских государственных и общественных приоритетов, в том числе геополитических целей правящей элиты, практических потребностей военного и государственного строительства, колонизации территорий, экономики и торговли как на развитие науки в целом, так и на судьбы отдельных исследователей. Имп. Академия наук, созданная как часть государственной машины абсолютистского государства, в определенной мере, но не всецело, как считает Д. А. Александров, была и придворным институтом. Действительно, отличительной чертой русской науки явилась «вовлеченность членов царствующего дома в деятельность научных учреждений».²³ Типичным явлением стал «патронаж отдельных дисциплин “практикующими вельможами” или… “учеными аристократами”». Для дисциплин историко-археологического цикла это меценаты и лидеры соответствующих кружков — А. И. Мусин-Пушкин и Н. П. Румянцев, возглавлявшие археологические общества и комиссии М. С. Воронцов (Одесское общество истории и древностей), Л. А. Перовский (Комиссия для разыскания древностей), С. Г. Строганов (Имп. Археологическая комиссия), зять императора Николая I герцог Максимилиан Лейхтенбергский (Петербургское археолого-нумизматическое общество), великий князь Константин Николаевич (Имп. Русское археологическое общество). За счет личных связей с вельможами ученые получали средства на исследования, добивались определенных привилегий, издавали труды и т. п.

Другое направление изысканий — изучение практики науки. Главный аспект быта научных учреждений — воспроизводство научных практик, в нашем случае полевой и кабинетной работы археологов. Не менее интересны проблемы взаимоотношений практики и теории, соотнесение полевых, лабораторных и теоретических дисциплин. «Усвоенные и вырабатываемые приемы деятельности, практический опыт заставляют ученого воспринимать концепции или новые объекты через призму этого опыта, — пишет Александров. — Привычка, наработанная практикой, становится второй натурой».²⁴ Как одна из полевых дисциплин, археология использует собственные наборы научных практик, ей свойственны «все специфические полевые навыки и практики повседневности, вплоть до определенных привычек в одежде, движении, общении… Сама практика полевой работы складывается под влиянием особенностей предмета исследования (географические особенности изучаемой зоны и т. п.), так и в связи с доступными материальными возможностями». Автор подметил, что отличия в масштабности полевых исследований приводят к глубокому различию в научных концепциях, к различному пониманию самого предмета науки. Опыты полевой, музейной, лабораторной и кабинетной работы глубоко различны и соответственно дают ученым разные представления о мире. Это тонкое наблюдение объясняет многие концептуальные столкновения между антиковедами (историками и филологами-классиками), историками искусства, полевыми археологами, нумизматами, музееведами и т. п. в процессе формирования и размывания дисциплинарных границ археологии. Они нашли отражение в дискуссиях о предмете и объекте науки, ведущихся вплоть до сего дня.

Практически не изученными остаются вопросы повседневных отношений археологов, живущих в одной стране в одно и то же время, — научного соперничества, власти и подчинения в науке, дружбы, ученичества и т. п., различий их «жизненных миров», в том числе формы и образа жизни, определявших их научные воззрения.

Родоначальницей относительно молодой науки — археологии — является археология классическая (античная). В мировой культуре классическая археология возникла как первый оформившийся раздел археологической науки, с собственным фондом источников, методами их обработки, проблематикой и системой научных организаций. Генетически она неразрывно связана с остальными разделами антиковедения — классической филологией, собственно древней историей, историей материальной и духовной культуры, историей искусств и т. п., которые в составе общекультурных ценностей в XVIII—начале XIX столетия плавно вошли в структуру культуры европейского, в том числе и русского, классицизма и неоклассицизма.²⁵ В рамках общекультурных категорий, подходов, методов осуществлялся первоначальный поиск, накопление и систематизация античного вещевого материала, эмпирически определялись специфические задачи и приемы собственно археологических исследований.²⁶

Поскольку почти всякая наука первоначально складывается и развивается стихийно, представления о специфике археологии, о ее месте и роли в системе наук, о ее предмете и объекте долгое время оставались расплывчато-неопределенными и со временем подверглись существенным изменениям. Внутреннее единство развития научного знания очевидно — есть некий набор понятий, методов и концепций, являющихся общим достоянием науки, но при этом в определенных странах могут получить преимущественное развитие одни его части, в других странах и в другое время — другие.²⁷ Прежде чем перейти к рассмотрению основных этапов становления русской классической археологии, следует тезисно охарактеризовать эволюцию идей в более развитой западноевропейской науке о классических древностях, которые оказывали определяющее влияние на отечественные антиковедение и археологию в начальный период их истории.

Еще с эпохи Возрождения по всей Европе стало издаваться огромное количество книг об античности. Главное внимание антиквариев-коллекционеров и читающей публики притягивали труды о классических древностях — о произведениях древнего искусства, памятниках эпиграфики и нумизматики. Количество известных артефактов, добытых кладоискательскими раскопками, к XVIII в. насчитывало уже десятки тысяч. Первым подлинно научным сводным трудом с попыткой первичной классификации памятников по материалу, художественным формам и содержанию стал десятитомник на латинском и французском языках «Древности, истолкованные и запечатленные в картинах» (1719—1724) одного из основателей французской исторической школы, представителя конгрегации св. Мавра, бенедектинского монаха Бернара де Монфокона (dom Bernard de Montfaucon, 1655—1741). Достаточно дорогое издание с большим количеством гравюр, изображавших античные памятники, напечатанное тиражом 1800 экз., разошлось в течение двух месяцев, что говорит о его востребованности широкими слоями общества как результата антикварных штудий нескольких поколений исследователей. В 1724 г. к своду было издано дополнение из пяти томов in folio.²⁸ Древности привлекали внимание автора главным образом как подтверждение изложенных в письменных источниках сведений и как материальные свидетельства жизни создавших их людей. Этим увражным изданием пользовались многие поколения антиквариев и художников вплоть до середины XIX в.

В XVIII—XIX вв. организационное оформление классической археологии в Европе шло ускоренными темпами: в 1683 г. в Париже была создана гуманитарная Академия надписей и изящной словесности (Academic des inscriptions et belles-lettres), по всему континенту начали открываться академии, научные общества и музеи, аккумулировавшие и изучавшие древности. Еще в 1711 г. в Италии были начаты первые раскопки Геркуланума, с 1738 г. правительство Неаполитанского королевства взяло их под свой контроль, хотя работы проводились бессистемно, без четко разработанного плана, с целью пополнения королевских собраний древностей. В 1766 г. раскопки были приостановлены из-за геологических трудностей — римский город покрывал 15—20-метровый слой пемзы и шлаков. Вместо Геркуланума стали раскапывать залегающие менее глубоко остатки Помпеи, на развалины которых случайно наткнулись в 1748 г.²⁹

Интерес к античным древностям Италии проявляли и в России, где получили известность и популярность европейские своды древностей, в том числе труды Б. Монфокона и многотомные описания находок из Геркуланума и Помпей.³⁰ Одна из образованнейших женщин своего времени, впоследствии директор Петербургской Академии наук и президент Российской Академии Екатерина Романовна Дашкова (1743—1810),³¹ во время второго путешествия за границу в 1781 г. посетила Италию для знакомства с художественным наследием древности. Король Неаполя Фердинанд IV (1759—1825) в своем дворце в Портичи организовал музей, которому по богатству античных памятников в ту эпоху не было равного в мире. В одной из бесед с королем княгиня высказала мысль о необходимости полностью раскопать Помпеи и Геркуланум, «все это очистить и расставить в том порядке, в каком каждая вещь найдена», т. е. создать музей под открытым небом, куда допускать посетителей за определенную плату. Это, на ее взгляд, должно было окупить расходы на раскопки. Пораженный трезвостью суждений княгини, король подарил Дашковой многотомное увражное издание находок из Геркуланума.³² Музей под открытым небом был открыт в Помпеях почти век спустя.

Во второй половине XVIII в., на фоне растущей волны неоклассицизма, классическая археология Европы на кабинетном уровне осуществила решительный переход от рассмотрения древностей как феномена истории в русле представлений Б. Монфокона к их изучению как памятников античного искусства. Становление искусствоведчески ориентированного научного антикваризма в европейской классической археологии связано с именем немецкого историка античного искусства Иоганна Иоахима Винкельмана (Winckelmann, 1717—1768), очевидца первых раскопок Геркуланума, Помпей и Пестума, создателя методики искусствоведческого анализа памятников, автора «Мыслей о подражании греческим творениям в живописи и скульптуре» (1755), «Истории искусства древности» (Geschichte der Kunst bei den Alten, 1764), «Неизданных памятников» (Monument! antichi inediti, 1767) и др. Благодаря гениальной способности к обобщениям, умению синтезировать господствовавшие в обществе идеи Винкельман впервые ясно и логически стройно смог объяснить развитие искусства как закономерную эволюцию форм, исходя из научного сравнительно-стилистического анализа и археологической интерпретации доступного ему материала. Он первым сформулировал смелую обобщающую концепцию, ставшую поворотным пунктом в истории мировой гуманистики, что каждой исторической эпохе—периоду—культуре—этносу присущи свои, соответствующие определенной духовной структуре художественные образы, что искусство возникает, развивается и угасает в тесной связи с развитием общества и цивилизации. По Винкельману, «эпоха — это стиль», а задача антиквария — научиться распознавать стилистические особенности древних художественных памятников (стиль и манеру, свойственную тому или иному художнику, эпохе или школе) и их изменения во времени и в пространстве, научиться «смотреть и видеть», основывая свои выводы на визуальном анализе произведений, выработать умение оценивать памятники по их собственным законам («морфологии»). Морфологическая классификация античных древностей создавалась несколькими поколениями ученых, начиная с Б. Монфокона и И. Винкельмана. Сравнительно-стилистический подход Винкельмана дал антиквариям собственный метод, который позволял освободиться от прессинга филологов-классиков, не ставивших под сомнение свидетельства античной письменной традиции. Реализуя выработанную в век Просвещения общефилософскую идею прогресса, метод Винкельмана впоследствии получил развитие в других разделах искусствознания (иконографический метод академика Н. П. Кондакова, наиболее адекватно реализованный в его трудах по истории византийского и древнерусского искусства), в базовом для археологии типологическом методе, в лингвистике (компаративистике) и других науках.³³

Однако созданная Винкельманом картина древности страдала идеализацией. Да и качество, и объем источников, которым он оперировал, был ограничен, так как в то время науке были известны не сами греческие подлинники, а лишь римские копии. По Винкельману, единственная цель в искусстве — достижение идеала прекрасного, и нет иного пути, чем подражание мастерам античности, которые достигли первородного совершенства. В соответствии со своей схемой циклического развития искусства, в художественном творчестве Греции Винкельман выделил 4 этапа: древнейший, высокий, изящный, подражательный (греко-римский). Показательно, что автора интересовала лишь эпоха расцвета греческого искусства — «подражательный» период как «время упадка» он старался исключить из своего рассмотрения. Основные выводы Винкельмана стали догмой неоклассицизма; его труды, переведенные и на русский язык, долгие годы оставались модным чтением,³⁴ а для нескольких поколений антиквариев Европы— образцом изданий археологических памятников.

Другой ученый и коллекционер, но менее известный научный соперник Винкельмана, французский аристократ Анн Клод Филипп де Тюбьер граф де Кейлюс (Anne Claude Philippe de Tubieres, comte de Caylus, 1692—1765), автор семитомного увражного «Собрания египетских, этрусских, греческих, римских и галльских древностей» (1752—1767),³⁵ стал инициатором первых физико-химических анализов антиков для определения их подлинности. Согласно Кейлюсу, археология обращена исключительно к анонимным предметам древности; она стимулирует ученых к выводам, исходя из изучения самого предмета. Антикварий рассматривал древности, прояснявшие лакуны в свидетельствах античных авторов о жизни и быте античности, как непосредственные свидетельства определенной эпохи, пытался классифицировать памятники по их материалу и художественным формам. Таким образом, во главу угла де Кейлюс ставил сам артефакт, затем его анализ для разъяснения художественного вкуса определенного времени, косвенно указывая на историческую и пространственную относительность понятия «стиль».³⁶ Приобщившийся к антикварным штудиям с помощью графа де Кей-люса аббат Жан Жак Бартелеми {Jean Jeacques Barthelemy, 1716—1795), известный нумизмат, действительный член Академии надписей (1747) и Французской Академии (1789), автор известного «Voyage du jeune Anacharsis en Grece, dans le milieu du 4e. siecle avant J. С.» (1788), с позиций идеализации античности попытался воссоздать в живой художественной форме картину древнегреческого мира на фоне рассказа о достопримечательностях Эллады. Главным героем книги по воле автора стал любознательный молодой скиф Анахарсис, который в поисках мудрости в IV в. до н. э. направился в трудное путешествие с северных берегов Понта Эвксинского в Афины и другие города Эллады. В начале XIX в. русские переводы труда Бартелеми³⁷ получили небывалую популярность; путешественник, в будущем знаменитый историк Н.М. Карамзин в мае 1790 г. специально посетил заседание Парижской Академии надписей, чтобы выразить автору свое восхищение.³⁸

В Германии труд Бартелеми был отмечен восторженной рецензией в «Геттингенских ученых ведомостях» немецкого филолога-классика, профессора местного университета Христиана Готлиба Гейне (Неупе, 1729—1812). Еще в 1767 г. этот известный антиковед прочел курс лекций «Археология искусства древности, преимущественно греков и римлян». В согласии с эстетикой И. Винкельмана главное внимание Гейне обратил на художественную сторону древней культуры. Гейне и его последователи понимали под археологией описание и классификацию памятников древности. Его лекции широко распространялись в списках, в том числе в России.³⁹ В 1770 г. Лондонское общество антиквариев опубликовало первый номер журнала «Археология».⁴⁰ С конца XVIII в. термин «археология» стал употребляться в контексте изучения истории античного искусства и постепенно вошел в международное употребление, укоренившись в России лишь в начале XIX в. В западноевропейских университетах читались курсы археологии («археология живописи» К. А. Бёттигера и др.), печатались руководства и периодические издания, специально посвященные изучению памятников материальной культуры классической древности. В эпоху великих археологических открытий значительно расширился ареал регионов античной цивилизации, исследованных западноевропейскими археологами (Греция, Малая Азия, Египет и т. п.), ученые впервые получили возможность ознакомиться с величайшими произведениями греческой пластики в подлинниках, а не в копиях.

В первой трети XIX в. в Германии, традиционно оказывавшей основное влияние на развитие русского антиковедения, археология понималась как часть классической филологии — науки о древностях (Alterthumswissenschaft), которая изучала вещественные памятники античности, прежде всего изобразительное искусство древних. Так, профессор Берлинского университета, талантливый ученик создателя греческой эпиграфики А. Бёка Эдуард Герхард (Gerhard, 1795—1867), один из основателей Института археологической корреспонденции в Риме (1828), в своем труде «Grundriss der Archaologie» (1833) относил к археологии, или к «монументальной филологии» (в отличие от «литературной» филологии), не только памятники искусства и быта, но включал в круг ее изучения надписи и монеты. При анализе древностей Герхард акцентировал внимание на историко-мифологической интерпретации памятников, пытаясь проникнуть в их «содержание», в их «дух и мысль», и несколько отошел от заветов Винкельмана, отнеся стилистический анализ форм на второй план.⁴¹

Именно Э. Герхард в 1831 г. в отчете о раскопках в Вульчи (1828—1831) предпринял первую попытку хронологической классификации греческих расписных черно- и краснофигурных ваз, которая в общих чертах до сих пор сохраняет свое значение. Она легла в основу дальнейшей разработки истории эволюции типов и форм расписной и чернолаковой посуды. В антикварной литературе XVIII—первой половины XIX в. эта группа материала получила ошибочное именование «этрусских» из-за того, что античная художественная керамика стала впервые известна науке в ходе изучения некрополей Этрурии и других районов Великой Греции. Благодаря расписной керамике археологи смогли непосредственно, а не по описаниям античных авторов познакомиться с античной живописью (лишь в 1828 г. в Корнето были открыты первые античные стенные фрески). Вазы, ставшие предметом истового собирательства европейских антиквариев, давали хронологические реперы, позволяя относить погребальные памятники к «эпохе расцвета греческого искусства». Герхард выделил четыре главные хронологические группы расписной керамики: древнейший ориентализирующий стиль, силуэтный стиль с черными силуэтами по красному фону, красные фигуры по черному фону на разных ступенях развития и, как модификация последнего, «пестрее украшенные» вазы живописного стиля из Апулии и Лукании. Другой немец, Густав Кремен только в 1837 г., исходя из палеографического характера надписей на вазах, приписал ориентализирующие сосуды Коринфу, черно- и краснофигурные вазы, в том числе роскошного стиля, — Афинам. В труде немецкого филолога-классика, археолога и музыканта, профессора Отто Яна (Jahn, 1813— 1869) «Beschreibung der Miinchener Vasensammlung» (1854) была установлена более точная хронология стилей: чернофигурный господствовал вплоть до начала Пелопоннесской войны, начало производства краснофигурных сосудов автор отнес ко времени до Персидских войн (480 г. до н. э.). О. Ян доказал, что красно- и чернофигурный стили долгое время сосуществовали, в течение всего V в. господствовал строгий стиль, в конце того же столетия его сменил «изящный» стиль, который развивался и в IV столетии.⁴² Так уточнялась хронологическая шкала античного керамического производства, ставшая основой организации массового археологического материала, находимого во многих странах Европы.

Еще один историк, любимый ученик А. Бёка, профессор Геттингенского университета Карл Отфрид Мюллер (Muller, 1797—1840) провозгласил целью антиковедения всестороннее изучение разных сторон жизни древних. В своем «Handbuch der Archaologie der Kunst» (1830) — первом систематическом учебнике по археологии искусства, и в «Denkmaler der alten Kunst» (1832) он рассматривал греческое искусство как составную часть культуры, которую считал стержнем исторического развития. Памятники древности, согласно Мюллеру, отличаются друг от друга в разных местностях из-за локальных и «племенных различий» эллинов. Таким образом, классическая археология стала рассматриваться как часть антиковедения, дающая материал по исторической этнологии Греции. Идею «племенных различий» подхватил и развил О. Ян, указавший на аналогию развития искусства с эволюцией во времени поэзии и философии. Ян внес большой вклад в совершенствование методов преподавания антиковедческих дисциплин: он впервые ввел в университетский курс специализированные семинары по истории античного искусства, взяв за образец занятия филологов-классиков. В своем труде «Ficoronische Cista» (Leipzig, 1852) он «требовал старательного отделения фактов от комбинаций, честного признания трудностей и сомнений, составляющего основу истинного знания»,⁴³ т. е. разделения археологического факта от рефлексии самого исследователя.

Со второй трети XIX в. научная проблематика антиковедческих исследований в Европе значительно расширилась⁴⁴ — ведется интенсивная работа по розыску, публикации и интерпретации всех видов источников, в том числе археологических, эпиграфических (гл. 8.2) и нумизматических (гл. 8.4). Как составная часть антиковедческих штудий классическая археология стала приобретать «все большую культурно-историческую направленность».⁴⁵

Таким образом, еще с эпохи Возрождения археология рассматривалась как часть музейно-антикварных изысканий для иллюстрации свидетельств античных авторов, в век Просвещения она, с одной стороны, являлась частью землеописания, с другой, — по меткому определению Л. С. Клейна, «технической экспертизой антиковедческого искусствознания» (И. Винкельман). На новом витке развития, в следующем XIX столетии классическая археология, используя, но не абсолютизируя сравнительно-стилистический и морфологический анализ памятников, вновь повернулась лицом к античной письменной традиции с целью максимально полной реконструкции древней истории. Выделение новых разделов археологического знания в XIX в. (первобытной, древневосточной, национальных европейских и т. п.) привело к постепенному обособлению последних от традиций классической археологии, достижения которой в области методологии исследований они использовали в полной мере. Первобытная археология, изучавшая дописьменную историю человечества и использовавшая данные естественнонаучных дисциплин, сумела создать «систему трех веков» (камень—бронза—железо) — первую периодизацию исторического процесса в древности, «археологическую версию истории»,⁴⁶ основанную исключительно на археологическом материале. Система трех веков была выработана датским археологом Х.Ю. Томсеном (1788—1865); его периодизация способствовала становлению «парадигмы эволюционизма» в мировой археологии. Ориентация классической археологии XIX в. лишь на гуманитарные науки историко-филологического цикла затормозила разработку собственно археологической методологии и сузила как объект, так и предмет ее изучения.

Первые и пока единственные попытки рассмотреть историю развития отечественной археологии как самостоятельной научной дисциплины с точки зрения выделения господствующих идей и направлений, но только на примере XX в., принадлежат Л. С. Клейну, В. А. Булкину и Г. С. Лебедеву,⁴⁷ разделивших всю проблемную область уже развитой науки — советской археологии на семь исследовательских «направлений», объединенных в два больших блока — эмпирический и интерпретационный. По мнению критика, недостатком этого коллективного исследования является отсутствие анализа развития каждого из семи направлений и их взаимоотношений друг с другом.⁴⁸ Этот пробел Л. С. Клейн и Г. С. Лебедев попытались устранить в своих книгах 1990-х гг.⁴⁹

По тому же пути пошел В. Ф. Генинг, использовавший науковедческие понятия «научное направление» применительно к устойчивым концептуальным конструкциям и «научная революция» для обозначения качественных переходов в представлениях об объекте и предмете науки, определяющих направленность конкретно-научных исследований. Генинг попытался выделить этапы господства в археологическом знании классического, эволюционистского, па-леоэтнологического и социологического направлений, в каждом из которых он видел специфические представления об объекте и предмете науки, ее основных задачах, методах исследования и т. п.⁵⁰ Согласно Генингу, возникнув в разные периоды развития науки, эти направления продолжали сосуществовать, испытывая взаимную рефлексию. Однако в целом его конструкция выглядит довольно схематичной, так как не дает цельной картины развития археологии как науки и не отражает всей специфики и сложности научно-исследовательского процесса. Л. С. Клейн справедливо отмечал, что господствующие в археологии концепции «формировались постепенно, обычно нечетко и неполно, долго сосуществовали друг с другом», а вне круга разделявших их ученых существовала «весьма инертная среда, работавшая без четкого ориентира, принимая как данность ту или иную “эписистему” (сумму знаний фактического материала, доступную данным исследователям)». При этом отнюдь не обязательно, чтобы все парадигмы мировой археологии получили развитие или были представлены в России: здесь появились особые концепции, ставшие ее вкладом в мировую науку, примером которых могут служить исследования академиков Н. П. Кондакова (1844—1925) и его гениального ученика М. И. Ростовцева (1870—1952). Это направление названо Л. С. Клейном ком-биниционизмом, так как «возникновение новой культуры оно выводило из взаимодействия, скрещивания культур, из новой комбинации старых компонентов».⁵¹

Археология как наука включает ряд разделов, или субдисциплин, каждая из которых имеет собственную историю и взаимосвязи с другими дисциплинами или субдисциплинами как историко-филологического, так и естественнонаучного циклов. Работы предыдущих поколений ученых подготовили почву для более углубленных исследований в области истории отдельных разделов археологии. Разделяя мнение науковедов о многообразии подходов в историко-научных исследованиях,⁵² я попыталась проанализировать процесс становления старейшей археологической субдисциплины — античной, или как ее называли в XIX в., классической археологии за полтора века ее зарождения и эволюции в России. Очевидно, что ее историю необходимо воспринимать через призму развития русской культуры, рассматривая в контексте эволюции духовной культуры Европы. С указанной точки зрения образцовыми могут считаться историографические исследования А. А. Формозова и Э. Д. Фролова.⁵³

При работе над книгой мне пришлось сознательно ограничиться проблематикой, связанной с историей изучения античных памятников Северного и частично Западного Причерноморья⁵⁴ — основной Источниковой базы для отечественной классической археологии. Здесь не рассматриваются традиции общественного восприятия, научного изучения и история коллекционирования археологических памятников других регионов античного мира — Греции, Италии, Малой Азии и др.⁵⁵

Хронологические рамки книги охватывают весь период становления классической археологии с момента организации в 1724—1725 гг. Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге до образования в 1859 г. общегосударственного органа, координирующего и направляющего археологические разыскания по всей территории России — Императорской Археологической комиссии. Ограничение хронологических рамок темы временем создания первых специализированных научных организаций, на мой взгляд, совершенно оправданно, так как позволяет объективно отделить границы исторического этапа становления не только археологии ан-тачного Причерноморья, но и связанного с ним начального и потому ключевого этапа создания центральных звеньев научной организации дореволюционной российской археологии в целом.

Территориальный охват античных памятников, привлекших к себе внимание пионеров классической археологии, включает все Северное Причерноморье от Дуная (Молдова, Украина) до восточных границ современного Краснодарского края Российской Федерации. Немаловажным дополнением к хронике исследований в России является публикуемый в книге небольшой этюд об изучении античных древностей Болгарии и Румынии, которые в 1827— 1829 гг. также попали в поле зрения отечественных антиквариев.

В XVIII—XIX вв. в результате русско-турецких войн Россия, ранее отрезанная от южных морей, получила малозаселенную территорию и морскую границу огромной протяженности — от Дуная до Кубани. И до, и после присоединения Северного Причерноморья (1774, 1783, 1791, 1812) административные границы и названия губерний (краев) неоднократно менялись, поэтому для обозначения северопричерноморских земель в XVIII—XIX вв. я буду пользоваться традиционным обобщенным названием Новороссия или Новороссийский край, бытовавшим вплоть до 1917 г.

Чтобы более не возвращаться к истории административно-территориального деления Северного Причерноморья, кратко приведу лишь самые необходимые данные.⁵⁶

В первой половине XVIII в. граница между Российской империей и Крымским ханством, вассального по отношению к Оттоманской Порте, проходила по открытой степи от Южного Буга на восток, шла вверх по Днепру и у устья р. Миус выходила к Азовскому морю. В 1751 г. между Днепром и Синюхой была образована область Новая Сербия, в 1753—1754 гг.— область Славяно-Сербия с центром в Бахмуте; в 1775 г. ликвидирована Запорожская Сечь. В 1764 г. южные пограничные области вошли в состав Новороссийской губернии, в 1775 г. была также образована Азовская губерния, включавшая земли Войска Донского, Бахмутский уезд, междуречье Южного Буга и Днепра, города Керчь и Еникале в Крыму. В 1784 г. Новороссийская и Азовская губернии образовали Екатеринославское наместничество с центром в Екатеринославе, куда вошла и Таврическая область (1784—1796), с землями бывшего Крымского ханства (Крым, Таманский полуостров, Северо-Западное Приазовье, причем Керчь стала центром Фанагорийского уезда), ас 1791 г. и Очаковская область (междуречье Южного Буга и Днестра). После второго раздела Польши в 1795 г. была создана Вознесенская губерния, включившая Очаковскую область и часть Брацлавщины, но уже в следующем году эта административная единица была ликвидирована.

В 1796 г. при Павле I Екатеринославское наместничество и бывшая Таврическая область составили Новороссийскую губернию, причем часть уездов отошла к Слободской Украине. Новороссийская губерния (1796—1802) простиралась от Днестра до Кубани, включая Крымский полуостров и Предкавказье с землею Войска Черноморского. В 1802 г. эта огромная территория была разделена на три губернии — Екатеринославскую, Николаевскую (с 1803 г.— Херсонскую) и Таврическую. В 1805 г. было создано Николаевское и Севастопольское военное губернаторство, просуществовавшее до 1900 г. (Севастополь входил в него до 1856 г.), так как Николаев с 1794 г. стал центром управления Черноморским флотом (командование флота было переведено в Севастополь только в 1895 г.). В 1812 г. к России отошел Буджак и вся Бессарабия с Левобережьем Дуная от устья Прута до Черного моря, составившие Бессарабскую область (после поражения в Крымской войне южная часть Бессарабии, т. е. Буджак, и о-в Фидониси, ныне Змеиный, были отрезаны от России по Парижскому миру 1856 г.).

В 1822 г. указом Александра I южным губерниям было возвращено имя, данное Екатериной II, — Новороссия. Новороссийский край включал: губернии Херсонскую, Екатеринославскую и Таврическую, иностранные колонии, военные поселения (до 1857 г.) и города и села, принадлежавшие морскому ведомству (Севастополь, Николаев и пр.), а также градоначальства: Одесское (1803—1919), Херсонское, Таганрогское (1802—1887), Феодосийское (1802—1829), Керчь-Еникальское (1821—1920), которые с 1805 г. подчинялись военным губернаторам соответствующих губерний, с 1821 г.— херсонскому военному губернатору, с 1822 г.— новороссийскому генерал-губернатору. В 1805 г. в Одессу была переведена канцелярия новороссийского, а с 1828 г. новороссийского и бессарабского генерал-губернатора, управлявшего Херсонской, Екатеринославской, Таврической губерниями и Бессарабской областью (губерния с 1873 г.). Одесское градоначальство территориально входило в состав Херсонской губернии (1805—1919), Феодосийское и Керчь-Еникальское — в состав Таврической губернии, Таганрогское, в структуру которого в 1807 г. вошли Ростов, Новая Нахичевань и Мариуполь с прилегающими территориями, — в состав Екатеринославской губернии.

Особой административной единицей были земли войска Донского, границы которых установлены в 1786 г., утверждены Жалованной грамотой войску в 1792 г., с центром в Новочеркасске (с 1807 г.). Границы не изменялись вплоть до 1887 г., когда в земли донского казачества были включены Ростовский уезд и Таганрогское градоначальство с городами Ростовом, Таганрогом и Нахичеванью. В 1870 г. эта территория получила официальное название Область войска Донского.

Другая область — Черноморская — была присоединена к России в 1774 г. (Таманский полуостров) и в 1783 г. (земли, прилегающие к Азовскому морю от Ейского залива до устья реки Кубань). В 1786 г. территория, начиная от Темрюка, вошла в Кавказскую область (наместничество) с центром в Екатеринограде. После ликвидации Запорожской Сечи из числа «верных» казаков в 1787 г. Г. А. Потемкиным было образовано Черноморское казачье войско. В 1792 г. императрица Екатерина II пожаловала ему вновь приобретенные земли к востоку от Керченского пролива «для поселения из-за Буга и Днестра», включая территорию от Усть-Лабинской крепости вниз по правому берегу р. Кубани до ее устья, Таманский полуостров, к западу до Азовского моря и к северу — до Ростовского уезда и границ земель войска Донского. В 1794 г. был основан Екатеринодар (ныне Краснодар), главный город земель черноморских казаков, где размещалось управление войском в лице наказного атамана, а вся его территория разделена на 5 округов (с 1842 г.— на три округа: Таманский, Екатеринодарский и Ейский). В 1802 г. Таманский полуостров ненадолго вошел в состав Тмутараканского (бывшего Фанагорийского) уезда Таврической губернии с причислением к нему земель Войска Черноморского: войсковая канцелярия, созданная по примеру Войска Донского, подчинялась по военным делам инспектору Крымской экспедиции, по гражданским — таврическому губернатору, а с 1827 г. стала подчиняться командиру отдельного Кавказского корпуса. Образованное в 1832 г. Кавказское линейное казачье войско делилось на полковые округа; его гражданской частью ведало войсковое правление. В 1842 г. в связи с введением нового положения о Черноморском казачьем войске и разделением военного и гражданского управлений войсковая канцелярия Черноморского казачьего войска была ликвидирована, взамен создано войсковое правление, ведавшее хозяйственной частью. В 1860 г. из Черноморского и Кавказского линейного казачих войск было образовано Кубанское казачье войско, а из территории этих войск — Кубанская область; начальником войска и области являлся наказной атаман.

В полном объеме заявленная тема никогда не была предметом специального изучения ни в отечественной, ни в зарубежной науке. Существующие работы российских и советских ученых освещают отдельные аспекты истории классической археологии как в общем контексте развития исторической науки,⁵⁷ так и русского антиковедения в целом,⁵⁸ а также вспомогательных исторических дисциплин,⁵⁹ истррии археологического изучения отдельных регионов и памятников (правда, как правило, только на основании опубликованных источников),⁶⁰ историографии конкретных проблем⁶¹ и т. п. Предпринимались попытки воссоздать историю археологических обществ, неформальных объединений ученых,⁶² проследить судьбы отдельных исследователей. Опубликован целый ряд работ и сборник документов по истории охраны памятников, коллекционирования и создания музеев.⁶³ В историографии классической археологии наиболее полно освещен период 1820—1850-х гг., хотя практически не изучена ее история с точки зрения появления и развития научных представлений о памятниках античной археологии, эволюции научно-организационных форм исследований, создания и деятельности региональных центров, смены идейно-методических позиций ученых, развития методики исследований и т. п. В обширной отечественной как до-, так и послереволюционной историографической литературе по истории русской археологии и антиковедения до сих пор отсутствуют исследования, в которых были бы всесторонне обобщены и осмыслены не только изданные материалы, но прежде всего архивные источники, раскрывающие процесс возникновения и первых шагов русской науки о классических древностях Северного Причерноморья. На мой взгляд, без привлечения и критического анализа архивных материалов адекватная история любой науки на уровне знаний, сложившемся к началу третьего тысячелетия, не может быть написана вообще. Эту истину в большей или меньшей степени осознали представители практически всех дисциплин, в том числе историки гуманитарных наук, фундаментального естествознания и техники, но только не археологи. Например, литературоведами в ряде специальных изданий, таких как «Литературное наследство», опубликовано и введено в научный оборот огромное количество материалов по истории русской литературы и общественной мысли, где очень широко представлено эпистолярное наследие деятелей литературы; изданы энциклопедии и многотомные биографические словари русских писателей, библиографии и т. п. Не отстают философы, востоковеды, слависты, однако историки археологии в нашей стране по существу лишь делают первые робкие шаги в этом направлении. Между тем комментированные научные публикации архивного наследия археологов и специалистов по смежным дисциплинам позволили бы освободить историю науки от многих догм и устоявшихся стереотипов, от кочующего из работы в работу схематизма, от искусственных конъюнктурных конструкций. Все это возможно только на базе широкого и углубленного изучения подлинных фактов истории археологии, немыслимого без изучения архивного наследия ученых. Западноевропейские археологи недавно приступили к изучению национальных хранилищ документов в рамках специальной программы европейской ассоциации археологов «Архивы в археологии». История археологии в Западной Европе становится модной темой — в крупнейших университетах Италии уже созданы специальные кафедры истории археологии.

Однако объемный пласт публикаций XIX—XX вв. по истории русской археологии, который имеется в отечественной историографии, из-за языкового барьера практически совершенно не известен зарубежным специалистам. Как и триста, двести, сто лет назад, да и сегодня, Rossica традиционно non leguntur.⁶⁴ В западной историографии отсутствуют работы, адекватно освещающие историю российской археологии, что практически привело к игнорированию вклада русских ученых в мировой научный процесс. До сих пор в качестве одного из основных источников по истории русской науки использовалась послевоенная книга археолога-эмигранта Михаила Александровича Миллера (1883—1968) «Археология в СССР»,⁶⁵ которая написана с вполне понятной тенденциозностью, на каждой странице пестрит огромным количеством грубейших фактических ошибок, исходит из неверных посылок, поэтому не может дать читателю адекватного представления о путях развития, достижениях и научном потенциале российской археологии. В более современных изданиях по истории мировой археологии о развитии этой науки в нашей стране до революции либо не сказано ни слова,⁶⁶ либо ее истории уделено весьма скудное место,⁶⁷ причем авторы основываются на давно устаревших публикациях, таких как тот же труд М. А. Миллера, или на сжатых обзорах советских ученых, эпизодически появлявшихся в мировой печати.⁶⁸ Из-за языкового барьера и, как следствие этого, неизбежности использования сведений «из вторых рук» уровень осведомленности зарубежных коллег не позволяет им адекватно оценить современные научные разработки и перспективы сотрудничества с российскими археологами.

Источниками исследования в данной монографии стали документы государственных учреждений, научных обществ, музеев и личные фонды ученых начала XVIII—середины XIX в. Исходя из убеждения об огромной, но до сих пор недостаточно оцениваемой современными исследователями роли архивов для археологии,⁶⁹ я по мере сил пыталась синтезировать добытые двадцатилетними изысканиями архивные данные в единую картину становления и развития нашей науки как части истории русской культуры (части 1—2), и одновременно попыталась воссоздать хронику изучения отдельных регионов Причерноморья до середины XIX в. (часть 3). И все же по ряду объективных обстоятельств и ограничений объемного характера в данной книге история археологических исследований некоторых регионов и памятников северного берега Понта осталась либо вовсе, либо недостаточно освещенной.

Современные археологи и историки античности лишь эпизодически обращаются к архивным документам по истории изучения памятников Северного Причерноморья, причем, как правило, к материалам не более чем 100—150-летней давности. Они сконцентрированы главным образом в Рукописном архиве Института истории материальной культуры РАН, где хранятся фонды Имп. Археологической комиссии (1859—1919), Русского археологического общества (1846—1924) и др. Между тем в центральных и местных архивах России и Украины погребены тысячи документов XVIII—начала XIX в. о первых раскопках на юге России, в том числе карты, планы, чертежи, описания древних городищ, святилищ, могильников, памятников античной архитектуры, скульптуры, лапидарных и нумизматических находок, многие из которых были впоследствии утрачены или депаспортизованы. Основная масса этих документов относится к периоду после присоединения Северного Причерноморья к Российской империи (1774, 1783, 1791). Среди них важнейшую роль играют картографические и видовые материалы XVIII—XIX вв., планы, разрезы, рисунки городищ и курганов, найденных древностей, копии и списки эпиграфических памятников, которые являются документами первостепенной важности и требуют сверки с опубликованными корпусами надписей, так как часть из них издана с отличиями с точки зрения сохранности текста и неверными сведениями о местах находок.

Ряд картографических документов и описаний отражает состояние археологических объектов на момент их первоначальной фиксации. Важность и ценность этих материалов прекрасно осознавали ученые XIX в. В 1876 г. известный славист, профессор Новороссийского университета, член-корреспондент АН В. И. Григорович опубликовал записку о своих архивных открытиях в Военно-ученом архиве Главного штаба.⁷⁰ Библиотекарь московского архива Министерства иностранных дел И. Токмаков еще к VI Археологическому съезду в Одессе 1884 г. составил рукописный «Указатель материалов для изучения истории и археологии Новороссийского края в связи с северным и восточным побережьем Черного моря и Южной России. С приложением библиографии о Новороссийском крае, крымских древностях и вообще о курганах и археологических раскопках в Европейской и Азиатской России» (М., 1884).⁷¹

Подавляющая часть архивных материалов, обладающих ценностью первоисточника, впервые вводится в научный оборот, что может способствовать научной переоценке многих страниц истории классической археологии, наметить новые направления и подходы в исследовательской разработке той или иной проблемы. Публикуемые в книге материалы с очевидностью показывают важность использования архивных документов при обращении к памятникам, давно известным по литературе, так как многие важнейшие (по меркам современной науки) археологические открытия были сделаны на заре отечественной археологии. Несмотря на печальное состояние или даже гибель многих археологических объектов в наши дни, из архивных материалов можно извлечь принципиально важную информацию — они снимают нерешенные до сих пор вопросы и одновременно ставят новые, раскрывая дальнейшие перспективы ретроспективных реконструкций памятников (в том числе погребальных комплексов), раскопанных в прошлых столетиях. Воспроизвести в иллюстрациях к монографии выявленный в архивах огромный пласт графической документации не представляется возможным, поэтому я надеюсь, что отсылочная информация на документы возбудит у исследователей, изучающих конкретные регионы и памятники, интерес к дальнейшим поискам и углубленной работе с дошедшими до нас первоисточниками.⁷²

Документы отразили те стороны истории археологических исследований в России, о которых умалчивают публикации. Так, сохранились некоторые неизданные материалы Е. Е. Кёлера, П. А. Дюбрюкса, И. П. Бларамберга, И. А. Стемпковского, П. И. Кёппена, в том числе научные труды, отчеты о раскопках, огромный массив научной, научно-организационной и личной переписки, раскрывающий творческую лабораторию исследователей. В первой части книги достаточно много места уделено реконструкциям биографий ученых и дилетантов-археологов, причем главное внимание приковано к малоизвестным или забытым персонажам. Сведения о знаменитых ученых, литераторах и меценатах, таких как В. Н. Татищев, В. К. Тре-диаковский, М. В. Ломоносов, Е. Болховитинов, Н. П. Румянцев, А. Н. Оленин и пр., по понятным причинам, минимальны. Объем и характер привлеченных источников позволил представить довольно полную реконструкцию истории изучения античных памятников Северного Причерноморья как в проблемном, так и в хронологическом аспекте.

Большой массив документов был привлечен мною из Санкт-Петербургского филиала Архива РАН, первого научного архива России (основан в 1728 г.), и научно-отраслевых архивов академических институтов Санкт-Петербурга — Рукописного архива Института истории материальной культуры РАН, Санкт-Петербургского филиала Института востоковедения РАН, Русской секции архива Санкт-Петербургского филиала Института российской истории РАН, Рукописного отдела Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, Научно-исследовательского отдела рукописей Библиотеки РАН. Целые комплексы документов по теме обнаружены в федеральных архивах — Российском государственном историческом архиве, Российском государственном архиве военно-морского флота (Санкт-Петербург), Государственном архиве Российской Федерации, Российском государственном архиве древних актов, Российском государственном военно-историческом архиве (Москва), а также в Архиве Государственного Эрмитажа, Отделе рукописей Российской национальной библиотеки (Санкт-Петербург), Отделе рукописей Российской государственной библиотеки, Отделе письменных источников Государственного исторического музея (Москва).

Использованы также материалы государственных и ведомственных архивов Украины: Института рукописей Центральной научной библиотеки им. В. И. Вернадского Национальной Академии наук Украины (Киев), Центрального государственного архива автономной Республики Крым (Симферополь), Государственных архивов Одесской и Николаевской областей, научных архивов Крымского республиканского краеведческого музея (Симферополь), Одесского археологического музея НАНУ, Керченского государственного историко-культурного заповедника, Феодосийского краеведческого музея.

Основу предлагаемого вниманию читателей исследования составил текст, написанный в 1988 г. и через пол года защищенный в качестве кандидатской диссертации на историческом факультете Ленинградского государственного университета.⁷³ Переключившись на другие сюжеты историко-научных изысканий, я тем не менее постоянно возвращалась к теме, занимающей меня два десятка лет. За прошедшие годы текст исследования был существенно дополнен новыми материалами и целыми главами на основе вновь найденных архивных документов, Благодаря исследовательскому гранту РГНФ он переработан в книгу.⁷⁴ Из обширной литературы, появившейся за прошедшие годы, я старалась учесть все основные публикации, но после распада СССР с каждым годом это становилось все труднее. За неизбежные пропуски в литературе приношу извинения авторам и читателям.

В заключение хочу выразить глубокую признательность всем коллегам, ныне здравствующим и, увы, ушедшим из жизни, тем, кто вдохновлял меня и содействовал созданию этой работы, а также взял на себя нелегкий труд прочесть ее в рукописи и высказал ценные критические замечания. Это мои наставники и коллеги на археологическом и историко-научном поприще — Г. С. Лебедев, А. Д. Столяр (кафедра археологии СПбГУ), А. Н. Щеглов (Институт истории материальной культуры РАН), А. А. Формозов (Институт археологии РАН), Э. Д. Фролов (кафедра истории Древней Греции и Рима СПбГУ), И. Л. Тихонов (Музей истории СПбГУ), архивисты В. И. Александрова, Н.Я. Московченко, А. Н. Анфертьева, В. И. Осипов, И. А. Шафран, О. В.Иодко, М. Ш. Файнштейн (Санкт-Петербургский Архив РАН), В. С. Соболев (РГАВМФ), И. С. Тихонов и О. В. Маринин (ГАРФ), Н. Б. Стрижова (ОПИ ГИМ), Л. А. Дубровина (ИР ЦНБ НАНУ), Р. В. Васильева, Н. А. Белова, Т. П. Иванова (РА ИИМК РАН), а также бывшие всегда внимательными и строгими критиками моих историко-научных штудий Я. В. Доманский, А. М.Гилевич, В. Ю. Зуев (Государственный Эрмитаж), Ю.В.Анд-реев, К. К. Марченко, В. И. Денисова, Ю. А. Виноградов, Е. Я. Рогов, В. А. Горончаровский, М. Ю. Вахтина (Институт истории материальной культуры РАН), С. Р. Тохтасьев (Санкт-Петербургский филиал Института востоковедения РАН), А. Н. Анфертьев, А. Н. Васильев, И. В. Куклина, чл.-кор. И. П. Медведев (Санкт-Петербургский филиал Института российской истории РАН), Т. Н. Смекалова (физический факультет СПбГУ), акад. Г. М. Бонгард-Левин, Ю. Г. Виноградов, Н. К. Спиченко (Центр сравнительного изучения древних цивилизаций Института всеобщей истории РАН), Я. М. Паромов, А. А. Масленников и Т. Д. Николаенко (Институт археологии РАН), П. О. Карышковский и Т. А. Избаш (Одесский государственный университет), М. И. Золотарев (Херсонесский заповедник), В. А. Кутайсов (Крымский филиал Института археологии НАНУ), В. А. Крапивина (Институт археологии НАНУ, Киев), проф. Хайнц Хайнен (Университет Трира, ФРГ) и др.

ЧАСТЬ 1

СТАНОВЛЕНИЕ

ОРГАНИЗАЦИОННОЙ СТРУКТУРЫ РУССКОЙ НАУКИ

О КЛАССИЧЕСКИХ ДРЕВНОСТЯХ СЕВЕРНОГО ПРИЧЕРНОМОРЬЯ (XVIII—середина XIX в.)

ГЛАВА 1

НАЧАЛЬНЫЙ ЭТАП ЗНАКОМСТВА С ДРЕВНОСТЯМИ СЕВЕРНОГО ПРИЧЕРНОМОРЬЯ (1725—1 802)

Эпоха Петра I знаменовалась крупными сдвигами в экономическом, политическом и культурном развитии России. В начале XVIII в. была обозначена задача укрепления русской государственности, постановки на службу обществу науки и просвещения, что предопределило переход к новым взглядам на устройство общественной жизни и создало базу для развития исторической науки. «Возникновение научной археологии.., — писал А. А. Формозов, — одна из сторон… рождения великой русской культуры нового времени».⁷⁵ На ее становление огромное влияние оказал культурный и художественный климат рационалистического века Просвещения — преклонение перед античной литературой, философией, архитектурой и искусством. В древности искали и находили примеры добросовестной службы «царю и отечеству», «общественному благу» и гражданской доблести.

Культурный переворот, совершенный Петром I, привел к постепенному формированию в России европеизированной элиты, культивировавшей знания об античности как основу всякой образованности и эрудиции. В Россию проникает увлечение древностями — к петровскому времени относится появление первых собраний богатых отечественных коллекций произведений античного искусства и нумизматических памятников, которые владельцы стремились сделать доступными для обозрения. Подражая примеру царя, приобретавшего подлинные творения античных мастеров,⁷⁶ высший свет украшал свои дворцы антиками, закупавшимися за границей. Собирателями были генерал-фельдмаршал граф Я. В. Брюс, князь Д. М. Голицын, лейб-медик Р. К. Арескин, светлейший князь А. Д. Меншиков, граф Ф. М. Апраксин, А. П. Волынский, граф Пл. И. Мусин-Пушкин и др.⁷⁷ Стремясь понять античные сюжеты и символику, сподвижники царя-реформатора изучали произведения древних авторов. Античные статуи постепенно перестали восприниматься как «поганые идолы», и новую столицу империи Санкт-Петербург и его пригороды стали украшать скульптурой, создаваемой по образцам античных оригиналов, из Италии выписывались формы для изготовления слепков.⁷⁸ О. Я. Неверов убедительно показал, что «отношение к художественному наследию… античного мира в России этого времени все больше приобретало конкретно-исторический и антикварно-археологический оттенок».⁷⁹

Инициатором собирания письменных и археологических источников выступил сам Петр I, понимавший необходимость широкого привлечения их данных для познания прошлого страны. К началу XVIII в. относятся известия о первых археологических раскопках в России. Еще в 1712 г. по распоряжению тобольского губернатора кн. М. П. Гагарина к Долматовскому монастырю были отправлены отставной драгун Михаил Слободчиков и крестьянин Макар Лобов с товарищами «для приискания древностей», в 1714 г. царь разрешил голландцу фон Дорту проводить раскопки древних могил, в 1719 г. направил в г. Дмитровск Казанской губернии сержанта лейб-гвардии Преображенского полка Ивана Коптелова с воинской командой «для взятия обнаруженного священником Афанасьевым сокровища». Отправленному в

• 1720 г. в сибирскую экспедицию Д. Г. Мессершмидту было поручено собирать сведения о древностях.⁸⁰ Об интересе самодержца к памятникам археологии, историческую и художественную ценность которых он определял сам, свидетельствуют устные и письменные распоряжения Петра I о присылке древностей в Петербург.⁸¹ В их числе можно назвать знаменитый указ «о приносе родившихся уродов и найденных необыкновенных вещах» от 13 февраля 1718 г., предписывавший сдачу за вознаграждение старинных редкостей комендантам и призывающий собирать «старые вещи.., старые подписи на каменьях, железьи или медии, или какое старое и ныне необыкновенное ружье, посуду и прочее все, что зело старо и необыкновенно».⁸² В

• 1721 г. последовал еще один указ Сената сибирскому губернатору А. М. Черкасскому, согласно которому надлежало «курьезные вещи, которые находятся в Сибири, покупать… настоящею ценою и, не переплавливая, присылать в Берг- и Мануфактур-коллегию; а во оной, потому ж не переплавливая, об оных докладывать его величеству».⁸³ Несмотря на незначительные практические результаты царских постановлений 1718 и 1721 гг. именно в первой четверти XVIII в. были заложены основы научного отношения к древностям,⁸⁴ т. е. возведен фундамент для развития русской археографии, археологии, эпиграфики и нумизматики.

В 1714 г. в Петербурге были созданы первый русский публичный государственный музей — Кунсткамера (палата редкостей) и Библиотека, основанные по указу Петра I на базе его личных собраний. В те годы в северную столицу России из Москвы перевозились библиотеки царской семьи и опальных вельмож, а также коллекции раритетов. Ими сначала ведал лейб-медик Р. Арескин, ас 1718 г. архиатер Л. Блюментрост, впоследствии первый президент Академии наук. Ему помогал библиотекарь царской библиотеки эльзасец И. Д. Шумахер, через 10 лет ставший всесильным советником Канцелярии Академии наук. Организованный по определенному плану и построенный изначально как научный музей, Кунсткамера в то же время была открыта для посетителей и выполняла просветительские задачи. Первым хранителям вменялось в обязанность давать пояснения публике при осмотре экспонатов. По мысли Петра I, комплексный состав экспозиции Кунсткамеры должен был служить развитию просвещения, пробуждению интереса в русском обществе к различным областям науки: «Я хочу, чтобы люди смотрели и учились», — говорил царь.⁸⁵

В феврале 1721 г. Петр I отправил библиотекаря И. Д. Шумахера в Германию, Голландию, Францию и Англию с рядом поручений, в том числе научно-организационного характера. Задания царя подразумевали не только покупку книг и экспонатов (включая «антиквитеты») для Библиотеки и Кунсткамеры, но и приглашение западноевропейских ученых в Россию, а также налаживание контактов с зарубежными научными академиями, обществами и университетами «…для сочинения социетета наук, подобных как в Париже, Лондоне, Берлине и прочих местах».⁸⁶ Через несколько лет замысел царя об организации собственной Академии наук был претворен в жизнь.

Императорская Академия наук в Санкт-Петербурге (Петербургская АН), основанная в 1724—1725 гг. и ставшая последним звеном в ряду реформ Петровской эпохи, сделала первые шаги в научном изучении античных памятников в России. Необходимость подготовки национальных кадров специалистов и внедрения на русской почве научных и технических достижений Западной Европы поставили перед Академией наук двоякую задачу — ведение не только научно-исследовательской, но и педагогической работы. 28 января 1724 г.⁸⁷ был издан указ Сената, где говорилось, что «Петр Великий… указал учинить Академию, в которой бы учились языкам, также протчим наукам и знатным художествам и переводили б книги…».⁸⁸ В структуру Академии сразу были переданы Библиотека и Кунсткамера, а также создаваемые при ней два учебных заведения — гимназия и университет.⁸⁹ В проекте положения об Академии, подписанном царем, был выделен особый гуманитарный класс из трех кафедр: красноречия и древностей («элоквенции и студиум антиквитатис»), истории древней и новой; права, политики и этики («право натуры и публичное, купно с политикою и этикою (ндравоучением)»).⁹⁰ С июня 1725 г. в северную столицу России начали съезжаться академики, главным образом выходцы из Германии — в стране появились первые профессиональные ученые, заложившие базу для развития отечественной науки и содействовавшие просвещению русского общества того времени. Трудами академиков-иностранцев, часть которых нашла здесь вторую родину, в России начинает культивироваться европейская наука, наука Ньютона, ориентированная на данные научного факта.

В числе первых 14 приглашенных в Петербург ученых был профессор греческих и римских древностей Готлиб (в латинском варианте Теофил) Зигфрид Байер (1694—1738), историк, востоковед-китаист, антиковед, прекрасный знаток классических языков, вошедший в отечественную историографию как создатель «норманской теории» формирования русской государственности.⁹¹

Г. 3. Байер — уроженец восточной Пруссии, выпускник Кёнигсбергского университета, продолжил образование в Берлине, Галле и Лейпциге, магистр (1717). С 1717 г. служил библиотекарем в Альштадтской городской библиотеке, затем конректором Кёнигсбергской кафедральной школы. Он — первый академик-историк (1725) и профессор по кафедре греческих и римских древностей и восточных языков Петербургской Академии наук (1725— 1737), с 1727 г. заведовал академической гимназией; подал в отставку в 1737 г.

Признанный специалист в области классической филологии и античной истории, Байер являлся представителем нового критического направления в европейской науке. Основные его труды — в области ориенталистики (китайско-латинский словарь), филологии, древнейшей и средневековой истории России, исторической географии Восточной Европы. Опираясь на скрупулезный анализ античной, византийской, скандинавской и восточной письменных традиций, Г. 3. Байер оставил несколько сочинений о древнейшей русской истории. Среди них особое место занимают статьи об этногенезе и расселении скифских племен, их взаимоотношениях с античными городами Северного Причерноморья.⁹² Он одним из первых попытался сопоставить данные нарративной традиции, в частности Геродота, об античных городах северного берега Понта, о реках, территории и племенах Скифии с реальной картой.⁹³

Творчество первого антиковеда оказало огромное влияние на всю отечественную историографию XVIII в. Выводам своего именитого предшественника во многом следовали основоположник исторической науки в России В. Н. Татищев, служивший в Коллегии иностранных дел профессор-ориенталист Георг Яков Кер (Kehr, 1692—1740),⁹⁴ академики Г. Ф. В. Юнкер, В. К. Тредиаковский (1703—1769), М. В. Ломоносов (1711—1765), X. Г. Крузиус, И. Э. Фишер, И. Ф. Гакман, пропагандировавшие изучение античного наследия в России. Труды этих ученых так или иначе затрагивали вопросы древнейшей истории Причерноморья, главным образом по письменным источникам, основной круг которых был обозначен в сочинениях Байера.⁹⁵

Историк Христиан Готфрид Крузиус (Crusius, 1715—1767) родился в Вольбахе (Фогтланд) в семье пастора, под руководством отца изучил классические языки, слушал лекции в Галле и Лейпциге, в 1738 г. по рекомендации Юнкера приглашен в Петербург. В 1740 г. приехал в Россию, согласно контракту, как адъюнкт исторического класса академического университета (1740) должен был заниматься в Академии греческими, римскими и русскими древностями и историей этих государств; профессор по разряду «антиквитетов и истории литеральной» (древностей и истории литературной, 1746—1749) академического университета, «толковал» латинских авторов, читал курсы древностей, «о чистоте стиля», «о истории литеральной». Сохранилась рукописная копия его исследования «Christian! Crusii Dissertatio de ludis, quos Suetonius Augustum victoriae Caesaris edidisse scripsit, aliique auctores diuersis nominibus adpellauerunt», доложенного 4 августа 1741 г. и 28 июня 1742 г. Конференции АН.⁹⁶ Крузиус также является автором брошюры «De originibus pecuniae а ресоге ante nummum signatum» (Petropoli, 1748). В апреле 1749 г. указом императрицы ученый был уволен «за весьма худые… и предосудительные к академии поступки»; впоследствии служил профессором красноречия в Виттенбергском университете.

Историк Иоганн Эбергард Фишер (Fischer, 1697—1771) родился в герцогстве Вюртемберг. В 1730 г., имея степень магистра, прибыл в Россию и занял место проректора, с 1732 г. ректора академической гимназии в Петербурге, с правом присутствия в академических собраниях как адъюнкт по историческому классу (1732). Он был участником Второй камчатской (Великой северной) экспедиции (1739—1747). По возвращении в Петербург Фишер стал профессором истории и древностей и ректором академической гимназии (1747—1750), инспектором (наставником) студентов университета (1748—1750), читал курсы универсальной истории и хронологии, поэтики и красноречия, с 1749 г. преподавал также элоквенцию вместо уволенного профессора Крузиуса. Фишер блестяще знал классические языки, свободно говорил и писал на латинском, единственный из всех академиков середины XVIII в. владел древнегреческим. Благодаря его стараниям ученики академической гимназии и университета свободно изъяснялись на латыни. В своих лекциях перед студентами академического университета ученый освещал данные античной нарративной традиции о Восточной Европе и Северо-Западной Азии.⁹⁷

Историк и географ, иностранный почетный член (1785) Имп. Академии наук Иоганн Фридрих (Федор) Гак-ман (Hacktnann, 1756—1812) также изучал письменную традицию о Причерноморье. Уроженец Ганновера, он начал службу в России в чине коллежского советника, в 1782 г. стал академическим конректором. За сочинение на латинском языке «Introductio in disquisitionem de Ponto Euxino et de Graecorum ad oras illius maris coloniis» («Введение в исследование о Черном море и о греческих поселениях по берегам сего моря»), зачитанном на заседании Конференции 14 февраля 1782 г. с отзывом акад. Я.Я. Штелина, Гакман получил звание адъюнкта по истории, каковым являлся до 1784 г., вплоть до отъезда на родину.⁹⁸

В ряду преобразований Петра I важное место занимали организованные им путешествия русских и зарубежных ученых для сплошного обследования необъятных просторов России, давшие толчок первым естественно-историческим, физико-географическим, экономо-статистическим, историческим, лингвистическим, этнографическим, археологическим, астрономическим, топографическим и гидрографическим работам. Основным центром экспедиционных исследований стала Академия наук. Так, одним из первых натурное обследование южных границ страны и «ближнего зарубежья» — нижнего течения Дона, побережья Азовского моря и Крыма — провел академик Готлоб Фридрих Вильгельм Юнкер {Junker, 1702/1705?—1746).⁹⁹ В 1735—1737 гг. профессор поэзии и ловкий придворный стихотворец отправился вместе с армией генерал-фельдмаршал а графа Б. К. Миниха на войну с турками в качестве историографа, но «с оставлением на академическом содержании». В ноябре 1735 г. президенту Академии наук И. А. Корфу был представлен вопросник к предпринимаемому Г. Ф. В. Юнкером описанию Украины, в составлении которого принимали участие академики Л. Эйлер, Г. 3. Байер и проф. Г. В. Крафт.¹⁰⁰ По возвращении из Крыма в августе 1737 г. Юнкер был пожалован императрицей Анной Иоанновной «надворным камерным советником и надзирателем бахмутских соляных заводов» и уволен из Академии наук. Тогда же он был отправлен в Германию для изучения соляного промысла. В последующие годы Юнкер не прерывал связей с И. Д. Шумахером и в конце 1740 г. продал за 686 р. Академии наук «разные к библиотеке и к кунсткамере принадлежащие книги и куриозные вещи», в том числе собранные в южной экспедиции.¹⁰¹

В протоколах Конференции АН упоминается о подготовленном Юнкером географическом описании Украины и юга России — «Обоснованный отчет о современном состоянии земель и народов, живущих между Днепром и Доном, особенно здешнего казачества и пр.» (рукопись на немецком языке в 20 конволютах in folio на 159 с.). Работа была снабжена 23 таблицами чертежей и рисунков (частью пером, частью кистью и красками), в том числе курганов, каменных баб («чудовищных каменных фигур») в районе Изюма (ныне Харьковская обл., Украина) и других мест. Она зачитывалась на заседаниях Конференции АН в феврале— июле 1737 г. Из экспедиции, в ходе которой Юнкер вел дневник, было вывезено множество

турецких и татарских надписей, специально изученных в Петербурге переводчиком Иностранной коллегии Г. Я. Кером и неким арабом, сумевшими прочитать большинство надписей прямо на заседании Конференции.¹⁰² Юнкер сообщил, что собранные в поездке сведения он внимательно проработал с прекрасно знавшим описываемые места генерал-майором Федором фон Штофельном, служившим генерал-квартирмейстером при украинском корпусе, а в 1737 г.— обер-комендантом Очаковской крепости. Штофельн собрал интересную коллекцию рукописных материалов о местных древностях и раздобыл в Данциге карту Украины, составленную Бопланом,¹⁰³ которую и использовал Юнкер. Академик сверил свои сведения с данными Што-фельна и отметил неточность географических координат и других материалов последнего. В первой главе своего исследования Юнкер рассматривает вопрос о древних языческих курганах, однозначно отождествленных им с погребальными памятниками, описывает «могилы» в устье реки Кальмус при впадении в Меотийское болото (Азовское море), а также находящиеся там же затопленные «древние строения», о которых путешественнику сообщили местные жители. При обсуждении первой части сочинения библиотекарь Академии наук И. Д. Шумахер заметил, что подобные погребения открыты в Ингерманландии, где наряду со скелетами в них находили ножи, браслеты и т. п. Он предложил привезти образцы каменных баб в Петербург, при их графической фиксации соблюдать тщательность, «чтобы не представлять их чудовищнее, чем они есть на самом деле». Юнкер ответил, что во время рисования он пользовался масштабом для соблюдения пропорций, «хотя в рисовании… у него нет большого опыта». Его рисунки позднее были использованы бригадиром Боданом (Bauden) в трактате об амазонках, который с их помощью пытался «изъяснить историю сих мужественных женщин».¹⁰⁴

По словам Юнкера, генерал-лейтенант А. И. Тараканов, с 1732 г. описывавший поселения малороссийских казаков и укреплявший Украинскую линию, участник Крымского похода и осады (1736), внес значительный вклад в описание погребальных сооружений и их графическую фиксацию, а находившийся когда-то на русской службе лейтенантом силезский дворянин барон фон Прекк (von Preck) сообщил автору различные сведения о курганах, в том числе находящихся на персидской границе. Юнкер упомянул, что многие гетманские и донские казаки обогащаются за счет грабительских раскопок погребений, но редко хранят находки у себя, опасаясь преследований со стороны начальства. Автор попытался исторически интерпретировать надкурганные памятники: каменные бабы на могилах, по мнению Юнкера, появились в результате походов Чингизхана, а не армии Александра Македонского; они носят следы многократных повреждений, некоторые полностью уничтожены «калмыками» из-за суеверий.

В августе 1737 г. Юнкер выбыл из состава действительных членов Академии наук и с сентября стал ее иностранным почетным членом. Его рукопись со всеми иллюстрациями была передана библиотекарем И. Д. Шумахером в архив Конференции АН в сентябре 1737 г., а в июне 1739 г. президент И. А. Корф передал ее проф. Я.Я. Штелину для подготовки к печати в объеме 40 листов в «Примечаниях на Ведомости», но из академической канцелярии в январе 1741 г. она вновь вернулась в архив.¹⁰⁵ Юнкер скончался в ноябре 1746 г., и для рассмотрения оставшихся после него бумаг была образована специальная сенатская комиссия, куда был включен и акад. И. И. Тауберт. В мае 1754 г. Сенат прислал в Петербургскую Академию наук ряд сочинений Юнкера, в том числе «Описание Малороссии», представленное в Академию 28 февраля 1737 г., «Географические и исторические вопросы для описания Украины», «Описание земель и народов между реками Днепром и Доном», которые были переданы на хранение в академическую библиотеку.¹⁰⁶ Из этих работ позднее акад. Г. Ф. Миллером была издана только одна (без иллюстраций): «Von der natiirlichen Beschaffenheit der Gegenden zwischen den Fliissen Don und Dnepr aus einer Handschrift des ehemahligen Hof-Cammer-Raths G. F. W. Juncker».¹⁰⁷

Еще с петровских времен в коллекции Кунсткамеры хранились некоторые античные памятники, происходящие, вероятно, из скифских и сарматских курганов района Волги и Дона. Все они входили в так называемую Сибирскую коллекцию Петра I.¹⁰⁸ Так, в 1726 г. в академический музей были переданы «восточные редкости» из коллекции лейб-медика Р. Арескина, в том числе золотые и серебряные, найденные близ Астрахани и в Сибири, в следующем, 1727 г.— древности, собранные Д. Г. Мессершмидтом в Сибири, и личное собрание царя Петра I,¹⁰⁹ а в 1728 г. к ним была присоединена коллекция археологических памятников голландского ученого, бургомистра Амстердама Н. К. Витсена (1641—1717), автора знаменитой книги «Северная и северо-восточная Татария», включавшая памятники, приобретенные в Сибири в 1703—1716 гг. его комиссионерами. Первая публикация некоторых экспонатов Кунсткамеры, в том числе античной лампы, появилась в иллюстрированном своде древностей почетного члена Парижской Академии надписей и изящной словесности (с 1719 г.) Бернарда де Монфокона (1655—1741), вышедшем в Париже в 1724 г.¹¹⁰ Через три года Конференция АН постановила издать каталог «курьезных» вещей музея, иллюстрированный гравюрами, для чего была начата их зарисовка художниками Гравировальной палаты Императорской Академии наук. В музеях и архивах Петербурга сохранились акварельные рисунки академических коллекций Кунсткамеры, дающие представление об экспозиции музея как до катастрофического пожара 1747 г., так и о поступлениях конца 40-х—середины 50-х гг. XVIII в. Часть рисунков «золотых редких старинных вещей» после издания первого музейного каталога 1741—1745 гг.¹¹¹ (см. гл. 8.4) была гравирована, но так и осталась неизданной, сильно пострадали в пожаре и впоследствии пропали медные гравировальные доски. В 1774 г. описание редкостей было поручено акад. С. К. Котельникову, однако рукопись этого каталога до сих пор не обнаружена.¹¹²

Большой вклад в формирование подлинно научного подхода к изучению памятников археологии различных исторических эпох внес академик Герард Фридрих (Федор Иванович) Мюллер, в традиционной русской транскрипции Миллер (Muller, 1705—1783). Родился он в Герфорде (Вестфалия) в семье ректора гимназии, с 1722 г. учился в университетах Ринтельна и Лейпцига. Имея степень бакалавра изящных искусств и философии, в 1725 г. Миллер приехал в Россию и прожил здесь всю жизнь: служил помощником академического библиотекаря, адъюнктом (1725), вице-секретарем (1728—1730), преподавателем географии, истории и латинского языка (1725—1730), профессором истории (1731—1747), был первым ректором (1747—1750) академического университета, конференц-секретарем (1728—1730, 1754—1765) Имп. Академии наук, являлся официальным историографом Российского государства (1747) и издателем первого в России немецкоязычного исторического журнала «Sammlung Russischer Geschichte» (1732—1764, Bd 1—9); в 1748 г. принял русское подданство. С 1764 г. Миллер жил в Москве, служил директором Воспитательного дома, с 1766 г.— в Московском архиве Коллегии иностранных дел.-¹¹³

Основные занятия Миллера в области археологии относятся ко времени его участия в Великой северной (Второй камчатской) экспедиции по изучению Сибири (1733—1743). За десять лет Миллер проехал по стране ни много ни мало 31 362 версты.¹¹⁴ Практически весь накопленный им исследовательский опыт получил отражение в пространной инструкции, составленной Г. Ф. Миллером своему преемнику на посту начальника Академического отряда экспедиции адъюнкту Э. И. Фишеру (1740).¹¹⁵ Справедливости ради, следует подчеркнуть, что большую работу по геодезической съемке и землеописанию Урала и Западной Сибири, включавшую фиксацию и описания памятников древности, еще в 1734 г. развернул Василий Никитич Татищев (1686—1750), разработавший анкеты для сбора сведений (1734, 1736) и наметивший программу историко-географического описания России.¹¹⁶ Материалы Татищева были широко использованы Миллером, о чем свидетельствуют документы его архива.¹¹⁷ Еще в «Предложении о сочинении истории и географии российской», направленном в 1737 г. в Академию наук, В. Н. Татищев, помимо историко-археографических задач, поставил вопрос о необходимости собирания и изучения памятников материальной культуры («обретенных давностей»): «Нет ли где в уезде каких признаков и видов, где наперед сего городы или знатные строения были, и нет ли известия, как именованы, когда и кем разорены. […] Не находятся ль где в степях и пустынях каменных болванов или камней с надписями и т. д. […] Не имеют ли (жители) в убранствах и употреблениях каких-либо старинных денег или сосудов, на которых были надписи, или каким образом вылитых и резных».¹¹⁸

Более подробная инструкция Миллера Фишеру формулирует широкую и обоснованную программу исследовательских задач по изучению прошлого и настоящего Сибири, ее истории, географии, экономики, этнографии, археологии, лингвистики. По убеждению Г. В. Вернадского, это «основной памятник методики русских исторических исследований» того времени.¹¹⁹ Как можно судить по содержанию, программа Миллера предназначалась не только для Фишера, а для более широкого использования, когда она и «впередь при таких же случаях основанием служить может». Она включала шесть разделов, состоящих из 1347 статей (параграфов или пунктов) на НО листах, для детального описания изучаемых объектов, а также нескольких приложений о собирании географических карт, рисунков, чертежей и разных вещей, включая древности, для Кунсткамеры.

Фишеру предписывалось вести обстоятельный журнал всего путешествия, не пропуская ни одного дня пути, «чтобы не осталось не вписанным в журнал ни одно дорожное наблюдение»; «замечать все относящееся до географии», включая формы поверхности, реки, их старые русла, заливы, очертания берегов и пр. Этнографический раздел «Об описании нравов и обычаев народов» включал 923 вопроса, начиная от физического типа, языка, религиозных представлений до мельчайших интимных явлений домашнего быта.¹²⁰ По части изучения археологических памятников, выделенных в пятый раздел «Von Beschreibung der Antiquitaeten», предписывалось собирать и описывать «здесь и там попадающиеся древности», с обязательным указанием «природного положения» найденного памятника применительно к определенной местности и народонаселению в соответствии с «правилами». Миллер прекрасно понимал значение археологических памятников как исторических источников: «Главнейшая цель при исследовании древностей… должна, конечно, заключаться в том, чтобы они послужили к разъяснению древней истории обитателей его (края.— И. Т.), чего и можно смело ожидать от различных древностей…».¹²¹ Он различает до десяти типов погребальных сооружений, требует тщательного изучения, описания и графической фиксации их конструкции, приведения точных размеров, например, указаний на глубину могилы, положение костяка погребенного и сопутствующего инвентаря. В инструкции особое внимание обращено на методику работ — необходимость тотальной фиксации всех объектов (независимо от их «понятности» и «важности» для исследователя), составление рисунков, ландкарт, словарей местных терминов, привлечение этнографических параллелей, сопоставительный анализ письменных и археологических источников.

Показательно, что год спустя после возвращения Г. Ф. Миллера из Второй камчатской экспедиции высказанные им идеи нашли отражение в проекте об учреждении при Академии наук исторического департамента «для сочинения истории и географии Российской империи» (1746). Ученый отметил отсутствие в России специальных «учреждений на пользу науки русской истории» и специалистов-историков. Дилетантский, ненаучный характер большинства сочинений по географии страны, на взгляд Миллера, резко контрастировал с успехами русской картографии, которые были достигнуты усилиями Петра I и трудами геодезистов академических экспедиций (гл. 8.5). В ведение исторического департамента он предлагал включить и составление ландкарт, и собирание географических известий. Среди источников для изучения истории России Миллер, помимо исторических документов и опубликованных сочинений на русском, восточных и западноевропейских языках, данных агиографии, этнографии и фольклора, называет «надгробные и другие надписи по монастырям и церквам» и «разные русские древности, из которых о древних временах и приключениях, хотя несовершенное, однако ж, не совсем отметное свидетельство получить можно».¹²² Это предложение в 1746 г. было отклонено президентом Академии графом К. Г. Разумовским, и Миллеру было предписано заниматься исключительно историей Сибири.

В 1747 г. был принят новый «Регламент» (устав) Имп. Академии наук, где гуманитарный класс не был предусмотрен вообще.¹²³ Регламент отдавал предпочтение точным и естественным наукам для обеспечения промышленно-экономического развития и ускорения исследований огромного природного потенциала страны. Он подразделял академиков на две категории: освобожденных от преподавания, и пять профессоров, читающих лекции в академическом университете, в том числе по классу «гуманиора» (ст. 38). В последнем преподавали классические и новые европейские языки, латинское красноречие, рисование, географию, историю, генеалогию и геральдику, философию, логику, «древности и историю литеральную».¹²⁴ Ректором университета в том же году стал Г. Ф. Миллер, читавший курс истории.¹²⁵ Одновременно ученый был назначен историографом с целью подготовки «истории всей Российской империи» (с обязательством завершить прежде историю Сибири) в учрежденных 24 марта 1748 г. при Академии под жестким контролем академической канцелярии историческом департаменте и историческом собрании, но на принципах, существенно отличавшихся от проекта Миллера. «Во оном (профессорском собрании.— И. Т.) все то прочтено и пересмотрено быть иметь, что в департаменте историческом сочинено будет, також де и сочинения, стихотворения, критические, философские, и все гуманиора, а при оном и распоряжения, касающиеся до университета и гимназии».¹²⁶ Историческое собрание, секретарем которого был назначен В. К. Тре-диаковский, создавалось с целью координации деятельности академиков и профессоров академического университета в гуманитарной сфере. Таким образом, предложением Г. Ф. Миллера впервые был поставлен, хотя и не разрешен окончательно вопрос о создании в Академии наук «исторического департамента» (отделения) для сбора, систематизации, изучения и публикации исторических памятников России.¹²⁷

В декабре 1752 г. Г. Ф. Миллер планировал приступить к описанию «древностей сибирских», включая и археологические памятники.¹²⁸ Среди документов, отложившихся в фонде ученого, следует отметить составленную им для барона А. С. Строганова инструкцию «управителям и прикащикам» его обширных имений о необходимости приобретения манускриптов, древностей, монет, естественнонаучных и прочих редкостей. Второй пункт инструкции гласит: «Стараться купить для меня всякие древности, золотые, серебряные, медные, железные, гли-неные и другие вещи, которые в прежних годах в могилах найдены.., не жалея на то денег, хоть за такие вещи платить и дороже того, как истинная их цена по весу значит». Их следовало высылать, «не мешкав, не ожидая больших посылок», в уверенности, что «издержанные на покупку таких вещей деньги приняты будут в щет, и сверх того самые управители и прика-щики награждены будут от господина барона с особливым жалованьем». Миллер составил также перечень имений Строганова с указанием, какого характера редкости в них могут быть найдены. Например, указав на «Krasnoiarsk», рядом отметил «graber Antiquitat».¹²⁹ В аналогичной инструкции г-ну советнику Веревкину, направленному для сбора «редких древних и натуральных вещей для кабинета барона Строганова» в Казань, Миллером особо отмечены руины столицы Волжско-Камской Болгарии — городища Болгар (Булгар) и необходимость приобретения древностей и монет из «татарских могил».¹³⁰

В знаменитых «Портфелях» Миллера, частью хранящихся в РГАДА, частью в ПФА РАН, сохранилось несколько работ, которые полностью или частично посвящены археологическим памятникам различных районов империи — «Описание старых могил в южных странах России», «Историческое рассуждение о сибирских камнях и о находящихся на них надписях», «Известие о древних гробницах, находимых в Енисейской степи», «Описание некоторых вогульских идолов, найденных на высоких горах и скалах близ Благодатских заводов», рисунки и описания «разных надписей при строениях на камнях и при гробах» и др.¹³¹ Миллера интересовали также документы по истории и современному состоянию земель, вошедших в Новороссийскую и Азовскую губернии, и районов, прилегающих к Черному морю.¹³² Интерес к древнейшему прошлому России нашел отражение и в опубликованных работах Миллера,¹³³ среди которых следует особо выделить статью о раскопках Литого кургана (1763) — одного из наиболее древних памятников скифской архаики Северного Причерноморья. Одними исследователями он ныне датируется второй половиной VII в., другими — рубежом VII—VI вв. до н. э.¹³⁴ Литой курган близ крепости св. Елизаветы (Украина) содержал памятники раннескифского времени, имеющие большое научное значение. Он был раскопан в сентябре 1763 г. по распоряжению генерал-поручика А. П. Мельгунова.¹³⁵

Алексей Петрович Мельгунов (1722—1788) — государственный и военный деятель. Происходил из дворян. Учился в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе (1737—1740), затем был определен камер-пажом при дворе Елизаветы Петровны, где сблизился с фаворитом императрицы И. И. Шуваловым (1727—1797). С 1756 г. адъютант вел. кн. Петра Федоровича, командир пехотного Ингерманландского полка, полковник, затем генерал-поручик Кадетского корпуса. После воцарения Петра III состоял членом особого совета при императоре. Мельгунов пытался воспрепятствовать дворцовому перевороту 1762 г., был арестован и фактически сослан в украинскую армию в Новой Сербии; являлся генерал-губернатором Новороссийской губернии (1764—1774). В 1765 г. назначен в Комиссию о государственном межевании, сенатором по Московскому департаменту, президентом Камер-коллегии (до 1777 г.), затем директором казенных винокуренных заводов. В 1777 г. назначен ярославским и вологодским наместником.¹³⁶

Впервые попавший в поле зрения науки комплекс из степей юга России был представлен императрице Екатерине II, которая именным указом повелела описать его именно Г. Ф. Миллеру.¹³⁷

История раскопок Мельгуновского (Литого) кургана почти не исследована. Заслуга первой публикации ряда документов XVIII в., связанных с находкой клада, принадлежит М. Муравьеву, А. А. Спицыну и Е. М. Придику.¹³⁸ Из документов совершенно ясно, что инициатива проведения раскопок принадлежала самому А. П. Мельгунову, который дал рабочим предписание с правилами земляных работ и обещанием награды в случае успеха, что удержало их от утаивания находок.¹³⁹ На западном берегу Днепра находилось множество курганов без каменной крепиды высотой от 2.5 до 5 саженей (5.3—10.6 м), диаметром у подошвы от 10 до 15 саженей и более (21.3—32 м), окружностью до 15 саженей и более. А. П. Мельгунов избрал по виду самый «знатнейший» и приказал раскопать его до основания. Сведения о раскопках Литого кургана в описании Кунсткамеры И. Бакмейстера отличаются в деталях и от рапорта А. П. Мельгунова, и от статьи Г. Ф. Миллера. У И. Бакмейстера¹⁴⁰ названа точная дата начала работ — 3 сентября 1763 г. В своей статье Г. Ф. Миллер фактически повторил рапорт А. П. Мельгунова,¹⁴¹ дополнением к которому служит выписка из дел гарнизонной канцелярии крепости св. Елизаветы о награждении рабочих, участвовавших в раскопках Литого кургана.¹⁴²

Г. Ф. Миллер отметил очевидное сходство погребальных сооружений Сибири и юга России, предположив при этом, что «большая часть оных вероятным образом происходит от одного народа».¹⁴³ Он пришел к выводу о принадлежности погребения «обитавшим издревле в сих странах уграм или венграм», основываясь на сходстве «ожерелья» с бытовавшими в XVIII в. украшениями у потомков финно-угорских племен, т. е. датировал комплекс как минимум на тысячу лет моложе. Это обстоятельство вполне объясняется новизной изучаемого памятника для науки того времени, отсутствием каких-либо хронологических привязок и полной неразработанностью темы. По догадке Г. Ф. Миллера, найденные древности изготовлены не местными племенами, а их торговыми партнерами — «персиянами».¹⁴⁴ Академик с удивительной интуицией уловил восточное влияние в произведениях древних мастеров. «Большие изъяснения имеют зависеть от будущих открытий», — писал Г. Ф. Миллер. Действительно, культурно-историческая принадлежность Мельгуновского клада была окончательно определена лишь век спустя, во второй половине XIX в.

Под № 73 в Минц-кабинете Кунсткамеры хранился «пакет с золотыми, серебряными и другими могильными вещами, найденными в прошлом 1763 году в Новороссийской губернии и сообщенными в Кунсткамеру от бывшего там губернатора Алексея Петровича Мельгунова чрез профессора Миллера сентября 6 дня 1764 года, реестр приложен при журнале».¹⁴⁵ Известно, что Г. Ф. Миллер приказал одному из академических художников срисовать ряд особо интересных вещей «по их действительной величине», что и было сделано с использованием натуральных красок на двух таблицах.¹⁴⁶ В своих исследованиях Г. Ф. Миллер ссылается на рисунки, которые остались неопубликованными. Во второй половине XIX в. мельгуновский клад присоединили к коллекции Эрмитажа, где в начале XX в. в классическом отделении у Г. Е. Кизерицкого хранились и рисунки вещей, однако впоследствии они пропали.¹⁴⁷ Попытки обнаружить их в архивах Санкт-Петербурга и Москвы пока не увенчались успехом. Из письма Г. Ф. Миллера к А. П. Мельгунову¹⁴⁸ выясняется, что по распоряжению академика с рисунков были сняты копии и отправлены вместе с описанием находок к инициатору раскопок Литого кургана. Есть надежда, что копии рисунков могли сохраниться среди материалов А. П. Мельгунова в Государственном архиве Ярославской области.

В археологической литературе XX в. оценки информативности раскопок 1763 г. противоречивы: от обвинений в полной их ненаучности с методической точки зрения¹⁴⁹ до противоположной — А. В. Арциховский счел их вполне научными, так как «слои были промерены и описаны, сделан ряд наблюдений».¹⁵⁰ Мне представляется, что истина лежит посередине. Археология как наука в России XVIII в. еще только зарождалась. Раскопки Литого кургана были проведены под руководством администратора, а не ученого, и факт наличия рапорта о работах примечателен сам по себе. Раскопки, проводившиеся в первой половине XVIII в. сибирскими наместниками, не имеют какой-либо документации вообще, и золото Сибирской коллекции Петра I остается беспаспортным.

Через два года после находки мельгуновского клада, в 1765 г. академическому переводчику с классических и западноевропейских языков Ивану Семеновичу Баркову (1732— 1768),¹⁵¹ одному из знаменитейших лиц русской литературы XVIII в. (по характеристике А. С. Пушкина) была поручена подготовка издания «Скифской истории» (1692) московского стольника Андрея Ивановича Лызлова (ок. 1655—1697?),¹⁵² многие десятилетия распространявшаяся в списках и опубликованная в 1776 г. Н. И. Новиковым.¹⁵³ В этом труде, явившемся важным этапом в становлении научного источниковедения в России и соединившем сведения античных, западноевропейских (главным образом, польских и литовских), русских письменных источников, отчетливо выявилось стремление связать историю России с событиями всеобщей истории, включить ее в контекст западноевропейской и античной историографии.¹⁵⁴

В аналогичном ключе, но на неизмеримо более высоком научном уровне историю России рассматривал немецкий историк Август Людвиг Шлёцер (Schldzer, 1735—1809), живший в Петербурге в 1761—1767 гг., в 1762 г. избранный адъюнктом Академии наук по русской истории, а после возвращения в Германию с 1769 г. ставший ее иностранным почетным членом. «Без истории древних европейских народов, которая требует в качестве профессии филологию.., — писал Шлёцер, — без знания греческого языка (в целях прочтения византийских авторов), наконец без критического усвоения славянского языка в русской истории нечего делать».¹⁵⁵ Шлёцер, первым сформулировавший в русской науке принципы критики текста и давший блестящие образцы критических комментированных изданий русских летописей, видел основную задачу в насаждении в России выработанных на Западе (в традиционной классической филологии и библеистике) приемов критики исторических источников. Он первым ввел в русскую историческую науку сам термин «источник».¹⁵⁶ В их число Шлёцер включал и древности в широком значении, правда, в ранге второстепенных (Neben-Quellen), как-то монеты, «подземные свидетельства» и «другие вещи, называемые древностями».¹⁵⁷ Шлёцер попытался использовать сравнительный анализ данных археологии для оценки достоверности письменных источников, смог показать познавательные возможности археологических источников по сравнению с нарративными, в отдельных случаях отдавая им предпочтение перед «древними повествованиями»: «Из развалин и могил выходит древняя Булгарская история, которая истребилась было из летописей». Он требовал разоблачения «баснословных» легенд по отношению к памятникам материальной культуры, которые обрастают рассказами, постепенно изменяющими смысл и назначение артефакта. Шлёцер показал, что археологические памятники являются единственными источниками для дописьменной истории: благодаря изысканиям на Урале и в Сибири «находят живые следы просвещенных народов, которые в древние времена, быв совсем неизвестны остальному миру, занимались тут горною работою, но знали одну только медь, а не железо».¹⁵⁸

Значительному оживлению науки об античности способствовал рост интереса в русском обществе к древней истории Северного Причерноморья — территории, за обладание которой империя вела бесконечные войны с Оттоманской Портой. На основании Кучук-Кайнарджий-ского мира 1774 г., Георгиевского трактата 1783 г. и Ясского мирного договора 1791 г. с Турцией к России отошло все Северное Причерноморье, включая Крым.

В западноевропейской литературе XVIII в. к тому времени было опубликовано множество сочинений ученых, никогда не выезжавших за пределы своей родины, по древней и средневековой истории «Скифии и Сарматии». Среди них назову труд французского географа и картографа Жана-Батиста Бургиньона д’Анвиля (1697—1782), члена Парижской Академии надписей и изящной словесности (1754), адъюнкт-географа Парижской Академии наук и «первого географа короля», почетного члена Петербургской Академии наук (1749), автора известных «Geographic ancienne abregee» и «Atlas antiquus major», прославившегося критическими изданиями 211 карт. Французский ученый оставил исследование о четвертой книге Геродота, оказавшее значительное влияние на всю последующую историографию о скифском рассказе «отца истории».¹⁵⁹ Одной из лучших работ о Крыме считался труд рано умершего шведского историка, профессора красноречия и философии университета в Галле (1772—1778) Иоганна Эрика Тунмана {Johann Erick Типтапп {Hans Erich Thunmanri), 1746—1778),¹⁶⁰ автора исследований по этногенезу северных и восточноевропейских народов.¹⁶¹ Его очерк на немецком языке и во французском переводе был написан в 1777 г. и дважды опубликован в известном землеописании А. Ф. Бюшинга (1784—1787), который высоко ценил в авторе «точное знание источников древней истории разных европейских народов, остроумие и объективность, стремление к истине, большие и редкие знания языков»¹⁶² (Тунман знал шведский, немецкий, французский, итальянский, английский, испанский, русский, латинский, древний и новогреческий, еврейский, сирийский, арабский и ряд мертвых языков северо-востока Европы).

Из трудов путешественников, лично посетивших северные берега Причерноморья, отмечу работы французского дипломата О. де Ла Мотре, автора многотомного описания путешествия по Европе, Азии и Африке, бывшего здесь в 1711 г.,¹⁶³ «французско-голландского» негоцианта и дипломата, корреспондента (1748), затем члена (1750) Парижской Академии надписей и словесности Шарля Пейсоннеля (1700—1757),¹⁶⁴ посетившего Крым в 1753 г., немецкого купца Николауса Эрнеста Клемана (р. в 1736 г.),¹⁶⁵ венгерского барона Франца де Тотта (1733—1793), дипломата, бригадного генерала (1781), военного инженера французской службы, жившего в Крыму в 1767—1769 гг. и руководившего строительством турецких оборонительных сооружений на побережье Черного моря,¹⁶⁶ английской путешественницы-шпионки Элизабет Кравен (урожденной графини Беркли, 1750—1828), объехавшей Крым в марте—апреле 1786 г. и издавшей дневник в форме писем.¹⁶⁷

Богатые античными памятниками земли обратили на себя внимание представителей различных слоев русского общества, воспитанных на эстетике классицизма. Ученых, путешественников и образованных чиновников, приступивших к экономическому освоению новых земель, заботила дальнейшая судьба многочисленных исторических и археологических памятников Новороссийского края. В списках широко распространялись краткие исторические известия о Крыме, как правило анонимные.¹⁶⁸

С именем светлейшего князя Григория Александровича Потемкина (1733—1791) связаны распоряжения снять в Крыму все «достойные примечания виды и старинные здания с нужною в округе их сетуациею, тож и в фасаде» (1777), чтобы «наилучшим образом» показать древние развалины;¹⁶⁹ сделать описания всех городов и крепостей (1784), в том числе Херсонеса, Инкермана, Мангупа, Чуфут-Кале, Алушты, Керчи (гл. 8.5).¹⁷⁰ Тогда же были составлены первые карты с попытками локализации античных городов, известных по письменным источникам (рис. 1), выполнены планы развалин Херсонеса, зафиксировавшие систему обороны города, фундаменты христианских храмов, видимых на поверхности земли (гл. 12.1). В конце 1782 г. Г. А. Потемкин поручил полковнику Херсонского пикинерного полка И. М. Синельникову и надворному советнику Павлу Неверовскому изучить Новороссийские земли и сделать их описание с планами «всех важнейших мест». Аналогичное поручение о территориях, вошедших в Азовскую губернию, получил генерал-майор Н.Д. Языков, представивший соответствующее описание князю в Петербурге.¹⁷¹ По распоряжению Потемкина в 1784—1787 гг. был «возобновлен» ханский дворец в Бахчисарае.¹⁷² 24 декабря 1786 г. Г. А. Потемкин предписал Таврическому губернатору В. В. Каховскому (Коховскому) «употребить всемерное старание к отысканию в Тавриде сколь можно большего числа разных старинных монет и медалей. Несколько найденных там и представленных мне древних денег подают повод надеяться, что, при употреблении попечения Вашего, число оных знатным образом будет умножено».¹⁷³ Эти приказы можно рассматривать как первый опыт административным порядком собрать сведения о древностях Крыма.

Советниками Г. А. Потемкина по вопросам древнейшей истории Крыма являлись представители римско-католической церкви, что, по всей видимости, объясняется блестящей образованностью, превосходным знанием ими классических языков и нарративной традиции античной эпохи. Одним из них был луцкий епископ Адам Станислав Нарушевич (Naruszewicz Adam Stanislaw, 1733—1796),¹⁷⁴ поэт и историк, виднейший представитель века Просвещения в Польше, признанный «отцом польской критической историографии», переводчик Горация, Тацита, Анакреона.

А. С. Нарушевич — «представитель белорусской дворянской фамилии», учился в иезуитской коллегии в Пинске и в 15-летнем возрасте был «приписан к ордену». Высшее образование он получил в Западной Европе, затем был назначен одним из четырех профессоров латинской словесности в Виленской академии. При поддержке кн. Михаила Чарторижского Нарушевич совершил научное путешествие по Франции, Италии и Германии. Он преподавал пиитику в Виленской академии, затем пиитику и богословие в Collegium nobilium в Варшаве, был близок с королем Станиславом-Августом, которого воспевал как мецената. После уничтожения ордена иезуитов в 1773 г. Нарушевич уехал из Варшавы в Виленскую губернию, вскоре был назначен вторым епископом Смоленской губернии и по поручению короля начал писать капитальную «Историю польского народа»; с 1790 г. епископ Луцкий.

В 1787 г. А. С. Нарушевич сопровождал короля Станислава-Августа в его путешествии по Украине: в Каневе он был представлен Екатерине II и поднес ей свое «Описание Тавриды» — историческое исследование о Крымском полуострове в древности, средневековье и в Новое время, посвященное императрице.^{175 176} Другой советник князя Г. А. Потемкина-Таврического, архиепископ Белоруссии Станислав Сестренцевич-Богуш (Siestrencewicz Bohusz, 1731—1826), оставил аналогичный труд, гораздо более известный в последующей историографии Крыма.

С. Сестренцевич-Богуш происходил из литовских дворян, учился во Франкфуртском университете (1748— 1751), слушал лекции в Амстердаме и Лондоне, затем служил в прусском гусарском полку, ас 1751 г.— в литовской гвардии и драгунском полку прапорщиком, в 1761 г. вышел в отставку в звании капитана. Был домашним учителем в семье князей Радзивиллов. В 1762—1763 гг. он обучался «духовным наукам» в Варшаве, в 1763 г. принял постриг; с 1773 г. епископ Мальский. После присоединения восточных земель Белоруссии к России по первому разделу Речи Посполитой (1772) Екатерина II, несмотря на протесты Ватикана, учредила здесь единую латинскую епархию, которую с 1774 г. возглавил Сестренцевич с центром в Могилеве. В августе 1783 г. он приехал в Петербург с рекомендательным письмом от Г. А. Потемкина и был рукоположен архиепископом, с 1798 г.— кардиналом, затем митрополитом Могилевским. Во времена Екатерины И жил в Могилеве, при Павле I и Александре I в Петербурге. С 1798 г. С. Сестренцевич-Богуш — президент Римско-католической коллегии и митрополит римско-католических церквей в России; президент Вольного экономического общества (1813—1823), действительный член Российской академии (1807), почетный член Имп. Академии наук (1814).Ю~

Начиная с 1783 г. С. Сестренцевич-Богуш стал собирать сведения по «перемене правления» в Тавриде, но, «имев… по должности мало свободных часов», лишь пятнадцать лет спустя смог завершить свой труд, издав двухтомное сочинение, излагающее данные античных и средневековых авторов о Причерноморье.¹⁷⁷ Отрывочность сведений письменных источников силь-

Рис. I. «Генеральная карта Таврической области, представляющая древние именования мест, городов, рек и протчаго. Чертил лейб-гвардии Преображенскаго полку сержант Николай Жигулин» (РГВИА, ф. ВУА, д. 19056, л. 1. Публ. впервые).

но огорчала исследователя: «Мрачные записки древности, — писал Сестренцевич-Богуш, — подобны тем старым медалям, коих надписи стерлись до половины и коих уничтожившиеся буквы невозможно возобновить иначе, как догадками по тем, кои остаются у нас».^{178 179} Несмотря на компилятивный характер и полное отсутствие критики использованных автором источников мы должны все же признать, что эта книга явилась одним из первых сводных пересказов нарративной традиции о северном побережье Понта.¹⁸⁰ Для последующих поколений исследователей сочинение Сестренцевича-Богуша стало «вернейшим указателем источников, в коих можно находить сведения о Тавриде».¹⁸¹ Помимо истории Крыма митрополита занимала проблема этногенеза славянских племен, к предшественникам которых он ошибочно относил сарматов.¹⁸²

От изучения южных земель не осталась в стороне и Имп. Академия наук. Главные задачи академических путешествий на север и восток империи были решены, поэтому внимание к уже обследованным районам уменьшилось и переключилось на еще неизведанные земли «полуденного» края страны.¹⁸³ В июне 1773 г. Конференция АН приняла постановление о направлении в Крым экспедиции акад. И. А. Гюльденштедта, находившейся в то время на Кавказе (1770—1773).¹⁸⁴ Иоанн Антон Гюльденштедт, в традиционной транскрипции Гильден-штедт (GUldenstadt, 1745—1781), родился в России, получил образование в Германии. Вернувшись домой в 1768 г. уже в степени доктора медицины, он стал адъюнктом (1769) и профессором натуральной истории (1771) Имп. Академии наук. На Кавказе его заинтересовали история местных народов, многочисленные эпиграфические и нумизматические памятники южных провинций. С июля 1773 г. по февраль 1775 г. он объехал Нижнее Подонье и Приазовье, где искал следы древнего Танаиса (см. гл. 17), затем посетил Кременчуг и провинцию близ крепости св. Елизаветы (Украина), далее направился в Запорожскую Сечь, предполагая оттуда ехать в Перекоп и Крым, но получил предписание вернуться в Петербург в связи с общим распоряжением о прекращении экспедиций.¹⁸⁵

В августе 1776 г. Гюльденштедтом был составлен проект экспедиционных исследований на юге России. Наиболее важными для изучения он считал район устья Днепра у Кинбурна, и Крым. «Чрезвычайно важно как для империи, так и для науки знать действительное положение этих местностей на земном шаре и произведения Черного моря, природу Крымских гор и историю населяющих этот полуостров народностей», — писал И. А. Гюльденштедт. Главную цель будущих экспедиций он видел в минералогических наблюдениях, однако в то время ни одна из намеченных экспедиций не состоялась.¹⁸⁶ На заседании Конференции АН 5 июля 1779 г. академик дал обязательство представить историческое и географическое описание новых учреждений в Азовской и Новороссийской губерниях, однако ему эту работу выполнить не удалось из-за преждевременной смерти — он умер в Петербурге 36 лет от роду, заразившись тифом от больного, которого лечил.¹⁸⁷

Экспедиция И. А. Гюльденштедта не была завершена, и огромные территории остались не обследованы. Нужна была новая экспедиция. В мае 1781 г. Конференция АН заслушала предложение директора С. Г. Домашнева о продлении экспедиционной деятельности в Причерноморье и командировании адъюнкта В. Ф. Зуева в южные губернии вплоть до Херсона «для наблюдении и открытии в области естественной истории».¹⁸⁸ Василий Федорович Зуев (1754?—1794), сын солдата Семеновского полка, выпускник академической гимназии, уже имел опыт экспедиционной работы благодаря участию в путешествии П. С. Палласа 1768— 1774 гг. в Восточную Россию и Сибирь.

Совместными усилиями академиков была спешно составлена инструкция — «Наставление, по силе которого поступать надлежит отправленному от Императорской Академии наук в путешествие по России в разные места, на юге лежащие, для исследования натуральных вещей адъюнкту Зуеву», состоящая более чем из 70 пунктов. В одном из них говорится о необходимости сбора сведений о развалинах и городищах, древних могилах и находимых в них костях, орудиях и других предметах, курганах и древностях; записывать предания, приобретать древние вещи для Кунсткамеры, в том числе греческие, римские и татарские монеты.¹⁸⁹ Программа исследований, предложенная В. Ф. Зуеву, носила традиционный комплексный характер. Первоначально экспедиция посылалась только в Херсон, а в Крым должна была ехать другая экспедиция во главе с адъюнктом Ф. П. Моисеенковым, субсидируемая крымским ханом, просившем о присылке эксперта-минералога. Моисеенков получил инструкцию, но в сентябре 1781 г. внезапно умер в Москве. Тогда посещение Крыма было поручено Зуеву.¹⁹⁰

В июне 1781 г. В. Ф. Зуев прибыл в Москву, где встретился с акад. Г. Ф. Миллером и адъюнктом по истории И. Г. Стриттером, которые «не преминули дать… некоторые наставления, в рассуждении древностей тех мест, по которым… в полуденной стороне России проезжать будет надобно».¹⁹¹ Проезжая через Калугу, Курск, Белгород, Харьков, Полтаву, Зуев тщательно описал все городища и курганы, встреченные им на пути.¹⁹² О курганах Левобережья Днепра он писал: «… Каких бы старинных покойников они ни покрывали, здесь по новости поселенцев никто не знает и даже никто еще и не любопытствовал, чтоб иметь какое-нибудь сведение об оных, или вырывать какие-либо достопамятности, хотя со внешнего виду они много сходствуют с находящимися в Сибири. Я не столько был многолюден, чтоб испытать первый, что в сих могилах зарыто, к тому ж и жителей… не мог склонить на сие ни за какую плату.., однако слыхал довольно, что во время прохождения через здешние места воинских команд, некоторые полковники вынимали из них достопамятные старинные вещи».¹⁹³

Различая курганы по форме, наличию или отсутствию каменной крепиды у подошвы,

• B. Ф. Зуев высказал предположение, что их оставили разные народы. Рисовальщик экспедиции

• C. Бородулин выполнял рисунки каменных баб. Зуев оставил описание огромного Чертомлыц-кого кургана (Толстой могилы),¹⁹⁴ ставшего знаменитым век спустя после раскопок И. Е. Забелина (1862, 1863).

Понимая значение археологических памятников как важнейшего источника сведений о древнем населении причерноморских степей, В. Ф. Зуев намеревался организовать раскопки курганов, но ему помешали недостаток средств и суеверия местных жителей. В одном из писем к своему учителю акад. П. С. Палласу В. Ф. Зуев доказывал, что курганы являются искусственными насыпями над могилами и выражал сожаление, что не может задержаться для исследования хотя бы некоторых из них по причине нехватки рабочих рук — «все здесь или заняты строительными работами, или устраивают свое хозяйство». Путешественник опасался, что с увеличением численности населения края эти памятники будут разграблены, исчезнут и таким образом навсегда погибнут для науки.¹⁹⁵

Прибыв в Херсон в октябре 1781 г., В. Ф. Зуев уже через месяц оказался в Константинополе, где наряду с естественноисторическими коллекциями собирал античные монеты. Вернувшись обратно в Херсон, он в течение месяца готовился к поездке в Крым. Маршрут путешествия по Тавриде был задуман широко, но в полном объеме план осуществить не удалось. Легендарная земля сильно манила исследователя. «Чем больше я слышу разговоров о Крыме, — писал Зуев Палласу, — тем более я загораюсь желанием ехать туда».¹⁹⁶ Лишь в апреле 1782 г. Зуев и рисовальщик С. Бородулин добрались до Тавриды. Они посетили Карасу-базар, Судак, Кафу, но из-за междоусобных волнений татар вынуждены были спасаться бегством в Еникале. В Петербург ему удалось привезти лишь 10 античных монет.

В 1787 г. вышло описание путешествия В. Ф. Зуева от Петербурга до Херсона — первая часть записок. К сожалению, вторая часть, содержавшая описание Крыма и других мест Причерноморья, не была издана — от нее остались только фрагменты, напечатанные в виде статей. В одной из них помещен подробный анализ источников и историко-географический очерк полуострова.¹⁹⁷ Большая часть рисунков С. Бородулина также не была опубликована — Зуев не хотел удорожать издание своих записок. В последующие годы В. Ф. Зуев не оставлял причерноморскую тематику. В октябре 1785 г. он сделал доклад «Размышления о Таврическом крае и его окрестностях»,¹⁹⁸ связанный с поручением естествоиспытателю К. И. Таблицу провести геологическое обследование Крыма. Таблиц предложил Академии наук свое содействие в исследованиях по истории, нумизматике, географии и естественным наукам, относящихся к Тавриде. Статья В. Ф. Зуева явилась своего рода инструкцией для К. И. Таблица, в которой ему, в числе прочего, рекомендуется провести раскопки на территории полуострова, собирать монеты и т. п.¹⁹⁹

Карл Иванович Габлиц (1752—1821), уроженец Кенигсберга (Пруссия), вместе с отцом в 1758 г. перебрался в Россию. Он учился в гимназии Московского университета (1760—1768), затем на медицинском факультете университета. В 1768 г. проезжавший через Москву петербургский профессор С. Г. Гмелин предложил Таблицу принять участие в своей экспедиции в качестве студента, на что последний с охотой согласился. В марте 1769 г. Габлиц был переведен в Академию наук с откомандированием в экспедицию Гмелина и отправился из Москвы в Воронеж к месту зимовки экспедиции. В 1769—1774 гг. он объехал Донские земли до Азовского моря, Астрахань, Закавказье, весь западный, восточный и южный берег Каспийского моря, в том числе Персию. Во время экспедиции Габлиц заинтересовался естественной историей, прежде всего ботаникой. В 1775 г. он вернулся в Петербург и в 1776 г. был назначен переводчиком Академии наук. В 1776 г. по ходатайству директора Академии наук через кн. Г. А. Потемкина-Таврического Габлиц был пожалован чином переводчика первых трех коллегий, одновременно избран членом-корреспондентом Академии наук и отправлен на службу в Астрахань помощником директора садовой конторы (1776—1788). В 1781 г. он сопровождал графа М. И. Войновича с эскадрой по Каспийскому морю для ведения исторического журнала путешествия. В конце 1782 г. Габлиц вернулся в Петербург, в 1783 г. получил чин надворного советника в ведомстве кн. Г. А. Потемкина-Таврического. Князь использовал Таблица и на административном поприще, назначив его сначала надворным советником в Палату уголовного суда (декабрь 1784 г.), затем — директором экономии (февраль 1787 г.) и, наконец, вице-губернатором (февраль 1788—1796) Таврической области. В 1795 г. ученый был пожалован в статские советники «за приумножение соляных доходов». С 1796 г.— почетный член Академии наук. После воцарения Павла I в 1796 г. Габлиц был возвращен в Петербург и назначен чиновником при генерал-прокуроре по части государственного хозяйства, с 1797 г.— член особой экспедиции для управления делами государственного хозяйства, опекунства иностранных и сельского домоводства при Сенате под руководством генерал-прокурора. С 1797 г. — действительный статский советник, первый товарищ министра Департамента уделов, с 1800 г. тайный советник, исполнял должность министра Департамента уделов, с 1801 г. назначен к присутствию в Комитет об устройстве Новороссийских губерний. С 1803 г.— президент государственной Мануфактур-коллегии, затем главный директор Лесного департамента, управляющий экспедицией государственного хозяйства, с 1808 г. председатель Комитета для рассмотрения дел комиссии для разбора споров по землям Крымского полуострова, сенатор, в 1819—1821 гг. председатель Комитета для рассмотрения жалоб татар в Таврической губернии.²⁰⁰

К. И. Таблиц продолжил исследование Крыма по программе, намеченной П. С. Палласом и В. Ф. Зуевым. Как натуралист-путешественник он получил опыт полевой работы еще в экспедиции акад. С. Г. Гмелина. Летом 1783 г. кн. Г. А. Потемкин поручил Таблицу составить естественнонаучное описание Крыма «по всем трем царствам природы» и снабдил его средствами для производства топографических съемок. Одновременно коллежскому советнику М. И. Афонину (см. гл. 10.3) было предписано «обозрение Екатеринославского наместничества».²⁰¹ Но эпидемия чумы в Крыму и болезнь Потемкина заставили Таблица вернуться в Петербург. Весной следующего года Карл Иванович вновь посетил Тавриду и с мая по осень 1784 г. объехал Крымские горы, степную часть полуострова и Тамань.²⁰² Постоянно подгоняемый Потемкиным, Таблиц начал обработку материала и завершил сочинение всего за два месяца, проживая в тяжелейших бытовых условиях, — не в доме у татар, а в землянке из-за боязни заразиться чумой. «Физическое описание» Тавриды Таблиц отправил князю в декабре 1784 г.; оно было опубликовано в Петербурге за казенный счет в 1785 г. без указания автора (в 1788 г. переведено на французский, а в 1789 г. на английский и немецкий языки²⁰³). За этот труд, явившийся первым геологическим, ботаническим и биологическим описанием Крыма, Таблиц удостоился от императрицы «благоволения» и осыпанной бриллиантами табакерки, а также повеления составить историческое описание полуострова. Этой работой он занимался в 1785 г. в Москве и Петербурге (в северной столице он в любое время дня и ночи должен был являться к Потемкину для составления справок о Таврической области²⁰⁴), а также несколько месяцев, начиная с октября 1786 г. в Крыму.

В письме правителя Таврической области В. В. Каховского (Коховского) к правителю канцелярии Г. А. Потемкина В. С. Попову от 24 марта 1787 г. отражена реакция К. И. Таблица на получение книги католического епископа Адама Нарушевича о Крыме: «Присылкою польской книжечки о Тавриде причинили вы немалое удовольствие Карлу Ивановичу. Оную пробежав, увидел он тотчас и познал сам разность учености поляка с великороссианином, и сие то обрадовало его несказанно. Польской сочинитель мне знаком, он ученейший между ими почитается. Но я уверен, судя по его несамолюбию, что не выпустил бы он в свет своего сочинения, если бы он знал предварительно, что посаженный на берегах Черного моря Таблиц начертывает то же самое, о чем он писать покусился. Ибо должен он будет признаться, что наш сочинитель просвещеннее и ученее его; что в сочинении своем, не делая прыжков, соблюл точнейший порядок, почерпая все сведения из всех знаемых писателей о сей стране, и что употребил при том всю возможную осторожность зберечь себя от критики полуученых, кои хотя часто и нелепую порят. Сие польское сочинение послужило ему к тому только, что вежливым образом зделал он на некоторые места скромные свои опровержении. Подкрепи Бог его здоровье…».²⁰⁵

Во время путешествия Екатерины II в Крым, охарактеризованный ею как «жемчужина в короне Российской империи», 29 мая 1787 г. в Карасубазаре К. И. Таблиц поднес императрице первую часть исторического описания Тавриды,²⁰⁶ а также труд с анализом географических известий античных и средневековых авторов «о стране сей», за что и был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени и бриллиантовым перстнем.²⁰⁷

Как писал много лет спустя Е. Болховитинов об историческом описании Тавриды Таблица, «книга сия и все при ней приложенные карты осталась неизданными, а сочинитель в списках только сообщал их многим своим приятелям»,²⁰⁸ причиной чему послужила начавшаяся русско-турецкая война 1787—1791 гг. Географическая часть этого труда была издана только в 1803 г. Получив в 1808 г. одну из карт с описанием развалин Гераклейского полуострова, приложенных к рукописи Таблица, митрополит Евгений опубликовал ее после смерти автора, в 1822 г. в «Отечественных записках» П. П. Свиньина и переиздал в 1828 г. в трудах Общества истории и древностей российских при Московском университете²⁰⁹ (подробнее см. гл. 12.1). Другие труды К. И. Таблица опубликованы при его жизни анонимно.²¹⁰

Экспедиционное изучение Новороссии было продолжено классиком естествознания, акад. П. С. Палласом.²¹¹

Петр Симон Паллас {Pallas, 1741 —1811), естествоиспытатель-энциклопедист, географ, геолог, палеонтолог, биолог, профессор естественной истории. Уроженец Берлина, он учился в Берлинской медико-хирургической коллегии, совершенствовал знания в Германии, Голландии, Великобритании, в 1767 г. был приглашен в Имп. Академию наук в качестве профессора естественной истории. 26-летний ученый к тому времени уже был достаточно известен в научных кругах Европы. Современники отмечали его высокую образованность и глубокие знания в разных областях науки, блестящее знание латинского — основного языка науки XVIII в. (Паллас хорошо знал и любил римских авторов и часто в своих трудах цитировал их). С лета 1767 г. он жил в Петербурге, занимался составлением планов и инструкций для задуманных Екатериной II путешествий; преподавал естественную историю великим князьям Александру и Константину Павловичам. Паллас возглавлял экспедицию Имп. Академии наук 1768—1774 гг. по центральным областям России, Среднего и Южного Урала, Южной Сибири, вплоть до границ с Китаем, итоги которой обобщил в книге «Reise durch verschiedene Provinzien des Russischen Reichs» (3 t., 1771— 1776). Ученый стал автором первой сводки растений России «Flora Rossica» (2 т., 1784—1788). Одно время он являлся историографом Адмиралтейств-коллегии (1786—1792). В 1792 г. Паллас был отстранен от дел по не вполне понятным причинам: возможно, его заподозрили в связях с английской разведкой или с якобинцами.

В конце 1792 г. полуопальный П. С. Паллас обратился к Екатерине II с просьбой разрешить ему переселиться на юг для отдыха и поправления здоровья, подорванного во время экспедиции в Восточную Россию и Сибирь. Он решил совершить поездку в южные губернии на собственный счет, чтобы определить место будущего проживания. Воспользовавшись этим, Академия поручила своему члену составить описание путешествия.

Паллас выехал из Петербурга 1 февраля 1793 г. вместе с семьей и молодым художником из Лейпцига X. Г. Г. Гейслером. Через Астрахань он добрался до Северного Кавказа, затем вдоль Азовского побережья проехал в Ак-мечеть (Симферополь). Здесь он провел зиму 1793/94 г., жил в доме своего друга К. И. Таблица, нередко бывал в его имении Чоргунь, называвшемся также по имени владельца Карловка (ныне Нижнее Чернореченское). Находившаяся в Чоргуни двенадцатигранная башня (донжон XV—XVII вв.),²¹² связанная с помещь-ичим домом переходом, по указанию Таблица была украшена античными барельефами,²¹³ собранными им во время натурных обследований Крыма и Таманского полуострова.

Как доказал А. К. Сытин, на отсутствии Палласа в столице в течение всего 1794 г. настаивала сама императрица.²¹⁴ В ненастный сезон академик не тратил времени зря, а занимался обработкой материалов предыдущей экспедиции и готовился к предстоящей поездке по Крыму. 8 марта 1794 г. Паллас начал изучение Тавриды (гл. 12) и Таманского полуострова (гл. 15), окончил его 18 июня, а в сентябре через Николаев (гл. 10.3) вернулся в Петербург, где представил Екатерине II описание Крыма и просьбу о пожаловании земли.²¹⁵

Весной следующего года П. С. Паллас получил именной указ о выделении в потомственное владение земель в местечке Шулю при речке Ай-Тодор, лежащих у подножия Мангупа, в Симферопольском уезде 10 десятин (10.09 га), виноградника в Судакской долине и 10 тыс. р. «на обзаведение». Позднее он прибавил к ним Михайловский хутор близ Симферополя на правой стороне р. Салгир (1802). За Палласом сохранялось академическое жалованье с условием, что в Крыму он будет продолжать ученые труды.²¹⁶ Летом 1795 г. П. С. Паллас окончательно переселился на новое местожительство, где прожил 15 лет. Все эти годы, вплоть до отъезда в Берлин в 1810 г. (где он скончался через год), были наполнены работой над завершением начатых трудов, комплексными исследованиями естественных и исторических богатств полуострова и соседних с ним земель.²¹⁷ Наиболее яркими образцами таких исследований может считаться изучение античного культурного ландшафта К. И. Габлицем и П. С. Палласом на Гераклейском полуострове близ Севастополя (гл. 12). Результатом многочисленных поездок явились всемирно известные труды П. С. Палласа по описанию Северного Причерноморья, окрестностей Нижней Волги и Северного Кавказа до Георгиевска,²¹⁸ в которых собраны сведения об увиденных древностях и помещены их рисунки (рис. 2).

Оба тома путешествия П. С. Палласа по южным наместничествам России 1793—1794 гг. полностью до сих пор не переведены на русский язык. Специалистам давно известно,²¹⁹ что рукопись русского перевода второго тома «Примечаний во время путешествия в Южные провинции Российской империи в 1793 и 1794 годах», выполненного каким-то анонимным современником П. С. Палласа с первого немецкого издания 1801 г., хранится в академическом архиве в Петербурге.²²⁰ Опубликованные переводы двух фрагментов второго тома с сокращенного издания 1803 г., выполненные М. А. Славич-Сосногоровой и Г. Э. Карауловым, очень несовершенны, изобилуют неточностями и грубыми ошибками.²²¹ А. Л. Бертье-Делагард совместно со своей сестрой С. Л. Белявской в рамках проекта Таврической ученой архивной комиссии по изданию в переводах на русском языке всех замечательных иностранных сочинений о Крыме подготовил новый перевод второго тома, который оставался неизданным вплоть до недавнего времени.²²²

Александр Львович Бертье-Делагард (Berthier de la Garde, 1842—1920), военный инженер, археолог, нумизмат, коллекционер древностей и книг; действительный член (1880) и вице-президент (1899—1919) ООИД, действительный (1889) и почетный член Таврической ученой архивной комиссии, действительный член РАО (20.12.1890). Из семьи обрусевших французских эмигрантов-роялистов. Выпускник кадетского корпуса и Инженерной академии, профессор Инженерной академии, состоял на службе в инженерных войсках. В 1874—1878 гг. участвовал в работах по укреплению Севастополя и его порта. После выхода в отставку (1887) поселился в Ялте, с 1887 г. руководил строительством портов Одессы, Феодосии, Ялты, Ростова-на-Дону. Как уроженец Крыма, заинтересовался историей и древностями Северного Причерноморья, начал собирать книги, карты и изобразительные материалы о нем, этнографические, археологические и нумизматические коллекции, связанные с Новороссийским краем (часть нумизматического собрания была передана собирателем в Одесское общество истории и древностей, другая продана частному лицу в Женеву; ювелирные изделия и торевтика «готского стиля» из Керчи в 1919 г. куплены Британским музеем). Автор трудов по исторической топографии Крыма, по истории и древностям Херсонеса, по античной нумизматике греческих колоний Северного Причерноморья (исследования о древних монетных системах и весе, переработка атласа монет Бурачкова и др.), о подделках греческих и скифских памятников декоративно-прикладного искусства. Провел раскопки некрополя Феодосии, исследовал святилище римского времени близ Ялты, по поручению ООИД на личные средства провел доследование раннесредневекового могильника Суук-су в Крыму. В последние годы жизни занимался изучением Тмутараканского камня. Остались незаконченными его исследования о Судаке и памятниках Горного Крыма, для которых были подготовлены чертежи и планы. Часть архива и библиотека хранятся в Крымском республиканском краеведческом музее, другая часть архивных материалов — в Центральном государственном архиве Автономной Республики Крым.²²³

В литературе уже дан подробнейший анализ исторических взглядов П. С. Палласа. Подмечено, что его описания археологических памятников отличаются точностью и удивительной добросовестностью, так как главным для него была достоверность научного факта. Очень меткую характеристику ученого-энциклопедиста приводит А. К. Сытин: «Точка зрения Палласа — взгляд из мышиной норы. Это бесконечное накапливание впрок, любовь к мелочам, к незначительным на первый взгляд деталям, из которых не всегда вырастали крупные обобщения, но которые являлись крупицами истины, а потому их цена всегда остается высокой».²²⁴

П. С. Паллас был прекрасно знаком с античными географическими сочинениями. Используя сведения Страбона, Плиния, периплы Арриана и Скимна Хиосского, он попытался локализовать упоминаемые ими пункты. Древнейший Херсонес Страбона академик отождествил с руинами на полуострове Фанари (Маячный), Пантикапей ошибочно поместил не в Керчи, а между Керчью и крепостью Еникале, Нимфей — в бухте между Павловской батареей и Камыш-Буруном, Парфений — на мысе Фанари в Узун-Келечи. Авторитет П. С. Палласа настолько велик, что ученые вплоть до сегодняшнего дня обращаются к его труду как к достоверному источнику сведений о несуществующих ныне памятниках.

Совершенно забытым исследователем Северного Причерноморья оказался младший современник П. С. Палласа барон Федор Кондратьевич {Фридрих Август) Маршал фон Бибер-штейн (baron Friedrich Marschall von Bieberstein, 1768—1826).

Уроженец Штутгарта, воспитанник Каролинской Академии (Карлсшуле), где он учился вместе с будущим великим палеонтологом Жоржем Кювье, Биберштейн с юности посвятил себя изучению ботаники. Выйдя в отставку, естествоиспытатель прибыл в Яссы и в 1792 г. перешел на русскую службу — секретарем командующего русской армией на юге графа М. В. Каховского (Коховского), был произведен в обер-аудиторы, а в 1793 г. стал флигель-адъютантом. Вместе со своим начальником он жил в Крыму (1793—1794), где познакомился с П. С. Пал-ласом и положил начало своему капитальному труду «Flora taurico-caucasica» (Charkoviae, 1808. Vol. 1—2; 1819. Vol. 3). С одобрения П. С. Палласа Биберштейн стал естествоиспытателем Персидской экспедиции графа В. А. Зубова и исследовал прикаспийскую часть Восточного Кавказа между устьями Терека и Куры. В 1797 г. ученый был назначен инспектором шелководства на Кавказской линии, а вскоре за представленное Павлу I описание Кавказа «в экономическом отношении» назначен главным инспектором шелководства Южной России. По роду службы Биберштейн ежегодно объезжал местности между Волгой, Днепром и Днестром, дважды посетил Грузию.²²⁵ Ве-

Рис. 2. «Древние надписи и медали из различных мест Крыма» (в центре справа надпись в честь императора Зенона из Херсонеса, хранившаяся у К. И. Таблица. слева — ольвийская надпись с посвящением Аполлону Простату (IPE, I2, 98), найденная «на Очаковской степи», хранившаяся в церкви г. Николаева, затем в Кабинете редкостей Черноморского депо карт; античные и средневековые серебряные и медные монеты Херсонеса—Херсона, Ольвии, Пантикапея, Фанагории и др.). Пятая таблица к атласу путешествия П.С. Палласа 1793—1794 гг.

роятно, именно в это время он обратил внимание на археологические памятники Керченского полуострова и Тамани. В апреле 1800 г. Биберштейн и молодой Христиан Стевен, ставший его преданным сотрудником, путешествовали на Северный Кавказ через Сарепту, Астрахань и Кизляр, а в 1804 г. инспектор совершил поездку в Германию и Францию. В 1807 г. барон поселился в Крыму и в том же году открыл училище виноделия близ г. Кизляра. Биберштейн дослужился до чина действительного статского советника и был вознагражден Александром I за заботы по совершенствованию сельского хозяйства юга России пожалованием 5000 десятин земли в Харьковской губернии, где в своем имении Мерефа близ Харькова он провел последние годы жизни. В 1820—1821 гг. Биберштейн являлся главным инспектором по шелковичной части Департамента государственного хозяйства и публичных зданий МВД.

Еще находясь в Петербурге, накануне своего отъезда в персидскую армию, 2 мая 1796 г. Маршал фон Биберштейн представил Имп. Академии наук на обсуждение две статьи: «Erlau-terung der Strabonischen Topographic des Cimmerischen Bosphor nach den neuesten russischen Karten von Taurien und Taman», которая осталась неизданной,^{226 227} и «Remarques sur les pierres sepulcrales des anciens grecs qui on trouve aux environs du detroit de la Tauride» (русский перевод: Примечания о встречающихся около Таврического пролива древних греческих надгробных камнях), которая была издана анонимно.²²⁸ Первая была передана на отзыв акад. П. Н. Фусу и Ф. И. Шуберту, а вторая акад. С. Я. Румовскому, который дал на нее благоприятное заключение.²²⁹ В своем исследовании о топографии прилегающих к Керченскому проливу земель в соответствии со Страбоном автор верно локализовал античные города Феодосию (Кафа), Пантикапей (Керчь), Горгиппию (рис. 3), отметил наличие археологических остатков близ Бугаза, где поместил Фанагорию, и ряда других мест (гл. 15). Вторая работа посвящена публикации лапидарных памятников Азиатского и Европейского Боспора (КБН 23, 285, 496, 610, 1048, 1050, 1077, 1095).

Биберштейн предоставил свои материалы по археологии и эпиграфике Академии наук, давшей возможность использовать их англичанину Мэтью {Матвею Андреевичу) Гатри (в другой транскрипции — Маттей Гу три, или Гутриа, Matthew Guthrie, 1743—1807).²³⁰ Доктор медицины, статский советник, М. Гатри долго находился на русской службе в качестве врача при петербургском Сухопутном шляхетном кадетском и инженерном корпусах, являлся членом Лондонского и Шотландского обществ антиквариев, Лондонского и Эдинбургского королевских обществ и др.; скончался в Петербурге. Он издал сочинение о русских древностях²³¹ и опубликовал описание путешествия своей покойной жены, главной надзирательницы Санкт-Петербургского Императорского института благородных девиц Марии Гатри, по Северному Причерноморью (1795—1796),²³² составленное в виде писем к нему. Наибольший интерес представляет не основной текст, а приложения издателя — обширные комментарии Мэтью Гатри об эпиграфических, нумизматических и археологических памятниках Причерноморья

Рис. 4. Каменные бабы и «кубанский лугамор» с сарматскими знаками (по Марии Гатри).

античной эпохи (рис. 4, 5). Анализируя свидетельства письменных источников и новые материалы по нумизматике и эпиграфике, он попытался восстановить хронологию и последовательность царствований боспорских династов.²³³ Отдельная часть книги посвящена полемике с Ф. К. Маршалом фон Биберштейном. Все надписи, собранные ботаником, были переизданы М. Гатри с собственными комментариями.²³⁴ В. В. Латышев, а за ним и составители «Корпуса боспорских надписей», не знали о существовании специальной статьи Биберштейна: приводя сведения о публикациях эпиграфических памятников, они указали первым издателем М. Гатри, использовавшим заметки Биберштейна.

Рис. 5. Погребение античного времени, найденное в 1795 г. Ф. П. Деволланом в Овидиополе и принятое за гробницу Овидия (по Марии Гатри).

Инженер-механик, естествоиспытатель, энтомолог Лев (Леон) Савельевич Пиксель (Leon Waxel, 1776(?)—1816) получил определенную известность и как археолог, коллекционер монет, надписей и других древностей.

Он был внуком шведского моряка Свена Вакселя, с 1725 г. находившегося на русской службе и сопровождавшего В. Беринга во время Великой северной (Второй камчатской) экспедиции и сменившего его на посту командора. В 1797—1798 гг. как лейтенант морской артиллерии Л. С. Ваксель объехал Северное Причерноморье, но вскоре перешел на гражданскую службу и к 1801 г. был в чине надворного советника. Он был избран сначала членом-корреспондентом (1801), затем членом-корреспондентом пенсионером Имп. Академии наук (1804), являлся членом Вольного экономического общества в Петербурге и Общества естествоиспытателей в Берлине. В 1801— 1807 г. Ваксель изучал пути сообщения в Англии и в эти годы содействовал Академии наук в приобретении книг, собраний по естественной истории из Бенгалии и других стран, идолов с о-ва Таити (из коллекции, собранной во время кругосветной экспедиции капитана Д. Кука), предметов культа из Новой Зеландии для Кунсткамеры, а в 1805 г. при основании Кабинета редкостей Музея Адмиралтейского департамента в Петербурге пожертвовал ему 400 римских монет (100 серебряных и 300 медных). Скончался Л. С. Ваксель в Твери в чине полковника Корпуса инженеров путей сообщения.^{159 235 236}

 

В небольших тетрадях на русском (1801), а также параллельно на французском и немецком (1803, 1805) языках Л. В аксель издал гравюры собранных или виденных им скульптур, надписей, монет (рис. 6), причем иноязычные издания были дополнены автором. Не являясь специалистом, он ограничился лишь указанием места находок древностей и краткими историческими комментариями. В предисловии к первой книге автор выразил надежду, что его публикация привлечет внимание «просвещеннейших любителей, кои обширнейшими знаниями… и глубочайшими исследованиями могут гораздо лучше объяснить древнюю историю тех стран, доныне столь темную…».²³⁷

Знаменитым археологом своего времени считался польский аристократ Иван (Ян) Осипович Потоцкий (1761—1815), почетный член Имп. Академии наук (1806), автор широко известного романа «Рукопись, найденная в Сарагосе» (Manuscrit trouve a Saragosse. SPb., 1804).²³⁸ Вместе со своим братом Северином, И. О. Потоцкий получил прекрасное образование в Швейцарии, свободно владел несколькими древними и новыми языками и с успехом применял свои знания для изучения античных и византийских авторов в поисках следов древних славянских племен. И. О. Потоцкого обуревала неуемная жажда знаний и новых впечатлений. Он объехал Италию, Сицилию, Мальту, Испанию, Тунис, Марокко, Грецию, Турцию, Египет, Францию, Германию, Голландию, Великобританию, позднее путешествовал в Астрахань, на Кавказ (1797—1798) и даже в Сибирь в составе русского посольства, направленного в Китай.²³⁹ Увлекшись в 1791 г. проблемой этногенеза славян, он через эту призму стал изучать встречавшиеся на пути археологические памятники. Важнейшую роль в этногенетических построениях он отводил лингвистике: «…язык есть самый драгоценный из всех исторических памятников, служащих руководством к изысканию происхождения народов. […] Нам нужен… словарь речений, сохранившихся в сочинениях древних, и полный выбор всех мест, относящихся к истории языков. Когда материалы будут собраны, ученые могут заняться сооружением самого здания».²⁴⁰ За парадоксальность выводов Потоцкого критиковали многие известные ученые, в частности А. Л. Шлёцер, но автор, «не отличавшийся страстью к полемике, обошел их молчанием».²⁴¹ Результатами неоднократных поездок по Причерноморью стали исследования И. О. Потоцкого по исторической географии региона, труды по этногенезу и локализации древних народов и племен на основе анализа письменных источников, прежде всего Геро-

Рис. 6. Мраморная головка и античный светильник из Ольвии, ступня от терракотовой статуи, найденная при рытье колодца на глубине 4 аршин (2.84 м) на берегу южной бухты в гавани Ахтиара—Севастополя. Находки 1798 г. из собрания графа П. К. Сухтелена (по Л. Вакселю).

дота.²⁴² Несмотря на ошибки автора, объясняемые общими представлениями об античности и уровнем развития науки того времени, мы должны отдать ему должное как одному из первых исследователей в области исторической географии Причерноморья и издателю ряда эпиграфических документов. Именно у Потоцкого археологи следующего века — П. Дюбрюкс и

 

А. Б. Ашик — заимствовали идею сноса насыпи кургана до материка, что, как правило, гарантировало находку погребений.²⁴³

Вопросы исторической географии Причерноморья пытался решить Павел Иванович Сумароков (1760—1846),²⁴⁴ государственный деятель и писатель, впоследствии сенатор, племянник драматурга А. П. Сумарокова. В молодости Сумароков служил в гвардии в Преображенском полку, по выходе в отставку при Павле I — в Министерстве юстиции, затем был витебским гражданским губернатором. Он посетил новороссийские земли в 1799 и 1802 гг., а затем переселился в Крым, где стал судьей и членом правительственной комиссии по разбору жалоб на «неправильное отобрание земель у татарского населения». П. И. Сумароков не согласился с точкой зрения П. С. Палласа, локализовавшего Пантикапей близ Еникале, правильно отождествив столицу Боспора с современной Керчью. У горы Опук он искал Нимфей, при урочище «Змеиный городок» — Мирмекий, пытался отыскать следы городов азиатской части Боспора. В Николаеве его заинтересовали ольвийские древности (см. гл. 10.3). Описания двух путешествий П. И. Сумарокова представляют не столько исследования, сколько записки путешественника и исторические экскурсы на основании изучения современной ему исторической литературы.²⁴⁵

Гораздо более весомый научный багаж был у выпускника и впоследствии профессора минералогии Кембриджского университета Эдварда Дэниела Кларка (Clarke Edward Daniel, 1769—1822), внука известного английского нумизмата и археолога. С 1790 г. Кларк совершил ряд путешествий — объехал Англию, Шотландию, Францию, Италию (1795, сопровождал лорда Бервика). В 1799 г. по инициативе и на средства члена коллегии Иисуса в Кембридже Дж. М. Крипса (Cripps) они отправились в Северную Европу для изучения истории, археологии и этнографии Дании, Норвегии, Швеции, Лапландии и Финляндии и оттуда в январе 1800 г. приехали в Петербург. Англичане вели светский образ жизни, посещали библиотеки, музеи и частные собрания северной столицы и ее окрестностей, главным образом интересуясь древностями и минералами. Но из-за дипломатических осложнений между Россией и Англией английский посланник сэр Ч. Витворт посоветовал им отправиться в Москву, подальше от двора Павла I и пристальных глаз полиции. В древней столице путешественники изучали редкости московских коллекционеров, в частности художественное собрание графа Головкина.²⁴⁶ В начале июня англичане вынуждены были отправиться на юг, спасаясь от преследований со стороны русских властей, подозревавших всех англичан в шпионаже. Без паспортов, но с рекомендательными письмами, они проехали через Нижнее Подонье и Приазовье (гл. 17), Тамань (гл. 15), прибыли в Крым и в июле в Ак-мечети встретились с Палласом. В симферопольском доме академика Кларк познакомился с богатейшими коллекциями, собранными Палласом во время экспедиционного изучения России. Летом и осенью в сопровождении Палласа Кларк и Крипе совершали поездки по Таврике для сбора минералогических, ботанических, эпиграфических, нумизматических и археологических коллекций, вместе обследовали руины на Маячном полуострове (гл. 12.2). В своих дневниках Кларк описал и снял точные копии ряда неизвестных ранее лапидарных памятников и монет, оставил подробные свидетельства о виденных им археологических остатках, с которыми пытался увязать сведения античной письменной традиции о городах и поселениях Причерноморья. Англичанин настойчиво убеждал Палласа навсегда покинуть Россию, которую с презрением именовал варварской страной, но убедить старшего коллегу не смог. С фальшивыми паспортами Кларк и Крипе пытались бежать из Евпатории в Константинополь на турецком судне, но побег оказался неудачным. Тогда они отправились сухим путем через Перекоп, Херсон, Николаев до Одессы, которую покинули 31 октября на венецианской бригантине, следуя в Константинополь. Путешествуя по Турции, Греции, Малой Азии, Сирии и Египту (1800—1802), Кларк стал причастен к открытию рукописи Платона на о-ве Патмос. В ходе поездки он собрал богатейшую коллекцию мраморов (в числе раритетов была статуя Деметры из Элевсина) и античных надписей, присоединив их к собранию лапидарных памятников, нелегально вывезенных из Северного Причерноморья. Багаж Кларка и Крипса, который они привезли в Англию в 1802 г., составил 183 ящика экспедиционных материалов.²⁴⁷ Коллекцию мраморов и надписей Кларк подарил библиотеке Кембриджского университета²⁴⁸ и вскоре издал описание этого собрания.²⁴⁹ Неоднократно переиздававшееся на английском «словоохотливое» путешествие Кларка вскоре было переведено на французский, немецкий и голландский языки.²⁵⁰ Сто лет спустя его соотечественник Э. X. Миннз, по просьбе акад. В. В. Латышева сверявший причерноморские надписи, вывезенные в 1800 г., столкнувшись с путаницей в паспортизации ряда памятников, охарактеризовал Кларка как «многостороннего, но очень поверхностного и ненадежного» ученого.²⁵¹

Свойственное эпохе классицизма культивирование знаний об античном мире нашло отражение в описаниях многочисленных путешественников и ученых-энциклопедистов, объезжавших Северное Причерноморье с томиками античных авторов в руках. Именно они открыли для русской и зарубежной общественности археологические богатства юга России, поставили вопрос о необходимости проведения раскопок, организации научного изучения и охраны памятников археологии. Почти все путешественники отмечали, что хозяйственное освоение новых земель наносит значительный ущерб древностям Причерноморья. Из руин городов и поселений добывался тесаный камень, использовавшийся местными жителями и переселенцами в качестве готового строительного материала, что подтверждается архивными материалами (документ № 1). В Севастополе флотские команды привозили его из руин Гераклейского полуострова (гл. 12).²⁵² В манифесте императора Павла I от 13 февраля 1798 г. «Об установлении на полуострове Таврическом порто-франко на 50 лет и о даровании разных выгод жителям сего острова и приезжающим туда иностранцам» совершенно недвусмысленно сказано, что «равномерно дозволяется поселяющимся в тех городах (Феодосии и Евпатории. — И. Т.) брать из оставшихся от прежних строений развалин, никому из частных людей не принадлежащих, готовый камень на созидание домов и прочего безденежно, сколько его там отыщется».²⁵³ Историк Новороссии А. А. Скальковский с грустью писал, что многие крымские жители столь успешно пользовались этим правом, что «едва все драгоценные остатки древности не истребились почти совершенно».²⁵⁴

Из описаний путешественников нам известны имена первых раскопщиков античных памятников Северного Причерноморья. Археологические открытия, как правило, совершались случайно во время проведения хозяйственных, строительных и фортификационных работ. В начале 1790-х гг. инженерный начальник Фанагорийской крепости провел раскопки кургана близ станицы Сенной на Тамани (гл. 15). Благодаря свидетельствам П. С. Палласа и М. Гатри мы имеем довольно подробные сведения и даже рисунки вещей (рис. 5) из раскопок военного инженера Ф. П. Деволлана, проведенных при строительстве укреплений Овидиопо-ля (1795).²⁵⁵ Сообщение о находке Ф. П. Деволлан послал П. С. Палласу и М. Гатри, высказав предположение, что найденная им могила принадлежит легендарному поэту Овидию.²⁵⁶ М. Гатри в свою очередь представил Лондонскому обществу антиквариев три доклада о находке Ф. П. Деволлана.²⁵⁷

Военные стали одними из первых коллекционеров «антиквитетов». В. В. Латышевым опубликованы два памятника, хранившихся в вотчине князей Долгоруковых — селе Знаменском-Губайлове в 20 верстах от Москвы, в 1907 г. поступивших в Исторический музей. Это два средневековых барельефа — один с греческой надписью 1330 г. и изображением Георгия Победоносца со змием из Инкермана, другой с латинской надписью 1352 г. из Кафы, которые были вывезены в 1770 г. из Крыма В. М. Долгоруковым (1722—1782) и вделаны в стену подмосковной Знаменской церкви на паперти под колокольней.²⁵⁸ В бумагах историка М. П. Погодина сохранился рисунок греческой надписи 1330 г., с пояснениями: «Привезено в 1770 году из города Кафы князем Василием Михайловичем Долгоруковым. А поставлено на сие место в 1826 году внуком его князем Николаем Васильевичем Долгоруковым».²⁵⁹ По приказу графа 3. Г.Чернышева в Кафе (Феодосии) были собраны «все какие только можно редкости» и отправлены через Таганрог в его имение Ераполец Волоколамского у. Московской губ. (2 июля 1772 г.). В описи, составленной комендантом крепости св. Дмитрия Ростовского, среди генуэзских²⁶⁰ и турецких памятников упоминаются два мраморных камня «четвероугольных» с латинскими надписями весом 8 пудов 1.5 фунта (131 кг 659 г), «образ Спасителя» весом 11 пудов 20 фунтов (200 кг), камней «плоских» семь, три «с фигурами», «камней разной величины 17». Всего было собрано 73 вещи общим весом около 400 пудов (6.5 т).²⁶¹ Для высших слоев общества много значил пример самой Екатерины Великой, которая коллекционировала статуи, резные камни, античные монеты и в 1763 г. основала Императорский Эрмитаж. 29 сентября 1792 г. через секретаря канцелярии Г. А. Потемкина В. С. Попова строитель Одессы Хосе де Рибае поднес Екатерине II «головку младого Ахиллеса на камне вырезанную».²⁶²

Значительное число археологических памятников не могло быть вывезено за пределы Причерноморья. По сообщению П. С. Палласа, в доме вице-адмирала П. В. Пустошкина хранились херсонесские древности, а у коменданта крепости Еникале — несколько античных надписей. Эти памятники из-за отсутствия музейных хранилищ на юге России академик предложил вделать в стены «для их лучшей сохранности».²⁶³ Надписи как особо ценные находки, как правило, помещались в храмах или в их оградах (Николаев, Севастополь, Керчь, Тамань).

«Исторические сведения о Крыме, — констатировала Е. И. Дружинина, — собирались для обоснования включения его в состав России. Русское правительство желало выступить в роли поборника исторической справедливости, восстанавливающего античные очаги культуры, угасшие вследствие монголо-татарского, а затем турецкого завоевания».²⁶⁴ Исторические и археологические разыскания проводились и с целью идеологического подкрепления так называемого Восточного, или Греческого, проекта (1777),²⁶⁵ под сенью которого проходило большинство событий в Новороссии вплоть до конца XVIII в. По замыслу Екатерины II и А. А. Безбородко, планировалось завоевать Босфорские проливы и часть Балкан с целью освобождения православных единоверцев (греков и славян) из-под турецкого ига и таким образом получить выход в Средиземное море и полный контроль над Черным, создать новое Греческое царство со столицей в Константинополе, во главе которого должен был встать подрастающий внук императрицы Константин, получивший символическое имя еще в 1779 г. Крым планировалось превратить в опорный пункт в войне с Портой с целью изгнания мусульман из Европы. Во время поездки Екатерины II на юг в 1787 г. по ее именному повелению на городских воротах Севастополя была выбита надпись «Дорога в Константинополь». На роль буферного государства между Россией, Австрией, Турцией и Греческой империей предназначалась Дакия, образованная из Валахии, Бессарабии и Молдавии, под властью Потемкина или одного из членов дома Романовых.

Сам кн. Г. А. Потемкин-Таврический был поклонником классических языков, прежде всего древнегреческого. В одном из писем к Екатерине II от 1784 г. с оценкой программы преподавания для внуков императрицы — Александра и Константина — он призывал, чтобы «в учении языков греческий поставлен был главнейшим, ибо он основанием других. Невероятно, сколь много в оном приобретут знаний и нежного вкуса сверх множества писателей, которые в переводах искажены не столько переводчиками, как слабостию других языков. Язык сей имеет армонию приятнейшую и в составлении слов множество игры мыслей; слова технические наук и художеств означают существо самой вещи, которые приняты во все языки.

Рис. 7. «Вид места, где найден камень с именем тмутараканского князя Глеба» в 1792 г. Перо. Чернила. Карандаш. Август 1803 г. Путевая тетрадь Н. А. Львова № 3 (РО ИРЛ И, № 16470/C.IV б. 20, л. 63).

Где Вы поставили чтение Евангелия, соображая с латинским, язык тут греческий пристойнее, ибо на нем оригинально сие писано».²⁶⁶ Неудивительно, что волей императрицы и Потемкина греческие названия разновременно получили вновь основанные города и крепости — Херсон (1778), Ольвиополь (1781), Фанагория (1784) и др., Ак-мечеть была переименована в Симферополь (1784), Ахтиар в Севастополь (1784), Кафа в Феодосию (1784), Козлов в Евпаторию (1784), Эски-Крым в Левкополь (1784), Хаджи-Дере в Овидиополь (1792), Хаджибей в Одессу (1795). Сенатским указом от 4 сентября 1784 г. в Екатеринославе был учрежден «университет для наук и художеств», предполагалось открыть и консерваторию (музыкальную академию) для обучения подданных России и «соседственных народов, единоверных с нами»,²⁶⁷ но замысел Потемкина создать первый в Новороссии учебный, научный и культурный центр остался нереализованным из-за его преждевременной смерти.

Случайная находка одной из древнейших русских надписей — Тмутараканского камня 1068 г. в 1792 г. на таманском берегу Керченского пролива (рис. 7) позволила определить местоположение древнерусского города Тмутаракани и княжества того же названия, известного из летописных источников, и исторически обосновать территориальные притязания России на Северное Причерноморье. По высочайшему повелению графом А. И. Мусиным-Пушкиным²⁶⁸ было издано специальное исследование о местоположении древнего Тмутараканского княжества,²⁶⁹ в котором впервые приведен текст надписи князя Глеба (рис. 8). От исторических изысканий не остались в стороне и церковные власти: указом Св. Синода Амвросию, архиепископу Екатеринославскому и Молдовлахийской епархии экзарху от 29 марта 1792 г. предписывалось «поощрять ученых людей к упражнению в исторических исследованиях».²⁷⁰ Политизация истории и идеологизация исторических знаний в России, ставшие следствием стремления к государственному регулированию исторических изысканий в интересах абсолютизма, с каждым десятилетием XVIII в. приобретали все более отчетливые черты.

Рис. 8. Древнерусская надпись князя Глеба на Тмутараканском камне 1068 г. Список Ф. К. Маршала фон Бибер-штейна (ПФА РАН, ф. 65, on. 1, д. 45, л. 10. Публ. впервые).

Организационная структура исторических исследований в стране в XVIII в. практически замыкалась в рамках Академии наук, академического и Московского университетов. К концу столетия в Академии наук не осталось специалистов, профессионально занимающихся овеществленными памятниками античной истории. После смерти М. В. Ломоносова, Г. Ф. Миллера и отъезда в Германию А.Л.Шлёцера лиц, способных занять кафедру истории, не нашлось. Древностями Причерноморья заинтересовались ученые-естествоиспытатели, чиновники местной администрации, военные инженеры, топографы, дилетанты-путешественники — люди разного социального положения, уровня образования и восприятия археологических памятников.

Весь XVIII в. с полным правом можно назвать академическим периодом в истории русской археологии. Академическая программа экспедиционных исследований территории страны была направлена на экосистемное изучение древностей, независимо от их культурно-исторической принадлежности, причем, что особенно ценно, в контексте определенного антропогенного и природного ландшафта. Ученые путешествия «запечатлели конец гармонических отношений природы и человека» перед самым началом наступления промышленной эры, когда еще сохранялись неизменные на протяжении тысячелетий «следы золотого века единства людей и природы».²⁷¹ Работы ученых-энциклопедистов Академии наук, обследовавших территорию России, явились, по сути, первыми комплексными региональными исследованиями, обращение к которым как к ценнейшему первоисточнику актуально до сих пор. Историк науки В.Ф. Гнучева отмечала: «Огромную неиспользованную ценность для истории изучения нашей страны представляют собою посылавшиеся в Академию наук участниками экспедиций рапорты, а также отдельные путевые заметки, первоначальные наброски работ, копии собранных на местах документов, зарисовки планов старинных зданий, укреплений и памятников, а также копии и оригиналы карт».²⁷²

Сто с лишним лет спустя после присоединения Тавриды к России проф. А. И. Маркевич, ссылаясь на мнение неназванного им «известного знатока истории Крыма (А. Л. Бертье-Дела-гарда? — И. Т.)», писал, что «при императрице Екатерине II страна эта была так изучаема в научном, даже историко-археологическом отношении, как не озаботились, к сожалению, изучать ее впоследствии. Уже печатные издания отчасти доказывают это, но лицо, о котором я говорю, имело случай познакомиться с многочисленными картами Крыма и записками, хранящимися в различных С.-Петербургских архивах, и там получило столь благоприятное для конца XVIII века заключение».²⁷³ В справедливости этих слов может убедиться любой современный исследователь, обратившись к богатейшим фондам отечественных архивов.

ГЛАВА 2

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ КАК НАУЧНЫЙ ЦЕНТР КЛАССИЧЕСКОЙ АРХЕОЛОГИИ (1803—1838)

Научные занятия античностью с начала XIX в. были в основном сосредоточены в пяти учреждениях столицы империи — Императорской Академии наук, Императорском Эрмитаже, в университете, воссозданном в 1819 г. на базе Главного педагогического института, Академии художеств и Императорской Публичной библиотеке. С образованием министерств в 1802 г. большинство научных учреждений, учебных заведений, создаваемых научных обществ, комитетов и т. д. было подчинено Министерству народного просвещения. Уже с начала века коллекции античных памятников стали собирать государственные учреждения различной ведомственной принадлежности, в частности при Морском министерстве был создан Кабинет редкостей Адмиралтейского департамента (основан в 1805 г., ликвидирован после восстания декабристов в 1827 г.), интенсивно пополнялись многие частные собрания.²⁷⁴

В Имп. Академии наук в 1801 г. прекратил свое существование созданный при Павле I разряд истории и древностей,²⁷⁵ но уже через два года, в 1803 г. был принят новый регламент Академии, включивший историю в круг изучаемых ею дисциплин. Замещать кафедру истории должен был только один академик, имея в помощниках единственного адъюнкта, который после 6 лет «отличной» службы мог быть произведен в экстраординарные академики.²⁷⁶ Указом от 20 января 1830 г., содержащим «Дополнительные пункты к регламенту Имп. Академии наук 1803 г.», было узаконено разделение академиков по группам (разрядам) наук, в том числе по историческим и политическим: истории и древностей российских — один академик, — греческих и римских древностей — два, истории и словесности азиатских народов — два.²⁷⁷

Историк и нумизмат, экстраординарный (8 апреля 1807 г.), затем ординарный академик (16 августа 1815 г.) Петербургской Академии наук Филипп Иванович (Иоганн Филипп) Круг (Krug Johann Philipp, 1764—1844) занимался главным образом историей Византии и Древней Руси, а также русской нумизматикой.

Уроженец Галле, он получил образование на богословском факультете местного университета, с 1787 г. работал домашним учителем. Круг с юности увлекся нумизматикой и унаследовал коллекцию западноевропейских монет своего отца, которую постоянно пополнял новыми экземплярами. В 1795 г. историк переехал в Москву, до 1801 г. был домашним учителем у вдовы графа И. Г. Орлова — Е. Ф. Орловой. В эти годы он познакомился со специалистами в области истории России и коллекционерами русских древностей — профессором Московского университета Ф. Г. Баузе, И. Г. Стриттером (гл. 8.1), гр. А. И. Мусиным-Пушкиным. С тех пор Круг выменивал западноевропейские монеты своего собрания на русские, полностью изменив профиль своей коллекции, и со временем стал отличным знатоком русской нумизматики (нумизматическое собрание он завещал Академии наук, ныне хранится в Отделе нумизматики ГЭ). Чтобы читать труды по русской истории и летописные сборники в подлиннике, Круг изучил русский и церковнославянский языки. В августе 1803 г. он переехал в Петербург, 5 марта 1805 г. получил место помощника библиотекаря Эрмитажа для хранения «разного рода антиков, медалей и паст» и после издания на немецком языке труда «Критические разыскания о древних русских монетах» (1805, рус. пер. 1807) 27 марта того же года был избран адъюнктом по истории Имп. Академии наук. В работах Круга, посвященных древней русской хронологии и происхождении Руси, исследованы и неоспоримо доказаны многие факты древнейшей русской истории, например установлено время крещения княгини Ольги в Константинополе и др., ставшие исходной точкой русских исследований по истории Византии и Древней Руси. Круг являлся активным членом и одним из экспертов Румянцевского кружка, другом и советником гр. Н. П. Румянцева (см. ниже).²⁷⁸ С изучением средневековых источников по истории Древней Руси связаны его исследования об о-ве Фидониси, в античное время — Левка (гл. 10.1).

Другой немецкий ученый, филолог-классик Федор Богданович (Христиан Фридрих) Грефе (Grdfe Christian Friedrich, 1780—1851),²⁷⁹ избранный в Академию наук по рекомендации покровительствовавшего ему президента С. С. Уварова,²⁸⁰ глубоко знал древние языки и литературу.

Уроженец Саксонии, сын пастора, Грефе закончил Лейпцигский университет со степенью доктора философии (1805), был учеником и последователем немецкого филолога-классика Г. Германа. В Россию он прибыл в 1810 г. и поступил преподавателем греческого языка в Петербургскую Александро-Невскую духовную академию. С 1811 г. Грефе являлся профессором латинской (с 1814 г. греческой) словесности в Главном педагогическом институте, а после его реорганизации — ординарным, впоследствии заслуженным ординарным профессором Петербургского университета по кафедре греческой и латинской словесности (1819—1851). С 16 декабря 1818 г. он член-корреспондент, с 8 марта 1820 г. ординарный академик по греческой и римской словесности Имп. Академии наук. Русского языка Грефе не знал, по воспоминаниям современников, читал достаточно сухие лекции на латинском языке, и, по оценке проф. Н. М. Благовещенского, «принадлежал к той школе преподавателей, которая не находила нужным вдаваться в исторические и археологические подробности, и ограничивал свое преподавание грамматическим и эстетическим комментарием объясняемых авторов». Обладая сильным поэтическим чутьем, Грефе реализовал свои способности как публикатор критических комментированных изданий произведений поздних греческих поэтов Мелеагра из Гадары (1811), Нонна из Панополя (1819—1826), Павла Силенциария (1822). В зрелом возрасте филолог занялся санскритом и оставил ряд работ по сравнительному языкознанию.

В историю классической археологии Грефе вошел как первый публикатор ряда греческих надписей Северного Причерноморья.²⁸¹ Несмотря на то что собственно «антики» практически не интересовали Грефе как филолога, 2 мая 1821 г. ему было поручено руководство Кабинетом медалей и редкостей (по уставу АН 1836 г.— Нумизматического музея) Имп. Академии наук с содержанием в 400 р. серебром в год.²⁸² Кабинет включал обширные коллекции греческих и римских монет, античных ваз, терракот, гипсовых и серных оттисков с монет и гемм и пр.,²⁸³ куда эпизодически поступали и причерноморские древности.²⁸⁴ С 1817 г. Грефе служил также помощником библиотекаря и ведал западноевропейскими монетами Минц-кабинета Эрмитажа, а с 1840 г. вплоть до своей смерти состоял почетным директором эрмитажных кабинетов медалей и антиков.²⁸⁵

Настоящий историк античного искусства и первый крупный исследователь античности появился в стенах Академии наук только с избранием в ее члены Е. Е. Кёлера. С приходом Е. Е. Кёлера и X. Ф. Грефе в Академию наук Э. Д. Фролов справедливо связывает «возникновение классической филологии в России как самостоятельной науки».²⁸⁶

Егор Егорович {Генрих Карл Эрнст) Кёлер (Kohler Heinrich Karl Ernst, 1765—1838), филолог-классик, археолог, искусствовед, 13 апреля 1803 г. был избран членом-корреспондентом «по литературе и древностям греческим и римским», а четырнадцать лет спустя, 3 сентября 1817 г. — ординарным академиком Имп. Академии наук (рис. 9). Он являлся также почетным вольным общником Императорской Академии художеств (1823), почетным членом Венской Академии художеств, членом-корреспондентом Берлинской (1812), Мюнхенской, Стокгольмской Академий наук, членом Археологической академии и почетным членом Института археологической корреспонденции в Риме, членом-корреспондентом Королевского научного общества в Гёттингене, членом Курляндского общества литературы и искусства. Основные труды Кёлера посвящены истории и исторической географии античных государств Причерноморья, публикациям гемм, эпиграфических и нумизматических памятников, критическим обзорам трудов других лиц. ²⁸⁷

Родился Кёлер в семье юриста, районного начальника в г. Вехсельбург (графство Шёнбург, Саксония), и по настоянию отца учился на юридическом факультете университета в Виттенберге, который закончил в 1783 г. Однако вскоре молодой человек решил переменить профессию — с 1787 г. он продолжил образование уже по классической филологии и археологии в Лейпциге, учился у основателя греческой эпиграфики Августа Бёка (гл. 8.2), участвовал в работе археологического семинара Райца (Reiz) вместе с будущими известными антико-ведами и историками Ф. Аделунгом и Г. Германом, занимался интенсивным самообразованием в библиотеках Дрездена и Берлина. Уже в эти годы Кёлер, обладавший, по характеристике дерптского профессора К. Моргенштерна, «беспристрастным, чистым чувством красоты», завязал тесные связи с архитекторами, скульпторами, художниками и резчиками по камню, заинтересовался техникой глиптики и медальерным искусством.

В 1791 г. с подачи лейпцигского профессора Экка (Еск) Кёлер прибыл в Петербург как домашний учитель в семью купца Овандера. Видимо, по рекомендации будущего президента Имп. Академии наук, барона А. Л. Николаи молодой антикварий получил доступ в императорские собрания древностей. Коллекции античной скульптуры и глиптики императрицы Екатерины II (около 16—17 тыс. резных камней и около 30 тыс. слепков) поразили немецкого

Рис. 9. Портрет академика Е. Е. Кёлера. Гравюра А. Г. Афанасьева по рисунку Ф. Крюгера.

антиквария своим разнообразием и богатством.²⁸⁸ Им он посвятил свои первые исследования, и уже в этих публикациях проявилась свойственная Кёлеру «прямота и резкость суждений, не щадившая никакие научные авторитеты», каковыми в то время считались в области античного искусства И. Лессинг и И. Винкельман, а в области нумизматики Й. X. Эккель и Э. К. Висконти.²⁸⁹ 3 июня 1797 г. Кёлер был принят на государственную службу (с 30 июля в чине коллежского асессора) в Польскую библиотеку, т. е. библиотеку братьев Залусских, после очередного раздела Польши в 1794 г. перевезенную в Россию и составившую основу Имп. Публичной библиотеки. Вскоре по протекции все того же А. Л. Николаи в январе 1798 г. он поступил библиотекарем и хранителем Кабинета антиков и медалей Имп. Эрмитажа, с которым связал свою последующую жизнь.²⁹⁰ Здесь Кёлер сделал быструю служебную карьеру — практически до своей смерти он служил начальником I Отделения, Иностранной библиотеки²⁹¹ и антиков (1805—1817, 1819—1837) в чинах надворного советника (январь 1799 г.), коллежского советника (апрель 1804 г.), статского советника (апрель 1806 г.), действительного статского советника (30 июня 1822 г.). В последние годы жизни Кёлер тяжело болел и фактически отошел от дел в Академии наук и Эрмитаже. Он умер 22 января/3 февраля 1838 г. в Петербурге.

В середине 1800-х гг. Кёлер планировал издать (в двух томах большого формата) описание резных камней императорского собрания в сопровождении гравированных рисунков, но это намерение не осуществил.²⁹² 8 февраля 1804 г. на заседании Конференции АН было зачитано «Письмо о нескольких медалях Европейской Сарматии и Херсонеса Таврического, адресованное в Академию одним из ее корреспондентов»,²⁹³ в котором Е. Е. Кёлер обратил внимание на неизученность основных вопросов истории, археологии и нумизматики античных государств Северного Причерноморья. Автор упрекнул русских ученых в том, что иностранные путешественники их опережают «в славных научных открытиях» на ниве изучения причерноморских классических древностей. Весной того же года Кёлер и его друг немецкий художник-пейзажист Карл фон Кюгельхен (1772—1831) обратились к президенту Академии художеств А. С. Строганову с просьбой о поддержке их проекта поездки на юг. 5 мая 1804 г. Строганов написал своему племяннику и воспитаннику, члену Негласного комитета, президенту Петербургской Академии наук (1803—1810), камергеру и кавалеру Н. Н. Новосильцеву об исходатайствовании у царя разрешения отправить Кёлера и Кюгельхена в губернии, прилегающие к Черному морю: «Кюгельхин как художник будет заниматься снятием всех тех видов, каковые известны по древней греческой истории, а Кёлер, как антикварий и историо-писатель, будет описывать сии знаменитые древней истории местоположения, которые вообще обоим им представятся внимания заслуживающими» для составления voyage pittoresque, «публикою с давнего времени ожидаемой».²⁹⁴

Император Александр I поддержал идею поездки и распорядился выдать каждому участнику по 1 тыс. р. на расходы из сумм своего Кабинета.²⁹⁵ Находившиеся в ведении Кёлера в Эрмитаже шкафы с «разными медалями и антиками» были опечатаны до его возвращения, а французская библиотека «по доверенности» передана на хранение его родному брату, служившему при Н. Н. Новосильцеве.²⁹⁶ Министр внутренних дел В. П. Кочубей снабдил коллежского советника Кёлера рекомендательными письмами к администрациям губерний и городов, где они предполагали останавливаться. Кёлер путешествовал более полугода, с июня до глубокой осени 1804 г. (оставаться далее в Крыму ему помешала болезнь), Кюгельхен — 14 месяцев. Художник сделал более 200 зарисовок, частично приобретенных царем и ныне хранящихся в Эрмитаже.²⁹⁷ В 1825 г. виды юга России работы Кюгельхена планировали издать в Париже в литографии Энгельмана и Графа в 6 тетрадях, каждая из 8 видов, причем в двух вариантах — на веленевой и на китайской бумаге, но этот проект не был реализован.²⁹⁸

К счастью, графическая фиксация ряда виденных и описанных Кёлером памятников на Таманском полуострове, в Керчи и в Феодосии, относящаяся к более раннему времени — к августу 1803 г., обнаружена в путевых дневниках члена Российской Академии (1783), архитектора Николая Александровича Львова (1751—1803), хранящихся в РО ИРЛИ (Пушкинский дом) РАН.²⁹⁹ Н. А. Львов (рис. 10—18), в то время «главный директор угольных приисков и работ в империи, главный начальник земляного битого строения в экспедиции государственного хозяйства», совершил поездку по Кавказу и Крыму, в которой его сопровождали живописцы Академии художеств Алексеев и И. А. Иванов (виды последнего хранятся в Эрмитаже).³⁰⁰ Путевые дневники архитектора Львова заполнены краткими заметками, видами и набросками памятников архитектуры, курганов, копиями надписей и рисунками эпиграфических, архитектурных и скульптурных памятников. Им приведены сведения о многочисленных курганах, находившихся по дороге от Кавказской крепости до Усть-Лабы, упомянута обложенная циклопической кладкой «могила Митридата» в четырех верстах от Керчи (Золотой курган). Несколько страниц отведено отождествлению известных по источникам античных географических названий с современными пунктами: Пантикапей Львов ошибочно соотнес с Еникале, Харакс с Судаком, Киммерик с Карасу-базаром, Парфений с Бахчисараем, Евпаторию с Козловым, бег Ахилла с Кинбурном, Левку с Березанью и т. п. И все же следует под-

 

^/c C’0T c/^l ^{( (<}                         z<ry<z^z-^-

\,       £7^3 {‘Синя/*

 

 

черкнуть, что именно Львову мы обязаны сохранением многих античных и средневековых древностей: по его инициативе в ст. Тамань был водружен «памятник древнейшей русской истории» с Тмутараканским камнем в центре (гл. 15). После внезапной смерти Н. А. Львова на обратном пути в Москве его вдова — М. А. Львова — передала Академии художеств «планы и виды разным местам на Кавказской линии, на Тамане и в Крыму».³⁰¹

Но вернемся к поездке Е. Е. Кёлера 1804 г.: ее точный маршрут неизвестен, хотя скорее всего он был повторен второй экспедицией 1821 г.³⁰² Кёлер побывал в Одессе, Николаеве, Симферополе, центральном Крыму, Севастополе и его окрестностях, проехал по южному берегу Тавриды, заехал в Судак, Старый Крым, Феодосию, на Керченский полуостров и Тамань. Из записок о древностях Тавриды (1820) становится ясен перечень памятников «греческой» архитектуры, осмотренных Кёлером в 1804 г. Это развалины «башни в Еникале», остатки укрепления «при бывшем городе Гераклея-Херсонесе», фундамент «красивого» здания и башни на Айя-Бурун, остатки построек близ Георгиевского монастыря, руины на горе Опук, развалины крепости при речке Темир-Джи.

В августе 1804 г. Кёлер приехал в Севастополь. Наиболее важными для истории остатками древнегреческой архитектуры в Новороссии он считал руины «древнейшего» Херсонеса Страбона на Маячном полуострове, который «не надобно смешивать ни с Херсонесом, построенным генуэзцами, ни с Херсонесом, на котором стоит Ахтиар, или Севастополь. Оный древний Херсонес описан Палласом. Сии фундаменты, свидетельствующие об огромном древ-

 

 

 

Рис. 13. «Барельеф в церковной стене вделанный в Керчи» (КБН 496). Перо. Чернила. 1803 г. Путевая тетрадь Н. А. Львова № 2 (РО ИРЛИ, № 16470/C.IV6. 20. л. 66 об.).

нем строении, должны быть сохранены и описаны подробно знающими зодчими».³⁰³ На Маячном полуострове (Фанари) Кёлер провел раскопки (гл. 12.2). В центральном и горном Крыму Кёлер осмотрел средневековые развалины — «татарские надгробные памятники при Эски-Юрте» близ Бахчисарая, «великолепное высокое здание или башню» в деревне Чоргун, укрепления Мангупа, Инкермана, Гурзуфа, Судака и др.

В Феодосии ученый был потрясен варварским отношением местных властей к археологическим памятникам. Город когда-то был обнесен генуэзской стеной с башнями и глубоким рвом, обложенным тесанными камнями. «Тому 12 или 18 лет назад, — писал Кёлер в марте 1820 г., — как присылали в Петербург многие основательные жалобы на некоторых из тогдашних губернаторов, в коих жаловались, что они многие из хорошо сохраненных высоких и огромных башень частию разломали, частию же хотели совсем разрушить. В 1804 году было еще много оных. Если бы из сих прекрасных зданий остались еще некоторые, то можно бы было их починить с малыми издержками. Тогда можно бы было легко отыскать назначение,

Рис. 14. «Обломок греческого барельефа на паросском мраморе, из Фанагории привезенного и в церкви таманской оставленного 1803 августа 17». Карандаш. Путевая тетрадь Н. А. Львова № 2 (РО ИРЛИ, № 16470/C.IV6. 20, л. 73. Публ. впервые).

чтобы в сих прекрасных зданиях сохранить то или другое относительно города Кефы. Их существование могло бы служить городу украшением и принести ему пользу».³⁰⁴ Минареты «огромной и великолепной мечети» были разрушены еще в 1794—1796 гг. После учреждения в Феодосии градоначальства (23 февраля 1804 г.) градоначальник генерал от инфантерии А. С. Феньш (Fenshaw) приказал разобрать стены для постройки казарм — остались лишь три оборонительные башни. Две роты пионерского полка и один пехотный полк были привлечены «для очищения» города от развалин, строительства карантина и пристани. В груде развалин древних городских стен, по новому градостроительному плану оказавшихся «ненужными» и сломанных «за ненадобностью», Кёлер увидел мраморы с греческими и генуэзскими надписями, барельефы с изображениями гербов и т. п. Ученый поделился своим возмущением с попечителем Харьковского учебного округа графом С. О. Потоцким, который доложил о варварстве местного градоначальника императору. Камень из разрушенных построек «просвещенный англичанин» приказал раздать местным жителям «безденежно», что стимулировало строительство города, но нанесло непоправимый ущерб древней архитектуре.³⁰⁵ Все, что можно было вывезти, Кёлер отправил в Петербург.³⁰⁶ Во время путешествия хранитель Эрмитажа не забывал и о пополнении собственной коллекции, состоявшей из монет, керамики, амфорных ручек и черепиц с клеймами, других древностей. По докладу ученого было принято утвержденное царем распоряжение по министерству внутренних дел, запрещающее путешественникам собирать древности на казенных землях Тавриды (1805 г., см. документ № 2). Хотя никаких средств на охрану и реставрацию памятников тогда выделено не было, можно с полным правом утверждать, что это распоряжение стало одним из первых правительственных актов по охране древностей Северного Причерноморья.

Министр внутренних дел В. П. Кочубей поручил херсонскому военному губернатору герцогу А. Э. де Ришелье и феодосийскому градоначальнику А. С. Феньшу все наденные археологические памятники собирать и отсылать в музей недавно открытого Харьковского универ-

Рис. 15. «В Яникали найденное мраморное корыто» (крышка античного мраморного саркофага, с указанием размеров, по словам Палласа, найденная в большом кургане близ крепости Фанагория и привезенная в Еникале). Перо. Чернила. Карандаш. 1803 г. Путевая тетрадь Н. А. Львова № 3 (РО ИРЛИ, № 16470/C.IV6. 20, л. 10 об. Публ. впервые).

ситета, получившего в 1806 г. право сбора, хранения и изучения древностей (гл. 4.2). Через три года главный командир Черноморского флота маркиз И. И. де Траверсе добился той же льготы для Кабинета редкостей Черноморского депо карт в Николаеве, основанного по его приказу в 1803 г. (документ № 3, гл. 4.1).

Поездка Кёлера из Керчи на Таманский полуостров состоялась в августе—сентябре 1804 г.³⁰⁷ (гл. 15). Здесь, по словам Кёлера, отсутствовала какая-либо «греческая архитектура, кроме маловажного каменного строения, мною там открытого и принадлежащего, как думать должно, городу Корокондама (городу, коего окончательный слог «дама» подал, может быть, повод к позднейшему названию «Тамань»)»; таким образом, античную Корокондаму Кёлер

Рис. 16. Античные барельефы и надгробия в Керчи. Карандаш. 1803 г. Путевая тетрадь Н. А. Львова № 3 (РО ИРЛИ, № 16470/C.IV6. 20, л. 11. Публ. впервые).

ошибочно локализовал в станице Тамань (ныне общепринятая локализация — античная Гер-монасса, Тмутаракань русских летописей).³⁰⁸ Путешествие привело к замечательному открытию — находке памятника боспорской царицы Комосарии (Камасарии), имя которой отсутствовало в античной письменной традиции. Из надписи на пьедестале (КБН 1015) впервые стала известна титулатура царей Боспора. Этому памятнику Кёлер посвятил специальное исследование, впоследствии переведенное на русский язык;³⁰⁹ здесь впервые были опубликованы несколько надписей, хранившихся в таманской церкви Покрова Пресвятой Богородицы (КБН 1043, 1045, 1046, 1049 — см. гл. 15). «Надеюсь, — писал Кёлер, — что самый памятник, мною описанный, и большая часть надписей, собранных мною во время моего путешествия по тем областям, будут немедленно, по повелению императора, доставлены в здешнюю столицу.., где они составят палеографический музей, столько же редкий для любителей древности, сколько занимательный и драгоценный для ученых».³¹⁰ По характеристике А. Бёка, статья Кёлера о Комосарии заложила фундамент для изучения древностей Боспора.³¹¹

Вернувшись в Петербург, 30 января 1805 г. Кёлер поднес Александру I собранную на юге России коллекцию античных монет и других «древних редкостей», за что получил 1800 р. из сумм Кабинета и пожалованный царем перстень.³¹² Сам ученый занялся изучением, систематизацией и публикацией привезенных надписей и монет, поступивших в Императорский Эрмитаж.³¹³ В 1808 г. в одной из своих публикаций боспорских монет Кёлер заявил о намерении издать большой труд о нумизматике Тавриды, но свой план не осуществил.³¹⁴ По-настоящему крупных и обобщающих трудов ученый так и не создал — большинство его специальных этюдов посвящены частным вопросам истории античного искусства, например, изучению гемм. Это, видимо, отчасти объясняется и психологическим складом, и стилем мышления

 

 

Кёлера как ученого (см. гл. 8.6), и его большой загруженностью по Эрмитажу, где он зачастую должен был заниматься не столько научной атрибуцией памятников, сколько технической работой по каталогизации экспонатов.

В апреле 1805 г. Александр I подписал «Положение, полагаемое к учреждению по Эрмитажу», по которому в музее было образовано пять отделений. Начальником I отделения (библиотека, резные камни и медали) стал Е. Е. Кёлер, начальником II отделения (картинная галерея, кабинет редкостей, бронза, изделия из мрамора) — Франц Иванович Лабенский (1769—1849), поляк по национальности, прослуживший в Эрмитаже большую часть жизни, с 1796 г. по 1849 г.³¹⁵ Усилиями Е. Е. Кёлера, Ф. И. Лабенского, Ф. И. Круга и X. Ф. Грефе были разработаны принципы систематизации, каталогизации, научной обработки и публикации памятников. С приходом в музей ученых, членов Академии наук, Эрмитаж стал превращаться не только в хранилище древностей, но и в один из научных центров северной столицы.

В октябре 1816 г. Кёлеру было предписано заняться составлением каталогов (описей) «разного рода антикам, медалям» и пр., хранящимся в I отделении Эрмитажа для представления в Придворную контору. 24 мая 1817 г. ученый представил опись античных монет на 41 странице, опись русских монет на 59 страницах, и начало описи «разным антикам» на 49 страницах.³¹⁶ Каталогизация коллекций занимала все время хранителя и практически не оставляла досуга для научной работы. Обремененный большой семьей, которая состояла из жены, Софьи Максимовны, урожд. фон Брискорн, и 8 детей (7 сыновей и 1 дочери), в июне 1817 г. Кёлер, находясь в чине статского советника, подал прошение об отставке из Эрмитажа,³¹⁷ так как в поисках лучшей доли он намеревался вернуться на родину. Его угнетал не столько низкий социальный статус ученого в России, сколько уязвленное самолюбие — долгие годы он безуспешно добивался избрания в действительные члены Академии наук. К тому времени Кёлер, никогда не имевший ученой степени, стал достаточно известным в кругу западноевропейских антиквариев, почему и получил прозвище «петербургский археолог». Благодаря трудам Кёлера и личной переписке с петербургским академиком о «русской античности» начали узнавать ученые в странах Западной Европы.

2 марта 1817 г. в письме к анонимному одесскому коллекционеру древностей, скорее всего И. П. Бларамбергу (см. гл. 3.1), Кёлер с обидой и раздражением объяснял причины своего отъезда: «… ужасная дороговизна изгоняет меня из Петербурга в Германию. Я буду получать как профессор вдвое против того, что получаю здесь за три должности, и самое отличное ученое воспитание моих сыновей не будет мне ничего стоить, сверх того мне не будет трудно заработать за мои труды и статьи в 4 и 5 раз более против теперешнего маленького жалованья. Прибавьте к этому, что меня здесь считают нисколько не лучше какого-нибудь писца или секретаря, и вы не будете сомневаться в том, что мне опротивело мое положение и что я желаю от него освободиться. Если получу то, о чем я просил, в чем очень сомневаюсь, потому что мне уже раз отказали, то уеду летом с моими тремя сыновьями; если не получу, что вероятно, то подаю в отставку и уеду, как только дозволят мои обстоятельства. Мои сочинения появятся затем в Германии, где многие государи покровительствуют ученым трудам. […] Будучи опять в Германии, не буду, после издания моих монет, заботиться о древностях этого рода: я занимался почти 20 лет почти исключительно монетами и камнями и в награду за это имел только скудное содержание. Будет с меня, знать больше об этом не хочу».³¹⁸ Однако вскоре после своей отставки Кёлер был принят обратно на вновь созданную должность начальника I отделения Эрмитажа. Несмотря на это он все же уехал из России, выхлопотав себе пенсию и неоднократно продляемый заграничный отпуск, в надежде найти новое место службы в Европе.³¹⁹ В начале сентября 1817 г. антикварий добился своей цели — он был избран ординарным академиком Петербургской Академии наук.

В 1817—1819 гг. Кёлер совершил путешествие по Германии, Италии, Франции, где осматривал художественные коллекции музеев и устанавливал личные контакты с европейскими антиквариями, но лучшего места для службы не нашел и вернулся в Петербург.³²⁰ Во время своей поездки Кёлер заехал в имение польских магнатов Потоцких Тульчин в Подольской губернии (1817) и имение А. Г. Кушелева-Безбородко Стольное в Черниговской губернии, где скопировал хранившиеся там надписи, в том числе жемчужину эпиграфики Ольвии — декрет в честь Протогена.³²¹ Известно, что в Париже в 1819 г. Кёлер приобрел собрание из 40 золотых боспорских монет и некоторые картины для Имп. Эрмитажа.³²²

Инициатором второй экспедиции Е. Е. Кёлера по Северному Причерноморью стал известный русский поэт, драматург и переводчик Василий Васильевич Капнист (1758—1823).

Он происходил из обрусевшего греческого дворянского рода, с 1771 г. служил в лейб-гвардии Измайловском и Преображенском полках, где познакомился с Г. Р. Державиным и Н. А. Львовым, в 1775 г. вышел в отставку и в том же году начал публиковать литературные опыты. Капнист — автор «Оды на рабство» (1783, опубл. 1806) и наиболее совершенной комедии русского классицизма сатиры «Ябеда» (опубл. 1798), переводчик од Горация. В 1781 г. он обвенчался с А. А. Дьяковой, на сестре которой Марии был женат Н. А. Львов, а на другой сестре Дарье в 1784 г. женился Г. Р. Державин. Поэт являлся предводителем дворянства Миргородского уезда Полтавской губернии (1782), где находилось его имение Обуховка, контролером Главного почтового правления в Петербурге (1782—1783), киевским губернским предводителем дворянства (1785), надворным советником (1787). С 1785 г. действительный член Российской Академии. При Павле I Капнист состоял директором Имп. театров Петербурга (1799—1801), после убийства царя в чине статского советника вышел в отставку и покинул столицу; занял пост генерального судьи и директора народных училищ Полтавской губернии (1802), в 1812 г. избран местным дворянством кандидатом губернского маршала, в 1817 г. — маршалом Полтавской губернии (до 1822 г.). Последние годы жизни Капнист провел в Обуховке, где часто встречался с И. М. Муравьевым-Апостолом, жившим в 20 км в своем имении Хомутец.³²³

Не имевший специальных знаний в области классической филологии, но убежденный сторонник того, что в русской культуре необходимо создавать аналоги явлениям античной культуры, Капнист как приверженец классицизма выступил с серией статей о связях двух культур. Ему принадлежат полемические высказывания о размере, которым нужно переводить «Илиаду» Гомера, а также предложение «сгладить несообразности и неровности» подлинника «Одиссеи», переместив пятую песнь на место первой. В легендарных древних гиперборейцах он усматривал предков русских, создавших независимую от греков изящную словесность еще до «гипербореан» (от последних древние греки якобы почерпнули все свои достижения).³²⁴ Свои произвольные исторические построения поэт иллюстрировал ссылками на античных авторов — Геродота, Павсания, Страбона, с которыми был знаком лишь по французским переводам. Капнист пытался доказать, что Одиссей странствовал не в Средиземном, а в Черном и Азовском морях.³²⁵ Все эти вопросы он обсуждал со своим близким другом, соседом по имению И. М. Муравьевым-Апостол ом, знатоком классических и новых европейских языков. В январе 1821 г. в письме к сыну С. В. Капнисту поэт сетовал на отъезд Ивана Матвеевича в Москву: «Некому будет мне Горация буквально переводить, и не с кем будет спорить о древностях».³²⁶

Осенью 1819 г. В. В. Капнист совершил поездку в Крым, а возвратясь в свое имение Обуховка, 20 декабря того же года отправил письмо министру духовных дел и народного просвещения князю А. Н. Голицыну о повсеместном уничтожении древних руин в Тавриде, о необходимости принятия мер со стороны правительства по их охране, для чего предлагал как можно быстрее отправить на юг «несколько ученых людей для исследования… древностей и для точного определения урочищ, достопамятными преданиями истории прежних тысячелетий… знаменитых» (документ № 6). Записка Капниста была заслушана 17 августа 1820 г. на заседании Комитета министров. Общественные здания в то время находились в ведении Министерства внутренних дел, поэтому одну копию письма В. В. Капниста А. Н. Голицын направил на усмотрение министра МВД графа В. П. Кочубея, а другую передал президенту Имп. Академии наук С. С. Уварову, предложившему ее на обсуждение Конференции. Постановлением Общего собрания Академии наук 26 января 1820 г. разработка плана работ экспедиции в Крым и Тамань была поручена акад. Кёлеру как единственному из историков — членов Академии наук, уже побывавшему в Причерноморье.

Ученый представил Конференции две записки от 17 марта и 27 мая 1820 г., причем первая из них была отвергнута как поверхностная отписка. Кёлер классифицировал древности на «памятники архитектуры», разделенные им на греческие и генуэзские, и «памятники, подающие древней истории особенное объяснение». Академик призывал запретить ломку камней, снять «вернейшие» планы фундаментов «греческих храмов» и других архитектурных остатков, а наиболее сохранившиеся здания «поправить с малыми издержками» и, сообразуясь с их первоначальным назначением, использовать в государственных и общественных интересах. Средства на их восстановление, на взгляд Кёлера, были бы сравнительно невелики, так как «близ оных развалин есть много развалившихся стен», камень из которых можно использовать для их реставрации. Сумма, необходимая на сохранение и восстановление древних памятников архитектуры, могла быть определена на месте в Крыму опытным архитектором. «Для выполнения такого рода препоручений нужен человек, знающий архитектуру как художник и со вкусом», а не просто архитектор, большинство из которых, на взгляд ученого, являлись не более чем ремесленниками. Кёлер выразил желание сопровождать архитектора в поездке на юг, чтобы исследовать остатки архитектуры и обсудить на месте меры по их реставрации. «По прибытии моем в Крым с архитектором я вместе с ним буду посещать все места, где находятся остатки древней архитектуры, и назначу ему, что ему надлежить делать». После этого ученый планировал составить подробное донесение министру «с точнейшим обозначением издержек, потребных на восстановление и сохранение существующих еще остатков» древней архитектуры. «Если же архитектор останется в Крыму для смотрения за работами.., то я возвращусь оттуда через 3 месяца, считая со дня моего отъезда отсюда. По окончании починок древних зданий в Крыму нужно вверить дальнейший надзор над сохранением оных какому-нибудь одному присутственному месту, для отвращения споров, могущих последовать с другими судебными местами».³²⁷

По убеждению Кёлера, со времени присоединения Крыма к России никто не занимался целенаправленным сбором эпиграфических, нумизматических и археологических памятников в специальных музейных хранилищах, хотя именно благодаря изучению древностей наука получает сведения, которые «подают нам в сей весьма темной части древней истории оной страны объяснение». Ученый выразил пожелание, чтобы эпиграфические памятники тщательно хранились, а в Академию наук присылались «верные» с них копии. «Жаль, — писал Кёлер, — что многие из прежде найденных надписей попорчены, разбиты или перезжены в известь, другие заброшены в фундаменты новых зданий». Кёлер предлагал поручить специальному надсмотрщику — «смотрителю древностей», одному из живущих в Крыму чиновников, приобретение монет и других находок в Крыму и на Тамани для Имп. Эрмитажа, установив ему жалованье от 500 до 600 р. с оплатой путевых издержек и расходов на покупку вещей в пределах 1000 р. в год, с обязательным представлением ежегодного отчета в Министерство народного просвещения. «Только сим способом можно достигнуть цели. Если сей чиновник, кроме умеренного его жалованья и посылаемой по временам денежной ссуды впредь, будет еще поощряем за весьма хорошие посылки, то конечно ревность его тогда усугубится».³²⁸ По мнению Кёлера, к этой должности более всего подходил живший в Крыму французский эмигрант Поль Дюбрюкс (гл. 3.2), «хотя он не ученый, но имеет сведения и честный человек, ревностно занимавшийся вырыванием около Керчи вещей».³²⁹ Найденные эпиграфические памятники Дюбрюкс мог бы доставлять в Феодосийский музей древностей (гл. 4.3) или церковь Покрова Пресвятой Богородицы в ст. Тамань (гл. 15), «где уже находятся многие примечательные сего рода надписи», а их точные копии, так же как монеты, редкие золотые вещи, «превосходные медные и глиняные сосуды и фигуры», высылать в Петербург министру народного просвещения. Кёлер подчеркивал важность проведения раскопок, продолжение которых зависит от указа императора: «К несчастию, новые открытия становятся со временем реже, а через несколько лет и совсем ничего не будут находить, а потому весьма желательно бы было, чтобы все ныне находимое… сберегаемо было тщательно. […] А так как в Керчи до сего времени вырываемы были из земли не очень важные вещи, то желательно было бы, чтобы таковое отыскивание ревностно продолжаемо было на Тамани, откуда получено гораздо более хорошего».³³⁰

Обсудив записку, Академия наук решила снарядить на побережье Черного моря специальную археологическую экспедицию во главе с Кёлером. По рекомендации директора Департамента путей сообщения генерала А. А. Бетанкура (1758—1824) и генерала Сенновера, а также известного коллекционера античных памятников архитектора О. Монферрана³³¹ сопровождать Е. Е. Кёлера должен был архитектор Э. Паскаль.

Эжен (Евгений Францевич) Паскаль (Pascal, 1791—1861), французский архитектор; академик архитектуры Имп. Академии художеств (1835). Он учился в Парижской Академии художеств у Персиера и Фонтеня. По приезде в Россию работал в Крыму, затем поступил на службу в Комиссию по сооружению храма Христа Спасителя в Москве, где прослужил около года; автор решетки Александровского сада в Москве (1820). Состоял при Комитете строений и гидравлических работ в Санкт-Петербурге (1823—1826), каменных дел мастер (1827—1828), с 1828 г. — рисовальщик в Комиссии по построению Исаакиевского собора. С 1833 г. — «назначенный в академики» Имп. Академии художеств. Автор нескольких домов в Петербурге. В 1840-х гг. архитектор департамента проектов и смет в Главном управлении путей сообщения и публичных зданий. В 1843 г. уволен от службы в чине титулярного советника, в 1847 г. ему было предписано исполнить «проект греко-российской церкви» на звание профессора архитектуры. В 1849 г. вернулся на родину.³³²

Ко времени организации экспедиции Паскаль работал в Москве, но уже отличился «и в Тавриде своим искусством». В случае его отказа Кёлера должен был сопровождать архитектор Модуи.

Экспедиции выделили 8 тыс. р. из экономических сумм Имп. Академии наук.^{333 334} Совместными усилиями академиков Ф. И. Круга, X. Ф. Грефе, X. Д. Френа и Е. Е. Кёлера была выработана инструкция, «с означением, на какие предметы, кроме главной цели, должны были обращать еще наблюдения и исследования» путешественники. В ней подчеркивается необходимость снять с развалин «верные чертежи», а с греческих, латинских и татарских надписей — точные копии. Академики рекомендовали Кёлеру ходатайствовать перед местным начальством, чтобы «выкапывание и своз камней впредь было запрещено». Особо подчеркивалось требование информировать Академию наук о всех проводившихся в Новороссии раскопках, «могущих прояснить историю оной классической земли», а также приобретение древностей для академического музея.

Инструкция была одобрена С. С. Уваровым, но с добавлением следующих статей: «1) Если г. Кёлер, по соображении разных исторических известий, заключит предположительно, что в каких-либо местах должны быть сокрыты памятники древности, то он может, буде пожелает, производить какие нужно копания, и найденные таким образом любопытные вещи… обязан представлять в Академию; о не столь любопытных доводить только до ее сведения; 2) Постановить правилом, чтобы разыскивание следов древности в самой земле и копание производить на казенных местах, а на частных владельческих землях испрашивать согласие у самих владельцев».³³⁴ Экспедицию снабдили подробной картой Крыма съемки С. А. Мухина (рис. 19)³³⁵ и геодезическими инструментами — ватерпасом, землемерным столиком с приборами и межевой цепью.³³⁶

29 мая 1821 г. Кёлер выехал из Петербурга, а вернулся 5 месяцев спустя, 31 октября. 4 июня в Москве он встретился с Паскалем, и путешественники через Харьков отправились в южные губернии страны. Надежды В. В. Капниста, что академик заедет к нему в Обу-ховку для обсуждения вопроса о крымских древностях, не оправдались.³³⁷ Академическая экспедиция охватила огромную территорию от Одессы до Таманского полуострова, включая Крым.³³⁸ Сам Кёлер провел раскопки в Ольвии на месте, где был найден декрет в честь Протогена (см. гл. 10.3), а Паскаль, оставшийся в Крыму после отъезда академика, в декабре 1821 г. произвел археологические исследования близ мыса Фиолент с целью поиска руин храма Девы (см. гл. 12.4). Сохранился отчет Кёлера о двух «надгробных памятниках» (курганах со склепами), открытых в Керчи капитан-лейтенантом Н. Ю. Патиньоти (гл. 14). Из Керчи академик написал генерал-губернатору Новороссии А. Ф. Ланжерону с настоятельной просьбой сделать распоряжение о запрещении разрушения древних гробниц, так как он наблюдал, как огромные тесаные камни разбирались местными жителями «на постройку их хижин».³³⁹ До нас дошли письма к акад. Ф. И. Кругу, где Кёлер сообщает цены на античные и русские монеты XVIII в. в Крыму.³⁴⁰

По итогам поездки 23 ноября 1821 г. Кёлер представил на рассмотрение Конференции АН рапорт, где разделил памятники архитектуры Причерноморья на два класса — более сохранившиеся памятники византийской, генуэзской, татарской и турецкой архитектуры, которые «могут быть восстановлены на долгое время», и развалины «циклопических» построек, храмов и других зданий времен античной Греции, требующие принятия мер к их охране, так как они используются невежественным местным населением «безденежно» в качестве каменоломен. Относительно первых Кёлер, зачастую путавший византийские, генуэзские и татарские постройки, писал, что их следует «привести… единожды в хорошее состояние и в оном содержать» (мечеть в Козлове, мавзолеи в Эски-Юрте, укрепления Балаклавы, Мангупа, Судака, бани и мечети в Феодосии, крепость и мечети в Эски-Сарае). Кёлеру принадлежит приоритет в открытии и описании ряда средневековых памятников Крыма, в том числе Сюй-реньской крепости и Чоргунского исара. При этом о полном непонимании им самобытности и важности сохранения архитектурных памятников крымского ханства свидетельствует то, что Кёлер предлагал снести «ветхий», по его мнению, дворец в Бахчисарае и взамен построить каменный меньших размеров в «восточном вкусе». Заботам местной администрации он предлагал поручить охрану «ветхих» укреплений в Гурзуфе, остатков Херсонеса—Корсуня, руин на Гераклейском полуострове, пещерных церквей и крепости в Инкермане, Черкес-Кермене, развалин на мысе Айя, ряда средневековых памятников на южном берегу Крыма, на Керченском полуострове — Золотого кургана, «Кресел Митридата», двух склепов, открытых Патиньоти, древнего водопровода в Еникале, укреплений на горе Опук и др.

Памятники второго класса, на взгляд Кёлера, «будучи охраняемы от разрушения, могут существовать целые веки». Необходимо запретить порчу памятников древней архитектуры, независимо от того, какому народу они принадлежат — грекам, генуэзцам, туркам, татарам и т. д. Все древние памятники Крыма должны быть описаны и изданы в 12—15 тетрадях с живописными видами: археологические богатства Англии и Франции «весьма маловажны в сравнении с драгоценными памятниками в Крыму, и памятники их не столь многочисленны и не принадлежат ко временам столь отдаленным, как те, кои находятся в Таврическом полуострове». Академик предлагал обратиться к генералу А. А. Бетанкуру с просьбой направить в Крым «искусного» офицера-землемера для «снятия геометрических планов земли и составления карт», а за счет Академии наук — живописца для снятия видов, предлагая в качестве кандидата жившего в Риме голландца Деринга.

В отчете об экспедиции Е. Е. Кёлер доказывал, какой огромный ущерб науке наносят грабительские раскопки, проводящиеся без разрешения властей. В Керчи были разрушены великолепные склепы, открытые в 1819—1820 гг., а «весьма драгоценные и редкие вещи… розданы первому приходящему», причем ни одна из них не попала в Кабинет императора. Академик предлагал запретить раскопки до тех пор, пока не будут найдены «способы производить оные с истинною пользою для науки». На взгляд Кёлера, следует поручить археологические исследования курганов в Крыму двум «отличным» офицерам для производства работ близ Севастополя, затем перенести их в окрестности Керчи и на Таманский полуостров, чтобы все без исключения найденные древности отсылались в Министерство народного просвещения, в ведении которого находилась Имп. Академия наук.³⁴¹ Это предложение не было случайным, так как именно военные, а не ученые стали первыми раскопщиками археологических памятников Северного Причерноморья — генерал С. Г. Гангеблов (1811 г., Керчь), полковник Я. Л. Парокья (1817—1818 гг., ст. Тамань, гл. 15), начальник гребной транспортной флотилии Н. Ю. Патиньоти (1820—1821 гг., Керчь, гл. 14).³⁴² В последующие годы раскопки проводили капитан-лейтенант Н.Д. Критский (1823 г., о-в Фидониси, гл. 10.1; 1824 г., Тендровская коса, см. гл. 10.4), мичман К. М. Навроцкий (1824 г., Тендровская коса, см. гл. 10.4), казачий сотник А. К. Кушнарев (1824 г., ст. Недвиговка, Елизаветовская, гл. 17), плантер К. Крузе (1827, 1833 гг., Севастополь, гл. 12.2), подполковник Гринфельд (1837 г., Анапа, гл. 16.1). Большинство открытий совершалось случайно, находки очень редко попадали в музеи, а чаще расходились по рукам коллекционеров, при этом, как правило, навсегда исчезая из поля зрения науки.

Э. Паскаль представил в Академию рапорт о реставрации древних памятников архитектуры в Крыму, включающий их перечень и примерную краткую смету в 32 тыс. р. ассигнациями. Рапорт был заслушан на заседании Конференции 7 ноября 1821 г. по представлению акад. Ф. И. Круга.³⁴³ Архитектор оставался в Севастополе вплоть до сентября 1822 г., хотя получил официальное уведомление о завершении своей миссии еще в феврале. Паскаль ссыпался на то, что «поспешные поездки» с Кёлером препятствовали ему представить подробные сметы реставрационных работ, и предполагал вторично и тщательно осмотреть памятники, что требовало дополнительного времени и новых ассигнований. При этом Паскаль, постоянно жаловавшийся на нехватку средств, совершил специальную поездку на Таманский полуостров, истратив на одни прогоны 150 р. Академия наук была недовольна постоянными жалобами, медлительностью и «неполным исполнением» Паскалем своих обязанностей, так как присланные им сметы по реставрации объектов «не отличались подробностью», а чертежи «самых важных токмо памятников древней архитектуры» в Петербурге так и не были получены. «Препоручения, собственно от Академии на него возложенные, то есть измерение и черчение достопри-мечательнейших памятников древней архитектуры, Паскаль почти вовсе не исполнил; ибо в течение полугода по отъезде г. Кёлера он прислал в Академию только два рисунка малозна-чущих. Паскаль вовсе не употреблял геодезических инструментов, им требованных… Он их оставил в Одессе, где они и ныне еще находятся».³⁴⁴

Действительно, судя по рапортам в Академию наук, Паскаль отправил в Петербург лишь два графических листа — рисунок «некоторых барельефов и копии греческих надписей, снятых греком Тома» под наблюдением севастопольского коллекционера Псомаса, а также планы, разрезы и профиль «древнего памятника, находящегося на мысе Фиолент», раскопанного им по приказанию Кёлера.³⁴⁵ Конференция пришла к заключению, что «рисунки сих памятников суть токмо побочный предмет… и что Академия поручила составление их г-ну Паскалю токмо на случай продления пребывания его в Крыму, и когда правительство поручит ему надзор за постройками, но она не предвидит окончания сих рисунков.., и что Академия отказывается от продолжения сих рисунков и почитает поручение, данное помянутому архитектору, в отношении Академии оконченным».³⁴⁶ Академия отказалась взять на себя непомерные расходы по вторичной поездке Паскаля (35 тыс. р.) и предложила А. Н. Голицыну поручить составление смет местным архитекторам, «кои назначены для предпринятия под надзором их починок древних памятников, ибо им лучше, нежели Паскалю, известны местные обстоятельства, цены материалам и работы».³⁴⁷ Из путевого дневника Кёлера 1821 г. следует, что Паскаль на протяжении всей поездки с академиком выполнял чертежи и рисунки археологических памятников Новороссии. Возможно, после конфликта с Академией наук он просто не захотел представить их «заказчику» и впоследствии вполне мог увезти их с собой на родину.

В отчете об экспедиции была названа сумма в 41 тыс. р. ассигнациями, необходимая на реставрацию памятников Крыма. Эта смета и предложения «О средствах к сохранению древних достопамятностей Тавриды» были утверждены Александром I 4 июля 1822 г.³⁴⁸ Все расходы по реставрации памятников правительство взяло на себя, причем было решено «по окончании починок вверить дальнейший надзор за сохранением… зданий» местным властям. Министр народного просвещения А. Н. Голицын обсудил вопрос об охране древностей Тавриды с таврическим гражданским губернатором Н. И. Перовским, посчитавшим, что следует обратить основное внимание на охрану древностей греков и генуэзцев, а не татарских и турецких «как ближайших к нашему времени народов». Первоначальное предложение Кёлера оставить в Крыму архитектора Паскаля с ежегодным жалованьем 3000 р. также было отвергнуто, так как гражданский губернатор уже имел в своем распоряжении двух архитекторов.³⁴⁹ В 1822 г. из строительного капитала в распоряжение таврического гражданского губернатора на первый год выслали 10 тыс. р., о чем Конференция была поставлена в известность 14 августа.³⁵⁰ Эта сумма предназначалась только на реставрацию древностей, находящихся на казенных и общественных землях. Губернатор должен был «пригласить к пожертвованию» жителей Крыма для реставрации некоторых зданий, находящихся на частных землях.³⁵¹ Таким образом, впервые в истории России государственные средства были специально отпущены на нужды охраны памятников.³⁵² Но местная администрация из-за болезни, а затем и отставки А. Ф. Ланжерона никаких конкретных мер не принимала, и выделенные средства вплоть до вступления в должность новороссийского генерал-губернатора М. С. Воронцова в 1823 г. оставались не использованными (гл. 3, 4.4—4.5).³⁵³

В первой трети XIX в. специализация научных дисциплин привела к изменениям в структуре академических коллекций. Устав Академии наук 1836 г. подтвердил разделение Кунсткамеры на ряд самостоятельных академических музеев. Еще в ноябре 1818 г. по инициативе

акад. X. Д. Френа³⁵⁴ на базе восточных коллекций Кунсткамеры был создан Азиатский музей, ставший центром востоковедческих исследований в России.³⁵⁵ В его состав были включены коллекции восточных монет, археологических памятников и т. п. (в том числе 114 памятников из Царевских курганов Саратовской губернии, раскопки 1843—1844 гг.³⁵⁶), древности, присланные акад. М. И. Броссе³⁵⁷ во время путешествия по Кавказу (1848), монеты, рукописи и древности из коллекций, собранных еще в XVIII в. Р. Арескиным, И. X. Буксбаумом, Д. Г. Мес-сершмидтом, Я. В. Брюсом, Г. Ф. Миллером, И. Г. Гмелиным, П. С. Палласом, И. А. Гюльден-штедтом и др. 20 июля 1832 г. Николай I подтвердил «узаконения относительно доставления в Академию наук всех вообще достопамятных произведений природы и искусств, обретаемых в губерниях внутри империи», т. е. возобновил указы Петра I (1718) и Екатерины II (1762), предписывавшие все памятники, найденные при раскопках, и случайные находки древностей присылать в Академию наук.³⁵⁸ Этот указ, разосланный в Сенат, Синод, губернским и областным военным и гражданским начальникам, способствовал не только концентрации эпиграфических и нумизматических раритетов в академических собраниях Петербурга, но и их скорейшему вводу в научный оборот в трудах специалистов, как правило, одновременно являвшихся хранителями императорских и других петербургских собраний.

Однако публикация собственно археологических памятников наталкивалась на организационные и финансовые препятствия. Так, предложение Е. Е. Кёлера опубликовать в Лондоне или Париже описание крымских древностей «с живописными видами» по итогам экспедиции 1821 г. осталось неосуществленным.³⁵⁹ Еще в апреле 1822 г. граф С. С. Уваров посчитал, что предлагаемое Е. Е. Кёлером издание «живописного описания Тавриды» скорее дело Академии художеств, чем Академии наук, а из-за скудных средств, находящихся в распоряжении научного сообщества, без других источников финансирования этот проект осуществить невозможно. А. Н. Голицын согласился с Уваровым и высказал пожелание привлечь для его реализации исключительно русских художников и граверов.³⁶⁰ Комитет министров рассматривал этот вопрос 2 мая, 4 июля 1822 г., 2 октября 1823 г., 29 января 1824 г., решив отложить издание «впредь до удобнейшего времени». Император еще в июле 1822 г. приказал представить ему смету издания. А. Н. Голицын обратился к президенту Академии художеств А. Н. Оленину для выбора по его усмотрению художника для направления в Крым. В марте 1823 г. Кёлер вновь настоятельно просил министра народного просвещения «выписать» из-за рубежа художников для рисования и гравирования, так как «памятники сии год от году приходят в большее разрушение и причиняемые временем опустошения побуждают поспешить снятием видов сих драгоценных остатков древности», а издание поручить лондонским книгопродавцам Родуэлю и Мартину, известным изданием видов Парижа, Италии, Швейцарии и Германии. Составление необходимых карт академик предлагал поручить русским инженерным офицерам. По его мнению, литографический способ издания в данном случае был бы неуместен из-за получения при таком способе небольшого количества хороших оттисков. А. Н. Оленин полагал, что необходимо выполнить не менее ста рисунков древних памятников Новороссии. Эту работу предлагалось поручить нескольким мастерам, отправленным в Крым на один год, а именно академикам К. Кюгельхену, М. Н. Воробьеву и молодому архитектору А. Тону. На эти цели, по его подсчетам, для содержания трех человек требовалось 18 тыс. р. в год. Оленин предложил отказаться от литографирования и отдать предпочтение мастерству английских граверов на меди, издать книгу у книгопродавцев, названных Кёлером, и передать им право собственности на рисунки. С этим категорически не согласился А. Н. Голицын, посчитавший, что само издание также необходимо напечатать за счет казны, а вырученные от продажи средства «предоставить в пользу российских художников», снимавших для книги виды Крыма.³⁶¹ В январе 1824 г. император повелел вторично отправить в Крым экспедицию и издать описание древностей Тавриды с рисунками,³⁶² но падение и отставка «идеолога космополитического мистицизма» кн. А. Н. Голицына в 1824 г., а затем смерть Александра I в 1825 г. поставили точку на этом проекте.

Кёлер, по итогам экспедиции 1821 г. награжденный императором чином действительного статского советника (30 июня 1822 г.), начал обработку собранных материалов и намеревался издать две части своего знаменитого, но малодоступного сборника статей на французском и немецком языках «Serapis», посвященного древностям Северного Причерноморья, который полностью в печати не появился.³⁶³ Каждая из статей сборника, первоначально печатавшаяся отдельным оттиском, имела римскую цифру с номером, показывающим, что он является его разделом. Большинство мелких статей Кёлера, входящих в «Serapis», издавалось мизерными тиражами, затем автор раздаривал их коллегам, к которым он благоволил, вельможным меценатам и коллекционерам. В свободную продажу эти издания не поступали. Исключение составляют труды Кёлера, изданные Академией наук,³⁶⁴ частично вошедшие в «Serapis» в немецких переводах.

19 января 1825 г. Кёлер представил в Конференцию АН оставшееся неизданным сочинение «Beitrage zu den Merkwiirdigkeiten des Pontus Euxinus»,³⁶⁵ а полгода спустя, 31 августа 1825 г. обширный труд «Memoire sur les lies et la course consacrees a Achille dans le Pont-Euxin».³⁶⁶ Последняя работа, состоящая из 5 глав с приложением двух карт, посвящена анализу нарративной традиции о культе Ахилла и вопросам исторической топографии Причерноморья (о-в Фидониси (Левка), о-в Березань (Борисфен), Тендровская коса (ристалище, или бег Ахилла), Ольвия и «сарматское побережье», город Ахиллий с храмом Ахилла в Боспорском проливе у берегов Меотиды и др.). В этих трудах Кёлер ввел в научный оборот значительный объем неизвестных ранее эпиграфических и нумизматических источников, собранных им во время экспедиции 1821 г.

Типичный немецкий гелертер антикварного толка, Кёлер, как и большинство профессиональных ученых-антиквариев своего времени, понимал задачи археологии в русле эстетики И. Винкельмана. Петербургский академик издавал главным образом новый эпиграфический и нумизматический материал, а также памятники скульптуры и глиптики, и здесь его заслуги бесспорны. Он «положил основание изучению древностей, находимых на юге России и поднял его на высокую степень строгой, научной отчетливости», — писал о Кёлере профессор Московского университета П. М. Леонтьев.³⁶⁷ Однако, как красноречиво свидетельствуют опубликованные труды Кёлера и неизданный дневник его поездки по Новороссии 1821 г., в строительных остатках античного времени академик разбирался крайне слабо и зачастую не мог в отличие от естествоиспытателей К. И. Таблица и П. С. Палласа, описавших те же места за тридцать лет до Кёлера и специально древностями не занимавшихся, правильно оценить и интерпретировать конкретную археологическую ситуацию недвижимых объектов, видимых на поверхности земли. Отдавая предпочтение надписям, монетам, резным камням и другим художественным произведениям античности, Кёлер явно пренебрегал познавательными возможностями собственно археологических источников и недооценивал их. Так, об осмотренных им руинах Пантикапея Кёлер отозвался крайне скептически: «За исключением двух-трех разрушенных архитектурных памятников, ничего не осталось от этого города».³⁶⁸ Этот приговор был вынесен столичным археологом в первой четверти XIX в., когда большинство городищ Европейского Боспора еще не было разобрано на камень, и планы укреплений и отдельных зданий хорошо читались на поверхности земли.

Напротив, живший в Одессе антикварий И. А. Стемпковский (гл. 3.1) в те же годы призывал немедленно обратить внимание археологов на «главнейший пункт на европейском берегу пролива» — столицу Боспорского царства Пантикапей (Керчь), причем не только на окрестные курганы, но и на сам город, особенно его цитадель, и снять ее подробный план, а также на остатки городищ и валов Восточного Крыма: «Следы стен и башен сего города еще видны, — писал Стемпковский о Пантикапее, — но скоро, может быть, совершенно будут изглажены […] В окрестностях Керчи существуют еще некоторые остатки зданий отдаленных веков, и коих прочность доселе противостоит разрушительной силе времени […] Исследования в сих местах… доставили бы науке много любопытных и новых сведений. Надлежало бы составить планы всем таковым зданиям, с начертанием догадок о первобытном их состоянии и предназначении. Весь берег Керченского пролива изобилует развалинами древних жилищ: тут должно искать неизвестных доселе местоположений Нимфеи, Акры, Парфениона и других городов, писателями упоминаемых. Весьма замечательны, на Крымской стороне Воспора, следы различных древних валов, означающих разновременные границы владычества воспорян […J Не нужно говорить, сколь бы любопытно было определить с достоверностью направление сих линий и сделать местные изыскания по всему протяжению оных».³⁶⁹ К счастью для науки, эту трудоемкую работу взяли на себя археологи-дилетанты, жившие в Новороссии, в частности Поль Дюбрюкс и И. П. Бларамберг (гл. 3).

Несколько иной характер, чем экспедиция Кёлера, носила почти двухмесячная поездка в Новороссию известного писателя И. М. Муравьева-Апостола.

Иван Матвеевич Муравьев-Апостол (до 1801 г. — Муравьев, 1768—1851), государственный деятель, прозаик, поэт, переводчик.³⁷⁰ С 1773 г. был записан солдатом в Измайловский полк, учился в пансионе акад. Л. Эйлера (1776—1777) и дома, в 1784 г. начал службу в штате петербургского генерал-губернатора Я. А. Брюса, затем — в Коллегии иностранных дел, с 1792 г. как образованнейший офицер своего времени состоял «кавалером» (воспитателем) при великих князьях Александре и Константине Павловичах, впоследствии назначен обер-церемони-мейстером. Он прекрасно знал не менее 8 древних и новых европейских языков и с успехом переводил на русский античных авторов. ³⁷¹ Муравьев-Апостол — первый переводчик на русский язык комедии Р. Б. Шеридана «Школа злословия» (1792), автор комедии «Ошибки, или утро вечера мудренее» (1794) по сюжету О. Голдсмита, которые были поставлены в Эрмитажном театре. С 1796 г. по 1805 г. служил по дипломатической части: занимал должность посланника (министра-резидента) в Эйтине, Гамбурге, Копенгагене; тайный советник (1800), вице-президент Иностранной коллегии (с 1801 г.), полномочный министр в Мадриде (1802—1805). Действительный член Российской Академии (с 1811 г.), впоследствии сенатор (1824), почетный член Имп. Академии наук (1841), с 1811 г. деятельный член «Беседы любителей российского слова», в «Чтениях» которой опубликовал переводы сатир Горация (1811—1812), издал перевод комедии Аристофана «Облака» (СПб., 1821) и др.; почетный член «Арзамаса». Отец трех декабристов — Ипполита, Сергея и Матвея Ивановичей Муравьевых-Апостолов. После восстания декабристов, в мае 1826 г. «уволен по болезни в чужие края», жил в Австрии и Италии, в Россию вернулся в 1840-х гг.

Намереваясь посетить Крым, в течение двух лет перед путешествием И. М. Муравьев-Апостол тщательно изучал не только современные ему исследования и описания, но античные и средневековые письменные источники о Северном Причерноморье, причем не по французским переводам, а в оригинале, и многие цитаты из авторов помнил наизусть (среди них он отдавал предпочтение Страбону). В поездке Муравьева-Апостола сопровождали вторая жена Прасковья Васильевна (урожд. Грушецкая, внучка В. М. Долгорукого-Крымского), которой посвящена книга путешествия в Тавриду, и двоюродные племянники Н. М. Муравьев и М. С. Лунин. За неполных два месяца, 11 сентября—25 октября 1820 г., путешественники проехали по маршруту Одесса—Перекоп—д. Саблы, с выездами в Севастополь, Балаклаву, Бахчисарай, на Южный берег Крыма от Алушты до Кикинеиза—Судак—Старый Крым—Феодосия—Керчь, однако из-за нехватки времени не сумели посетить Таманский полуостров. Итогом поездки стала книга «Путешествие по Тавриде в 1820 годе»,³⁷² которая написана в форме 25 писем, скорее всего, адресованных соседу по имению В. В. Капнисту. Восемь недель, на взгляд автора, оказались «весьма недостаточны для обозрения земли классической, заслуживающей, на каждом шаге, прилежное исследование, и где, не взирая на истребление памятников, столько еще осталось следов, по коим можно выводить заключения, служащие к пояснению древней истории и географии Тавриды», которой, по его собственному признанию, он занимался уже давно.³⁷³ Письма дают ретроспективные и современные описания древних городов и поселений Причерноморья, ценные прежде всего тем, что все увиденное автор сразу же фиксировал на бумаге, «имев предметы пред… глазами».³⁷⁴ Большой знаток античности, И. М. Муравьев-Апостол убеждал читателей в необходимости сохранения «драгоценных остатков древности» и с болью писал о повсеместном уничтожении археологических памятников Новороссийского края, призывая начать планомерные, методические «изыскания» на городищах. По его мнению, раскопками должен руководить настоящий археолог-нумизмат, который «знал бы, где он роется и не только что открывает, но и еще в каком положении одна к другой находилися вещи, найденные им в земле».³⁷⁵ Однако нельзя даже сравнивать несколько суховатые, строго научные характеристики памятников, оставленные представителями Имп. Академии наук (П. С. Палласом, Е. Е. Кёлером и др.), с патетическими репликами романтично настроенного писателя, члена литературной Российской Академии³⁷⁶ (гл. 10. 3).

Родственник И. М. Муравьева-Апостола, Семен Васильевич Капнист (1791 —1843),³⁷⁷ старший сын драматурга В. В. Капниста, по мнению современников, унаследовавший поэтический дар отца, также занялся исследованием древностей Новороссии. С. В. Капнист, являвшийся секретарем Патриотического общества (с 1814 г.), с 1814 г. служил в Комиссии прошений, затем с 1818 г. в Государственной канцелярии, с 1824 г. состоял чиновником особых поручений при новороссийском генерал-губернаторе М. С. Воронцове. Декабрист, член Союза благоденствия (1818—1821), но это обстоятельство в 1825 г. Николаем I было поведено «оставить без внимания»; кременчугский уездный предводитель дворянства (1829—1838), директор полтавской гимназии, затем с 1838 г. директор училищ Полтавской губернии. С 1823 г. женат на Елене Ивановне Муравьевой-Апостол, дочери И. М. Муравьева-Апостола и сестре трех декабристов. Автор «Вечера в Тавриде» (Образцовые наши стихотворения. 1824. 4.9. С. 253—255); перевел на французский язык статьи В. В. Капниста о Гомере и гиперборейцах, надеясь на помощь А. Э. де Ришелье при их публикации в Париже.

Летом и осенью 1821 г. С. В. Капнист находился на излечении в Крыму и воспользовался этим для удовлетворения своих археологических интересов. Отец настоятельно рекомендовал ему «стараться отметить и изыскать древности»: локализовать упомянутые древними авторами города и «урочища», «хорошенько расспросить о Криуметопоне» (Бараний лоб, отождествляемый И. М. Муравьевым-Апостолом с оконечностью горы Аю-Даг) и узнать от местного населения как можно больше сведений об этом «нужнейшем урочище», осмотреть развалины Отуза и побывать на Таманском полуострове.³⁷⁸ «Ежели государь будет в Севастополе, — советовал он сыну, — то кажется не дурно было бы, если б ты ему представился с прочим дворянством. Явись у князя Петра Михайловича (Волконского, с 1826 г. министра Имп. двора.— И. Г.) и что-нибудь расскажи ему — для занятия — о успехах твоих в отношении древностей Таврических. Может быть, привлечешь этим внимание».³⁷⁹ Однако следов интереса к археологии младшего Капниста в опубликованных источниках до нас не дошло, за исключением его письма к А. Н. Голицыну от 27 января 1822 г. из Севастополя. В нем Семен Васильевич описывает находки из кургана Патиньоти, пытается акцентировать внимание на том, что древности могут быть переплавлены, «рассеяны или вывезены за границу, тогда когда оные суть неоспоримая принадлежность России». Капнист, как и его отец, обращает внимание правительства на необходимость охраны памятников Новороссии. Он предлагает назначить первоначально сроком на год специального чиновника в Керчи, желательно русского по происхождению, и ассигновать ему из казны на первый раз для приобретения памятников у частных лиц 5 тыс. р.; обязать уполномоченного докладывать правительству о «вещах драгоценных», выполнять «подробное описание… вещей и ежели можно рисунки оных»; выплачивать вознаграждение частным лицам за памятники и предоставление древностей, найденных на казенных землях, уполномоченному; установить за обязательное правило предварительно извещать чиновника о месте и времени ломки камня, чтобы он мог наблюдать за работой; «в случае нужды» разрешить брать под свою команду из военных или городской полиции необходимое число часовых «для содержания стражи во время ломки камня, дабы вещи не были сокрыты или тайно вынесены работниками»; найденные в таких случаях вещи считать казенными и представлять министру народного просвещения; за пересылку их по почте в столицу плату не взимать.³⁸⁰ К сожалению, его предложение не получило должного отклика в Петербурге.

Популяризатором археологических богатств Причерноморья был известный дипломат, писатель, историк, художник, журналист, основатель и издатель «Отечественных записок» (в 1818—1819 гг. альманах, в 1820—1830 гг. ежемесячный журнал) Павел Петрович Свиньин (1787—1839).³⁸¹

Сын костромского помещика, он учился в Благородном пансионе при Московском университете, продолжил образование в Академии художеств, службу начал в архиве Коллегии иностранных дел, с 1806 г. по дипломатическому ведомству переводчиком при русской эскадре адмирала Д. Н. Сенявина в Средиземном море; посетил Англию, затем Испанию и Португалию, из Лиссабона был отправлен в Петербург, прикомандирован к дипломатической миссии в США как переводчик и секретарь русского генерального консула в Филадельфии (1811 —1813), путешествовал по США и Западной Европе, в 1816 г. вернулся в Россию. Академик живописи (1811), почетный вольный общник (1827) Академии художеств, член Российской Академии (1833).

Выйдя в отставку, с 1816 г. Свиньин посвятил себя историческим изысканиям и журналистике. За собственный счет он практически ежегодно совершал поездки для «познания» истории и «обозрения» современного состояния России, посетил Нижнее Подонье и Приазовье, Кавказ, Крым, Бессарабию и Новороссийский край. В годы издания одного из первых русских историко-археологических журналов «Отечественные записки», тираж которых доходил до 1400 экз., а стоимость годовой подписки (12 книг, или 4 части) не превышала 25—

• 30 р. ассигнациями,³⁸² Свиньин стал собирать «Русский музеум», включавший документы, рукописи, книги, живопись, графику, археологические памятники, главным образом монеты, изделия из камня, кости и бронзы. В «Извлечении из археологического путешествия по России в 1825 году», в других статьях на страницах «Отечественных записок»,³⁸³ которые издавались с целью «говорить русским об одном русском, отечественном», собран ценнейший материал о состоянии археологических объектов Новороссийского края, Бессарабии, областей Войска Донского и Черноморских казаков, сведения о первых археологических раскопках, создании музеев и частных коллекций древностей. Авторами журнала являлись многие историки, археографы и археологи России того времени: В. Г. Анастасевич, М. Ф. Берлинский, А. И. Михайловский-Данилевский, митрополит Евгений (Болховитинов), Е. Г. Зельницкая (автор исследования о древних урочищах Калужской губернии), М. Ленивцев, Н. А. Полевой, С. В. Руссов, Н. М. Сипягин, И. А. Стемпковский, П. М. Строев и др.³⁸⁴

Остался нереализованным проект П. П. Свиньина о создании публичного Русского отечественного музеума, направленный министру финансов А. М. Княжевичу в 1833 г., а затем министру народного просвещения С. С. Уварову.³⁸⁵ Снижение популярности журнала «Отечественные записки», его закрытие и наступившие материальные затруднения вынудили хозяина, покинувшего столицу и переселившегося в свое имение под Галичем, в 1834 г. продать свой «Русский музеум» с аукциона. Живя в деревне, Свиньин систематизировал и обрабатывал материалы своих «живописных путешествий» по России, которые должны были иллюстрироваться собственноручными рисунками. Посмертно была издана лишь первая часть «Картин России»³⁸⁶ с «одними общими, любопытнейшими чертами предметов»; вторая часть, «Отчет путешественника по России», включавшая статистические сведения, воспоминания о встречах с современниками и пр., в свет не вышла, и неизвестно, была ли она подготовлена автором. К сожалению, сопровождавшие ее рисунки и чертежи рассеялись по разным собраниям.³⁸⁷ Потомки должны отдать справедливость Свиньину, пропагандировавшему в общественном сознании соотечественников понятия о ценности памятников истории и культуры и бережном к ним отношении.

Еще при Александре I 20 июля 1824 г. управляющий Министерством внутренних дел В. С. Ланской разослал циркуляр «с изложением высочайшей воли о собирании всех планов и фасадов казенных зданий», включая памятники древности. 22 декабря 1826 г. новый император Николай I подписал указ «о собрании по всем губерниям сведений об остатках древних замков и крепостей или других зданий древности» и «строжайшем запрещении разрушать их с ответственностью в том начальников городов и местных полиций», с предписанием «снять с таковых зданий планы и фасады в настоящем их положении», циркулярно разосланный МВД

• 31 декабря 1826 г.³⁸⁸ В декабре 1827—январе 1828 г. этот указ был подтвержден другим распоряжением Николая I гражданским губернаторам, регламентировавшим необходимость согласования с МВД вопросов реставрации архитектурно-исторических памятников и мер по их «поддержанию».³⁸⁹ С марта 1836 г. «издержки на исправление и поддержание древних зданий» отнесли на счет бюджета городов, где находились сами памятники, а при недостатке средств — на Государственное казначейство, при условии предварительного представления планов и смет.³⁹⁰ 3 июня 1837 г. Министерство внутренних дел еще раз предписало гражданским губернаторам необходимость принимать меры по охране «всех остатков старых замков, крепостей и других памятников древности» и о всех вновь найденных древностях ставить в известность МВД.³⁹¹ Но резонанс от этих постановлений оказался крайне незначительным из-за равнодушия местных чиновников к вопросам охраны памятников. В архиве ИИМК РАН сохранились документы за 1837—1848 гг. «О памятниках древности», охватывающие всю страну, в том числе с достаточно «тощими» делами — ч. VI «Малороссия и земля Войска Донского» (Волынская, Подольская, Киевская, Черниговская, Полтавская, Харьковская губернии и земля Войска Донского, на 68 л.), ч. VIII «Новороссийский край и Бессарабия» (Ека-теринославская, Херсонская, Таврическая губ. и Бесарабская область, на 38 л.), ч. X «Кавказ и Закавказский край» (на 37 л.).³⁹² На указ 1826 г. большинство губернаторов откликнулись отписками, сообщив, что памятников древности у них нет (sic!), либо указав только наиболее сохранившиеся.

Гораздо более добросовестно к этому указу отнеслось военное ведомство. К работам по снятию планов и описаниям древностей были привлечены военные инженеры.³⁹³ В частности, ими составлены описания руин в Юго-Западном (гл. 12.2) и Восточном Крыму. Так, «Описание древним зданиям, находящимся в крепостях Еникольской и бывшей Керченской, и вообще на крымском берегу Таврического или Воспорского пролива», составленное инженер-капитаном Штиром «при Еникольской инженерной команде» 17 марта 1827 г., описывает крепость в Еникале, вне крепости древний глиняный водопровод, тянувшийся на 9 верст 84 сажени (9.78 км), и остатки «водопроводной стены» (акведука) в 4 верстах к СВ от нее, «резервуар» и древний саркофаг, служивший «корытом для пойла скота» в той же крепости, татарский «каменный столбик для наказаний» на набережной, каменные ядра и каменные пороховые погреба. Здесь приведены краткие описания турецких крепости и примыкавшего к ней «замка» в Керчи, греческой церкви Иоанна Предтечи, следов «бывшей плотины» в море у берега в 5 верстах (5.33 км) от Керчи в сторону Еникале, протянувшейся «некогда поперек всего залива Керченского и ограждавшей гавань сего города», «места, где предполагают находилась ц. Св. Георгия» в д. Катерлес в 3 верстах (3.2 км) на север от Керчи (судя по описанию, речь идет о фрагменте античного барельефа, аналогичного вделанным в стены церкви Иоанна Предтечи), «Митридатова седалища», окрестных курганов («одним керченским любителем г. Дюбруксом открыты на сем месте даже род катакомб»), Золотого кургана в 4 верстах (4.26 км) от Керчи по Арабатской дороге, «Мирмикиона» («Змеиного города»), Керченского музея. О случайных находках древностей в Керчи Штир писал: «Замечательнейшие открытия сделаны недавно керчь-еникальским жителем Кулисичем при выемке земли при подошве Мит-ридатовой горы под обширный каменный погреб. Достойно удивления, на какой глубине находили каменную кладку». Последний, 18 пункт описания посвящен земляному «Ассандрову валу» и рву в 29 верстах (30.9 км) к западу от Керчи, протянувшемуся от горы Опук до Азовского моря: «Непонятно, отчего г-н Муравьев-Апостол на карте Таврии, приложенной при его путешествии, назначил его верст на 60 [64 км] далее от Керчи».³⁹⁴ По итогам донесений военных инженеров был составлен сводный доклад по всем крепостям империи и представлен императору. Таким образом, благодаря указу 1826 г. и последующим постановлениям властей до нас дошли описания и планы ряда археологических памятников Новороссийского края, ныне исчезнувших с лица земли.³⁹⁵ На основе сведений, поступивших в МВД, Андреем Гавриловичем Глаголевым (1793/1799?—1844) было составлено их описание.³⁹⁶

Одним из крупных исследователей античных древностей по праву считался Алексей Николаевич Оленин (1764—1843). Директор Императорской Публичной библиотеки (с 1811 г.), президент Академии художеств (с 1817 г.), член Государственного совета (с 1827 г.), А. Н. Оленин многие десятилетия находился в центре культурной жизни Петербурга. Он объединял вокруг себя группу любителей и знатоков древнерусской истории, археологии и письменности — так называемый Оленинский кружок (А. И. Ермолаев, А. X. Востоков, К. М. Бороздин, П. К. Фролов). Алексей Николаевич покровительствовал начинающим ученым, писателям и художникам, всячески поддерживал молодые таланты.³⁹⁷ В истории археологии А. Н. Оленин стоит в одном ряду с П. И. Кёппеном и А. С. Уваровым, одновременно изучавшими как античные, так и древнерусские памятники.³⁹⁸ Большой знаток истории средневековой Руси, он всю жизнь оставался страстным поклонником античной культуры, изучал «бытовую» археологию классического мира — исследовал костюм, предметы вооружения, изделия декоративно-прикладного искусства и ремесла по произведениям вазописи, скульптуры, глиптики. Общеизвестно, что по греческим бытовым древностям он консультировал Н. И. Гнедича при переводе «Илиады» Гомера, при этом сам нередко обращаясь за советами к таким знатокам античности, как академики X. Ф. Грефе и Е. Е.Кёлер, к министру народного просвещения и президенту Академии наук С. С. Уварову.³⁹⁹ Поэтому не случаен его интерес к античным и древнерусским древностям Северного Причерноморья — к Тмутараканскому камню, к находкам в таманских и керченских курганах. Следует отметить, что А. Н. Оленин являлся членом Комитета об устроении Новороссийской губернии, бумаги о деятельности которого сохранились в его архиве.⁴⁰⁰

Стараниями А. Н. Оленина при Императорской Публичной библиотеке была собрана значительная коллекция древностей, ответственность за которую нес хранитель Депо манускриптов А. И. Ермолаев (1779—1828), а после его смерти — А. X. Востоков (1781—1864). Нумизматический отдел Депо манускриптов состоял из 9026 монет (в том числе 979 древнегреческих и римских), причем 400 было пожертвовано самим Олениным.⁴⁰¹ Здесь же выставлялись переданные на временное хранение в библиотеку 42 вазы, в том числе так называемые этрусские (т. е. расписные) из коллекции генерал-майора Н. Ф. Хитрово и гр. А. Г. Лаваль.⁴⁰² Археологическое собрание включало 84 «чудских» предмета, новгородские серебряные гривны, «ла-майские идолы» и т. п. В библиотеку поступили находки из раскопок Я. Л. Парокья в курганах вокруг ст. Тамань близ Фанагорийской крепости (1817—1818 гг.; см. гл. 15),⁴⁰³ и поднесенные Александру I поручиком Адабашем вещи, обнаруженные им в курганах на берегу реки Синюхи — 11 древних монет, железный «панцирь», 5 медных стрел и окаменелость, «имеющая вид хлеба». К зарисовке древностей А. Н. Оленин привлек выпускника Академии художеств Ф. Г. Солнцева (1801—1892), требовал от него сознательного отношения к делу, заставлял наводить справки в литературе, чтобы рисовальщик знал время создания и названия фиксируемых им памятников.⁴⁰⁴ По приказанию Николая I в 1827, 1831, 1851—1852 гг. все художественные, археологические и этнографические коллекции, собранные в Публичной библиотеке, как непрофильные были переданы в Эрмитаж, Царскосельский Арсенал, Гатчинский дворец, Оружейную палату и другие хранилища.⁴⁰⁵

Крупным исследователем античных памятников Северного Причерноморья являлся русский немец Петр Иванович Кёппен (1793—1864), член-корреспондент (с 1826 г.), а затем ординарный академик Имп. Академии наук (с 1843 г.).⁴⁰⁶ Он занимает особое место в истории русской науки и просвещения. Юрист по образованию, но по своим научным интересам скорее историк, археолог, археограф, этнограф, филолог, географ, статистик, библиограф, Кёппен оставил заметный след в истории отечественной археологии того начального периода, когда еще только закладывались основы этой области научного знания, когда определялись цели, задачи и методы полевой и кабинетной работы. Становление П. И. Кёппена как археолога относится к начальному этапу его научной биографии и связано с изучением им античных памятников Северного Причерноморья, главным образом древнегреческой колонии Ольвии, а также Крыма и Таманского полуострова.

Уроженец Харькова, Кёппен получил хорошее домашнее образование и продолжил его в Харьковской гимназии (1805—1808), но из-за стесненного материального положения семьи вынужден был поступить на службу и стал подканцеляристом в чертежной при Слободско-Украинском губернском правлении, где занимался под руководством землемеров межеванием и снятием планов (1806—1809). Приобретенные здесь технические навыки и сведения впоследствии пригодились ему при топографических и картографических работах. Одновременно с 1808 г. П. И. Кёппен посещал подготовительные классы для студентов Харьковского университета, куда он в следующем году был принят студентом, а в 1810 г., после получения первого офицерского чина, оставил службу в чертежной и полностью посвятил себя учебе. Примерно с этого же времени, по его собственному признанию, он начал собирать сведения об археологических памятниках России, главным образом о курганах. В 1812 г. юноша закончил университет со степенью кандидата, и уже через полтора года в 1814 г. получил степень магистра правоведения.

Летом 1814 г. Петр Иванович переехал в Петербург и с тех пор попеременно служил в министерствах внутренних дел и народного просвещения. Благодаря близости с бывшим профессором политической экономии Харьковского университета Л. Г. Якобом и известным ученым Ф. П. Аделунгом, на единственной дочери которого Александре Федоровне он женился в 1830 г., П. И. Кёппен поразительно быстро установил тесный контакт с цветом научно-литературной жизни Петербурга⁴⁰⁷ и в 1816 г. вошел в число действительных членов Вольного общества любителей российской словесности,⁴⁰⁸ а в 1817 г. был избран членом-секретарем Имп. Человеколюбивого общества. Следует заметить, что будущий тесть Кёппена Ф. П. Аделунг⁴⁰⁹ и Б. Г. Вихман⁴¹⁰ в 1817 и 1820 гг. предлагали организовать в столице специализированное историко-археологическое и книжное собрание о России — Российский отечественный музей, где помимо прочих экспонатов должна была выставляться античная скульптура, надписи, утварь, каменные бабы и пр., но этот проект остался нереализованным.⁴¹¹

Федор Павлович Аделунг (Adelung Friedrich von, 1768—1843), историк, археолог, библиограф, лингвист; член-корреспондент по разряду истории и древностей (1 ноября 1809 г.), почетный член (29 декабря 1838 г.) Имп. Академии наук. Уроженец Штеттина, учился правоведению и философии в Лейпцигском университете (1787— 1790) под присмотром дяди, известного лингвиста И. X. Аделунга; много путешествовал по Западной, Центральной Европе и Прибалтике (1790—1795). Служил в Митаве (1795—1797), затем в Петербурге цензором немецких книг (с 1800 г.) и директором немецкого театра (с 1801 г.), с 1803 г. наставник великих князей Николая и Михаила Павловичей, с 1818 г. чиновник особых поручений, затем начальник учебного отделения (директор Института) восточных языков при Азиатском департаменте МИД (1824—1843), действительный статский советник. Принимал деятельное участие в создании Румянцевского музея. Автор трудов по русской истории и археологии (о Корсунских вратах Софийского собора в Новгороде, 1823), библиографии и лингвистике, в том числе публикаций и обзоров сведений иностранных путешественников о древней Руси и России. Ф. П. Аделунг был отцом дипломата Карла Аделунга, в январе 1829 г. убитого в Тегеране вместе с А. С. Грибоедовым.

Бурхард Генрих Вихман (Wichmann Burchard Heinrich von, 1786—1822), историк, библиограф, коллекционер рукописей и книг. Из лифляндских дворян, учился медицине в Йене и Гейдельберге, затем увлекся историей и за границей стал собирать книги и рукописи по истории России. Вернулся на родину в 1807 г. и полгода в 1809 г. слушал лекции в Дерптском университете. Преподаватель истории и статистики в Пажеском корпусе, воспитатель детей принца Александра Вюртембергского, секретарь и библиотекарь гр. Н. П. Румянцева (1814—1815), с 1816 г. директор народных училищ Курляндии. В конце жизни служил в Департаменте духовных дел МНП. Издал неизвестные ранее материалы о России из западноевропейских архивов. Первую коллекцию Rossica Вихман продал кн. Д. И. Лобанову-Ростовскому, вторую — библиотеке Главного штаба.

С 1810 г., еще со студенческих лет, в летнее каникулярное время П. И. Кёппен начал объезды различных мест южной России, причем страсть к путешествиям сохранилась в нем до конца жизни. В 1817 г. он впервые заехал на городище Ольвии под Николаевым и именно тогда задумал снять его инструментальный план (гл. 10.3). Круг лиц, занимавшихся исследованием отечественных древностей, был в то время весьма ограничен. Опубликовав в 1818 г. перевод «Источники римской истории из Иоанна фон Мюллера» и компилятивное сочинение по материалам книги «Untersuchungen zur Erlauterung der alteren Geschichte Russlands von A. C. Lehrberg» (SPb., 1816),⁴¹² он обратил на себя внимание известного мецената, собирателя книг и рукописей, коллекционера древностей Николая Петровича Румянцева (1754—1826).⁴¹³

Н. П. Румянцев, старший сын фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского, получил хорошее домашнее образование. Служил при дворе Екатерины II (1772—1773, 1776—1781), сблизился с цесаревичем Павлом Петровичем. Путешествовал по Европе (1774—1776), слушал лекции в Лейденском университете, встречался с Вольтером. В 1781—1795 гг. находился на дипломатической службе; один из директоров Вспомогательного для дворянства банка (1797), член ряда финансовых комиссий. В 1798—1801 гг. был в опале и жил за границей. С воцарением Александра I — сенатор и член Государственного совета (1801), директор Департамента водных коммуникаций (1801—1809), одновременно министр коммерции (1801—1811), с 1807 г. управляющий Министерством иностранных дел, с 1808 г.— министр; канцлер (1809); председатель Государственного совета (1810—1812). В 1811 г. учредил при Архиве МИД Комиссию печатания государственных грамот и договоров. Сторонник сближения с Францией, после вторжения Наполеона в Россию от потрясения потерял слух, с 1812 г. из-за разногласий с царем фактически отошел от дел. В 1814 г. вышел в отставку, сохранив за собой пожизненно звание канцлера. С 1819 г. почетный член Имп. Российской Академии. Основоположник Румянцевского музея с одной из лучших библиотек в России. В 1828 г. Е. Е. Кёлер, Ф. И. Круг и X. Д. Френ занимались классификацией памятников Румянцевского музея, поступившего в ведение государства, а в особняке Н. П. Румянцева (Английская наб., 44) в 1831 г. был открыт Румянцевский музей, доступный для публики раз в неделю (в 1861 г. переведен в Москву и стал именоваться Московским публичным и Румянцевским музеем, в 1925 г. его библиотека составила основу фондов РГБ; археологическая часть впоследствии передана в ГИМ).

Н. П. Румянцев выразил желание познакомиться с Кёппеном и привлек молодого человека к делам своего известного кружка, занимавшегося главным образом русскими памятниками. Румянцевский кружок объединял крупнейших историков, археографов, археологов и нумизматов. Организатор кружка поддерживал тесные связи практически со всеми профессиональными учеными и дилетантами в России и за рубежом, интересовавшимися древностями в широком смысле слова, материально поощрял их исследования в области древнейшей истории, археографии, археологии, нумизматики, эпиграфики России. По инициативе и на средства Румянцева ими были приобретены, собраны и изданы многие исторические, нумизматические и археологические источники в России и за границей.

Лишь на закате своей жизни канцлер увлекся античной историей и археологией Причерноморья, главным образом монетами (гл. 8.4), и начал субсидировать раскопки Поля Дюбрюкса в Керчи (гл. 3.2). В составе собрания Румянцевского музея сохранились рукописи И. Г. М. Штрандма-на,⁴¹⁴ совершенно забытого исследователя курганных древностей России, о памятниках этого типа в Европейской России и Сибири (1816),⁴¹⁵ его же материалы по истории торговли древней Таны в устье Дона, с историческим очерком греческих и римских колоний (1820).⁴¹⁶

Иван Густав Магнус Оттонович фон Штрандман (Strandmann Johann Gustav Magnus von, 1784—1842), археолог, путешественник, сын генерал-лейтенанта. Родился в Эстляндии в имении деда графа Стенбока, получил хорошее домашнее образование под руководством бабушки (урожд. баронессы Штакельберг), учился в Дерптском университете (1803—1805), с 1805 г. актуариус, с 1806 г. переводчик в Коллегии иностранных дел, одновременно секретарь при гр. X. А. Ливене. В 1807 г. Штрандман совершил первую археологическую поездку в окрестности Старой Ладоги для исследования, описания и зарисовки развалин Рюрикова городища. С 1811 г. коллежский асессор, с 1816 г. надворный советник, с 1817 г. коллежский советник. В 1812 г. при главной квартире императора в Полоцке был представлен Н. П. Румянцеву и с тех пор стал его деятельным сотрудником. Секретарь русского посольства в Пруссии (Берлин, 1810—1812), Швеции (Стокгольм, 1812—1813) и Великобритании (Лондон, 1813— 1816). В 1816 г. руководил образовательной поездкой студентов Петербургского педагогического института в Англию, Шотландию, Францию, Швейцарию, с 1818 г. часто ездил в Италию. По поручению Румянцева с 1812 г. обследовал архивы Западной Европы для сбора и копирования материалов по древней истории России. О своем знакомстве со Штрандманом в Риге П. И. Кёппен записал в дневнике 12 июня 1827 г.: «Г-н Зонтаг… зашел за мною… Позвольте, сказал он, познакомить Вас с г-м Штрандманом, который ныне из Рима возвращается в Санкт-Петербург, по крайней мере на время, ибо оный думает ехать в Италию. Знакомство с г-м Штрандманом было для меня весьма приятно. Уже в книге Uber Alterthum und Kunst in Russland я упомянул о его сочинении о могилах в России, доставленном в рукописи из Лондона к государственному канцлеру гр. Н. П. Румянцеву. Разные другие бумаги г-на Штрандмана, снимки и т. п. ныне еще находятся у меня, для издания» (ПФА РАН, ф. 30, on. 1, д. 145, л. 5; выписки Кёппена из его труда см.: д. 437, № 11). Рукописи Штрандмана по археологии были возвращены Кёппеном Румянцеву и остались неизданными. В 1827 г. Штрандман вновь приехал в Россию и вышел в отставку, но через несколько лет уехал в Италию для продолжения архивных изысканий. В 1833 г. папа римский Григорий XVI пожаловал ему титул пфальц-графа. Впоследствии Штрандман вернулся на родину и умер в Риге.

В собрании Румянцева хранится сочинение члена Российской Академии И. И. Леванды о происхождении царских скифов, к которым на взгляд автора восходило происхождение современных русских (около 1811 г.)⁴¹⁷ и ряд других сочинений по древнейшей истории Восточной Европы. В последние годы жизни государственный канцлер стал собирать и картографические материалы о юге России. Так, в мае 1820 г. он приобрел коллекцию копий средневековых карт Крыма, Черного моря и России из разных архивов Флоренции.⁴¹⁸

Именно Румянцев познакомил Кёппена с министром внутренних дел О. П. Козодавлевым, в подчинении которого находилось почтовое ведомство. Благодаря этому Кёппен получил место чиновника особых поручений при министре и в 1819 г. был назначен вторым редактором (по другим данным — переводчиком) министерской газеты «Северная почта».

В 1819 г. О. П. Козодавлев поручил П. И. Кёппену провести ревизию почтовых станций по Белорусскому тракту до Крыма и Кавказа, и обратно. Кёппен воспользовался поездкой для сбора сведений об археологических памятниках побережья Черного моря для Н. П. Румянцева. По итогам своего путешествия 7 января 1820 г. он составил для графа «Краткую записку о поездке к Кавказу и в Крым»⁴¹⁹ (документ № 7). Проезжая через Псков в мае 1819 г., Петр Иванович познакомился с известным историком и археографом, знатоком отечественных древностей, членом Румянцевского кружка Псковским архиепископом Евгением (в миру Евфимий Алексеевич Болховитинов, 1767—1837), с 1822 г. митрополитом Киевским и Галицким, с которым затем поддерживал переписку по историко-археологическим вопросам.⁴²⁰ Путь Кёппена лежал через имение графа И. А. Кушелева-Безбородко Стольное в Черниговской губернии, где он занялся копированием вывезенных сюда по приказу владельца Ильинского ольвийских надписей и других эпиграфических памятников Причерноморья.

Проехав через Харьков, Ростов и Таманский полуостров, Кёппен впервые оказался в Крыму, который поразил его своими красотами и разнообразием памятников многих исторических эпох. В 1819 г. в Керчи у П.Дюбрюкса П. И. Кёппен ознакомился с методикой раскопок античных памятников. У урочища Сто могил под Николаевым он вновь осмотрел следы древней Ольвии и снял план ее укреплений (гл. 10. 3).

В декабре 1819 г. Кёппен вернулся в Петербург и вплотную занялся систематизацией собранных во время поездки на юг научных материалов. Их результаты нашли отражение в неопубликованной обширной статье «Ольвия. Древний город на реке Буге» (документ № 8, гл. 10.3) и напечатанном плане городища Ольвии с окрестностями.⁴²¹ Однако на служебном статусе молодого исследователя отрицательно сказалась потеря покровительства скончавшегося в июне того же года министра внутренних дел О. П. Козодавлева. Выйдя в отставку в январе 1822 г., Петр Иванович по настоянию графа Н. П. Румянцева совершил путешествие за счет канцлера по северо-западным и западным губерниям России, а затем и за границу с научными целями на средства своего спутника А. С. Березина (октябрь 1821—апрель 1824 г.).⁴²² В Польше, Германии, Австрии, Венгрии, Чехии Кёппен как представитель Румянцевского кружка собирал всевозможные памятники старины, главным образом касающиеся истории славянства.⁴²³ При этом он не забывал и об античных древностях, налаживая контакты с известными археологами, историками, антиковедами, хранителями музеев.⁴²⁴ В Вене в сентябре—октябре 1822 г. Кёппен познакомился с одесским антикварием, полковником И. А. Стемпковским (см. гл. 3), возвращавшимся из Парижа на родину.⁴²⁵ Иван Алексеевич помог молодому коллеге в рецензировании монографии Д. Рауль-Рошетга о древностях Боспора Киммерийского. В бумагах

Кёппена сохранились список каталога монет из коллекции И. А. Стемпковского и его хронологическая таблица царей Боспора, переписанные Петром Ивановичем в Вене.⁴²⁶ С тех пор между ними завязалась содержательная переписка по историко-археологическим, нумизматическим и эпиграфическим вопросам, которая заслуживает самостоятельной публикации. «По роду занятий, — писал Кёппен Стемпковскому, — по Вашему местопребыванию и, что всего более, по уважаемым мною душевным Вашим качествам, я не могу не почитать Вас близким моему сердцу. Это походит на любовное объяснение, скажете Вы; будь так… Но если обстоятельства не дозволили мне сделаться Вашим другом, то позвольте быть по крайней мере добрым, чистосердечным приятелем».⁴²⁷

Результаты поездок в Новороссию нашли отражение в двух книгах Кёппена, вышедших в Вене в 1822—1823 гг. Первая брошюра о древностях северного берега Понта⁴²⁸ явилась развернутой рецензией на монографию французского антиковеда Д. Рауль-Рошетта⁴²⁹ о греческих древностях Боспора Киммерийского (1822).⁴³⁰

Дезире Рауль Рауль-Рошетт (Raoul-Rochette Desire-Raoul, 1789—1854), французский археолог, историк античного искусства, историк-антиковед и новист; член Парижской академии надписей и изящной словесности (1816), почетный член Петербургской Академии наук (1822). Получил образование в Бурже, в 1811 г. приехал в Париж и занял кафедру профессора истории в Имп. лицее. В 1815 г. был помощником Ф. П. Г. Гизо на его лекциях по новой истории. С 1816 г. сотрудник «Journal de savants». В 1818 г. вместо Луи Миллена (Millin) занял должность хранителя кабинета антиков и медалей Королевской библиотеки. В 1826 г. назначен профессором археологии; с 1839 г. непременный секретарь Академии художеств. В 1819 г. совершил путешествие в Швейцарию, в 1826 г.— в Италию и Сицилию, в 1840-х гг.— в Грецию и Германию. Оставил труды по новой истории, в том числе два сочинения о швейцарской революции 1797 и 1803 гг.

Монография Д. Рауль-Рошетта содержала многочисленные ошибки в публикации надписей и монет, поэтому была встречена критическими рецензиями Кёлера и Кёппена. Вторая брошюра Кёппена явилась полным достоинства ответом на резкую критику Е. Е. Кёлером⁴³¹ самого Кёппена (подробнее см. гл. 8.6, 10.3).⁴³² Эта книга Петра Ивановича получила высокую оценку И. А. Стемпковского: «Несмотря на плохое знание мое немецкого языка, я быстро прочитал книжку вашу, и перечитываю теперь в другой раз, с новым удовольствием. Без лести, удивляюсь, как имели вы время, со странническим посохом в руках, войти в столь глубокие и обширные изыскания. В Вене видел я только весьма малую часть труда вашего, и тем более удивился обширности оного, и разнообразию в исследованиях. Вы объяснили почти все отрасли археологии, в том, что относится до берегов Понта, и открыли ученому свету множество новых сведений и замечаний. Надобно сказать, что в этом состоит главная выгода положения нашего; ибо избранная нами часть еще мало была исследована и обработана. Тем вернее и занимательнее должен быть для ученых труд, подобный вашему; и я не мало не сомневаюсь, чтобы он не был принят со всеобщим одобрением. Скромность, с которою вы объясняетесь насчет трудных предметов, вами излагаемых, еще более придает достоинства сочинению вашему и представляет не малую противуположность с некоторыми известными вам объяснениями древностей, в коих каждая статья решается без апелляции (намек на труды Е. Е. Кёлера. — И. Т.). Одним словом, книжка ваша несомненно заслужит внимание всех просвещенных и беспристрастных судей».⁴³³

Из-за недостатка средств Кёппен не смог посетить Париж, куда его настойчиво приглашали в своих посланиях французские ученые Ж. А. Летрон, К. Б. Газе, К. Мальте-Брён и Д. Рауль-Рошетт, и вскоре вынужден был вернуться в Россию. На обратном пути в Германии он завел знакомства с крупнейшими учеными и литераторами своего времени — в Берлине с географом К. Риттером, основателем сравнительного языкознания Фр. Боппом, эпиграфистом А. Бёком. Последний показал путешественнику первые листы корректуры своего корпуса греческих надписей и попросил разрешения у коллеги воспользоваться его снимками эпиграфических памятников Южной России (гл. 8.2).⁴³⁴ В Веймаре Кёппен удостоился чести был принятым в доме И. В. Гёте.

Вернувшись в Петербург, в декабре 1824 г. Кёппен вновь поступил на государственную службу и стал чиновником Департамента народного просвещения, где сблизился с новым министром адмиралом А. С. Шишковым, одновременно являвшимся президентом Российской Академии (1813—1841). По ходатайству Шишкова Петру Ивановичу было «зачтено в службу» время нахождения в отставке, т. е. частного путешествия за границу с научными целями, и пожалован подарок от императора в сумме 2 тыс. р. Вскоре Кёппен стал редактором-издателем первого русского библиографического журнала «Библиографические листы» (6 января 1825—28 мая 1826 г., вышло 43 номера). Это периодическое издание пропагандировало деятельность членов Румянцевского кружка для отечественных любителей древностей. Журнал, любимое детище П. И. Кёппена, регулярно публиковал информационные и критические материалы о новых книгах и периодических изданиях по землеописанию, статистике, истории, этнографии, словесности и другим наукам, печатавшихся в России на разных языках, иностранной литературе о России, давал информацию о новых картах, планах, книгах и рисунках, издаваемых Военно-топографическим депо карт, а также статьи о новых исторических, эпиграфических, нумизматических и археологических источниках, в том числе классических.⁴³⁵ В нем печатались А. X. Востоков, Ф. И. Круг, И. А. Стемпковский, П. Г. Бутков и др. Но из-за доноса реакционера и обскуранта, попечителя Казанского учебного округа М. Л. Магницкого, обрушевшегося на пропущенные цензурой «непозволительные статьи»⁴³⁶ по кирилло-мефоди-евскому вопросу, вскоре разразился скандал. В объяснительном письме Кёппен продемонстрировал отсутствие у Магницкого элементарных знаний древней истории собственной страны.⁴³⁷ Несмотря на то что суд, в состав которого был включен митрополит Евгений, вынес оправдательный приговор, Кёппен не стал возобновлять издание. Сгущавшаяся общественная атмосфера после подавления восстания декабристов, смерть оказывавшего ему финансовую помощь Н. П. Румянцева, а также незначительное число подписчиков на журнал не способствовали его продолжению.

После перенесенных испытаний, приведших к ухудшению состояния здоровья («недуг чахотного характера»), Кёппен мечтал о переселении на юг. Еще во время первой поездки в Крым в 1819 г. Таврида настолько пленила Петра Ивановича, что он решил связать с ней вторую половину жизни: в 1827 г. он получил долгожданный перевод из Министерства народного просвещения в Министерство внутренних дел, ведавшее сельским хозяйством, в начале 1829 г. переселился в Крым и занял пост помощника главного инспектора шелководства, садоводства и виноделия южных губерний X. X. Стевена,⁴³⁸ с которым был знаком и дружен еще с 1819 г.

Христиан Христианович Стевен (Steven, 1781—1863), ботаник, биолог, энтомолог, коллекционер древностей; доктор медицины (1799) и философии (1840, Гельсингфорский университет); член-корреспондент по разряду ботаники (1815), почетный член (1849) Имп. Академии наук, корреспондент Петербургской медико-хирургической академии (1816). Из финских дворян, сын таможенного инспектора в Фридрихсгаме (Выборгская губ.). Учился в местном народном училище, с 1792 г. в университете г. Або (ныне Турку, Финляндия), где изучал медицину и древние языки, с 1795 г. в Петербургском лекарском училище, вошедшем в состав Медико-хирургической академии, совершенствовал образование в Йене (1797—1798), с 1799 г. служил в С.-Петербургском сухопутном госпитале, с 1800 г. инспектор над шелководством в Кавказской губернии, в 1803 г. переведен на ту же должность в Грузию, затем помощник (1806—1826) главного инспектора над шелководством (по Департаменту государственного хозяйства и публичных зданий МВД) барона Ф. Маршала фон Биберштейна, одновременно директор Имп. Никитского ботанического сада (1812—1827), основанного по инициативе герцога А. Э. де Ришелье; статский советник (1818). В начале 1820-го—1821-м г. совершил заграничное путешествие на средства казны с целью пополнения ботанической коллекции сада (Австрия, Германия, Италия, Швейцария, Франция, Турция). Главный инспектор шелководства (1826—1841)—сельского хозяйства (1841—1850) южных губерний, действительный статский советник.

Кёппен поселился в Симферополе и в своем имении Карабах на Южном берегу Крыма. На новой должности в обязанности Кёппена входили ежегодные разъезды от Днестра до Волги, использованные им и для сбора сведений о древностях. В Крыму он продолжал поддерживать тесные контакты с местными антиквариями И. А. Стемпковским, И. П. Бларамбер-гом, П.Дюбрюксом, Р. Скасси, П. Лангом и др. (гл. 3).

В августе 1833 г. Кёппен поделился с новороссийским генерал-губернатором М. С. Воронцовым своими мыслями о необходимости детального описания археологических памятников и фиксации топонимов Тавриды. Осенью 1833—весной 1834 г. по поручению и на средства графа (1200 р.) он тщательно обследовал горную часть Таврики, где первым обнаружил и описал следы укреплений античного и византийского времени. К средневековью ученый отнес некоторые позднеантичные городища, в том числе Неаполь Скифский близ Симферополя (рис. 20, 21), Харакс в Ай-Тодоре,⁴³⁹ а укрепление Сарымамбаш-Кермен, ныне датируемое XIV—XV вв.,⁴⁴⁰ вопреки мнению Бларамберга, посчитал скифской крепостью, построенной Палаком и другими сыновьями Скилура.⁴⁴¹ Материалы исследований по археологии Тавриды были обобщены Кёппеном в известном «Крымском сборнике», планировавшемся как четырехтомник,⁴⁴² однако в свет вышел только первый том «О древностях Южного берега Крыма и гор Таврических», с приложением подробной карты Южного берега Крыма, составленной на основе известной карты генерала Мухина 1816 г., и указателем к ней.⁴⁴³ На печа-

Рис. 20. П. И. Кёппен (по копии дочери). Набросок плана городища Керменчик (Неаполь Скифский) близ Симферополя. «От А до В = 790 (около 810 шагов), от С до Д = 638 шагов, от С до В = 124 шага, от F до G = 630 шагов». Не ранее 1833 г. Чернила. Перо (ПФА РАН, ф. 30, on. 1, д. 344, л. 214 об. Публ. впервые).

тание сборника М. С. Воронцовым было ассигновано 5 тыс. р. Богатейшие материалы для других томов «Крымского сборника» сохранились в фонде Кёппена в академическом архиве в Петербурге.

Другой дилетант, один из последних энциклопедистов, натуралист и археолог Фредерик Дюбуа де Монпере {Dubois de Montpereux Frederic, 1798—1850) (рис. 22) сделал не меньше, чем Кёппен, для изучения археологических памятников северного и восточного берегов Понта Евксинского. ⁴⁴⁴ Швейцарский путешественник несколько раз посетил имение Кёппена Карабах в Крыму. Петр Иванович поддерживал с ним близкие приятельские отношения вплоть до смерти Дюбуа, о чем свидетельствует их обширная личная переписка, во многом посвященная археологии, эпиграфике и нумизматике Причерноморья.⁴⁴⁵

Дюбуа де Монпере, уроженец Швейцарии, оставил заметный след в истории археологии, эпиграфики, нумизматики, геологии, минералогии, ботаники, был блестящим наблюдателем и рисовальщиком.⁴⁴⁶ Он родился в обедневшей дворянской семье (отец занимался торговлей

Рис. 21. План городища Керменчик (Неаполь Скифский), изданный в «Крымском сборнике» П. И. Кёппена. 1837 г.

кружевами, дед был художником по эмали и работал по приглашению испанского двора в Эскуриале). Первоначальное образование будущий натуралист получил в Невшателе в местном коллеже и тогда же заинтересовался археологией и геологией (эти две науки в его творчестве не только соперничали, но и взаимно дополняли друг друга). Неугомонный путешественник, он сначала объехал родную Швейцарию, а в 1819 г. через страны Центральной Европы и Пруссию направился в Курляндию, где получил место наставника в семье барона Фердинанда фон Роппа в Митаве (1819—1821), владевшего прекрасной библиотекой и собранием антиков. Часть времени вместе со своим воспитанником Теодором фон Роппом Дюбуа проводил в родовом имении хозяев Покрое близ Вильно (1821—1823).

В первые грды пребывания в западных губерниях России Дюбуа де Монпере активно занимается самообразованием: читает древних авторов, увлекается египтологией, изучает изданную в 1822 г. монографию Рауль-Рошетта о греческих древностях Причерноморья и между 1825—1826 гг. задумывает свое будущее путешествие к северному побережью Черного моря. В Прибалтике Дюбуа де Монпере занимался не только геологическими изысканиями, но и изучением местных древностей, о чем направил сообщение в Литературное общество Митавы (1829), искренне заинтересовался историей, архитектурой и этнографией Литвы. В 1825 г. он совершил путешествие с геологическими целями на юг Польши и в Западную Украину в район Волыни, где в Кременецком лицее преподавал выходец из Невшателя ботаник Ш. Годе, а в июле 1829 г. — в г. Каменец-Подольский, обследовал верхнее течение Днестра. Позднее за свой труд по минералогии западных территорий России он был избран членом Имп. Мине-

Рис. 22. Портрет Ф. Дюбуа де Монпере. Литография.

ралогического общества в Петербурге.⁴⁴⁷ В 1829 г. Дюбуа де Монпере обратился с просьбой о поддержке задуманного им путешествия к берегам Черного моря к известному немецкому географу А. фон Гумбольдту, который по приглашению Николая I весной того же года уехал в семимесячную экспедицию на Урал, Алтай и к Каспийскому морю за счет субсидий русского правительства.

Вместе со своим воспитанником в конце 1829 г. Дюбуа покинул Литву и приехал в столицу Пруссии Берлин: в 1829—1830 гг. у А. Бёка он слушал лекции по эпиграфике и изучал естественную историю в Берлинском университете, а также лично познакомился с известными учеными-естествоиспытателями географами А. фон Гумбольдтом и Карлом Риттером,⁴⁴⁸ геологом Христианом Леопольдом Бухом. В общении с ними Дюбуа де Монпере обдумывал задачи будущей комплексной экспедиции по малоизвестным в то время землям Южной России и Кавказу. Эти ученые являлись членами Берлинской Академии наук и иностранными почетными членами Петербургской Академии наук, с которой поддерживали тесные связи; с их помощью Дюбуа де Монпере получил одобрение своего плана правительством России. В июне 1831 г. Дюбуа покинул Берлин и по паспорту короля Пруссии в одиночестве, на личные средства, отправился в путешествие через Западную и Восточную Украину (1831—1832). Проехав Новороссийский край, Крым и Таманский полуостров (1832—1833), он к середине 1833 г. добрался до Кавказа, посетил области черкесов, Осетию, Абхазию (1833), Черноморское побережье Кавказа (1833—1834), Имеретию, Мингрелию, Гурию, Кахетию, Сванетию и другие области Грузии, Армению (1833) и в конце 1834 г. двинулся в обратный путь по знакомым уже местам, направившись из Тамани в Керчь, по Южному берегу Крыма в Севастополь, через Симферополь в Одессу, а оттуда в Литву (1834—1835).

В состав дошедших до нас рукописных дневников, украшенных многочисленными зарисовками Дюбуа де Монпере (рис. 23, 24), включены описания приднепровских курганов и остатков крепостных сооружений в Западной Украине и Литве (1831), выписки по древней истории восточных славян и по начальной истории Руси, истории казаков (со слов полковника Иосифа Понятовского), записки по истории и археологии Боспорского царства, копия рапорта Поля Дюбрюкса об открытии кургана Куль-Оба близ Керчи 22 сентября 1830 г., выписки из статей по археологии Крыма и по истории Кавказа, библиографические материалы, отчеты Дюбуа де Монпере о путешествиях на запад и юг России (1833), исторические и бытовые рассказы о Литве и Курляндии с зарисовками монет.⁴⁴⁹ Один из наиболее значимых итогов его путешествия — эпиграфические заметки и зарисовки; всего им было скопировано 160 надписей, из них более половины греческих, в значительной степени опубликованных до него, остальные грузинские и армянские, как правило неизданные.⁴⁵⁰

Лишь в 1836 г. Дюбуа вернулся в Берлин, затем до 1838 г. жил в Париже, где занялся обработкой и изданием собранных материалов. Он неоднократно выступал с докладами на общих собраниях Географического и Геологического обществ и Парижской Академии надписей и словесности. Широкую образованность и эрудицию Дюбуа де Монпере, качественный состав и редкость собранных им коллекций (включая археологические) высоко ценили А. фон Гумбольдт, К. Риттер и многие другие выдающиеся ученые, являвшиеся его учителями, друзьями и корреспондентами.⁴⁵¹ В 1838 г. Географическое общество в Париже присудило ему первую премию за его путешествие на Кавказ и в Крым, что было редким явлением во Франции, так как он являлся иностранцем. Впоследствии Дюбуа был избран членом-корреспондентом географических обществ в Лондоне, Берлине, Санкт-Петербурге, а общество изящных искусств в Париже удостоило его медали. Император Николай I наградил ученого орденом Св. Станислава и 20 тыс. ливров, а также взял на себя финансирование издания атласа путешествия.

Коллеги в России — X. X. Стевен и П. И. Кёппен — пытались добиться для Дюбуа места на русской службе. Так, летом 1836 г. Кёппен, а в январе 1837 г. геолог барон А. X. Мейен-дорф и непременный секретарь Академии наук П. Н. Фус убеждали ученого принять предложение Петербургской Академии наук, располагавшей вакантным местом адъюнкта по кафедре природоведения, но в тот момент Дюбуа отказался ехать в Россию из-за растянувшегося на многие годы редактирования собственных записей и дорогостоящего печатания шести томов и атласа его путешествия.⁴⁵² Рассматривая вопрос о языке публикации материалов путешествия Дюбуа, Кёппен предлагал издавать труд не только на французском языке в Париже, но и на немецком в Берлине и на русском в Петербурге, используя одни и те же клише для иллюстраций, что, к сожалению, в части русского издания не было осуществлено. Благодаря субсидиям правительств России и Пруссии был издан роскошный атлас его путешествия из 200 таблиц in folio, включавший географические карты, виды местности, архитектурные планы, рисунки древностей, геологические разрезы и т. п. Издание атласа осталось незаконченным из-за смерти автора. Судя по переписке, один том путешествия Дюбуа в год выхода из печати в

Рис. 24. Ф. Дюбуа де Монпере. Руины в окрестностях монастыря Св. Георгия. Зарисовки в путевом дневнике 1833 г. Чернила. Перо (ПФА РАН, ф. 86, on. 1, д. 4, л. 9 об.—10. Публ. впервые).

России стоил Пр. серебром, атлас — во много раз дороже, и сегодня он представляет библиографическую редкость. Насколько мне известно, в Петербурге полные экземпляры атласа хранятся в БАН, РНБ, библиотеке ИИМК РАН, в Москве — в Музее книги РГБ.

В письмах к Петру Ивановичу Дюбуа выражал надежду еще раз побывать в России, что, к сожалению, не состоялось. В 1838 г. Дюбуа де Монпере был назначен преподавателем (с 1843 г. профессором) археологии в Академии (университете) в Невшателе, где читал лекции до 1848 г. и параллельно проводил раскопки памятников римского времени. После революции 1848 г. он обратился к частной жизни и подготовил исследование «Невшательские древности», но болезнь — лихорадка, подхваченная в Закавказье, преждевременно, в возрасте 52 лет, свела его в могилу.⁴⁵³ За всю жизнь Дюбуа так ни разу и не побывал в Петербурге, хотя был связан со многими русскими, в том числе столичными, учеными многолетней перепиской.

Отмечая тщательность исследований Дюбуа де Монпере, его современник профессор П. М. Леонтьев между тем пишет, что эта скрупулезность, «однако ж, не совсем соответствует степени основательности его в употреблении древних источников; от этого исследования г. Дюбуа, при всей их пользе и обширности, оказываются недоделанными».⁴⁵⁴ В наступавшей эпохе специализации и дифференциации научных дисциплин не все разделы колоссального по объему труда швейцарского энциклопедиста выглядели равноценными. Тем не менее исследования Дюбуа де Монпере были высоко оценены современниками, его труд до сих пор остается одним из самых цитируемых и используется многими специалистами в области археологии Причерноморья как первоисточник, зафиксировавший состояние ряда исчезнувших или полуразрушенных памятников в начале 1830-х гг. Значительно больший объем информации представляют рукописные материалы обладавшего острым глазом и ясным умом путешественника, прежде всего его рисунки, не искаженные последующим литографированием или гравированием, лишь частично использованные в опубликованных томах и еще ждущие своих исследователей.⁴⁵⁵

 

ГЛАВА 3

СЛОЖЕНИЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО ЦЕНТРА В НОВОРОССИИ (первая треть XIX в.)

• 3.1. ОДЕССА

К началу XIX в. столица Новороссии, интернациональная и многоязычная Одесса постепенно превратилась не только в административный, но и в научный и культурный центр юга России. Благоприятную атмосферу для занятий прошлым этого «классического края» создавали просвещенные администраторы — генерал-губернаторы А. Э. де Ришелье, А. Ф. де Лан-жерон, М. С. Воронцов.

Арман Эмануэль Софи (Эммануил Осипович) дю Плесси, граф Шинон, герцог де Ришелье (du Plessis de Richelieu, 1766—1822), французский и русский государственный деятель; генерал-лейтенант. Во время революции 1789 г. как ярый роялист бежал в Россию и поступил на военную службу в 1791 г., жил в России с 1795 г., но русское подданство не принимал. Участник штурма Измаила (1790) и коалиционной войны (1793—1794) против революционной Франции; херсонский военный губернатор с подчинением ему Екатеринославской и Таврической губерний, войск крымской инспекции (1805—1814), одновременно градоначальник Одессы (1803—1814). Много сделал для экономического развития и хозяйственного освоения Северного Причерноморья. В 1814 г. после реставрации Бурбонов вернулся во Францию и стал первым министром (1815—1818, 1820—1821) и министром иностранных дел в правительстве короля Людовика XVIII.⁴⁵⁶

Граф Луи-Александр (Александр Федорович) д’Андро де Ланжерон (Longeron Andrault, 1763—1831), военный, государственный и общественный деятель, писатель-драматург; генерал от инфантерии (1811). Принадлежал к древнему и знатному, но малоимущему французскому дворянскому роду. Ланжерон начал службу в 1779 г. в чине подпоручика пехотного полка французской армии, был близок ко двору Людовика XVI; принимал участие в войне за независимость США (1782—1783), в конце 1789 г. лишился титула и всех родовых привилегий и вскоре эмигрировал в Россию, с 1790 г. на русской службе, генерал-майор, с 1798 г. генерал-лейтенант, шеф Уфимского (1797—1799) и Ряжского (1799—1806) мушкетерского полков, участвовал в осаде Очакова, отличился в 1790 г. при взятии Измаила, а в 1810 г.— Силистрии; участвовал в русско-шведской 1788—1790 гг., русско-французской 1805 г. и Отечественной войнах, освободительном походе в Европу 1813—1814 гт., русско-турецких 1787— 1791 гт., 1806—1812 гг. и 1828—1829 гг. войнах. В 1799 г. принял русское подданство. В 1812—1814 гт. командовал корпусом. Новороссийский генерал-губернатор (1815—1822), одесский градоначальник (1815—1820), одновременно главный начальник бугских и черноморских казаков и всей пограничной линии. Мастер стула масонской ложи «Евксинский Понт» в Одессе (1817—1822). С 1822 г. в отставке, с 1825 г. вновь на службе, с 1831 г. в отставке. Умер от холеры в Петербурге, погребен в Одессе в нижнем склепе Успенского католического собора (в 1949 г. захоронение уничтожено).⁴⁵⁷

Их начинания поддерживали главные командиры Черноморского флота и портов И. И. де Траверсе и А. С.Грейг (см. гл. 4.1). Своего расцвета просветительская деятельность достигла при руководстве краем М. С. Воронцова и А. С. Грейга, отличавшихся «любовью к наукам и приязнью к ученым» и «неуклонно трудившихся для распространения наук и знаний». Об исследовательском духе, царившем в Южной Пальмире и во всем Новороссийском крае в первой трети XIX в., подробные свидетельства оставили иностранные негоцианты и путешественники.⁴⁵⁸

В 1810—1820-х гг. в Одессе сложился кружок любителей древней истории и археологии Причерноморья, в который входили А. Ф. Панагиодор-Никовул, И. П. Бларамберг, И. А. Стемп-ковский, Я. Г. Пиципио, Г. И. Соколов, Э. В. Тетбу де Мариньи, А. Ф. Спада, М. М. Кирьяков, А. И. Левшин, А. Я. Фабр, В. Г. Тепляков, 3. С. Херхеулидзев, И. П. Липранди, Е. В. Зонтаг, Н. С. Алексеев, А. Коллен, К. Монтадон, Ш. Сикар — чиновники администрации новороссийского генерал-губернатора, коммерсанты, «вольные художники», преподаватели и смотрители основанного в 1817 г. Ришельевского лицея (в 1865 г. преобразован в Новороссийский университет), консулы иностранных государств, офицеры-гидрографы Черноморского флота и др.⁴⁵⁹ Один из членов кружка, суперинтендант всех евангелических церквей Южной России и член Попечительного комитета Новороссии пастор Карл-Август Бёттигер (Bottiger, 1779— 1848) 25 февраля 1819 г. подал через министра народного просвещения князя А. Н. Голицына прошение императору Александру I с предложением об открытии в Одессе музея (музыкальных инструментов, эстампов, рисунков, картин и статуй) с публичной библиотекой и типографией при нем, а также семинарии для бедных сирот, оставшееся без внимания властей.⁴⁶⁰ И музей, и городская публичная библиотека были открыты несколько лет спустя при руководстве краем М. С. Воронцова.⁴⁶¹

Граф (с 1852 г. светлейший князь) Михаил Семенович Воронцов (1782—1856), военачальник и государственный деятель, генерал-фельдмаршал (1856), генерал-адъютант (1815), член Государственного совета (1826), почетный член Петербургской АН (1826). Один из крупнейших русских помещиков. Воспитывался в традициях европейского консерватизма, получил блестящее образование в Англии в доме отца, полномочного министра в Лондоне гр. С. Р. Воронцова, хорошо знал не только основные европейские языки, но и латинский. Службу начал в 1801 г. поручиком в лейб-гвардии Преображенском полку, участник войн с горцами на Кавказе (1803, 1845—1847), с Францией (1805, 1806—1807), русско-турецких войн (1806—1812, 1828—1829); в Отечественной войне 1812 г. начальник сводно-гренадерской дивизии, участник битвы при Бородине, в ходе которой получил пулевое ранение, и заграничного похода русской армии; генерал-адъютант (1814), командир оккупационного корпуса во Франции (1815—1818), затем третьего пехотного корпуса в России (1819—1823). Неоднократно отмечен наградами за отвагу. Генерал от инфантерии (1825). С 1823 г. генерал-губернатор Новороссии и полномочный наместник (с 1828 г. генерал-губернатор) Бессарабии, одновременно наместник и главнокомандующий войсками на Кавказе (1844— 1854). 6 марта 1845 г. Воронцов переселился из Одессы в Тифлис, где находилась резиденция наместника на Кавказе. Умер и погребен в Одессе в Спасо-Преображенском соборе (в 1936 г. могила осквернена и ограблена, прах вывезен на городскую окраину и позже перезахоронен).

Граф М. С. Воронцов много сделал не только для экономического, но и для культурного развития подвластных ему земель. Он искренне заботился о сохранении и научном изучении историко-культурного наследия прошлого — при нем были приняты распоряжения об охране и изучении архитектурно-археологических и эпиграфических памятников Новороссии, на средства казны начаты систематические раскопки в Причерноморье, организована целая серия научных поездок и экспедиций, в том числе акад. Г. В. Абиха, И. А. Бартоломея, М. И. Броссе по Кавказу, В. Г. Теплякова в Болгарию и Румелию (гл. 9), П. И. Кёппена, Н. Н. Мурзакевича, А. С. Фирковича по Крыму и Тамани, А. А. Скальковского по Новороссии и Бессарабии и др.,⁴⁶² издана целая серия историко-археологических трудов И. П. Бларамберга, И. А. Стемпков-ского, А. Б. Ашика, открыты музеи древностей в Одессе и Керчи (см. гл. 4.4—5) и первое историко-археологическое общество на юге России — Одесское общество истории и древностей (гл. 6). Граф контролировал реставрацию ханского дворца в Бахчисарае (1822—1832), добился выделения средств на ремонт древних крепостных ворот в Евпатории (1837), дюрбе Ненекеджан-ханым в Чуфут-кале (1845), поддержал идею архиепископа Херсонского и Таврического Иннокентия (Борисова) «о восстановлении древних памятников христианства» (1850, гл. 12.2—3) и т.п.⁴⁶³ По убеждению историка Н. Н. Мурзакевича, близко знавшего М. С. Воронцова, «следствием… ясного взгляда на дело и теплого сочувствия ко всему полезному было то, что весь Новороссийский край, Крым и отчасти Бессарабия в четверть века, а труднодоступный Кавказ в девять лет исследованы, описаны, иллюстрированы гораздо точнее и подробнее многих внутренних, составных частей пространнейшей России».⁴⁶⁴

М. С. Воронцов и его жена Елизавета Ксаверьевна (урожд. графиня Браницкая, 1792— 1880) сами являлись коллекционерами древностей. Воронцовы составили значительное собрание античных памятников, хранившееся в их одесском доме и Алупкинском дворце. Среди них были древности Северного Причерноморья (о-в Тендра, Ольвия, Херсонес, Пантикапей, памятники, найденные на землях Воронцовых в Ялтинском и Симферопольском уездах и пр.), Италии и Греции. По описаниям современников, обломки мраморных рельефов, надгробий и античные саркофаги украшали фонтаны и служили вазонами в Алупкинском парке.⁴⁶⁵ В коллекцию Воронцовых скорее всего вошли также вещи, найденные при раскопках 1849 г. графа П. А. Шувалова на мысе Ай-Тодор (римское укрепление Харакс): римская копия статуи Артемиды, статуя римлянина в тоге, торс нимфы с раковиной, надгробие Луция Фурия Севта и др. (ныне в ГМИИ им. А. С. Пушкина).⁴⁶⁶ Часть древностей Воронцов передал в музей нахо-лившегося под его покровительством Одесского общества истории и древностей (гл. 6; 7.1): в 1844 г., по возвращении из Италии, граф подарил музею коллекцию помпейских и ноланс-ких расписных ваз и других сосудов, в 1852 г. — два золотых пантикапейских статера и один кизикин из Пуленцовского клада (гл. 15),⁴⁶⁷ карты Южной России 1781 г. и 1788 г., а его жена — медный медальон из Кучук-Ламбата (1843), пантикапейские сосуды, «лампадки» и др.⁴⁶⁸

Развитию интереса к древностям среди образованных слоев населения края способствовало издание газет⁴⁶⁹— «Messager de la Russie Meridionale» и «Journal d’Odessa» («Одесский вестник»); последний, по словам А. А. Скальковского, являлся «едва ли не лучшим журналом в России».⁴⁷⁰ К сотрудничеству в этих периодических изданиях активно привлекались местные антикварии — И. П. Бларамберг, И. А. Стемпковский, А. Ф. Спада, Э. В. Тетбу де Мариньи, А. С. Стурдза, В. Г. Тепляков, Н. Н. Мурзакевич, Д. В. Карейша, А. Б. Ашик и др., публиковавшие статьи под рубриками «Древности», «Древняя география», «История», «Материалы для истории Новороссийского края».⁴⁷¹ Ежегодная подписка на «Одесский вестник» с пересылкой стоила около 30 р. в год.⁴⁷² Большую известность получил издававшийся с 1835 г. при канцелярии генерал-губернатора «Новороссийский календарь».⁴⁷³ Этот содержательный справочник одновременно являлся и сборником научных и литературных статей, так как редактировался администрацией и педагогами Ришельевского лицея — Н. Н. Мурзакевичем (гл. 6), И. Г. Михневичем, А. М. Богдановским, Н. И. Максимовым, Н. И. Ленцем и пр.⁴⁷⁴ Одесскую периодику первой половины XIX в. с полным правом можно назвать не только общественно-политической и экономической, но и историко-археологической.

Старейший одесский антикварий Александр Федорович Панагиодор-Никовулос, или Ни-ковул (1764?—1848) был сыном константинопольского грека-полиглота, служившего драгоманом (переводчиком) при дворе Фридриха II в Пруссии, а затем на русской службе советником при князе Г. А. Потемкине-Таврическом, впоследствии — первым начальником таврических училищ. По воспоминаниям Н. Н. Мурзакевича, именно по совету старшего Никовула князь «решился некоторым новозаводимым городам Новороссийского края исходатайствовать у императрицы Екатерины II прежние классические названия, как то Херсона, Ольвиополя, Овидиополя».⁴⁷⁵ Ф. Панагиодору было пожаловано 10 тыс. десятин земли в Очаковской земле при р. Буг. По воле Г. А. Потемкина, А. Ф. Панагиодор-Никовул в 1785 г. был записан в Ека-теринославский легкоконный полк офицером с бессрочным отпуском «для обучения наукам»; в 1789 г. он являлся уже майором греческого легиона. В мае 1789 г. майор Никовул обратился в Новороссийское губернское правление «о споспешествовании ему от казны при разрытии и вынутии из земли немалого количества различной монеты и других вещей» в разных местах Новороссийской губернии, т. е. с просьбой о проведении раскопок, но получил отказ.⁴⁷⁶ При Павле I в 1797 г. он был отправлен в отставку и начал гражданскую службу в русском посольстве в Константинополе в качестве переводчика (помимо классических, Александр Федорович знал несколько европейских, арабский и татарский языки). По возвращении в Россию он служил при таврическом губернаторе А. М. Бороздине.⁴⁷⁷ Окруженный классическими местами Крыма, Панагиодор-Никовул «получил склонность к археологии». Впоследствии антикварий переселился в Одессу и здесь привлекался как переводчик одесской полицией и магистратом.⁴⁷⁸ Он жил в постоянной бедности, изолированно от окружающего мира, посвящая досуги науке и ни на минуту не оставляя ученых занятий.

«Панагиодор-Никовул был явлением замечательным в нашем веке, — вспоминал Г. И. Соколов, — он обладал познаниями, без преувеличения громадными: он знал древних так близко, так подробно, что, углубляясь в чтение какого-нибудь древнего историка, он совершенно сливался с тою эпохою, переносился в нее и воображал себя очевидцем-свидетелем отдаленных событий… Он… перечитывал, изучал все, что только появлялось в свет; читая, делал комментарии тотчас же на листах читаемого сочинения».⁴⁷⁹ По словам Н. Н. Мурзаке-вича, А. Ф. Панагиодор-Никовул «изъяснял греческих авторов с подлинников, а не с французских и немецких переводов», которым пользовалось большинство антиквариев, регулярно консультировал И. П. Бларамберга, И. А. Стемпковского, А. Б. Ашика и А. Я. Фабра.⁴⁸⁰ «Обширные и глубокие познания сего достойного мужа, не только в классической литературе, но и в восточной истории и этнографии современных нам народов, все сии сокровища, накопленные уединенною жизнью и скромным любомудрием, все без изъятия принадлежали друзьям и почитателям его и, никогда не истощаясь расточительностью, постоянно служили им опорою, светильником и руководством», — говорил о Никовуле его друг А. С. Стурдза.⁴⁸¹

Жан (Иван Павлович) Море де Бларамберг (Jean Moret de Blaramberg, Blaremberg, 1772—1831),⁴⁸² фландрский дворянин, «полунемец, полуфранцуз», 18 марта 1830 г. избранный членом-корреспондентом Берлинской Академии наук по представлению основателя научной эпиграфики Августа Бёка,⁴⁸³ широко известен как один из первых русских археологов и коллекционеров древностей (рис. 25).

Рис. 25. И. П. Бларамберг. Портрет с рисунка Михаила Бларамберга, литографированного Кригубери в 1837 г. Одесский краеведческий музей (ранее хранился в музее ООИД, куда в 1839 г. был подарен М. С. Воронцовым).

По семейному преданию, род Moret de Blaramberg, когда-то имевший графский титул, происходил из французской Фландрии и вел свое начало как побочная ветвь от Генриха IV Бурбона (фамильный герб — на щите три лилии, из которых две верхние отделены полосой от нижней), однако генеалогическое исследование С. А. Сапожникова и его французских коллег не дало подтверждения этой легенде. По другим данным, семья Бларамбергов происходила из Фландрии и принимала активное участие в борьбе за независимость Нидерландов. В XVIII в. из нее вышло несколько художников-миниатюристов, работавших во Франции и Нидерландах.

Получив домашнее воспитание, И. П. Бларамберг 24 мая 1786 г. начал военную службу в голландской армии прапорщиком в Гессен-Дармштадском полку, через два месяца был произведен в офицеры с назначением в генеральный штаб, в январе следующего года награжден за храбрость серебряным знаком отличия. Участвовал в походах и сражениях «против мятежников» (1787) в войне за штатгальтера принца Вильгельма V Оранского, «против патриотов и против французов» в Нидерландской кампании 1793 г. С 22 января 1792 г. поручик, с 18 мая 1794 г. капитан. На протяжении нескольких лет Бларамберг находился в плену во Франции (с 1792 г.?), в 1795 г. освобожден после учреждения Батавской республики на территории Нидерландов. Впоследствии, 4 января 1821 г. «за отличие» награжден королем Нидерландов голландским военным орденом Вильгельма 3-го класса. В 1795 г. «по случаю революции» в чине капитана перешел на службу в английскую армию и получал ежегодное содержание (allowance) от английского «правления».

В 1797 г. Бларамберг прибыл в Петербург, вскоре переехал в Москву, где оставался вплоть до 1804 г., получая жалованье от английского правительства. Благодаря своему шурину барону Густаву Андреевичу Розенкампфу (1764—1832), известному юристу, в то время главному секретарю и первому редактору Комиссии составления законов, женатому на родной сестре Бларамберга Марии Павловне (Марии-Франциске-Вильгельмине, 1780—1834), Иван Павлович вернулся в Петербург и 6 августа 1804 г. перешел на русскую службу помощником редактора при Комиссии составления законов. 6 ноября 1804 г. указом императора он был определен в помощники рефендария и 28 декабря того же года получил «монаршее благоволение» за свои труды по «систематическому изучению из иностранных законодательств статей по гражданскому праву»; 20 июня 1805 г. произведен коллежским асессором, 23 ноября 1806 г. из-за болезни по прошению уволен из Комиссии составления законов с чином надворного советника.

16 марта 1808 г. по представлению герцога Ришелье Бларамберг был определен в Одесский коммерческий суд прокурором и переселился в Одессу, где прожил до конца жизни. Одновременно по высочайшему указу с 18 июня 1809 г. он работал в Комиссии по делам нейтрального мореплавания. В 1809 г. русским правительством Бларамберг был признан потомственным дворянином «по собственным заслугам». С 31 января 1810 г. он служил по одесскому градоначальству, затем по собственному желанию был переведен в ведомство государственного канцлера гр. Н. П. Румянцева и 9 июня 1810 г. определен таможенным инспектором Херсонской губернии. «По случаю преобразования таможенного управления и общего упразднения таможенных по губерниям инспекций причислен к герольдии с произведением полного жалованья до определения по высочайшему повелению к соответственной чину и способностям его должности по усмотрению господина министра финансов». 19 марта 1812 г., по представлению министра внутренних дел, Бларамберг был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени, а 8 апреля того же года назначен начальником Одесского таможенного округа с чином коллежского советника. 10 марта 1816 г. он удостоен монаршего благоволения «по случаю содействия… прекращения в Одессе моровой язвы… в 1812 г.» и награжден бронзовой медалью за 1812 г. С 25 января 1818 г. Бларамберг — статский советник; 5 февраля 1818 г. удостоен диплома на звание корреспондента Комиссии составления законов; 23 января того же года получил денежную награду в 3 тыс. р. по Министерству финансов. Одновременно по указу царя он являлся членом «Комиссии для рассмотрения корабельных документов при привозе к Одесскому порту запрещенных товаров и в Комитете по устройству Одесского порто-франко». За хорошую службу по таможенному ведомству 9 февраля 1824 г. Бларамберг был удостоен ордена Св. Анны 2-й степени. 15 июня 1824 г. «высочайшим указом Сенату за слабостью здоровья от службы уволен». 20 июня 1825 г. Бларамберг был назначен чиновником особых поручений при новороссийском и бессарабском генерал-губернаторе гр. М. С. Воронцове, причем «за усердие к службе» в марте 1828 г. был удостоен подарка от императора, а 18 июля 1830 г. — чина действительного статского советника. По данным формулярного списка 1825 г., Бларамберг не имел во владении ни крестьян, ни земель.⁴⁸⁴

Еще в годы пребывания в обеих столицах Бларамберг познакомился с хранителем Эрмитажа Е. Е. Кёлером, а также с государственным канцлером графом Н. П. Румянцевым и другими антиквариями. Вероятно, именно тогда проснулась его страсть к собиранию монет. После переселения в Одессу он посвящал свой досуг исключительно археологии и примерно с 1811 г. стал собирать свою знаменитую коллекцию древностей, основу которой составили ольвийские памятники (гл. 10.2—4).⁴⁸⁵ В 1818 г. коллекционер подарил Минц-кабинету Ри-шельевского лицея 362 ольвийские и 350 римских монет, найденных в Ольвии, а в 1825 г. пожертвованием и продажей археологических памятников и книг положил начало собранию Одесского городского музея древностей. В 1842 г. оттуда его коллекция частью поступила в музей Одесского общества истории и древностей (гл. 7.1—2).⁴⁸⁶

Состав собрания Бларамберга известен по литературе: 1) лапидарные памятники, мраморы и барельефы, в том числе «мраморное изображение во весь рост философа Потамона Александрийского, учредителя школы эклектической… Драгоценный сей памятник, превос-

Рис. 26. Собрание И. П. Бларамберга (ныне в ОАМ). Надгробие Потамона. Рисунок Карло Боссоли (НА ОАМ, инв. № 83179, табл. LXXI, № 98. Публ. впервые).

ходной греческой работы, найден в развалинах Халкидона, против Константинополя, где вероятно Потамон кончил дни свои и был погребен»⁴⁸⁷ (рис. 26), надписи и барельефы из Неаполя Скифского (гл. 13) и других мест Причерноморья; 2) керамика и терракоты: амфоры, керамические клейма, расписные и чернолаковые вазы, светильники, статуэтки; 3) предметы декоративно-прикладного искусства и быта из металла; 4) богатейшая коллекция монет из Причерноморья, которое собиратель называл «Нумизматическим Периплом Понта Эвксинс-кого», из них ольвийских около 500—600 экз. (частью пожертвована самим собирателем и продана его потомками в Одесский музей, частью после смерти владельца приобретена бароном С. И. де Шодуаром⁴⁸⁸); 5) мраморы и фрагменты керамики, найденные при раскопках святилища Ахилла на Тендровской косе (гл. 10.4); 6) памятники из Геркуланума и Помпей; 7) египетские древности.⁴⁸⁹ Описание части собрания сохранилось в неизданных трудах Бларамберга «Antiquites decouvertes en differens terns dans les mines d’Olbia et conservees dans le Cabinet du Conseiller d’etat de Blaramber a Odessa»,⁴⁹⁰ «Catalogues de differents antiquites du

Рис. 27. Собрание И. П. Бларамберга (ныне в ГЭ). Чернофигурный килик из гробниц Нолы (область Кампания, Италия) с изображениями Геракла с конем Диомеда на внутренней стороне чаши, Персея и Гермеса — на внешней, работы мастера Псиакса. Рисунок М. И. Бларамберга (?)(ИР ЦНБ, V, 1061, л. 15. Публ. впервые).

Cabinet de Blaramberg»,⁴⁹¹ «Monuments antiquites decouverts dans la Nouvelle Russie, en partie dans 1’ancienne Sarmatie Europeenne et en partie dans le Chersonnese Taurique, publies et accom-pagnes d’un texte explicatif» (1825) и др.⁴⁹²

Среди работ Бларамберга следует отметить статью «Description de six vases antiques en terre cuite, decouverts dans des tombeaux grecs, aux environs de Nola en Campanie»,⁴⁹³ в сопровождении альбома рисунков.⁴⁹⁴ Эти рукописи подробно описывают вазы, по современным датировкам и атрибуциям примерно одного времени — 520 г. до н. э., ставшие шедеврами его коллекции: чернофигурный килик красно-кораллового лака с изображениями на внутренней поверхности чаши Геракла с конем Диомеда, на внешней — с бегущими фигурами Персея и Гермеса, работы известного рисовальщика Псиакса (рис. 27);⁴⁹⁵ краснофигурный алабастр того же мастера с изображением обнаженного атлета в коринфском шлеме, кнемидах, со щитом и с амазонками (рис. 28), на котором поставлены подписи рисовальщика и владельца мастер

Рис. 28. Собрание И. П. Бларамберга (ныне в ОАМ). Краснофигурный алабастр из гробниц Нолы (область Кампания, Италия) с изображением атлета и амазонок, рисовальщика Псиакса и гончара Гилина. Рисунки М. И. Бларамберга (?) и К. Боссоли (в центре) (ИР ЦНБ, V, 1061, л. 12; НА ОАМ, № 83179, табл. LXXX. Публ. впервые).

ской гончара Гилина,⁴⁹⁶ белофонный чернофигурный лекиф (с отбитым горлом и венчиком), на мой взгляд, работы мастера Лисиппида или его мастерской (рис. 29), с изображением сидящих Аполлона, Геракла, Афины, Гермеса и Тезея (?),⁴⁹⁷ чернофигурный лекиф мастера Ан-тимена с изображением квадриги и четырех воинов (рис. 30).⁴⁹⁸ К тому же собранию принад-

_____, ___|______________{_}___{_}

Рис. 29. Собрание И. П. Бларамберга (ныне в ОАМ). Белофонный чернофигурный лекиф из гробниц Нолы (область Кампания, Италия) с изображением Аполлона, Геракла, Афины, Гермеса и Тесея (?). Мастерская Лисиппида (?).

Рисунок К. Боссоли (НА ОАМ, № 83179, табл. 112, № 234. Публ. впервые).

лежали чернофигурный скифос и краснофигурная пелика (рис. 31).^{499 500} Судя по письмам Бларамберга к М. С. Воронцову, коллекция ваз, открытая в греческих гробницах Кампании в окрестностях Нолы, была выменена одесским антикварием у их прежнего владельца, грека-торговца, в доме которого они были «позабыты в углу» в течение десятилетия. Бларамберг, помня о том, что еще до восшествия на престол Николая I он подносил ему в дар различные археологические находки, направил императору рисунки ваз с объяснениями сюжетов и просил разрешения «положить к его ногам» эти «экзотические» древности. В феврале 1827 г. антикварию ответил министр Имп. двора князь П. М. Волконский, с благодарностью за подношение, но с извещением, что император повелел передать 11 ваз и 2 стеклянных «унгвентария» Одесскому музею, что вызвало недоумение Бларамберга, так как музей предназначался для собирания причерноморских памятников ⁵⁰¹

Несмотря на обострившуюся с 1823 г. болезнь,⁵⁰² Бларамберг продолжил активную научную и научно-организационную деятельность — по ходатайству М. С. Воронцова указом Александра I Сенату 19 июня 1825 г. антикварий был назначен чиновником по особым поручениям при новороссийском и бессарабском генерал-губернаторе с окладом 3 тыс. р. серебром в год из средств государственного казначейства для «производства работ по отысканию Рис. 30. Собрание И. П. Бларамберга (ныне в ОАМ). Чернофигурный белофонный лекиф мастера Антимена с изображением квадриги и четырех воинов из гробниц Нолы (область Кампания, Италия). Рисунки И. П. Бларамберга (?) (ИР LJHB,V, 1061, л. 9. Публ. впервые).

 

древностей в Новороссийском крае и учреждения музеев в Одессе и Керчи».⁵⁰³ Став директором создаваемых Одесского (1825) и Керченского (1826) музеев древностей, он через несколько месяцев подчинил себе и Феодосийский городской музей древностей (гл. 4. 4—6). Таким образом, в ведении антиквария оказались все государственные археологические коллекции Новороссийского края, за исключением Кабинета редкостей Черноморского депо карт в Николаеве.

Чрезвычайно плодотворной была научная деятельность археолога, посвятившего себя исключительно античной археологии Причерноморья. Его труды стали первыми попытками «со-

 

Рис. 31. Собрание И. П. Бларамберга (ныне в ОАМ?). Краснофигурная пелика с изображением Париса и Афродиты (?) из гробниц Нолы (область Кампания, Италия). Слева рисунок К. Боссоли (НА ОАМ, № 83179, табл. 112, № 234. Публ. впервые), справа — И. П. Бларамберга (ИР ЦНБ, V, 1061, л. 7. Публ. впервые).

вокупить многие рассеянные свидетельства и облегчить местные розыски». Он проводил раскопки в Ольвии (гл. 10.3),⁵⁰⁴ Неаполе Скифском (гл. 13),⁵⁰⁵ в окрестностях Керчи (гл. 14). Планы своих будущих археологических исследований Бларамберг утверждал у Воронцова, предполагая не превышать сумму в 1—1.5 тыс. р. в год, и впоследствии представлял детальные финансовые и научные отчеты. На оплату труда одного рабочего в Керчи уходило за сезон в среднем 1 р. 30 к. в день, что Бларамберг считал слишком накладным для казны и предлагал свой план удешевления раскопок.⁵⁰⁶

 

В 1827 г. в сотрудничестве с Дюбрюксом (см. гл. 3.2) и своими сыновьями Михаилом и Владимиром директор музея составил планы руин городов Европейского Боспора, собранных им в конволюте «Traces approximatifs des vestiges de 1’ancien Cimerium, d’Acra, de Nymphee, de Mirmecium et de Tiritace», где попытался локализовать античные города и поселения от мыса Фонари и Еникале до «древнего порта Киммериум» и соленого озера Элькен (рис. 32— 36).⁵⁰⁷

Бларамбергом написано несколько десятков статей, многие из которых остались неизданными.⁵⁰⁸ Значительное число его мелких заметок рассеяно в иностранных и русских газетах.⁵⁰⁹ Бларамберг установил широкие контакты с западноевропейскими специалистами. И. А. Стемпковский предоставлял материалы Бларамберга для публикации французскому ан-тиковеду Д. Рауль-Рошетту, П. И. Кёппен — берлинскому профессору А. Бёку.⁵¹⁰ Благодаря содействию того же И. А. Стемпковского Бларамберг издал в Париже два исследования: первое об Ольвии и ее монетах⁵¹¹ (см. гл. 10.3), второе — описание находок из кургана Н. Ю. Патинь-оти близ Керчи, с посвящением герцогу Ришелье (гл. 14).⁵¹² Находившийся с января 1827 г. в Лондоне М. С. Воронцов ознакомил с сочинениями И. П. Бларамберга мужа своей родной сестры лорда Георга-Августа 11-го графа Пемброка (Pembrocke), графа Мюнстера (Munster) и других английских антиквариев, а также сотрудников Британского и Ганноверского музеев, Азиатского общества Великобритании и Ирландии, Общества древностей Калькутты, членом-корреспондентом которых был избран одесский археолог.⁵¹³

В круг интересов антиквария входили античные эпиграфика,⁵¹⁴ нумизматика,⁵¹⁵ искусство (круглая и рельефная скульптура, изделия из металла, терракоты, вазопись и керамика),⁵¹⁶

Рис. 32. И. П. Бларам-берг. «Plan approximatif des vestiges de Г Acropolis de Panticapee». Приблизительный план следов акрополя Пантикапея. Масштаб в английском дюйме 90 саж. [1:7560]. Копировал 7 февраля 1834 г. П. Кёппен. Съемка Владимира Бларам-берга (ПФА РАН, ф. 30, on. 1, д. 475, л. 203 об.— 204).

Рис. 33. И. П. Бларамберг. «План развалинам г. Мирмекиона. Масштаб в английском дюйме 25 саж. [1:2100]. Копировал 6 февраля 1834 П. Кёппен» (ПФА РАН, ф. 30, on. 1, д. 475, л. 212).

изучение древних культов, историческая география Северного Причерноморья (рис. 37).^{* 517 518} В статье о древностях Аккермана и Овидиополя, основываясь на находках двух медных монет Тиры из собственного собрания (одна с погрудным изображением Александра Севера

 

была до тех пор неизвестна, другая — времени императора Геты, обе монеты с надписями TYPANQN), открытой в 1823 г. «мраморной натуральной величины головы превосходной греческой работы» (по мнению Бларамберга, принадлежавшей статуе или бюсту Дианы), археолог доказывал, что древняя Тира, отождествляемая им с Офиуссой, локализуется на месте Аккермана (ныне Белгород Днестровский), а Никоний — в районе Овидиополя, близ которого была найдена «монета Александра Македонского» (голова Геракла—лук, колчан и палица).⁵¹⁹ Одним из первых Бларамберг обратил внимание на важность изучения не только лапидарных памятников, но и керамической эпиграфики (гл. 8.3). Анализируя надписи, привезенные В. Г. Тепляковым из Болгарии и Румелии (гл. 9), он «открыл существование пятисоюзия» городов Западного Причерноморья — античных Том (ныне Констанца), Каллатиса (ныне Мангалия), Одесса (ныне Варна), Месембрин (ныне Несебыр), Аполлонии (ныне Созополь).⁵²⁰

Имя Ивана Алексеевича Стемпковского (1788—1832), одного из создателей классической археологии в России, сегодня практически забыто и малоизвестно даже в кругах специалистов. Между тем современные археологи-классики работают над решением тех задач, которые были поставлены им перед отечественным антиковедением около 180 лет тому назад.⁵²¹

Биографические сведения о И. А. Стемпковском в литературе достаточно скупы и грешат многочисленными ошибками. Достоверными источниками об основных вехах его жизненного пути остаются архивные документы, до сих пор не привлекавшие внимания исследователей. Даже точную дату и место рождения ученого мне удалось установить сравнительно недавно благодаря его записи, сохранившейся в альбоме акад. П. И. Кёппена в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. Запись для Кёппена сделана И. А. Стемп-ковским в Вене в октябре 1822 г. «Исполняя желание любезного хранителя сих листков, присоединяю время и место моего рождения: 14 июня 1788 года, в с. Никольском на Волге близ Царицына, в Саратовской губернии».⁵²² В обстоятельной биографии И. А. Стемпковского, тепло написанной А. Б. Ашиком, указаны другой год — 1789, без числа и месяца, и место рождения — сельцо Рязановка Петровского уезда, Саратовской губернии.⁵²³ Здесь местом рождения ошибочно названо родовое имение, которое унаследовал Иван Алексеевич после смерти отца. По данным формулярного списка на 1831 г. И. А. Стемпковский владел 32 душами крестьян мужского пола.⁵²⁴ Неверные сведения о дате и месте рождения Ивана Алексеевича перешли в другие статьи о нем.⁵²⁵

Род Стемпковских, по сообщению его двоюродной праправнучки Э. В. Журомской (Москва), имеет польские корни. Прадед Ивана Алексеевича Якоб (Яков), польский шляхтич, троюродный брат Мстиславского помещика и воеводы Иосифа, с которым Якоб имел один герб, бежал в Великороссию, затем в Малороссию, спасаясь от преследований римско-католической церкви, так как был «греческого» (т. е. православного) вероисповедания, и умер в Смоленске

Рис. 34. И. П. Бларамберг. «Plan approximatif des vestiges de 1’ancienne Nymphee». «Приблизительный план следов древнего Нимфея» (Павловская батарея). Масштаб в английском дюйме 390 шагов/сажень. Съемка Михаила Бларамберга. Копировал 8 февраля 1834 г. Петр Кёппен (ПФА РАН, ф. 30, on. 1, д. 475, л. 207 об.—208).

Рис. 35. И. П. Бларамберг. «План развалинам укрепления Акры (Китей). Масштаб в английском дюйме 50 саж. [1 :4200]. Копировал 4 февраля 1834 г. П. Кёппен» (ПФА РАН, ф. 30, on. 1, д. 475, л. 210).

Рис. 36. И. П. Бларамберг. «План развалинам города Киты (Cytae) (холм «А» на восточном краю плато Опук). Копировал 6 февраля 1834. П. Кёппен». Слева: «Масштаб в английском дюйме 12.5 саж. [1 : 1050]». Справа: «Масштаб в английском дюйме 200 саж. [1 : 16800]» (ПФА РАН, ф. 30, on. 1, д. 475, л. 211).

в 1734 г. Сын Якоба Ерофей в 1762 г. принял российское подданство; один из сыновей последнего Алексей, дослужившийся до чина статского советника, стал отцом четырех сыновей и четырех дочерей, старшим из которых был Иван Алексеевич Стемпковский. О его матери известно лишь то, что она была дочерью казачьего полковника, остановившего войска Е. Пугачева. Современница Стемпковского А. О. Смирнова-Россет, писавшая свои мемуары по памяти, в разных случаях называет его то как Цветогоров, то как Цыпленков (правильно — Цыплетев).⁵²⁶ В переписке императрицы Екатерины II с Г. А. Потемкиным упоминается полковник Иван Еремеевич Цыплетев, комендант Царицына, сумевший с рекрутами-новобранцами и местными купцами отбить два жестоких штурма, предпринятых Е. Пугачевым 21—22 августа 1774 г. незадолго до прибытия туда А. В. Суворова. Полковник был жив еще в 1788 г., в 1782 г. он писал Потемкину из Саратова, прося продлить срок службы.⁵²⁷ И. Е. Цыплетев являлся дедом Стемпковского со стороны матери, и скорее всего мальчик был назван Иваном именно в его честь.

Рано осиротевший мелкопоместный дворянин И. А. Стемпковский получил первоначальное образование в Саратовском народном училище, которое закончил в 1804 г. и в 16-летнем возрасте 14 сентября того же года поступил на военную службу под начальство своего дяди Ф. А. Кобле⁵²⁸ подпрапорщиком в Ладожский пехотный полк (25 мая 1806 г. был произведен в прапорщики). «Сын бедного дворянина и племянник жены коменданта (Одессы. — И. Т.) Кобле, он находился при ней в Одессе, когда Ришелье приехал начальствовать в этот город. Дюку мальчик полюбился, он воспитал его, определил в службу, взял к себе в адъютанты и деятельно употреблял по службе. Можно сказать, что Стемпковский вырастал вместе с Одессой и принимал участие в устройстве нового портового города. Светская образованность была в нем отличная, а ученость его по археологической части простиралась до того, что он был избран членом Французского института», — вспоминал известный мемуарист Ф. Ф. Вигель.⁵²⁹ Обстоятельства знакомства Ивана Алексеевича с херсонским военным губернатором и градоначальником Одессы иначе вспоминал керченский археолог А. Б. Ашик — на одном из смотров Ладожского пехотного полка молодого офицера приметил герцог,⁵³⁰ что оказало решающее влияние на последующую судьбу и быструю служебную карьеру Стемпковского: 30 августа 1808 г. он назначается дивизионным адъютантом и личным секретарем Ришелье (официально был им вплоть до 1815 г., а фактически продолжал состоять до конца 1819 г.).

Ришелье сделал удачный выбор, обратив внимание не только на «приятную наружность» и светскость молодого человека, но и на его обширные познания в различных науках, полученных главным образом путем самообразования: по данным формулярного списка, Стемп-ковский владел французским, немецким, итальянским языками, изучал арифметику, геометрию, историю, географию, умел чертить и рисовать. По словам Ашика, он «обладал в высшей степени даром языков:… говорил на многих живых языках в совершенстве и знал языки греческий и латинский… Его разговор был блестящ и душевен…». Мемуаристы (А. Б. Ашик, Ф. Ф. Вигель, П. Дюбрюкс и др.) единодушно отмечают редкие душевные качества и открытость характера Стемпковского, заслужившего к себе «отеческую любовь и искреннее уважение» Ришелье: благородство, редкое бескорыстие, способность к самопожертвованию, ясность ума, исключительное трудолюбие и ответственность за порученное дело, которые были высоко ценимы всеми, с кем ему довелось общаться. Стемпковский перенял от своего покровителя склонность к пуританскому образу жизни, отсутствие стремления к роскоши, демократизм в общении.

Совершая частые поездки по служебным делам, Стемпковский увлекся классической археологией Северного Причерноморья, главным образом нумизматикой, эпиграфикой и исторической географией. По свидетельству его друга И. Мефреди, с 1809 г. Иван Алексеевич стал собирать коллекцию античных монет. Ашик пишет, что Стемпковский еще с 14-летнего возраста увлекся наукой о древностях. Нумизматические памятники он приобретал у торговцев (евреев, греков и армян), покупал случайные находки, клады и целые коллекции. В Одессе тогда ходило «множество разных древних монет, которые сбывались денежным менялам. Ящики с разменною ходячею монетою изобиловали и древнею».⁵³¹ Известно, что в середине 1820-х гг. за несколько тысяч рублей Стемпковский приобрел небольшое собрание одесского цензора А. Ф. Спады (о нем см. гл. 4.4).

Везде и всюду Стемпковский сопровождал своего покровителя Ришелье, не упуская возможности отличиться на военном поприще. В июне—августе 1809 г. он принимал участие во взятии крепости Анапы, причем за «отличное усердие к службе и труды» был награжден орденом Св. князя Владимира 4-й степени (4 октября 1809). За отличие в сражениях 11—22 декабря 1810 г. с черкесами за рекой Кубанью, близ крепости Анапы, на вершинах Чоголеза, при реке Чемезе и при занятии батарей и крепости Суджук-Кале 8 февраля 1811 г. он был произведен в поручики. 29 октября—13 ноября 1811 г. участвовал в военной экспедиции против шапсугов («сапсугов»), в сраженьях в ущельях Афипских и при речке Шепсе.⁵³² 1 февраля 1812 г. И. А. Стемпковского перевели из Ладожского пехотного полка в элитное подразделение тогдашней армии — лейб-гвардии Измайловский полк, причем 18 февраля 1816 г. он был произведен в штабс-капитаны, а 22 октября того же года — в капитаны.

27 сентября 1814 г. Ришелье в сопровождении Стемпковского выехал из Одессы в Вену, а затем в Париж. В июне 1815 г. на исходе заграничных походов русской армии в Германию и Францию Иван Алексеевич был причислен к штату офицеров Главной квартиры императора. С июня 1816 г. по ноябрь 1818 г. офицер находился при штабе отдельного корпуса во Франции, состоявшего под командованием генерал-адъютанта М. С. Воронцова.⁵³³ Знакомство с графом положило начало доброжелательным отношениям между ними.

До нас дошел литографированный портрет Ивана Алексеевича, тогда адъютанта Ришелье, выполненный в Париже Э. Бушарди между 1816 г. и 1818 г., в форме капитана лейб-гвардии Измайловского полка (рис. 38). «Наружность имел он приятную, а характер кроткий и твердый, т. е. истинно благородный», — вспоминал Вигель.⁵³⁴ Подлинник портрета был подарен князем 3. А. Херхеулидзевым⁵³⁵ музею Одесского общества истории и древностей.

23 сентября 1818 г. Стемпковский был произведен в полковники с переводом в 43-й егерский полк «с отданием старшинства противу сверстников с 31 генваря того же 1818 года», причем по документам полка он «показывался всегда в командировке при… герцоге Ришелье». Вигель вспоминал о своем знакомстве со Стемпковским в Париже в 1818 г.: «В чине полковника числился он тогда по армии и из особой любви и уважения государя к состоящему также по армии генералу Ришелье оставлен был при нем».⁵³⁶

Рис. 38. И. А. Стемпковский. Литография с портрета Э. Бушарди (Париж).

Благодаря своему покровителю Стемпковский получил возможность вести научные занятия в Парижской Академии надписей и изящной словесности, где сблизился с известным ан-тиковедом Дезире Рауль-Рошеттом, посвятившим ряд книг античной истории Северного Причерноморья. Живя в Париже в 1815—1819 гг., Иван Алексеевич трудолюбиво пополнял свое образование. Все свободное время он посвящал изучению античных и средневековых авторов, из которых сделал 6 толстых томов выписок в формате in quarto.⁵³⁷ Вероятно, ко времени пребывания во Франции относятся его первые научные опыты — год спустя, в 1820 г. в Париже была опубликована книга маркиза де Кастельно⁵³⁸ о древнейшей и современной истории Новороссии, включающая ряд написанных И. А. Стемпковским глав.

Но вернемся к служебной карьере Стемпковского. 13 января 1820 г. он был переведен в 38-й егерский полк, причем из-за болезни «находился большей частью в отпуску, состоя при полку на лицо не более трех с половиною месяцев» и «по слабости здоровья своего никакою особенною частию… не командовал в оном».⁵³⁹ 16 января 1821 г. офицер был «назначен состоять по армии», хотя фактически в течение 4 лет оставался без должности. С 16 февраля 1820 г. был «уволен на 4 месяца» в отпуск, но по болезни в полк явиться вовремя не смог. По заключению дивизионного доктора Мещерского, Стемпковский страдал «после продолжительной лихорадки завалами внутренностей, а от сего ипохондрическими и геммороидальными припадками».⁵⁴⁰

С 17 сентября 1821 г. по 25 ноября 1822 г. Иван Алексеевич находился в заграничном отпуске в надежде на избавление от мучавшей его долгие годы чахотки. Встреча Стемпковс-кого с Ришелье в Париже оказалась последней. После смерти герцога Стемпковский написал о нем панегирическую статью для «Journal asiatique», позднее изданную в русском переводе в «Вестнике Европы» и в «Записках» Одесского общества истории и древностей.⁵⁴¹ Стемпковский представил Академии надписей ряд своих работ о новейших эпиграфических и нумизматических находках в Причерноморье и тогда же был избран ее иностранным членом-корреспондентом (1821).⁵⁴² Он привез во Францию и все свое значительное собрание монет, «чтобы показать оное ученым нумизматам».⁵⁴³ В Париже Стемпковский интересовался возможностями публикации не только собственных научных работ, но и исследований о южнорусских древностях своего друга и коллеги, одесского антиквария И. П. Бларамберга. По взаимной договоренности с жившими в России археологами,⁵⁴⁴ Д. Рауль-Рошетт в 1822 г. впервые ввел в научный оборот ряд памятников Северного Причерноморья,⁵⁴⁵ в том числе из Ольвии, Херсонеса и Боспора, предоставленных автору Стемпковским, Бларамбергом и Дюбрюксом. Парижские публикации одесских антиквариев познакомили западноевропейских ученых с великолепием археологических памятников юга России.

Зиму 1823/24 г. Стемпковский провел или скорее «пролежал… по нездоровью» в Саратове. Прослужив свыше 20 лет в армии, в том числе 18 с лишним лет офицером, 15 декабря 1824 г. из-за прогрессирующей болезни легких Стемпковский подал прошение об отставке без пенсии, «на собственное пропитание». Уже 6 марта 1825 г. Иван Алексеевич был уволен от службы, но без права ношения мундира, причиной чему послужило то, что «болезненное и почти чахоточное состояние здоровья» по возвращении из Франции не позволило ему вовремя явиться в полк. Это, по-видимому, и сказалось на аттестации со стороны начальства. Для положительного решения дела понадобились неоднократные ходатайства графа М. С. Воронцова, убеждавшего начальника Главного штаба барона И. И. Дибича, что И. А. Стемпковского следует по положению наградить за более чем 6-летнюю выслугу в чине полковника погонами генерал-майора, мундиром и за 20-летнюю службу в армии «инвалидным содержанием», от которого отставной офицер категорически отказался. «Не знаю причины, — писал М. С. Воронцов, — по которой случилось сие, но знаю отличную нравственность г. Стемпковского, примерное поведение его и усердие, с которым он исполнял во время службы разные поручения начальства […]. Честь сию полковник Стемпковский действительно заслуживает, в чем свидетельствуют привязанность и уважение к нему герцога Ришелье, которые до того простирались, что покойный сделал его наследником всего имения своего в России».⁵⁴⁶ Действительно, Ришелье завещал Стемпковскому 150 тыс. р.,⁵⁴⁷ дачу («хутор») в Одессе, которую Иван Алексеевич впоследствии подарил городу, и имение Гурзуф, где останавливался Пушкин вместе с Раевскими в августе 1820 г., в 1824 г. проданное им графу М. С. Воронцову.⁵⁴⁸ Новый паспорт об отставке с правом ношения общеармейского мундира был подписан 15 декабря 1826 г. Согласно ошибочному утверждению Вигеля, после отставки Стемпковский перешел на гражданскую службу, но долгое время «не имел места».⁵⁴⁹ В действительности на гражданскую службу Стемпковский был приглашен лишь в 1828 г.

Иван Алексеевич отличался неплохими организаторскими способностями. С 1812 г. по январь 1814 г. он активно руководил мероприятиями по прекращению чумы в Херсонской губернии и Бессарабской области и за «отличные труды» и «особенное усердие» был удостоен монаршего благоволения (1816). В мае 1818 г. Стемпковский получил письмо от Саратовского губернского предводителя дворянства князя М. Чегодаева с извещением о награждении бронзовой дворянской медалью за войну 1812 г. для ношения на владимирской ленте в петлице.⁵⁵⁰ После смерти Ришелье испытывавший к предшественнику искреннее уважение генерал И. Н. Инзов, год исполнявший обязанности новороссийского генерал-губернатора, открыл по всему краю подписку для сбора пожертвований на памятник в его честь. Руководство комиссией по сооружению монумента в 1822—1827 гг. возложили на Стемпковского.⁵⁵¹ Известный бронзовый памятник герцогу А. Э. де Ришелье скульптора И. П. Мартоса по сей день остается истинным украшением художественного ансамбля Приморского бульвара в Одессе. В 1822— 1825 гг. по поручению генерал-лейтенанта графа И. О. де Витта, с 1823 г. председателя правления первого высшего учебного заведения в Новороссийском крае — Ришельевского лицея, Стемпковский был назначен членом, а с 24 января 1824 г. — председателем комиссии счетных и других дел лицея.⁵⁵² Административные поручения постоянно отвлекали Стемпковского от близких его сердцу научных занятий: «Думал пожертвовать на время ими, — писал он Кёппену 7 августа 1825 г., — чтобы оказать какую-либо пользу заведению, в коем не могу не принимать сердечного участия; к несчастью, труды остаются бесполезными, заботы вознаграждаются неприятностями; и сколько ни больно мне видеть, что Лицей день ото дня становится ближе к падению, но не видя средств помочь ему в нынешнем положении дел, принужденным нахожу удалиться».⁵⁵³

Одной из загадок одесского периода жизни И. А. Стемпковского является его знакомство с находившимся в южной ссылке А. С. Пушкиным.⁵⁵⁴ Служивший в провинциальном Кишиневе, при председателе комитета о колонистах южной России и наместнике Бессарабской области генерале И. Н. Инзове, поэт чувствовал себя одиноко ив 1821 г. неоднократно отлучался в столицу Новороссийского края Одессу. Указом Александра I от 7 мая 1823 г. новороссийским и бессарабским генерал-губернатором был назначен граф М. С. Воронцов, в штат чиновников которого Пушкин стремился перевестись на постоянную службу. Его желание осуществилось уже в июле того же года, так как Бессарабская наместническая канцелярия из Кишинева была переведена в Одессу.⁵⁵⁵

О встречах И. А. Стемпковского с А. С. Пушкиным в Одессе достоверных сведений не сохранилось, хотя мы имеем все основания утверждать, что они были знакомы.⁵⁵⁶ В 1823 г. ссыльный поэт часто бывал у И. П. Бларамберга, где осматривал коллекцию древностей и рукописные материалы библиотеки антиквария.⁵⁵⁷ Гостеприимный дом Ивана Павловича в Одессе на Канатной улице, д. 2 (ул. Свердлова, д. 6, не сохранился⁵⁵⁸) являлся своего рода археологическим музеем и центром общественной и научной жизни города, где по воскресеньям собиралось «французское общество». Помимо вкусного обеда, хозяин, интереснейший собеседник, весельчак и острослов, угощал гостей дождем каламбуров, за что его прозвали Бла-ганлером (от франц, blague еп I’air, т. е. выпускающим свои остроты в воздух). «Гости старались подражать хозяину; непрестанно сыпался огонь каламбуров на всех языках […]. Кроме каламбуров и радушного гостеприимства на обеды к Бларамбергу привлекали две дочери его, которые считались первыми красавицами в Одессе. Однажды на бале у гр. Воронцова Туман-

ский сказал Пушкину: “Ну придумай какой-нибудь экспромт”. — “Изволь”, — отвечал Пушкин и импровизировал следующие стихи:

Так, вы над всеми взяли верх;⁵⁵⁹ Пред вами преклоню колена, О величавая Елена, О Зинаида Бларамберг». ⁵⁶⁰3

Речь идет о 17-летней Елене и 16-летней Зинаиде — «пикантной брюнетке, внушившей оду поэту В. И. Туманскому».⁵⁶¹ Одесский пушкинист Н. О. Лернер допускал, что определенное знакомство с испанской и португальской литературой поэт мог получить в беседах со старшей дочерью Бларамберга Натальей де Кастильо, женой испанского консула в Одессе, обладавшей хорошим голосом и свободно говорившей по-испански.⁵⁶²

Завсегдатаем дома Бларамберга был и Стемпковский, тем более что в те годы он строил «близ крепости в новоразбитом квартале Одессы»⁵⁶³ на участке, выделенном ему в 1823 г., на противоположной стороне той же улицы (в советское время ул. Свердлова, 15), собственный двухэтажный дом «со службами» и с большим садом, который был закончен в августе 1826 г. (впоследствии дом английского консула Иемса, затем Вассаля).⁵⁶⁴ Известно также, что, согласно изысканиям историка Одессы А. М. Дерибаса, на загородной даче Ришелье, возведенной на участке площадью 15 десятин (так называемый Дюковский сад на Водяной балке, ныне ул. Фрунзе), позднее разделявшей два городских предместья — Молдаванку и Слободку (сегодня парк Победы), зачастую проходили пикники, в которых мог принимать участие и Пушкин не позднее июля 1824 г., так как 1 августа того же года поэт навсегда покинул Одессу, отправившись в ссылку в Михайловское. Напомню, что Ришельевская дача перешла к Стем-пковскому по завещанию, т. е. после смерти герцога в 1822 г. Как известно, Ришелье уехал во Францию в 1814 г., и ко времени пребывания Пушкина в Одессе сад и дача долгое время находились без присмотра. Приняв пост керчь-еникальского градоначальника в марте 1828 г., Стемпковский преподнес дачу в дар Одесскому городскому управлению с обязательством сохранить в неприкосновенности домик Ришелье и его сад для устройства гостиницы,⁵⁶⁵ но «дума не сумела уделить достаточно заботливости наследию Стемпковского, и любимое детище Ришелье пришло… в состояние полного запустения».⁵⁶⁶ Возможно, Стемпковский делился с поэтом семейными преданиями времен восстания Е. Пугачева, так как его дед по материнской линии полковник Цыплетев упоминается в «Истории Пугачева».^{567 568} На мой взгляд, вряд ли случайно, что уже в октябре 1824 г. поэт просил брата Льва прислать ему книгу о жизни Пугачева. Рассказывая об истории замысла «Капитанской дочки», Пушкин позднее признавался, что толчком к ее созданию послужило предание, когда-то слышанное им.

Три года спустя И. А. Стемпковский в письме к московскому историку М. П. Погодину из Одессы от 20 мая 1827 г. особо подчеркнул: «Покорнейше прошу напомнить обо мне почтен-

нейшему сотруднику вашему Александру Сергеевичу Пушкину и принесть ему равномерно мою истинную благодарность».⁵⁶⁸ Литературоведы обычно интерпретируют этот пассаж как благодарность за приглашение участвовать в «Московском вестнике» (1827—1830), издателем которого являлся М. П. Погодин.⁵⁶⁹ Так ли это, документы умалчивают. Надеюсь, что новые архивные находки помогут окончательно разрешить вопрос о личном знакомстве Стемпковского с Пушкиным.

Стемпковский общался со многими известными людьми своего времени, литераторами и учеными. В их числе П. П. Свиньин (гл. 2, 17), знаменитый переводчик «Илиады» Гомера Н. И. Гнедич, который с августа 1827 г. по август 1828 г. по болезни жил в Южной России. В письме к Свиньину от 26 октября 1828 г. из Керчи Стемпковский просит: «Сообщите мне пожалуйста сведение о почтеннейшем Николае Ивановиче Гнедиче. Благополучно ли он доехал до столицы, и здоровье его каково?».⁵⁷⁰ До нас дошло письмо Стемпковского от 25 июля 1832 г. из Симферополя одесскому знакомому, поэту пушкинского круга В. Г. Теплякову с благодарностью за присланное издание его стихотворений.⁵⁷¹ И сам Иван Алексеевич не был чужд литературным опытам — в 1825 г. он написал достоточно наивный сентиментальный рассказ «Радаис и Индар» об идиллической дружбе и смерти двух скифских юношей, влюбившихся в одну греческую девушку. Рассказ включает описание 5-дневного путешествия из Ольвии вверх по Борисфену в стан «скифского царя Индафарна», причем подробности быта древних греков и скифов приведены автором по сочинениям Геродота, Лукиана и Овидия.⁵⁷²

Стемпковский, несомненно, был одним из самых ярких и способных русских археологов первой трети XIX в. Школа кабинетной работы, пройденная им во Франции, благоприятно сказалась на качестве его научных публикаций. За сравнительно короткий срок Стемпковский успел написать более 40 научных трудов.⁵⁷³ В них видны «добросовестность, терпение, здравый смысл и счастливое изложение предмета, чуждое всех риторических вычур».⁵⁷⁴ Как вспоминают современники, осознавая неотвратимость близкого конца, Стемпковский занимался наукой с какой-то лихорадочной жадностью, посвящая ей редкие часы досуга. Он напутствовал будущего директора Керченского музея Ашика: «Почва Греции и Рима отощала, а богатства нашей ученой Новороссийской почвы неистощимы».⁵⁷⁵ В своих исследованиях Стемпковский пытался выйти за узкие рамки филологического или антикварно-художественного анализа различных категорий археологического материала, используя его прежде всего в качестве полноценного исторического источника. Основной страстью ученого, несомненно, являлась нумизматика, прежде всего изучение монет Боспорского царства (гл. 8.4). Уступая профессиональным антиковедам в знании классических языков,⁵⁷⁶ он вместе с тем обладал и неоспоримым преимуществом — Иван Алексеевич хорошо знал те места Северного Причерноморья, откуда поступали надписи, монеты и другие находки. Природная наблюдательность и хорошее знание древней письменной традиции позволили Стемпковскому верно локализовать ряд античных пунктов: вместе с П. Дюбрюксом в 1820 г. он снял план городища Мир-мекия, впоследствии помогал «отцу боспорской археологии» в съемке плана Пантикапея, правильно указав направление ряда древних улиц, верно локализовал Нимфей на плато у мыса Кара-бурун,⁵⁷⁷ Танаис на Недвиговском городище (гл. 17). После возвращения из Европы в 1822 г. Стемпковский принял участие в раскопках Бларамберга в Ольвии. На материалах лапидарного архива полиса он опубликовал исследование об ольвийском календаре.⁵⁷⁸ Ему принадлежит одна из первых в русской науке работ по древней географии Северо-Западного Причерноморья,⁵⁷⁹ основанная на натурном исследовании местности, которая вызывает оживленные споры до сих пор.⁵⁸⁰ В журнале «Le Philologie» (1824. Т. 16), издаваемом Гайлем (J. F. Gail), Стемпковский поместил историко-географический и археологический комментарий к переводу ряда мест из географии Страбона, касающихся Херсонеса и Боспора Киммерийского. Исторические выводы антиквария базируются на сопоставительном анализе нарративных, эпиграфических, нумизматических и археологических источников, т. е. метода, являющегося наиболее эффективным и использующегося специалистами и по сей день.

«Вот и Одесса наша делается классической землею, — писал Стемпковский Кёппену 18/30 апреля 1823 г. — На днях открыли здесь кости человеческие и вместе с ними прекрасную этрусскую вазу с фигурами, которую, к сожалению, разбили: но я собрал черепки и склею их. Это доказывает, что г-н Бларамберг прав в предположении своем о существовании древнего греческого поселения тут, где ныне Одесса».⁵⁸¹ Случайные находки античной расписной керамики в 1823 г.⁵⁸² и 1826—1827 гг.⁵⁸³ привели его и И. П. Бларамберга к выводу о локализации на месте Приморского бульвара Гавани Истриан (Агг., РРЕ, 32 (20Н); Anon. РРЕ, 87 (61Н)). С таким заключением, остающимся, однако, дискуссионным,⁵⁸⁴ соглашаются и некоторые современные исследователи.⁵⁸⁵

В феврале 1828 г. новороссийский генерал-губернатор граф М. С. Воронцов, оценивший деловые и личные качества Стемпковского, предложил ему должность градоначальника в Керчи (рис. 39). Современник назвал выбор Воронцова «действительно счастливым».⁵⁸⁶ 12 марта «отставному полковнику Стемпковскому всемилостивейше повелено исправлять должность керчь-еникальского градоначальника», — сообщил «Русский инвалид» в № 76 от 21 марта 1828 г. (именным указом императора утвержден в должности 13 ноября 1828 г.⁵⁸⁷). Иван Алексеевич занял этот пост во время русско-турецкой войны: попечению нового градоначальника сразу были доверены «до 4 тысяч пленных турок», находившихся в карантине, и организация погрузки «пропасти судов для отправления продовольствия» в зону боевых действий в Варну.⁵⁸⁸ Стемпковский развил активную деятельность по благоустройству Керчи: по его ходатайству было основано уездное училище, открыта подписка на сооружение православного храма Св. Троицы, освящена католическая церковь. Градоначальник исходатайствовал из казны 50 тыс. р. ежегодных субсидий на строительство общественных зданий, заложил городской сад, посадив в нем своими руками первые деревья.⁵⁸⁹

При письме А. И. Левшина к А. Н. Оленину от 30 апреля 1831 г. приложена записка И. А. Стемпковского с предложениями о переименовании городов Керчи и Еникале на древнегреческие.⁵⁹⁰ Вспоминая эпоху Екатерины II, Стемпковский сетует, что лишь один уголок Тавриды «остался забытым среди обломков древнего своего величия… Одно название Митридата, которое каким-то неведомым случаем предание сохранило.., отзывалось и отзывается доныне среди варварских звуков Керчи, Еникале, Карабуруна, заменивших прославленные в истории веков названия Пантикапеи, Ираклии, Нимфеи и других… Город Керчь… должен… воскреснуть и именем, которое, напоминая древнюю славу здешних мест, более бы говорило уму и воображению, нежели носимое им теперь варварское название… Посему желательно, чтобы керчь-еникальское градоначальство, лежащее по обоим берегам Воспора, получило название воспорского градоначальства, городу Керчи было возвращено имя Пантикапеи, на развалинах коей он построен; а город и крепость Еникале, в замену сего турецкого названия, были наименованы Ираклиею, по лежавшему неподалеку оттуда в древности храму Иракла, или Геркулеса. Учреждения, принадлежащие вообще городам Керчи и Еникале, могут при сем случае быть названы Воспорскими, подобно как во времена блаженные памяти государыни императрицы Екатерины II здешний магистрат носил уже название Воспорского магистрата,⁵⁹¹ а учреждения, собственно каждому городу принадлежащие, могут называться пантикапейски-ми или ираклийскими».⁵⁹²

6 декабря 1829 г. Стемпковский был произведен в статские, а незадолго до смерти в 1832 г. — в действительные статские советники, чин IV класса, что соответствовало генерал-майору в армии; 21 апреля 1830 г. он был награжден орденом Св. Владимира 3-й степени.⁵⁹³ Административные обязанности занимали почти все время Стемпковского, и науке он смог уделять лишь редкие часы досуга. Обострилась и болезнь легких. «Сильная боль в груди,

Рис. 39. «Генеральный план Керченской крепости с окололежащим местоположением. Скопирован при Еникальской инженерной команде октября 23 дня 1824 года. Масштаб дюйм нормальной меры разделен на 100 частей, из коих каждая принята за сажень. С подлинным верно инженер-подпоручик…» (РГВИА, ф. ВУА, № 22017, л. 1. Публ. впервые).

к коей присоединилась и простуда, — жаловался он Кёппену в письме от 15 февраля 1829 г., — лишает меня на некоторое время возможности много заниматься письмом. А так как бумаги не уменьшаются — то едва остаются силы и возможности для бумаг по сердцу»А³¹ Стемпковский постоянно был погружен «в омут дел и забот». Мечты о совместной археологической поездке с Кёппеном по Крыму, в том числе по Южному берегу, «исчезли, улетели. Мое градоначальство разрушило все воздушные замки, которые я созидал, живши на свободе. Когда-то возвратится она ко мне? Я начинаю тяжело вздыхать по ней».^{594 595}

Научные заслуги Стемпковского были отмечены избранием в члены-корреспонденты Академии надписей и Азиатского общества в Париже (1821), в действительные члены Общества истории и древностей при Московском университете (16 октября 1825 г., по предложению П. П. Свиньина⁵⁹⁶) и Общества сельского хозяйства Южной России в Одессе (с 1828 г.).

В 1830 г. И. А. Стемпковский принял личное участие в борьбе с эпидемией холеры («чумы»), проверяя надежность санитарных кордонов. Это окончательно подорвало его здоровье. Болезнь легких прогрессировала: «Я собираюсь в мае к кавказским водам; здоровье мое того требует. Иначе надо будет распрощаться со службою», — писал он Кёппену.⁵⁹⁷ Но шестимесячный отпуск (с 10 июня 1831 г.), использованный для поездки на кавказские минеральные воды и на Южный берег Крыма, не помог.⁵⁹⁸ Предчувствуя кончину, Стемпковский составил завещание, в котором есть такие слова: «Если умру в Керчи, то желал бы, чтобы похоронили меня на вершине горы Митридат и там устроили часовню; книги мои жертвую Одесской публичной библиотеке». Все остальное имущество он завещал родным, которые, по словам Ашика, «мало этого заслуживали».⁵⁹⁹ В ночь на 6—7 декабря 1832 г. этот удивительный человек скончался от мучавшего его туберкулеза, в расцвете творческих сил, не оставив семьи.⁶⁰⁰ Во время похорон Д. В. Карейша, которому Стемпковский явно благоволил и покровительствовал, произнес «надгробное слово».⁶⁰¹ Стемпковский вошел в историю Новороссийского края как светлая личность, образованный и проницательный ученый и администратор, память о котором долго хранилась в сердцах жителей Керчи: одна из больших улиц города была названа его именем, над его могилой на вершине горы Митридат в 1834—1835 гг. была возведена часовня (рис. 40), «с которой открывается вид на город и страну, составлявшие предмет постоянной его заботливости» (рис. 41).⁶⁰² Дюбрюкс так говорил о памятнике другу: «Здесь покоятся останки заслуженного и доброго Стемпковского, человека благодетельного без хвастовства, ученого без тщеславия, служившего украшением человечества и положившего основание Керчи… Да простят меня в том, что я мимоходом бросил цветок на его могилу; двадцатидвухлетняя тесная связь послужит мне в том извинением».⁶⁰³ К стыду потомков, в 1940-х гг. при строительстве обелиска Славы часовня вместе с могилой Стемпковского была снесена.

Согласно духовному завещанию Ивана Алексевича от 18 сентября 1830 г., вся его коллекция древних монет должна была перейти к его другу детства, воспитаннику А. де Ришелье, сначала русскому офицеру, а затем французскому вице-консулу в Риге Иосифу Мефреди (Mef-redy, или Maiffredy), чтобы он продал их «в свою пользу» Парижскому кабинету медалей и древностей. Об этом узнал недоброхот Стемпковского акад. Е. Е. Кёлер, выступивший с предложением о присоединении столь полной и редкой коллекции причерноморских монет к собранию Эрмитажа, мотивировав это ложной посылкой, что она была «значительно умножена» за время градоначальства Стемпковского, т. е. в первые годы систематических раскопок на средства казны. Николай I по докладной записке акад. Е. Е. Кёлера запретил ее вывоз за рубеж и приказал присоединить монеты к коллекции Эрмитажа. Не помогло и разъяснение Д. Ка-

Рис. 40. Часовня на могиле И. А. Стемпковского на вершине горы Митридат в Керчи. Рисунок архитекторского помощника Шмакова, сентябрь 1853 г. (РА ИИМК, р. I, № 1118, л. 12, табл. XIX).

рейши Кёлеру, что коллекция была собрана Стемпковским задолго до переезда в Керчь, и т. д. Предупрежденный о решении императора М. С. Воронцов приказал монеты доставить запечатанными в Одессу «под адресом г. Мефреди для оставления здесь впредь до высочайшего разрешения». Мефреди неоднократно писал императору, что собрание Стемпковского «приобретено законным образом», и взамен просил денежной компенсации. В январе 1834 г. Николай I распорядился «объявить г-ну Мефреди, что медали Стемпковского истребованы были к высочайшему двору потому, что он не имел права располагать такими предметами, которые, быв найдены в недрах земли российских владений, принадлежат посему правительству, и хотя оно имело полное право взять те медали без всякого за оных вознаграждения, но Его Имп. Величество, не желая заводить по сему случаю процесса, приказал заплатить ему 10 тыс. р. из кабинета». Мефреди, которому первоначально обещали выплатить компенсацию в большем размере, опять остался недоволен и повторными просьбами добился своего — в декабре того же года он получил 25 тыс. р.⁶⁰⁴

Под давлением министра внутренних дел Д. Н. Блудова приказом М. С. Воронцова в Одессе была создана специальная комиссия, руководствовавшаяся известным каталогом Т. Мионне и оценившая коллекцию в 34468 франков.⁶⁰⁵ В ее состав вошло 2568 монет: 33 монеты Фанагории, 185 — Пантикапея, 494 — боспорских царей, 109 — Херсонеса, 253 — Ольвии, 18 —

 

 

 

 

 

 

 

также принять в соображение, что медаль, оцененная Мионне в 100 или в 50 р., может столько стоить в таком случае, если она исправно сохранена, тогда как та же медаль может быть ценою гораздо ниже, если она стерта и дурно сохранена».⁶⁰⁶

Оценочная сумма всей коллекции в Петербурге была пересмотрена и занижена до 9312 франков, а самая ценная часть, отобранная для Эрмитажа, вместо 21 102 франков была оценена в 7813 франков.⁶⁰⁷ В результате основная часть собрания была приобретена Имп. Эрмитажем за 25 тыс. р. ассигнациями. В 1835 г. Кёлер включил в эрмитажную коллекцию лишь 865 монет из коллекции Стемпковского — 22 золотые, 10 электровых, 127 серебряных, 706 медных,⁶⁰⁸ остальные, по утверждению И. Г. Спасского, были переданы в обменный дублетный фонд, хотя из документов следует, что они были возвращены Воронцову: «медали, большей частью подделанные и истертые», решено было возвратить Одесской комиссии, «ибо они без всякой пользы для Эрмитажной коллекции послужили б только в стеснение места, и без того в Эрмитаже не лишнего».⁶⁰⁹

Значительное книжное собрание Стемпковского, включавшее ценные книги по истории, археологии и нумизматике, произведения античных авторов на французском, латинском и русском языках, согласно его завещанию, поступило в Одесскую городскую публичную библиотеку, открытую в 1830 г., одним из инициаторов создания которой он являлся.⁶¹⁰

Архив Стемпковского, к сожалению, до нас не дошел. Одесское общество истории и древностей сразу же после своего основания обратилось к чиновнику канцелярии М. С. Воронцова, коллежскому секретарю Будищеву, племяннику И. А. Стемпковского, с просьбой «сообщить» оставшиеся от археолога бумаги и портрет для составления биографии покойного.⁶¹¹ Однако, судя по записям историка А. А. Скальковского, в те годы близкого приятеля Н. Н. Мурзакевича, неприязненно относившегося к А. Б. Ашику, какая-то часть либо весь архив Стемпковского перешел к новому директору Керченского музея,⁶¹² как и бумаги Дюбрюкса, на основе которых якобы и были составлены отдельные главы известного сочинения Антона Бал-тазаровича «Воспорское царство».⁶¹³—⁵⁸

В августе 1823 г., через три месяца после вступления М. С. Воронцова в должность новороссийского генерал-губернатора, И. А. Стемпковский представил ему свою знаменитую записку на французском языке «Note sur les recherches d’antiquites qu’il у aurait a faire dans la Russie Meridionale», ставшую своего рода археологическим кредо неформальных объединений любителей древностей на юге России. Ее автограф обнаружен мною среди материалов Канцелярии новороссийского генерал-губернатора, хранившихся в ООИД.⁶¹⁴ Записка И. А. Стемпковского впервые была опубликована автором на русском языке в расширенном и несколько переработанном виде в журнале П. П. Свиньина «Отечественные записки», после смерти автора на французском, по архивному подлиннику, — А. А. Скальковским.⁶¹⁵ Результатом инициативы Стемпковского стало открытие на счет казны двух археологических музеев — в Одессе (1825) и Керчи (1826), первым директором которых был назначен И. П. Бларамберг.

Обращая внимание на постоянное использование руин древних зданий в качестве каменоломен для нового строительства, И. А. Стемпковский сетовал, что «следы сии, по мере заселения края, ежедневно более и более изглаживаются». Многие поселения, упоминаемые древними географами, уже невозможно найти на местности. Задача образованных людей — спасти от гибели многочисленные археологические памятники, которые «могут дать самые достоверные свидетельства религии и правления, наук и художеств, деяний и нравов поколений, столь давно угасших». Многие причерноморские памятники, описанные П. С. Палласом, Л. С. Вакселем и другими путешественниками, уже не существуют в тех местах, где они были найдены, — часть древностей попала в частные руки или увезена за границу. Такие вещи оказались «навсегда… потеряны для науки», становясь беспаспортными.

По мысли автора, антикварии должны объединиться в научное общество с единой программой полевых и кабинетных исследований, способствовать созданию сети специализированных археологических музеев. Поодиночке занимаясь археологическими штудиями, ученые и любители никогда не добьются тех успехов, которых можно достичь сообща, имея общую программу действий и необходимые средства для раскопок и издания своих трудов. «Как часто случается, — писал Стемпковский, — что ученый, не имея кому сообщить родившейся в уме его мысли, предается ей с пристрастием и созидает систему, тем более увлекательную и опасную, чем более он имеет ума и познаний; как часто ослепленный ложным блеском сей мысли, он не примечает слабых сторон оной, а стараясь подкрепить ее обширною ученостью и обольстительными доводами, он невинно обманывает публику, обманывая самого себя!».⁶¹⁶ Атмосфера строгой научной критики и «благородного соревнования» между антиквариями должна способствовать скорейшему прогрессу науки и поиску истины. Основная цель археологического общества — «разыскивать, собирать и хранить, описывать и объяснять все памятники древности, на северных берегах Черного моря разновременно найденные и впредь находимые». В 1839 г., уже после смерти Стемпковского, было открыто Одесское общество истории и древностей, в своей деятельности следовавшее заветам Ивана Алексеевича.

Следующие направления деятельности научного общества должны стать основными.

• 1. Составление свода известий древних авторов по истории и географии края. Впоследствии ту же задачу ставили перед собой Одесское общество истории и древностей,⁶¹⁷ а затем Русское археологическое общество.⁶¹⁸

• 2. Составление полных сводов уже опубликованных эпиграфических, нумизматических и археологических памятников. Необходимо «распределить оные по порядку городов и народов, коим они некогда принадлежали; извлечь наилучшие об оных суждения тех ученых мужей, коими они были изданы и описаны, и дополнить сии суждения новыми объяснениями».

• 3. Описание всех находок, попавших в частные собрания, как и археологических памятников, находящихся на местности, главным образом руин городов.

• 4. Проведение «под надзором членов» общества археологических раскопок в развалинах городов и древних «гробницах». Особое внимание уделять поиску древних надписей и монет, «сих надежнейших исторических свидетельств, которые могут послужить к дополнению большею частию утраченных летописей царств, городов и народов, на берегах Понта Эвксинского существовавших». Одно из направлений деятельности общества — охрана памятников с целью «поддержания от совершенного разрушения остатков тех древних зданий, кои еще заметны», собирание и бережное хранение найденных вещей в музеях.

• 5. Составление планов всех древних городов и поселений, следы которых еще видны на поверхности. Составление архитектурно-археологических обмерных чертежей (планы и профили сохранившихся древних зданий).

• 6. Составление карты древних поселений Северного Причерноморья на основе сопоставительного анализа нарративной традиции с реальными археологическими остатками на местности с целью локализовать «местоположение многих знатных городов, коих следы почитаются ныне потерянными». Далее автор перечисляет пункты, которые, по его мнению, необходимо исследовать в археологическом отношении (уделяя основное внимание поселениям, а не могильникам), от Аккермана (древней Тиры) на западе до Таманского полуострова на востоке.

Записку И. А. Стемпковского «Мысли относительно изыскания древностей в Новороссийском крае» (1823) с полным основанием можно расценить как первую научно-исследовательскую программу русской науки о классических древностях юга России, где впервые были названы стратегические цели и тактические задачи развития науки. Как ни парадоксально, программа была выработана дилетантом, а не профессиональным ученым. Дилетантизм (в данном случае без уничижительного оттенка) в период становления классической археологии был неизбежен, так как фонд собственно научных знаний и принципов только формировался. Объектами научного исследования, по Стемпковскому, должны стать все без исключения древности, независимо от их материальной и художественной ценности: «Мы должны тщательно собирать и хранить каждый отрывок древних рукописей, надписей на камнях, каждую медаль, каждый обломок статуй, барельефов: самая незначащая вещь может иногда объяснить древние предания и разогнать мрак, их покрывающий».⁶¹⁹ Он безоговорочно осуждает тех любителей, которые «из любопытства» собирают древности, не зная их подлинной исторической ценности и значения для науки.⁶²⁰ Исходя из этого научного credo, я не могу в полной мере принять вывод А. А. Формозова, что Иван Алексеевич понимал задачи археологии прежде всего с эстетических позиций, т. е. в русле художественной археологии.⁶²¹ Во многом благодаря записке Стемпковского в русское общество «постепенно, хотя и очень медленными шагами, стало проникать сознание необходимости сохранять древние памятники и относиться к ним с надлежащим вниманием и уважением».⁶²²

И. А. Стемпковский и И. П. Бларамберг прекрасно осознавали, что только силами антиквариев Одессы и Керчи претворить в жизнь столь глобальные задачи просто невозможно, прежде всего из-за отсутствия у дилетантов должной историко-филологической подготовки, поэтому они искали единомышленников в обеих столицах. Иван Алексеевич неустанно убеждал отечественных антиквариев в необходимости изучения не только славяно-русских, но и классических древностей, находящихся на территории России. Одесские антикварии установили тесные контакты с П. И. Кёппеном, их труды обратили на себя внимание графа Н. П. Румянцева, путешествовавшего в 1823 г. по Новороссии. Канцлер стал переписываться со Стемп-ковским, главным образом о пополнении своего собрания античных монет и древностей, о проведении П. Дюбрюксом раскопок в Керчи на предоставленные им средства.

Оба археолога пытались заинтересовать древностями Южной России членов Общества истории и древностей российских при Московском университете (МОИДР).

МОИДР — первое научно-историческое общество в России, созданное в 1804 г. с целью изучения и публикации документов по русской истории. В него вошли преподаватели университета, а также историки, архивисты и археографы (Н. М. Карамзин, Н. Н. Бантыш-Каменский, А. Ф. Малиновский, К. Ф. Калайдович, А. И. Мусин-Пушкин и др.). Общество руководствовалось уставом, одобренным Александром I в 1811 г., который ограничивал состав МОИДР не более чем 30 членами с условием, что большая их часть должна быть жителями Москвы «для вящего успеха в делах». Параграф 3-й устава 1811 г. гласил: «Общество постарается собирать древние рукописи, медали, монеты и другие памятники, служившие к объяснению происшествий в русской истории, для чего войдет в переписку с особами в разных местах России живущими, которые могут доставлять ему вещи или сведения такого рода».⁶²³ Научная деятельность общества фактически началась лишь после военных событий 1812—1814 гг. В 1818—1837 гг. вышли восемь частей «Трудов и записок», где печатались протоколы заседаний и исследования членов общества.

Интерес к памятникам античной археологии появился лишь с приходом на место председателя МОИДР (1823—1830) генерал-майора Александра Александровича Писарева (1780— 1846), заслуга которого состоит в привлечении к сотрудничеству с обществом антиквариев и любителей, интересовавшихся классическими древностями. В 1823 г. действительными членами общества были избраны создатель Феодосийского музея С. М. Броневский (гл. 4.3), Е. Е. Кёлер, П. И. Кёппен, И. П. Бларамберг, почетными членами А. Н. Оленин и С. С. Уваров, в 1825 г. — действительным членом И. А. Стемпковский, почетным — А. С. Грейг, в 1829 г. — действительным членом А. И. Лёвшин, в 1836 г. — Н. Н. Мурзакевич.⁶²⁴

Став в 1820-х гг. членами МОИДР, Стемпковский и Бларамберг отправили в Москву ряд своих статей на французском языке, часть которых была издана на средства общества в русском переводе.⁶²⁵ 27 октября 1826 г. «Мысли относительно изыскания древностей в Новороссийском крае» были зачитаны на заседании МОИДР.⁶²⁶ Идеи И. А. Стемпковского поддержал председатель А. А. Писарев, сам опубликовавший ряд исследований по классической археологии и нумизматике.⁶²⁷ Иван Алексеевич призывал московское общество организовать археологическую экспедицию для изучения древностей Новороссии (документ № 15). Однако подавляющее большинство членов МОИДР не одобряли такое расширение задач общества. Секретарь МОИДР И. М. Снегирев писал П. И. Кёппену в январе 1824 г.: «Господа члены наши Бларамберг и Стемпковский, мужи почтенные, сообщают нам сведения о древностях Новороссийского края, но они не вполне соответствуют предложенной цели общества, посвященного русской истории и русским древностям».⁶²⁸ Предложения одесских археологов по расширению проблематики исследований не встретили поддержки и из-за недостатка у общества материальных средств. Между тем мы должны быть благодарны МОИДР за его деятельность по переводу малодоступных статей по классической археологии с иностранных языков на русский, за ознакомление общественности с лучшими научными исследованиями отечественных ученых в этой области знаний. После ухода А. А. Писарева с поста председателя связи общества с археологами-античниками прекратились.

Активными членами одесского археологического кружка были А. И. Лёвшин, А. Я. Фабр и Э. В. Тетбу де Мариньи.

Алексей Ираклиевич Лёвшин (1798 или 1799—1879), литератор, археолог-любитель, этнограф и общественный деятель, происходил из дворян, учился в Воронежской гимназии и Харьковском университете, где был удостоен степени магистра (11 октября 1816), с 1816 г. публиковал статьи в «Украинском вестнике» (см., напр.: Греки и римляне на поприще наук и искусств И Украинский вестник на 1817 г. 4.7. С. 139—151). С 8 апреля 1818 г. Левшин служил в Коллегии иностранных дел: титулярный советник с 16 декабря 1818 г., перемещен в Азиатский департамент МИД 15 июля 1819 г., 22 июня 1820 г. прикомандирован в чине коллежского асессора к исправляющему должность председателя Оренбургской пограничной комиссии. В Оренбурге Левшин заинтересовался историей и этнографией уральских народов, опубликовал ряд историко-этнографических сочинений о Зауральском крае. С 1823 г. он перебрался в столицу Новороссийского края, был секретарем и близким помощником М. С. Воронцова, а впоследствии и градоначальником Одессы (1831—1839), в историю которой вошел основанием газеты «Одесский вестник» (1827, редактор до 1832 г.) и первой в российской глубинке Городской публичной библиотеки (1830). Левшин был знаком с А. С. Пушкиным еще по совместной службе в Петербурге, их знакомство продолжилось и в Одессе (поэт использовал его книги об уральских казаках при работе над «Историей Пугачева»). В Одессе А. И. Левшин являлся директором театра и председателем множества комитетов и комиссий при генерал-губернаторе, был попечителем Института благородных девиц, созданного Ришелье в 1806 г., активно содействовал благоустройству города, составил подробное его описание (не опубликовано). Однако в 1837 г. он был удален с должности градоначальника из-за административных ошибок во время эпидемии чумы и в 1838 г. назначен иркутским гражданским губернатором, но по болезни отказался ехать в Сибирь и был причислен к МВД, затем уехал за границу в отпуск. В 1844—1845 гг. Левшин служил в Министерстве государственных имуществ, возглавлял Департамент сельского хозяйства и Ученый комитет, впоследствии стал товарищем министра внутренних дел (1856— 1859), разрабатывал основные принципы крестьянской реформы, был сенатором (1859), членом Государственного совета (1868). 174

Еще в 1826 г. и 1828 г. Левшин совершил поездки по городам Франции, Италии, Австрии для знакомства с карантинными учреждениями и использовал их для осмотра исторических достопримечательностей. Его перу принадлежит первая попытка «систематического обозрения» древностей Помпей на русском языке с приложением рисунков — описание быта и культурной жизни римлян I в. н. э.^{629 630} За свои заслуги перед наукой, в том числе археологией, А. И. Левшин был избран действительным членом Парижского географического и Парижского азиатского обществ, МОИДР (1829), Королевского датского общества северных антиквариев (1836). Он являлся членом-учредителем (1845) и помощником председателя (с 1854 г.) РГО.

Другой высокопоставленный чиновник, увлекшийся археологией, — Андрей Яковлевич (Янович) Фабр (1789—1863).

Фабр родился в дворянской семье, в имении родителей в д. Сууксу Феодосийского уезда Таврической губернии. Его отец Ян (Яков) Фабр, или Фабер (ум. в 1792 г.), в 1789 г. при Г. А. Потемкине был садовником, разводившим сады в Николаеве (так называемая Фаберова дача, позднее известная как Спасское), затем был директором казенных виноградных садов в Судацкой долине, мать — уроженка Гамбурга Мария, в девичестве Гроскрейтц (ум. в 1843 г.), в 1793 г. повторно вышла замуж за крымского помещика подполковника А. С. Таранова. Фабр получил хорошее домашнее образование, выучил русский, немецкий и французский языки, обучился рисованию. Службу начал 25 мая 1804 г. канцеляристом, а с 9 августа того же года уже губернским регистратором в Таврической казенной экспедиции, уволен по прошению в декабре 1807 г., в 1808 г. стал форштмейстером крымских лесов (сверх штата, в штате с июля 1809 г.). Губернский секретарь (1810), коллежский секретарь (1813), титулярный советник (1816). В 1812 г. во время эпидемии чумы Фабр был смотрителем чумного лазарета на р. Яндоле. С 1819 г. он служил в канцелярии таврического гражданского губернатора и в том же году сдал в Харьковском университете экзамен на получение асессорского чина: коллежский асессор (1823), советник Таврического губернского правления по исполнительной экспедиции (1823) и чиновник по особым поручениям при таврическом гражданском губернаторе, с октября 1825 г. таврический губернский прокурор; надворный советник (1827), коллежский советник (1829); член следственной комиссии о Севастопольском бунте (1830), статский советник (1833), действительный статский советник с причислением к МВД (1837), член Совета Министерства внутренних дел (с 1841 г.), одновременно состоял при М. С. Воронцове; екатеринославский губернатор (1847—1857), тайный советник (1848); в июне 1848 г. принял подданство России; с 1856 г. сенатор; по прошению уволен от службы в ноябре 1857 г. Несмотря на отмеченную современниками крайнюю скупость и скромность в обыденной жизни, свой сборник «Достопамятнейшие древности Крыма и соединенные с ними воспоминания» (Одесса, 1859) Фабр бесплатно разослал по библиотекам русских академий и университетов. В 1857 г. он переехал в Симферополь, стал «членом от правительства Таврического губернского присутствия по крестьянскому делу». Свободное время Фабр посвящал работе над статьями по сельскому хозяйству и животноводству Крыма. Около 200 тыс. р. он завещал на учреждение в Симферополе сиротского дома своего имени. Фабр являлся действительным членом РГО, почетным членом Эстонского ученого общества.⁶³¹

По роду службы А. Я. Фабр много ездил по Крыму и Тамани, завел знакомства с местными антиквариями и коллекционерами, с которыми поддерживал научную переписку, в частности с И. П. Бларамбергом (гл. 13). Во время поездки на Тамань в июне 1815 г. под влиянием X. X. Стевена он заинтересовался исторической топографией полуострова,⁶³² которому много лет спустя он посвятил компилятивный труд «Древний быт Эйоны, нынешнего полуострова Тамани» (Одесса, 1861). Став в феврале 1833 г. правителем канцелярии новороссийского и бессарабского генерал-губернатора М. С. Воронцова (1833—1837), Фабр, по уверению Н. Н. Мур-закевича, не гнушался подарками Ашика и Карейши в виде древностей, найденных в ходе раскопок. В 1845 г. собиратель продал за 1200 р. серебром (а не передал в дар) свою коллекцию из 134 предметов древностей, «которые, за исключением только малой части, все найдены в пантикапейских курганах», Одесскому обществу истории и древностей членом-основателем которого он являлся (гл. 6, 7.1). При открытии общества 4 мая 1839 г. Фабр подарил ему многочисленные документы по археологии Новороссиского края, включающие письма, рисунки, списки надписей, планы городищ и т. п. Неприязненно относившийся к нему Мурзакевич тем не менее писал, что Фабра отличали «замечательная начитанность римскими классиками, относящимися к Крыму и Кавказу», и «живой интерес к древностям». Желая отличиться перед просвещенным вельможей М. С. Воронцовым, А. Я. Фабр занялся переводом с французского перипла Понта Евксинского Арриана, «сличенного» с помощью А. Ф. Панаги-одор-Никовула и Н. Н. Мурзакевича с греческим подлинником. Текст этого редкого в то время источника изучался по изданию И. О. Потоцкого.⁶³³ Н. Н. Мурзакевич утверждал, что фактически весь перевод был выполнен заново помощниками Фабра. Книгу дополняют примечания, именной указатель и литографированная «Карта древних эллинских поселений по берегам Черного и Азовского морей», составленные Н. Н. Мурзакевичем. Перевод, посвященный гр. М. С. Воронцову, встретил благожелательный отзыв современников.⁶³⁴

Эдуард Викторович (Яков Виктор Эдуард) Тетбу де Мариньи (Taitbout de Marigny, 1793—1852),⁶³⁵ сын аристократа-роялиста, генерального консула в Морее, бежавшего во время Великой Французской революции вместе с семьей в Грецию и Турцию. После смерти близких, оставшись без средств к существованию, в 17-летнем возрасте он поступил на русскую службу коллежским регистратором. С юности Тетбу проявил страсть к морским путешествиям, в 1813 г. впервые побывал на Кавказе, в 1818 г. был прикомандирован А. Ф. Ланжероном к попечителю по торговле с горцами Рафаилу Скасси для поездки на восточный берег Кавказа, часто бывал в Феодосии и Керчи.⁶³⁶ Он являлся членом одесской масонской ложи «Евксин-ский Понт», возглавляемой Ланжероном.⁶³⁷ В Керчи Тетбу сблизился с П. Дюбрюксом, членом той же ложи, и поддерживал с ним дружеские отношения, в Феодосии — с масонами градоначальником С. М. Броневским, хранителями местного музея А. Галлерой и И. И. Грапероном. В 1820-х гг. Тетбу де Мариньи помог С. М. Броневскому составить описание Феодосийского музея, предназначенное для Московского общества истории древностей российских, и сопроводил его своими рисунками, «очень верными и точными», с масштабом во французских дюймах и футах (гл. 4.3).⁶³⁸ Он был блестящим рисовальщиком и акварелистом: ему принадлежит литографированный «Вид крепости Керчи» (1820) и целая серия акварелей, рассеянных по различным музеям России и Украины.

В 1820-х гг. правительство Нидерландов назначило Тетбу де Мариньи вице-консулом сначала в Феодосии, затем в Одессе с целью возглавить «ученое и коммерческое предприятие», в котором был заинтересован богатый купеческий дом в Брюгге; в 1830 г. он был уже консулом, а в 1848 г. стал генеральным консулом Нидерландов в портах черноморских и азовских. В 1821, 1823—1825, 1829—1851 гг. Тетбу де Мариньи неоднократно обследовал побережье Азовского, Черного и Средиземного морей, везде обращал внимание на остатки древностей (гл. 8.5, 16),⁶³⁹ изучал историю, быт и культуру прибрежных народов.⁶⁴⁰ Общению с местным населением помогало совершенное знание им новогреческого языка. В 1843 и 1845 гг. по предложениям Тетбу де Мариньи были построены маяки — на оконечности Одесского карантина и в устье Сулинских гирл Дуная — на о-ве Фидониси. Опубликованные описания его морских путешествий, своего рода гидрографические руководства шкиперам, затрагивали историю побережья Понта Евксинского и включали локализацию упоминаемых в нарративной традиции городов и поселений античной эпохи.⁶⁴¹ Важнейший из его трудов «Hydrographie de la шег Noir et de la mer d’Azow, comparee a celle de I’antiquite et du moyen age» (с атласом из 77 карт, большей частью черноморских, сверенных с известным атласом Е. Манганари⁶⁴²), к сожалению, не был окончен: сравнительные примечания древних и средневековых названий пунктов побережья остались неизданными. Тетбу де Мариньи был некоторое время активным автором и редактором французского издания «Одесского вестника», как член Одесского общества публиковал статьи в его «Записках» (гл. 6). Издание серии морских путеводителей принесло ему известность еще в середине 1820-х гг. (гл. 8.5), благодаря чему Тетбу де Мариньи был избран членом Парижского географического общества и целого ряда научных обществ в Париже, Амстердаме и Афинах.

• 3.2. КЕРЧЬ

Керченский полуостров с момента завоевания русским оружием Керчи и Еникале, по словам А. А. Скальковского, привлекал к себе внимание антиквариев как «драгоценный музей, хранитель остатков знаменитого Босфорского царства». При руководстве краем А. Э. де Ришелье, когда административно эта территория входила в Феодосийское градоначальство, основная масса памятников из Керчи поступала в Феодосийский музей древностей, открытый в 1811 г. Этому активно способствовали местные антикварии С. М. Броневский, А. Галлера, И. И. Граперон (гл. 4.3) и Э. В. Тетбу де Мариньи.

Но местный патриотизм керчан переломил ситуацию. В 1821 г. здесь было учреждено независимое от Феодосии керчь-еникальское градоначальство, одновременно началось интенсивное строительство порта с новым карантином, предназначенных для торговли с народами Кавказа. К началу 1820-х гг. в городе было возведено около 200 домов, а население Керчи за 10 лет выросло с 600 человек (в 1810 г.) до 2000.⁶⁴³ Интенсивное развитие города приводило к массовым археологическим находкам. Не случайно, что именно в Керчи «на пользу наук и просвещения» с разрешения генерал-губернатора А. Ф. Ланжерона было создано неформальное объединение любителей древностей, получивших исключительное право «отыскивать в недрах земли вокруг Керчи хранящиеся там памятники Босфорского древнего царства». В кружок входили П. А. Дюбрюкс, Р. А. Скасси, А. Дигби, позднее А. Б. Ашик, Д. В. Карейша и др.⁶⁴⁴ «Я сам принадлежу сему обществу, — писал Н. П. Румянцев А. Ф. Ланжерону 8 марта 1820 г., — но Вам известно, что малый денежный сбор не дает средств достигнуть желаемой цели; слабо наполняется Керченский музеум, а науки и художества повсюду тужат, что небогатая для них собирается жатва на таком для блага их знатном поле. Возделывая его приличным образом, надобно определить побольше денег; я готов сие пожертвование сделать…».⁶⁴⁵

Поль Дю Брюкс, Дюбрюкс (Paul Du Brux, de Brux, du Brux, в русских источниках также Дюбрукс, Дю-Брикс, де-Брюкс, Дебрюкс, Дубрюкс, Брике, Брюкс Павел Алексеевич (Александрович); 1770⁶⁴⁶ или 1773/1774(7)—1835), археолог-дилетант, по праву считается зачинателем керченской полевой археологии.⁶⁴⁷ Реконструкция полной загадок и «темных мест» биографии Дюбрюкса является темой самостоятельного исследования. В некрологе, опубликованном спустя 13 лет после смерти Дюбрюкса его близким другом, нидерландским консулом в Одессе Э. В. Тетбу де Мариньи, и в повторяющих его статьях содержатся многочисленные ошибки фактического характера, главным образом в датах.⁶⁴⁸ Кратко перескажу основные моменты жизни Дюбрюкса, сообщенные Тетбу, требующие, однако, документального подтверждения, так как они входят в явное противоречие с другими сведениями. По происхождению бретонец, уроженец области Франш-Конте на востоке Франции, Дюбрюкс во время Великой Французской революции в чине «младшего лейтенанта пехотной службы» с отцом-полковником и младшим братом сражался на стороне роялистов в Корпусе благородных егерей созданной в 1792 г. армии принца Л. Ж. Конде. За храбрость он был удостоен ордена Св. Людовика⁶⁴⁹ и даже издал брошюру о легкой кавалерии.⁶⁵⁰ Интерес к древностям проявился у Дюбрюкса еще в молодости. Как он сам позднее писал, во время скитаний по Европе после поражения роялистов он побывал в Мангейме и Мюнхене, и, как ранее в Париже, не упускал возможности осмотреть кабинеты редкостей с античными собраниями.⁶⁵¹ В 1797 г. вместе с армией Конде семья Дюбрюксов эмигрировала и осела в пограничной Западной Волыни, с 1795 г. по третьему разделу Речи Посполитой отошедшей к Российской империи (Дюбрюксы были причислены к герольдии как дворяне Волынской губернии Владимирского повета). Семья бедствовала: Поль вынужден был работать домашним учителем, несмотря на то что он не имел никакого образования и на родном языке писал с многочисленными ошибками. Во время консульства, т. е. между 1799 г. и 1804 г., его отец и братья⁶⁵² вернулись во Францию, а Дюбрюкс в 1797 г. или, по данным Кёппена, в 1799 г. вступил в русскую военную службу капитаном, но уволился в 1800 г. (Тетбу де Мариньи о военной службе Дюбрюкса в России вовсе не упоминает, А. А. Скальковский называет его «французским эмигрантом капитаном», некогда «капитаном французской службы»;⁶⁵³ в РГВИА его формулярный список о русской военной службе мне найти не удалось).

О жизни Дюбрюкса в первые годы его пребывания в России какими-либо сведениями я не располагаю. Перебравшись в Петербург, через масонские связи, он успел приобрести знакомство с влиятельными людьми — А. Ф. Ланжероном, скорее всего с С. М. Броневским (гл. 4.3) и, возможно, через последнего с М. М. Сперанским и Н. П. Румянцевым. «Ум и любезность облегчили ему знакомство с некоторыми лицами, бывшими тогда в силе», — вспоминал Тетбу. Однако «гнетомый нуждою доставить себе необходимейшие средства к существованию», Дюбрюкс воспользовался первой же предложенной вакансией и перебрался в Крым. В конце 1809 г. или начале 1810 г. Дюбрюкс поселился в Еникале и в 1810 г. представил министру финансов Д. А. Гурьеву записку, «доказывающую получаемую пользу от лова сельдей и анчоусов в Керченском проливе и возможность исполнения сего предприятия», которое, однако, было претворено в жизнь лишь при управлении краем М. С. Воронцовым.⁶⁵⁴ В 1810 г. или 1811 г. Дюбрюкс перебрался в Керчь. «Титулярный советник Дюбрукс» в июле 1814 г. упомянут в документах как «управитель коллежского советника Гурьева», в имении, расположенном у д. Чурубаш,⁶⁵⁵ и до 11 января 1815 г. как надзиратель Керченской таможенной заставы.⁶⁵⁶ На этой должности он получал всего около 400 р. ассигнациями в год, даже по тем временам весьма небольшую сумму, что заставило его подать рапорт об увольнении «для приискания службы по другой части». Имея жену и четверых детей (двух сыновей, привезенных из Франции, и двух дочерей, родившихся уже в Керчи⁶⁵⁷ ), Дюбрюкс «привык к бедности» и «сносил ее терпеливо», так как доходы его семьи ограничивались «соленой рыбой, которою по временам снабжали его шкипера».⁶⁵⁸

Вплоть до создания собственного градоначальства в Керчи местные чиновники подчинялись феодосийскому градоначальнику, каковым в те годы был близкий друг П. Дюбрюкса С. М. Броневский (гл. 4.3). А. А. Скальковский пишет, что Дюбрюкс являлся «наставником» в археологических изысканиях С. М. Броневского «и они вместе положили основание Феодосийскому музею — первообразу Керченского и Одесского музеев. Впоследствии он был учителем, так сказать, и наставником в этом деле… археолога И. А. Стемпковского». Вероятно, не без протекции Броневского с 1815 г. (по Кёппену) или с 1817 г. (согласно Тетбу де Мариньи) Дюбрюкс становится приставом керченских соляных «магазинов» и смотрителем соляных озер. Скорее всего между 1823 и 1825 гг. антикварий оставил государственную службу и полностью посвятил себя обуревавшей его страсти — археологическим исследованиям. В эти годы он жил на средства, выделявшиеся генерал-губернатором Новороссии М. С. Воронцовым на проведение раскопок и разведок с целью пополнения фондов Керченского музея древностей. Этот вывод позволяет мне сделать отсутствие формулярных списков Дюбрюкса среди чиновников Таврической губернии, портовых таможенных застав Керчи и Еникале, соляного отделения Крымского соляного правления за 1810—1830-е гг., хранящихся в РГИА.

Археолог не чуждался и общественной деятельности. В последние годы жизни Дюбрюкс являлся синдиком сооружаемой в Керчи католической церкви. По его просьбе чиновник канцелярии М. С. Воронцова титулярный советник Гехт открыл в Одессе подписку для сбора пожертвований в пользу храма.⁶⁵⁹

С момента переезда в Крым Дюбрюкс начал следить за случайными находками древностей и эпизодическими раскопками военных и моряков. Постепенно он сам с 1811 г. приступает к раскопкам, правда, первоначально с целью пополнить собственный бюджет продажей найденных вещей путешественникам и вельможным меценатам. Так, в 1811 г. им была открыта городская стена Пантикапея, в 1816—1818 гг. проведены раскопки у подошвы горы Митридат, во рву крепости Керчь, жилых построек Пантикапея, курганов и катакомб к северу и западу от Керчи вдоль Карантинного и Феодосийского шоссе, в д. Булганак в 4 верстах от города, а также пешие разведки на Керченском полуострове от мыса Фонари вплоть до горы Опук. Весной 1817 г. керченская полиция пыталась запретить раскопки под предлогом того, что «титулярный советник Дебрюкс… неизвестно с какого поводу раскапывает могилы и разбрасывает гробы, отчего между жителями происходят разные разглашения, в отвращение чего и чтобы не допустить нелепости до распространения» приказала остановить работы, угрожая арестом их участникам. Дюбрюкс вынужден был написать разъяснительное письмо новому таврическому гражданскому губернатору А. С. Лапинскому и объяснить, что работы ведутся с ведома и на субсидии А. Ф. Ланжерона.⁶⁶⁰ Со временем работы Дюбрюкса стали приобретать не кладоискательский, а научный характер — ход работ фиксировался в дневнике, составлялись чертежи погребальных памятников и рисунки найденных вещей. Несомненно, он обладал врожденной интуицией и острой наблюдательностью, способностью «видеть землю», которая с годами лишь оттачивалась. Неудивительно поэтому, что археолог использовал передовую для того времени методику раскопок курганов — на снос до материка, что, как правило, гарантировало находку погребений.

Должность смотрителя «по части добывания самосадочной соли» предоставила Дюбрюксу возможность совершать поездки по Керченскому полуострову. В 1816 г. исследования проводились с разрешения таврического гражданского губернатора А. М. Бороздина по распоряжению и на пожертвования новороссийского генерал-губернатора графа А. Ф. Ланжерона (100 р.), являвшегося мастером стула одесской масонской ложи «Евксинский Понт», членом которой состоял Дюбрюкс,⁶⁶¹ в 1817—1818 гг. на средства государственного канцлера графа Н. П. Румянцева (100 р.), сумму, поступившую из Кабинета императора Александра I (500 р.),⁶⁶² и субсидии великого князя Михаила Павловича (500 р.). Вел. кн. Николай Павлович, будущий император Николай I, побывал в Керчи 1—2 июля 1816 г.,⁶⁶³ а его брат Михаил Павлович (1798—1849) год спустя во время образовательного путешествия по России. Последний отметил в путевом дневнике, что Керчь стоит на месте древнего Пантикапея, и 26 сентября 1817 г. записал свои впечатления от знакомства с раскопками Дюбрюкса: «Нечто отрывочное, но кроме незначащих вещей ничего ценного не нашли».⁶⁶⁴ Михаил Павлович приказал Дюбрюксу раскопать один из «огромных каменных курганов, лежащий вблизи города на протяжении горы Митридат», доследованный Д. В. Карейшей в 1832 г., в ходе раскопок которого были открыты два надгробия, позднеэллинистические кадосы с дипинти и известный расписной склеп пигмеев.⁶⁶⁵

Сам император Александр I посетил Керчь 10—11 мая 1818 г., причем Дюбрюкс показывал ему свои раскопки, водил в катакомбы и открытые склепы. Император осмотрел также дом Дюбрюкса, превратившийся в музей местных древностей, и пожаловал археологу большую часть находок, обнаруженных в ходе раскопок. Монарх поручил ему вести дальнейшие исследования, но средств на их проведение не выделил, ограничившись пожалованием бриллиантового перстня. О своей встрече с Дюбрюксом вспоминал А. И. Михайловский-Данилевский, в то время флигель-адъютант императора, прибывший в Керчь накануне, 10 мая 1818 г.: «Я немедленно познакомился с служившим по соляной части французским эмигрантом Брюксом, который слыл за антиквария и несколько лет открывал гробы древних греков и скифов. Что человек сей не учен, то доказывает самое короткое с ним свидание; он по-латыни не знает, об успехах, сделанных в филологии в новейшие времена, и не слыхал, и даже по-французски говорит дурно, мало учился, тридцати лет вступил в военную службу во Франции и потом сочинил книжку под заглавием “Essai sur la cavalerie legere”. Всякий видит, что переход от легкой конницы до глубокой древности немного труден. Не менее того, его старания заслуживают благодарность, ибо до него ни один из наших соотечественников не занимался изысканиями таврических древностей, и надобно жалеть, что ему нет никаких средств к изучению филологии». На следующий день, во время осмотра Керчи и открытых гробниц Дюб-рюкс простодушно признался: «Чтение Геродота и Страбона…, а еще более скука заставили меня сим заняться; я открыл уже до двадцати гробниц, но небольших; для пространнейших же потребны средства, которых у меня недостает: мне выдано до сего времени из Кабинета пятьсот и пожаловано великим князем Николаем Павловичем сто, а всего шестьсот рублей».⁶⁶⁶

Ход работ Дюбрюкса фиксировался в дневнике, составлялись чертежи погребальных памятников и рисунки найденных вещей (рис. 42—43). Рукопись отчета о раскопках 1816— 1817 гг., где Дюбрюкс пишет о себе в третьем лице, была направлена в Имп. Академию наук и заслушана на заседании Конференции (Общего собрания) в апреле 1818 г. вместе со сдержанными отзывами акад. Ф. И. Круга и австрийского посла в Петербурге гр. Л. Лебцельтерна. Писцовая копия этого труда поступила десятки лет спустя в архив Имп. Археологической комиссии от товарища председателя барона В. Г. Тизенгаузена, готовившего его к публикации, о чем свидетельствует запись на небольшом кусочке ватмана с надписью «Рисунки Дюбрюкса и его собственноручная записка. От барона В. Г. Тизенгаузена. В С.-Петербурге».⁶⁶⁷ Рукопись была издана в русском переводе лишь в 1959 г. О. И. Бич.⁶⁶⁸

Еще в 1889 г. В. В. Латышевым был издан французский текст (с сохранением орфографии) и русский перевод извлечения из этого отчета, подлинник которого, написанный рукой Дюбрюкса на 29 страницах по авторской пагинации, сохранился в архиве президента Академии художеств А. Н. Оленина.^{669 670} Автограф извлечения был предоставлен Латышеву председателем Отделения классической археологии РАО и издателем «Археологических трудов А. Н. Оленина» Н. И. Стояновским. «Извлечение» о работах 1817 г. и 1818 г. было лишено планов, чертежей и рисунков, но включало сопроводительное письмо Дюбрюкса на имя какой-то княгини (возможно, Е. И. Голицыной) от 21 февраля 1819 г. из Керчи с просьбой организовать подписку для сбора средств на раскопки. В «Извлечении» Дюбрюксом объединены два отчета — о раскопках 1816—1817 гг., дневник которых был представлен в Академию наук, и о раскопках 1818 г., ведшихся на средства, собранные А. Ф. Ланжероном по подписке в 1817 г.⁶⁶⁸

В бумагах П. И. Кёппена хранится писцовая копия полного текста дневника «Description des foilles faites a quelques tumulus de Kerche», повествующая о раскопках 1816—1818 гг. Она

Рис. 42. План могилы на морском берегу в полутора верстах от Керчи (№ 3). Из дневника раскопок Дюбрюк-са 1816—1817 гг. курганов близ Керчи. Копия с плана Дюбрюкса. Не позднее 1818 г. (РА ИИМК, ф. 2, оп. 2, д. 409, л. 27).

снабжена подлинными рисунками и планами Дюбрюкса, а также позднейшими дополнениями автора, причем здесь он пишет о себе от первого лица.⁶⁷¹ Кёппен писал о своем знакомстве с Дюбрюксом в путевом дневнике 1819 г.: «В Керчи посещал я могилы, разрытые г. Дюбрюк-сом: в одном месте находятся 16 склепов, в связи между собой состоящие. Склепики эти, однако, по уверению г. Дюбрюкса пред сим уже были кем-то ограблены. Для объяснения привезенного мною плана сих разрытых могил нужно иметь полный, весьма любопытный журнал занятий г. Дюбрюкса, который им мне и обещан. Изображения найденных в могилах вещей доставлены были к его сиятельству г-ну графу Ланжерону, который уверил меня, что оные препроводил к господину министру духовных дел и народного просвещения. Крайне жаль, что все сии редкости не находятся в одном месте, ибо г-н Дюбрюкс, по просьбам путешест-

Рис. 43. П. Дюбрюкс. Рисунки находок из раскопок 1817 г. керченских курганов и курганов у д. Катерлес (ныне с. Войково) в 4 км к СЗ от Керчи, в том числе верхней части надгробной стелы с надписью КБН 747, которая в 1821 г. хранилась у коменданта Керченского порта (адмиралтейства), начальника керченской флотилии В. В. Бурхановского 1-го. Из дневника раскопок 1816—1818 гг. (ПФА РАН, ф. 30, on. 1, д. 474, л. 34 об.).

вовавших в Крым особ, большую часть найденных им древностей роздал в частные руки».⁶⁷² Очевидно, Кёппен намеревался опубликовать журнал раскопок Дюбрюкса. Пытаясь проследить судьбу находок, Петр Иванович в июле 1824 г. обратился за помощью к А. Н. Оленину, который предоставил ему «снимки с рисунков» греческих ваз, найденных Дюбрюксом. «Одна из сих ваз принадлежит, кажется, княгине Волконской, а другая графине С. Потоцкой. Когда я о сем старался получить чрез А. И. Ермолаева подробные сведения, то мне 23 июля ответ-ствовано, что А. Н. (Оленин. — И. Т.} сего сказать не хочет, бояся, что я прежде его издам сии древности». В 1841 г. и 1852 г. копия дневника предоставлялась Кёппеном для ознаком

 

ления Д. В. Карейше и Ф. А. Жилю.⁶⁷³ В 1850-х гг. рукописью дневника Дюбрюкса или извлечением из него пользовался Э. Г. фон Муральт — он особо подчеркивал, что пантикапейские катакомбы были впервые раскопаны П. Дюбрюксом в 1816 г.,⁶⁷⁴ а не А. Б. Ашиком, пытавшимся приписать приоритет их открытия себе.⁶⁷⁵

Во время поездки в Петербург в апреле—мае 1820 г. Дюбрюкс вновь встретился с П. И. Кёппеном и 26 апреля 1820 г. был избран членом-корреспондентом Вольного общества любителей российской словесности, о чем не было известно ни одному из его биографов. Заседания общества Дюбрюкс посетил трижды (3, 10, 24 мая 1820 г.), причем на двух последних присутствовал и покровитель Дюбрюкса А. Ф. Ланжерон, почетный член общества с 29 июля 1818 г. Вероятно, генерал-губернатор Новороссии Ланжерон, гроссмейстер масонской ложи «Эвксинский Понт», ввел Дюбрюкса в круг столичных литераторов декабристской ориентации, многие из которых также являлись членами масонских организаций. Эта протекция, а также неизменное покровительство и финансовая поддержка археологических исследований соотечественника со стороны Ланжерона, как и ряд других данных, подтверждают давно известный историкам факт, что Дюбрюкс являлся масоном.⁶⁷⁶ Стараниями керченского археолога при петербургском обществе был создан «музеум редкостей»: «разные глиняные изделия, как-то статуйки Меркурия и царицы Омфалы, слепки с маски, которые римляне ставили на гробницах и за коими женщины скрываясь плакали о покойниках, лампы и пр. (Сии вещи доставлены обществу членом-корреспондентом его г. де Бруксом (sic! — И. Т.), имеющим поручение от правительства на приискание древностей в разрываемых могилах Керчи и Еникуля. В непродолжительном времени напечатается любопытный журнал его с приложением разного рода чертежей)».⁶⁷⁷

Во время поездки в Петербург в апреле—мае 1820 г. П. А. Дюбрюкс был принят вел. кн. Михаилом Павловичем, который вновь выделил небольшую субсидию на раскопки в размере 500 р. Михаил Павлович пожелал также получить более подробные сведения об остатках древностей на европейском берегу Боспора Киммерийского, что послужило стимулом для создания главного труда Дюбрюкса, известного как «Описание развалин и следов древних городов и поселений, некогда существовавших на европейском берегу Босфора Киммерийского…».⁶⁷⁸

По-видимому, в августе 1820 г. Дюбрюкс сопровождал А. С. Пушкина и Раевских при осмотре в Керчи Митридатовой горы, развалин Пантикапея и Золотого кургана, но у поэта увиденные археологические остатки вызвали лишь разочарование.⁶⁷⁹ В доме Дюбрюкса, стоящем у въезда в город, несколько месяцев спустя останавливался И. М. Муравьев-Апостол, также осмотревший раскопки. Путешественник являлся сторонником систематических археологических и топографических исследований в Восточном Крыму под руководством специалиста, а не любителя, каковым являлся Дюбрюкс, и пытался доказать необходимость регулярных ассигнований правительства на их проведение:

«Здесь я живу очень спокойно, в хорошем доме, и сверх сей выгоды имею в вежливом хозяине проводника, с которым я уже обошел все места, заслуживающие примечания. […] Не всякий может, взяв заступ, идти копать могилы. Исключительное на это право принадлежит г-ну Дю-Брюксу, и то еще хорошо, что раскапывают курганы с осторожностию. Впрочем, и здесь с открытыми основаниями поступают точно так, как в Ольвии: их отыскивают для употребеления на строение, на бут; и таким образом конечно изгладятся и последние следы, по коим бы можно было основать какую-нибудь догадку о топографии Пантикапея и прахом своим еще заслуживающего внимание археолога. Может быть, и теперь еще не поздно было бы делать изыскания, но если ожидать от них успеха, то надобно, чтобы они были методические. Кто может ручаться в том, что в грудах камней, обращаемых на бут или в известь, не случилось надписей, которые бы пояснили весьма темную историю Воспора? […] Чего же не можно ожидать на самом пепелище Пантикапея? Все, однако же, я говорю и повторяю, что надобно быть здесь настоящему археологу и нумисмату, который бы систематически занимался своим делом, знал бы, где он роется и не только что отрывает, но и еще в каком положении одна к другой находилися вещи, найденные им в земле».⁶⁸⁰

Раскопки Дюбрюкса продолжались на ассигнования, выделенные вел. кн. Михаилом Павловичем и гр. Н. П. Румянцевым. В марте 1820 г. канцлер получил у Ланжерона разрешение на пожизненное право производить раскопки П. А. Дюбрюксу на огромной территории, где, по его мнению, локализовался Пантикапей: по берегу моря близ Адмиралтейства, от подножия горы Митридат до Алтын-Обы, длиной 5 верст (5.3 км) и шириной пол версты (0.53 км), с единоличным правом собственности на найденные вещи и правом их перевоза внутри империи.⁶⁸¹ Раскопки на средства Румянцева (1500 р.) были продолжены и в 1821 г. Известно, что Дюбрюкс представил отчет о раскопках и соответствующие планы своих работ 1820 г. близ Золотого кургана. Правда, раскопки оказались малорезультативны — почти все обследованные погребения в «гробницах с земляными насыпями» оказались ограбленными.⁶⁸² Опись находок, отправленных в Петербург, сохранилась.⁶⁸³ Обстоятельств проведения работ на средства Румянцева касаются дошедшие до нас письма Дюбрюкса А. И. Михайловскому-Данилевскому⁶⁸⁴ и П. И. Кёппену.⁶⁸⁵ Как свидетельствует последний документ, почти все вещи, украденные моряками Черноморского флота при выемке камня в кургане Н. Ю. Патиньоти 29 декабря 1820 г., Дюбрюксу удалось собрать и отправить Румянцеву (гл. 14).

Отличительной чертой характера керченского археолога было необыкновенное бескорыстие души. Дюбрюкс мог бы продать свое «древлехранилище» коллекционерам за несколько тысяч рублей, но, несмотря на свою крайнюю бедность, этого не сделал. Значительную часть находок он раздаривал своим вельможным покровителям и путешественникам, посещавшим Керчь. Среди лиц, которым были подарены и проданы находки 1816—1818 гг., Дюбрюк-сом упомянуты А. Н. Оленин, граф Н. П. Румянцев, герцог А. Э. де Ришелье, граф А. Ф. Лан-жерон, И. А. Стемпковский, императрица Мария Федоровна, князь Гессен-Гомбургский, адъютант императора Саломка, лейб-медик Я. В. Вилье, генералы Потье и А. А. Бетанкур. Одна из ваз, купленная Бетанкуром, была впоследствии продана с аукциона за 4000 р. ассигнациями.⁶⁸⁶ Собрание древностей Дюбрюкса было безвозмездно передано им основанному в 1826 г. Керченскому музею древностей (гл. 4.5), до 1833 г. размещавшемуся в одной из комнат его собственного дома, с арендной платой по 400 р. в год.⁶⁸⁷

Несмотря на обуревавшие Дюбрюкса сомнения в собственных возможностях (он постоянно подчеркивал, что не является ученым), антикварий начал пешие разведки с целью открытия и обследования строительных остатков в Восточном Крыму. В этом начинании его поддержал И. А. Стемпковский, которого Дюбрюкс искренне любил и уважал. После назначения Ивана Алексеевича керчь-еникальским градоначальником Дюбрюкс, ставший ему другом, всемерно содействовал отставному полковнику во всех начинаниях. Так, в 1820 г. они совместно снимали план Мирмекия и проводили разведки у Павловской батареи. В том же году Дюбрюкс совершил поездку на Тамань и для Бларамберга снял копии надписей, хранившихся в Покровской церкви.⁶⁸⁸ В 1820—1821 гг. Дюбрюкс начал описания и съемку плана городища, расположенного между Кызаульским и Такиль-Бурунским мысами (он отождествлял его с Акрой, ныне локализуется как Китей), провел раскопки погребений на горе Опук; в 1822 г. им проведены пешие разведки на Таманском полуострове по берегу от Бугаза до станицы Тамань в поисках следов Ахиллия, Азиатского Киммерика, Корокондамы и Фанагории; в 1823—1824 гг. археологом обследовалась система укреплений в районе горы Опук и соляного озера Элькен: развалины на восточном краю плато Опук — холм «А» — Дюбрюкс принял за акрополь Китея, городище на западном склоне считал за развалины Европейского Киммерика; в 1824 г. он провел раскопки погребений из тесаных плит на обрывистом западном склоне горы Опук ниже остатков циклопических стен, на высоте нескольких сажень вблизи моря; описания и раскопки развалин близ Павловской батареи у мыса Ак-Бурун, отождествленных им с Нимфеем, и руин оборонительных сооружений с башнями, воротами, дорогами и остатками жилищ в районе Еникальского маяка и мыса Фонари (Фонарь), идентифицированных с Порфмием.⁶⁸⁹ В 1825—1826 гг. Дюбрюкс проводил съемку планов руин у Павловской батареи и вел раскопки под руководством И. П. Бларамберга в районе Золотого кургана, близ Еникале, на хребте горы Митридат и у городских ворот южнее Феодосийского шоссе,⁶⁹⁰ в 1827 г. продолжил начатые в 1824 г. раскопки на горе Опук и совместно с Бла-рамбергом провел раскопки пантикапейских курганов, Узунларского вала и занимался историко-археологическим обследованием Керченского полуострова от мыса Фонари до горы Опук: проверял планы руин у Павловской батареи, Пантикапея, Мирмекия, «Акры», цитадели к западу от Чурубашского озера у д. Кермеш-Келечик (или Керменджик, Джапар, ныне д. Ивановка). Это городище Дюбрюкс первоначально отождествлял с «дворцом босфорских царей», упоминаемым Диодором Сицилийским (Diod., XX, 22—24) в пассаже о войне за наследство Пери-сада, где восставший Эвмел вместе с царем фракийцев Арифарном оборонялся против своего брата Сатира (по локализации И. П. Бларамберга и других ученых это Тиритака, по В. Ф. Гайдукевичу, точка зрения которого теперь общепринята, — Илурат). В том же году Дюбрюкс провел раскопки скальных погребений в одной версте от городища Илурат (в 15 верстах от Керчи); в 1828 г. осуществлял проверку планов городища у д. Кермеш-Келечик совместно с И. А. Стемпковским; в 1829 г. проводил раскопки грунтовых погребений и кургана близ За-мостского кордона; в 1830 г. продолжил раскопки могильника на горе Опук и провел исследование кургана Куль-Оба; в 1831 г. изучал акрополь Пантикапея; в 1833 г. обследовал руины у Павловской батареи, укрепления у д. Кермеш-Келечик иуд. Куурдак, расположенные на крутом холме в 13 верстах к западу от Керчи, к северу от Феодосийского шоссе и в 8 верстах к северу от Илурата (Андреевка Северная?), которые отождествлялись Дюбрюксом с Дней Плиния и Тиритакой Птолемея.⁶⁹¹

На протяжении 14 лет подряд, за исключением двух особенно ненастных и холодных сезонов, используя планшет с буссолью для промера углов и веревку для определения расстояний, Дюбрюкс занимался снятием и уточнением каждого своего плана, возвращаясь «как каторжник» на одно и то же место по 20—30 раз, порой отстоящих от Керчи на расстоянии до 60 км.⁶⁹² Он занимался разведками и архитектурно-археологическими исследованиями только в холодное время года (с октября до апреля), когда строительные остатки не были покрыты травой. «…Чтобы убедиться в существовании города, от которого теперь почти ничего не остается, надобны самые тщательные разыскания, надобно, так сказать, исследовать каждый камень, каждое возвышение; иногда самые ничтожные следы могут повести к самым любопытным открытиям», — писал Дюбрюкс. Возвращаясь вновь и вновь на уже обследованные памятники, он «всякий раз находил что-нибудь новое».⁶⁹³ Графическую фиксацию объектов Дюбрюкс осуществлял сначала в черно-белых черновых набросках, а затем в точно выверенных красочных планах и рисунках. Известно также, что чертежи ряда раскопанных или обследованных им памятников с середины 1820-х гг. составлял городской архитектор Керчи Александр Дигби.⁶⁹⁴

Направляя списки своих исследований с описанием памятников боспорской археологии членам императорской семьи, известным ученым и меценатам, Дюбрюкс, конечно, надеялся не только на получение новых субсидий на раскопки, но и на публикацию их результатов. Однако ни одна из его работ издана не была, так как из-за крайней бедности автор не имел на это средств. Мне известны лишь три мелкие заметки во французском издании «Одесского вестника», скорее всего представленные в Одессу через Э. В. Тетбу де Мариньи.⁶⁹⁵ В результате неизданными рукописями и материалами Дюбрюкса, простодушно представляемыми им всем желающим, пользовались многие ученые, прежде всего И. П. Бларамберг и А. Б. Ашик, даже не упоминавшие его имени. Известно, что собственноручно снятые им копии античных надписей Дюбрюкс предоставлял через Стемпковского и Бларамберга таким ученым, как Д. Рауль-Рошетт (Париж), А. Бёк (Берлин) и Е. Е. Кёлер (Петербург). Показательна история конфликта с И. П. Бларамбергом, о которой повествует сам Дюбрюкс: в конце 1827 г., не дождавшись окончания обмеров, директор музея приказал своим сыновьям скопировать планы Дюбрюкса, причем ни один из них, за исключением плана Мирмекия и «Акры», тогда еще не был завершен. Бларамберг представил их в Петербург как свои, намереваясь их «издать от своего имени», за что якобы и был произведен в действительные статские советники. Оскорбленный Дюбрюкс обвинил коллегу в плагиате и даже, под предлогом ненастной погоды, на два года забросил работу по съемке планов. Пытаясь оправдаться перед Дюбрюксом в 1829 г., Иван Павлович клятвенно заверял, что сошлется на керченского археолога как на своего сотрудника в труде, который он собирается адресовать императрице.⁶⁹⁶ «Какова бы ни была заслуга бедного, он почти всегда делается пролетарием богатого», — констатировал Э. В. Тетбу де Мариньи, безусловно, знавший суть конфликта.⁶⁹⁷ Большая часть работ Дюбрюкса была по достоинству оценена и издана лишь после его смерти.⁶⁹⁸

Дюбрюкс имел в виду известную статью Бларамберга «Observations sur quelques points relatifs a la geographic ancienne de la Tauride». Свое обещание автор не выполнил — в тексте опубликованного труда и в его архивном оригинале нет ни слова о работах Дюбрюкса. История статьи такова. 1 декабря 1827 г., находясь в Петербурге, новороссийский генерал-губернатор граф М. С. Воронцов, покровительствовавший Бларамбергу, обратился к А. Н. Оленину с просьбой «рассмотреть рисунки, чертежи, планы и изъяснения к оным археологических изысканий», проведенных одесским антикварием, и высказать свое авторитетное мнение о них. Оленин ответил 12 января 1828 г. обстоятельным письмом, где высоко оценил труды коллеги, но не удержался от полемики по поводу интерпретации двух находок — стригиля и вазы.⁶⁹⁹ Два года спустя, 17 мая 1829 г. Бларамберг представил М. С. Воронцову рукопись статьи о результатах своих археолого-топографических поисков на западном побережье Бос-пора Киммерийского, с приложением карты берегов пролива и 5 планов («Киммерик, Акра, Нимфей, Мирмекий, Тиритака»). Автор просил содействия в публикации работы на средства казны и разрешения посвятить труд императрице. Воронцов обратился к министру народного просвещения кн. К. А. Ливену с целью исходатайствовать «высочайшее разрешение» на издание. Министр представил рукопись на рассмотрение Академии наук — рецензировали труд Е. Е. Кёлер и Ф. Б. Грефе. Бларамберг прекрасно понимал, что его выводы диаметрально противоположны гипотезам Кёлера и отзыв академика «не может быть благоприятным», поэтому просил П. И. Кёппена разузнать о судьбе рукописи.⁷⁰⁰ Несмотря на общую положительную оценку, отзыв Кёлера и Грефе оказался неприемлемым для автора, так как столичные ученые не согласились с предложенной Бларамбергом локализацией ряда городов Европейского Бос-пора. В рецензии имеются существенные замечания, «клонящиеся к большему усовершенствованию сего сочинения». Согласие императора на публикацию было получено: стоимость издания с литографированными картами и планами определялась приблизительно в 1150 р. при тираже 1200 экз. В январе 1830 г. рукопись была возвращена Бларамбергу для доработки.⁷⁰¹ В итоге этот труд был издан Одесским обществом истории и древностей 20 лет спустя, уже после смерти сочинителя.⁷⁰² Опубликованная статья иллюстрирована 5 искажающими оригиналы литографированными планами, частью восходящими к черновикам Дюбрюкса (копии выполнены сыновьями автора Михаилом и Владимиром Бларамбергами). К счастью, в фонде Кёппена сохранились снятые им на кальке цветные копии планов Пантикапея, «Нимфея» (руины у Павловской батареи), «Акры», «Китея», Мирмекия с «изъяснениями» (рис. 32—36).⁷⁰³

За 24 года раскопок и разведок Дюбрюкс окончательно подорвал свое здоровье, заработав множество болезней. Чтобы как-то выжить и прокормить семью, по непроверенным сведениям, он вновь начал продавать путешественникам находки из раскопок. Так, Дюбуа де Монпере писал, что во время своего первого посещения Керчи в июле 1832 г. он обратил внимание на три черепа «необыкновенного» размера и формы (с высоким лбом), приписанных Дюбрюксом «макроцефалам», один из которых был целый с верхней челюстью, остальные — в обломках верхней части. Они были найдены при раскопках «гробниц» в стороне Еникале и приписывались Дюбуа де Монпере киммерийцам. Из-за краткосрочности своего двухдневного пребывания в Керчи швейцарский путешественник не успел снять их чертеж с точными размерами и намеревался это сделать в будущем. Путешествовавший в 1832 г. по Крыму профессор анатомии и физиологии Дерптского университета М. Г. Ратке (Rathke), также пораженный величиной черепов, обратился в Имп. Академию наук с просьбой приобрести один из них. В июле 1834 г. Дюбуа де Монпере обнаружил отсутствие черепов и попытался выяснить их судьбу. Оказалось, что два иностранных путешественника всего за 100 р. ассигнациями купили целый череп у Дюбрюкса для мюнхенского собрания. Имп. Академия наук отправила запрос на имя А. Б. Ашика о судьбе черепа, но новый хранитель музея смог найти лишь два фрагмента от других, оставленных им в Керченском музее.⁷⁰⁴ Эту историю Дюбуа де Монпере скорее всего услышал от Д. В. Карейши, слишком ревниво относившегося к Дюбрюксу (в квартире Карей-ши путешественник прожил две недели в июле 1834 г.). Имя Ашика в труде Дюбуа де Монпере не упомянуто ни разу. Это задело директора Керченского музея, который в «Воспорском царстве» категорически отверг обвинения в адрес Дюбрюкса, посчитав, что автор путешествия порочит память человека, «известного своею честностью и любовью к древностям», и обвинил в краже черепа самого Дюбуа де Монпере, которому Ашик при посещении им Керчи в 1834 г. доверял ключ от музея. Ашик предположил, что его недоброжелатели в Керчи поставили в известность швейцарца об этом обвинении, почему, несмотря на ряд оказанных ему услуг, Дюбуа принял такие намеки за оскорбление и «написал оправдание» в своем труде. Но факт остается фактом — череп из музея пропал.⁷⁰⁵

Незадолго до кончины Дюбрюкс писал Э. В. Тетбу де Мариньи: «С начала февраля у меня нет огня в комнате; случается часто, что по два, по три и по четыре дня сряду я не знаю другой пищи, кроме куска дурного хлеба. Давно уже отказался я от моей бедной чашки кофе без сахару, которую пил я по утрам. Солдатский табак покупаю я тогда, когда у меня есть лишние две копейки».⁷⁰⁶ Павел Дюбрюкс умер в полной нищете, ненадолго пережив Бларамберга и Стемпковского, пожалуй, единственных специалистов в России того времени, которые понимали важность проводимых им работ. Показательна негативная оценка трудов Дюбрюкса в отзывах столичных ученых антикварного толка — Е. Е. Кёлера и А. Н. Оленина, типичных представителей художественно-эстетического направления в русской археологии, которым малограмотный провинциал не мог показаться серьезным исследователем, и об этом можно только сожалеть.⁷⁰⁷ До конца своих дней Дюбрюкс за свой счет продолжал археолого-топографические исследования. С необычайной тщательностью им были описаны и зафиксированы на планах городища Восточного Крыма, большая часть которых была использована И. П. Бла-рамбергом без ссылки на Дюбрюкса. С их помощью современные исследователи смогли проследить конструктивно-планировочные особенности городищ Европейского Боспора, камень из которых растаскивался на строительство новых зданий.⁷⁰⁸ Неоцененный современниками скромный труженик науки, первопроходец в изучении археологической топографии Европейского Боспора, через 170 лет своими трудами помогает археологам лучше понять и реконструировать исчезнувшие объекты античной эпохи. Задачи, поставленные еще в начале XIX в. Дюбрюксом и Стемпковским в области археологического изучения городов и поселений Керченского полуострова, стали актуальными для отечественной археологии лишь с середины XX в.

Членами керченского археологического кружка были также Александр Дигби и Рафаил Скасси. Александр Дигби (р. 1758)— итальянский зодчий, возможно, уроженец Тосканы, всю жизнь проработал в России. По предположению М. Б. Михайловой, он скорее всего получил хорошую архитектурную подготовку в Риме, но в 28-летнем возрасте решил поискать счастья на юге России, покинув завоеванную австрийцами родину. В 1786 г. Дигби уже городской архитетор Астрахани, благоустройству которой он посвятил 17 лет, затем работал в Одессе, возможно, в Херсоне и с середины 1820-х гг. в Керчи, где его деятельность продолжалась вплоть до 1843 г.; конец своей жизни мастер встретил в Одессе. С середины 1820-х гг. он являлся городским архитектором Керчи и старался в архитектуре города подчеркнуть неразрывную связь древнего Пантикапея с современным городом.⁷⁰⁹ Дигби снял план руин Пантикапейского акрополя, существенно дополнивший план П. Дюбрюкса; по заданию М. С. Воронцова выполнял чертежи раскопанных П. Дюбрюксом и И. П. Бларамбергом погребальных памятников.

Несколько иную память о себе оставил одесский негоциант Рафаил Скасси (Scassi), генуэзец по происхождению. В 1810 г. попав в Одессу, он сблизился с ее градоначальником и генерал-губернатором Новороссийского края, герцогом А. Э. де Ришелье, который стал использовать Скасси для тайных поручений, чтобы получать информацию о горцах Кавказа. После отъезда герцога во Францию Скасси, заручившись рекомендательными письмами, в конце 1816 г. приехал в Петербург и с помощью покровительствовавшего ему министра иностранных дел К. В. Нессельроде и председателя Департамента гражданских и духовных дел Государственного совета кн. В. П. Кочубея в чине действительного статского советника был назначен комиссаром по торговле с абазинцами при Иностранной коллегии. Местом его жительства была назначена Керчь. Известно, что именно Скасси, Стемпковский и Дюбрюкс убедили преемника Ришелье на посту новороссийского генерал-губернатора графа А. Ф. Ланже-рона в необходимости учреждения в Керчи градоначальства (1821) и порта (открыт 1 августа 1827 г.). Согласно утвержденному царем 10 октября 1821 г. положению об открытии керченского порта Комитет министров 19 марта 1827 г. постановил принимать «вещи и товары произведения Черкесии и Абазии» в обмен на российские в течение 10 лет без взимания таможенной пошлины только в двух пунктах — в Керчи, куда они доставлялись морем, и в Бугазском меновом дворе на Таманском полуострове, куда они поступали сухопутным путем.⁷¹⁰

По утверждению Ф. Ф. Вигеля, одно время занимавшего пост керченского градоначальника (1827), Скасси много лет лелеял мечту самому сесть в это кресло.⁷¹¹ Некоторые современники оставили о Скасси крайне нелестные отзывы — авантюрист, шарлатан, контрабан-

диет, много лет обманывавший правительство России ради собственной коммерческой выгоды. Ярыми противниками финансовых махинаций Скасси были не только Вигель, но и М. С. Воронцов, А. С. Грейг, начальник Главного морского штаба А. С. Меншиков, так как под видом необходимых горцам товаров Скасси доставлял им преимущественно военную контрабанду, следствием чего стала ликвидация руководимой им комиссии в 1829 г. Напротив, судя по архивным документам, к Скасси неплохо относились И. А. Стемпковский, знавший его еще со времен Ришелье, и П. И. Кёппен. Последний восхищался великолепным садом и виноградником, разведенным Скасси в трех верстах от Керчи, где были посажены и отлично прижились деревья и лозы, привезенные из южной Франции. ⁷¹²

Скасси сумел расположить к себе командующего войсками на Кавказской линии (с 1826 г.) генерала от кавалерии Г. А. Эммануэля, поэтому несколько иную характеристику негоцианта приводит наказной атаман Черноморского казачьего войска Н. С. Завадовский:

«[1816]… По Высочайшему повелению прибыл в Черноморию государственной коллегии иностранных дел надворный советник Де-Скасси, коему поручено при содействии атамана завести и распространить дружественные и торговые сношения с горцами, дабы сим способом мало-помалу отвлекать их от страсти к набегам, грабежам, постепенно сблизить с русскими и, сколько возможно лаская, со временем привести их в совершенную покорность России. Цель правительства благодетельная, но не так исполненная, как бы должно было и потому, кроме бесполезных издержек значительных казенных сумм, никакой пользы в своем последствии не принесшая. Атаман Матвеев и Войсковая Канцелярия старалась всеми мерами способствовать Де-Скасси в действиях. В полное его распоряжение отдано было немаловажное количество крымской соли, все меновые дворы в Черномории приняты от откупщиков в управление Войсковой Канцелярии и немедленно доставлены на оные товары, потребные черкесам, как то: полотны разных сортов, ситцы, шелковые материи, шелк, платки, золотые и серебряные нитки, сафьяны, юрты, табак и соль. […] Недоверчивые (горцы. — И. Т.) — они только вполовину верили его обещаниям, его ласкам, но вполне его обманывали своим искусным лицемерием и — оставались такими, какими были прежде».⁷¹³

Коммерсант часто разъезжал по различным районам Новороссии и не мог не обратить внимание на археологические памятники различных исторических эпох. На его глазах проходили исследования П. Дюбрюкса, многочисленные случайные находки древностей. Сам Скасси «весьма усердно» занимался коллекционированием монет, находимых на юге России, и обладал несколькими «поистине редкими и драгоценными». По сведениям П. П. Свиньина, в середине 1820-х гг. попечитель керченской и черкесской торговли приобрел «прекрасный мраморный барельеф в довольной целости, представляющий торжественное шествие Цереры Фесмофоры; жаль только, что он ресторирован».⁷¹⁴ Скасси проводил раскопки на акрополе Пантикапея и нашел беломраморный торс статуи Кибелы «колоссальной величины», мраморный фриз и карнизы, половину круглого алтаря, впоследствии пожертвованные им Керченскому музею.⁷¹⁵

Среди документов дела Канцелярии новороссийского генерал-губернатора «Об учреждении в Одессе и Керчи музеев для сохранения памятников древности Новороссийского края» (1825—1831) сохранилась записка Скасси на французском языке «Древности Керченского полуострова». К сожалению, документ не датирован, но, вероятнее всего, записка была поднесена М. С. Воронцову не позднее 1823 г. (документ № 12). Основная цель записки — убедить нового генерал-губернатора в необходимости планомерных археологических раскопок и создания музея в Керчи для сохранения и изучения древностей Боспора Киммерийского, причем с коммерческой выгодой для тех частных лиц, кто будет предоставлять деньги на раскопки.⁷¹⁶

В штате сотрудников попечительства по торговле с горцами состоял и далматинец Антон Балтазарович Ашик (Aschik, 4 августа 1801 г., Дубровник — 26 мая 1854 г., Одесса), связанный с начальником полусемейными узами. «…Молодой Ашик, — вспоминал Ф. Ф. Вигель, — малый видный собою, вечно улыбающийся и полоумный. Его Скасси привез с собой из Рагузы, вместе с сестрой и матерью: а последняя, по званию полу-тещи, была домоправительницей у его начальника».^{717 718}

Сведения о происхождении Ашика противоречивы. М. И. Ростовцев пишет о нем как о «левантийце», т. е. выходце из Восточного Средиземноморья. По другим данным, Ашик — сын купца, из далматинских сербов, уроженец Рагузы (латинское название г. Дубровник на Адриатике, Хорватия). Из публикации в публикацию говорится, что он является выходцем из знатного дворянского рода, что пока не нашло документального подтверждения. А. О. Смирнова-Россет называет его «барон Ашик», в формулярных списках о службе также указано «из дворян». Известно, что лишь в 1834 г. Ашик получил российское потомственное дворянство. По вероисповеданию Ашик был католиком. В 1812 г. он с отцом — «албанским графом» Балтазаром (Балтазаром) Ашиком (ум. в 1820 г. в Керчи)2бЗ переселился в Одессу, служил в купеческой конторе, «по окончании наук» 14 мая 1817 г. поступил на службу канцеляристом в канцелярию херсонского военного губернатора гр. А. Ф. Ланжерона, «по знанию иностранных языков занимался разными переводами, и сверх того употреблен был… по делам транспортной флотилии для перевозки провианта в Мингрелию». Впервые посетил Керчь в 1818 г., куда переселился в 1820 или 1821 г. С 14 мая 1822 г. коллежский регистратор, 8 июня того же года «по назначению г-на новороссийского генерал-губернатора откомандирован… для письмоводства к занимавшемуся делами по части сношений с черкесами и абазинцами» Р. Скасси, 14 сентября того же года «управляющим Министерством иностранных дел определен в штат попечителя торговли керченской и бугазской с черкесами и абазинцами помощником правителя канцелярии», 31 августа 1824 г. произведен в губернские секретари, во время отсутствия Р. Скасси с 15 ноября 1823 г. по 1 февраля 1825 г. занимал должность правителя той же канцелярии, 1 марта 1825 г. определен чиновником по особым поручениям при попечителе торговли с черкесами и абазинцами, с 17 сентября 1827 г. коллежский секретарь. «По случаю назначения попечителя торговли по Высочайшему повелению дипломатическим агентом по делам кавказских народов во время открытия войны против Оттоманской порты отправился с ним за Кубань» 5 мая 1828 г. и «состоял при нем во время осады крепости Анапы и во время всех переговоров с черкесскими князьями за Кубанью и в самой крепости Анапе, равно находился при атамане Черноморского войска при трех экспедициях, сделанных против бунтующих горцев» 26—28 июня и 4 июля 1828 г., по делам службы был послан в Главную квартиру императора, находившуюся под турецкой крепостью Шумла, к государственному вице-канцлеру и управляющему МИДом гр. К. В. Нессельроде, при котором состоял 14 июня—23 августа 1829 г. По распоряжению Нессельроде из-за увольнения от службы Р. Скасси принял от него дела попечительства и заведовал ими с 13 января по 19 июля 1830 г., 19 апреля 1830 г. Ашик назначен чиновником для особых поручений при начальнике Кавказской области и командующем войсками на Кавказской линии. 31 декабря 1830 г. произведен в титулярные советники, 4 июня

• 1832 г. «по ходатайству г-на новороссийского генерал-губернатора и по сношению г-на государственного вице-канцлера отправлен был г-ном командующим войсками на Кавказской линии в Керчь для нахождения в зависимости г-на керчь-еникальского градоначальника по сношениям с закубанцами». 29 ноября 1832 г. награжден бриллиантовым перстнем «за отличное усердие к службе».

В Керчи А. Б. Ашик сблизился с градоначальником И. А. Стемпковским и назначенным в 1826 г. директором Керченского музея И. П. Бларамбергом, благодаря которым пристрастился к археологии, а после смерти Ивана Павловича по ходатайству М. С. Воронцова 28 мая

• 1833 г. был утвержден его директором (гл. 4.5). Эту должность он занимал по 2 августа 1852 г. параллельно со службой в МИДе. Еще в то время, когда музеем руководил Бларамберг, Ашик стал помощником одесского антиквария и в его отсутствие, как он сам писал, «заведовал музеумом в течение более четырех лет.., совершенно без всякого жалованья, и постоянными трудами своими по части археологии весьма много способствовал г. Бларамбергу к разрешению многих ученых гипотез, к пополнению существующих в истории Воспора промежутков и вообще к обогащению музеума и науки разными любопытными памятниками», за что получил от администрации Новороссийского края две формальные благодарности.⁷¹⁹ В этом документе Ашик даже не упомянул фактического хранителя Дюбрюкса, в доме которого музей размещался в первые годы своего существования. Претенциозность Ашика, «любившего щеголять своей энергией и поверхностной ученостью», раздражала многих его современников и неоднократно отмечалась М. И. Ростовцевым, считавшим его гораздо «менее точным и менее работоспособным», чем Дюбрюкс.⁷²⁰

Через три года после назначения Ашик пожертвовал музею коллекцию монет, собранную им на протяжении 10 лет, общей стоимостью 3 тыс. р., о чем было доведено до сведения Кабинета министров и императора 6 марта 1836 г. За ревностную службу на посту директора музея он был награжден подарком (1837), по ходатайству министра иностранных дел за усердную службу пожалован 250 червонцами (1835) и «единовременным награждением 5 тыс. р. за ревностные и отличные труды, оказанные во время прошедшей турецкой войны в 1828 и 1829 гг.» (1837). Ашик — старший член и казначей «Комитета для распоряжения работами, предпринятого для доставления бедным жителям керчь-еникальского градоначальства способов к пропитанию» (1833—1835), в отсутствие председателя в течение 6 месяцев управлял комитетом «с одним только членом от купечества. При производстве этих работ сбережена комитетом в пользу казны более чем 50% с суммы 36 601 р., ассигнованной по сметам к израсходованию», и «за усердие и бескорыстие чиновников комитета» этот факт по приказу генерал-губернатора Новороссии был включен в формулярный список Ашика. С 27 июля 1840 г. коллежский асессор. Член-казначей совета Керченского девичьего института (7 июня 1836—13 ноября 1839), заведующий экономическими постройками при керчь-еникальском градоначальстве (июнь 1832—1 декабря 1840), где провел 206 следственных дел. Член-корреспондент Статистического комитета в Керчи (22 октября 1835), действительный член ООИД (24 октября 1839). Со дня открытия в 1835 г. заведовал керченской общественной библиотекой (директор с 3 сентября 1842 г.) и обогатил ее значительным пожертвованием книг. По повелению царя командировался за границу с научными целями (10 августа 1843—25 сентября 1845), лично познакомился с рядом европейских ученых (А. Бёк, профессор университета в Берлине доктор И. Франц и др.), через которых предоставлял свои труды иностранным дворам, за что получал ордена и подарки. Надворный советник с 18 сентября 1846 г. В 1852 г., после открытия двух мраморных статуй в Керчи, заслугу которого Ашик приписал себе и своему зятю А. М. Арпе, и вмешательства гр. Л. А. Перовского, уволен от службы в музее (гл. 7.4). Переселившись в Одессу, как чиновник МИДа 24 декабря 1852 г. был причислен к штату канцелярии новороссийского и бессарабского генерал-губернатора, с 1 мая 1852 г. — заведующий Одесской городской публичной библиотекой. Награжден медалью в память турецкой войны 1828—1829 гг. (1830), знаками отличия беспорочной службы за XV (1840), XX (1846), XXV (1848) лет; кавалер орденов Св. Владимира 4-й степени (1834 г., за труды при «обеспечении народного продвольствия Новороссийского края по случаю бывшего в оном неурожая»), Св. Станислава 2-й степени (1842) и Св. Анны 2-й степени (1850), иностранных — прусского Красного орла 3-й степени (1852), датского кавалерийского Данеборга (1851) и Баварской золотой медали (1848).⁷²¹

В первой четверти XIX в. проблемы охраны памятников стали занимать умы образованных людей России. Новороссийский генерал-губернатор гр. М. С. Воронцов приложил немало усилий в этой области. На основе записок И. А. Стемпковского и Р. А. Скасси 1 апреля 1825 г. граф подал Александру I доклад о необходимости создания музеев в Одессе и Керчи, предлагая поручить руководство ими и производство археологических раскопок И. П. Бларамбергу. Император одобрил предложение М. С. Воронцова. В разные концы губернии были отправлены предписания, требовавшие немедленно сообщить «о качестве, количестве и местонахождениях» древностей, предложить частным лицам пожертвовать памятники организуемым музеям, наблюдать, чтобы никто не проводил грабительских раскопок на казенных и общественных землях, а при случайных находках препятствовать присвоению вещей частными лицами, отправляя их «под надзором… и с возможной бережливостью» градоначальнику или губернатору, уведомляя о находках самого Воронцова.⁷²² Однако эти правила, как все предыдущие и последующие, не распространялись на земли частных владельцев — право частной собственности на землю было священным.

Ассигнованные на охрану и реставрацию памятников Крыма в 1822 г. 10 тыс. р. М. С. Воронцов использовал для организации музеев. На эти средства были приобретены частные собрания монет, проводились археологические раскопки и разведки И. П. Бларамберга в Керчи (гл. 14) и Симферополе (гл. 13). Последние привели к открытию в 1827 г. ряда надписей и барельефов, на основании которых И. П. Бларамберг локализовал здесь Неаполь Скифский.⁷²³ Во время русско-турецкой войны 1828—1829 гг. в занятую войсками Болгарию и Румелию был послан В. Г. Тепляков и несколько других чиновников, которые доставили в Одессу древние монеты и лапидарные памятники (гл. 9).

Для специалистов необходимость планомерных, систематических раскопок на Керченском полуострове была очевидна давно, но решить этот вопрос долгие годы не удавалось из-за отсутствия постоянного источника финансирования. И тут помог случай. В 1829 г. в Севастополе началась эпидемия, приведшая к чумному бунту матросов и членов их семей, жестоко подавленному М. С. Воронцовым. Николай I приказал «всех отставных нижних чинов… отправить семьями в Керчь» и отвести им «места для постройки домов».⁷²⁴ 22 сентября 1830 г. при ломке камня для этих построек солдатами Воронежского пехотного полка на кургане Куль-Оба^{725 726} близ Керчи был открыт каменный склеп с уникальным комплексом скифского времени — богатым погребением мужчины, женщины и слуги. Описание находок провели П. Дюбрюкс и доктор Таврической врачебной управы П. И. Ланг по поручению и под руководством И. А. Стемпковского, хотя их имена в официальной переписке не упоминаются ни разу.

Петр Иванович Ланг, в другом написании Ланге (Lange, 1779—1863), доктор медицины (1801), коллекционер монет и древностей, приятель И. А. Стемпковского. Из разночинцев, уроженец Австро-Венгрии. С 1788 г. студент Венского университета, после окончания которого проходил практику при военном госпитале, в 1801 г. «удостоен доктором и пожалован дипломом от университета», с 1805 г. имел частную медицинскую практику в г. Карлсбаде. По приезде в Россию признан в звании доктора медицины и в апреле 1807 г. назначен акушером Таврической врачебной управы, с 1 августа того же года при учрежденном в Крыму военном госпитале по повелению А. Э. де Ришелье ему поручен главный надзор; с 1809 г. надворный советник, с 1810 г. инспектор Таврической врачебной управы в Симферополе, с 1816 г. коллежский советник, с 1825 г. статский советник. Был женат на дочери австрийского вице-консула Торклера Устинье (Июстинье) Андреевне, в 1820 г. имел троих малолетних детей. Владелец имения (хутора) и татарской деревни Куру-Узен (Улу-Ёзень) в Симферопольском уезде с 15 душами крестьян мужского пола, на 3-й версте по дороге из Симферополя в Бахчисарай. В середине 1820-х гг. первым обратил внимание на руины городища Керменчик (отождествляется с Неаполем Скифским), сообщил об этом таврическому гражданскому губернатору Д. В. Нарышкину, который в свою очередь поставил в известность И. П. Бларамберга, проведшего здесь в 1827 г. первые раскопки (гл. 13).271

Несмотря на то что история открытия Куль-Обы детально описана в литературе,⁷²⁷ до сих пор не ясны многие обстоятельства. Свидетелями открытия и расчистки склепа, проводившихся три дня, стали Е. Шевелев, А. Б. Ашик и Д. В. Карейша,⁷²⁸ а также «морской урядник» Дмитрий Семенов, «главный работник» при раскопках Стемпковского и Дюбрюкса, впоследствии работавший у Ашика и Карейши, со слов которого много позднее были составлены донесения о раскопках Куль-Обы с обвинениями в адрес Стемпковского и Дюбрюкса, якобы не принявших необходимых мер по охране кургана от разграбления (документы № 20, 25).⁷²⁹

Четыре дня спустя после сенсационной находки, 26 сентября Стемпковский отправил донесение об открытии М. С. Воронцову. Командир 3-го батальона Воронежского пехотного полка майор Семенцов представил аналогичный рапорт начальству двумя днями позднее, 28 сентября (документ № 17). Стемпковский пишет, что он сразу распорядился об охране древностей от расхищения и «по сделании изыскания» приказал перенести находки в Керчь для хранения у себя вплоть до особого распоряжения М. С. Воронцова. Он предлагал главную часть памятников отправить в Эрмитаж, а дублеты мелких вещиц оставить в Керченском музее и просил назначить денежное вознаграждение военным, открывшим гробницу и «объявившим» об этом градоначальнику, «через что оное сохранено от расхищения и истребления. Цены находки сей определить невозможно, и никогда подобной еще не было здесь сделано. Золота разных достоинств полагаю я до 8 фунтов [3.276 кг], но так как многие вещи еще смешаны с землею, то настоящего веса всему определить нельзя». Как одну из возможных мер финансирования раскопок И. А. Стемпковский предлагал начать продажу любителям древностей части многочисленных дублетных золотых бляшек Куль-Обы, чтобы на вырученные деньги продолжить полевые работы,⁷³⁰ но это предложение, к счастью, не получило поддержки начальства. До нас дошла и первая краткая опись «главнейших» находок в кургане.⁷³¹ 30 октября генерал-губернатор приказал все золотые вещи доставить в Одессу, однако их отправке помешала эпидемия холеры: почтовая экспедиция отказалась принять посылку, о чем Стемпковский сообщил в Одессу.⁷³² Напрасно И. Б. Брашинский обвинял Стемпковского в лукавстве, считая ссылки на свирепствовавшую холеру смехотворными.⁷³³ Эпидемия действительно приняла угрожающий характер и в то время могла привести к катастрофическим для населения Новороссии последствиям, примером чему может красноречиво свидетельствовать приведший к значительным жертвам «чумной бунт» в Севастополе 1829 г. (гл. 12.2), ставший косвенной причиной открытия Куль-Обы.⁷³⁴

Известие об открытии дошло до Петербурга почти через два месяца. Император Николай I узнал о нем только 17 ноября, и не от М. С. Воронцова, а от начальника Главного штаба по военным поселениям генерала от инфантерии П. А. Толстого. Разгневанный царь приказал немедленно доставить вещи в Петербург. 18 ноября управляющий Министерством внутренних дел Ф. И. Энгель отправил запрос в Одессу, почему в Петербурге не было получено известие об открытии ни от керчь-еникальского градоначальника, ни от генерал-губернатора Новороссии и какие распоряжения сделаны о древностях. Лишь 3 декабря исполнявший должность генерал-губернатора управляющий Новороссийскими губерниями и Бессарабской областью генерал-лейтенант А. И. Красовский повторно просил Стемпковского доставить «золотые и все прочие вещи из гробницы» в Одессу, а 15 и 24 декабря в связи с новыми настоятельными предписаниями из Петербурга «со скоростию», с нарочным отправить их сначала в Одессу, затем к императору в столицу.⁷³⁵ Стемпковский первоначально сам намеревался доставить находки в Одессу, «но смутные обстоятельства здешнего края и грозящая нам непрестанно опасность не дозволяют мне даже и помышлять о сем удовольствии», так как эпидемия холеры вплотную подошла к Керчи.⁷³⁶ 13 февраля 1831 г. Иван Алексеевич не забыл представить рапорт о награждении чинов Воронежского пехотного полка одной сотней рублей из суммы, выделенной генерал-губернатором на приобретение древностей: «штаб-капитану Дорошев-скому 25 р., унтер-офицеру Петру Новосильцову 10 р., барабанщику Максиму Фролову» и 4 рядовым по 5 р. «за первоначальный вход в гробницу», 4 рядовым по 4 р. «за нахождение караульными при гробнице»; всего были награждены 28 человек суммами «от 1 рубля и выше».⁷³⁷

7 января 1831 г. И. А. Стемпковский послал сначала в Одессу, затем в столицу для представления Николаю I найденных древностей помощника начальника своей канцелярии Дамиана (Демьяна) Васильевича Карейшу (Корейша, 31 октября 1808 г., Одесса?—21 июля 1878 г. г. Соден близ Висбадена, Германия).

Возможно, Д. В. Карейша был сыном Василия Федоровича Карейши, в 1821 г. титулярного советника, товарища директора Одесской променной конторы. Вот данные из формулярных списков и справки о службе Д. В. Карейши: из дворян (правда, в послужном списке его родного младшего брата Михаила сказано — «из обер-офицерских детей»), православного вероисповедания, недвижимости и крепостных не имеет (позднее археолог приобрел дом в Керчи). «По окончании курса наук во внутренних классах Ришельевского лицея допущен к исправлению должности бухгалтера и кассира в Ришельевском лицее 21 июля 1828 г., утвержден в чине 12-го класса 12 октября 1828 г., от оных должностей по прошению его уволен 16 апреля 1830 г., в отставке с 16 апреля по 10 июня 1830 г., определен в штат канцелярии керчь-еникальского градоначальника на вакансию помощника правителя канцелярии 10 июня 1830 г., по успешном окончании юридико-политических наук в дополнительном классе Ришельевского лицея министром народного просвещения на основании Высочайше утвержденного устава Ришельевского лицея утвержден в чине 9-го класса» 23 июня 1830 г. Д. В. Карейша принимал участие в борьбе с эпидемией холеры, за что получил благодарность. По поручению градоначальника занимался проведением следствий и был удостоен денежной награды от Департамента внешней торговли; исправлял должность чиновника особых поручений с 15 октября по 18 декабря 1832 г. 29 ноября 1833 г. утвержден правителем канцелярии керчь-еникальского градоначальника; произведен в коллежские асессоры 23 июня 1836 г. «По поручению начальства устроил в г. Керчи городской бульвар, фонтанную площадь и окончил сооружением католическую церковь с весьма незначительными издержками; по Высочайшему повелению… 13 мая 1838 г. причислен к Кабинету с жалованием при керчь-еникальском градоначальстве, для продолжения разысканий в Крыму босфорских древностей»; надворный советник с 23 июня 1839 г. высочайшим приказом по гражданскому ведомству 27 января 1852 г. отчислен в МВД, 19 октября 1852 г. вновь причислен к Кабинету императора, 28 октября 1852 г. приказом царя уволен со службы. «По Высочайшим повелениям… увольняем был в отпуск за границу к минеральным водам для излечения от болезни в 1841 г. на 7 месяцев; в 1843 г. — на 8 месяцев с выдачей в пособие 300 р. и срок этого отпуска продолжен еще на 5 месяцев». Награждался в 1831 г. и 1833 г. — бриллиантовыми перстнями «за труды, понесенные при разыскании древностей и за усердие по сему предмету»; в марте 1835 г.— 3 тыс. р. ассигнациями единовременно «за производство археологических разысканий в Керчи и за открытие драгоценных древностей»; в 1834 г. — орденом Св. Анны 3-й степени «во внимание к трудам и усердию… по распоряжениям к обеспечению народного продовольствия в Новороссийском крае по случаю бывшего неурожая», в 1836 г. — орденом Св. Владимира 4-й степени «за труды по разысканию древностей и открытию некоторых босфорских памятников»; в 1838 г.— орденом

Св. Станислава 2-й степени «за открытие в Крыму некоторых драгоценных древностей», в 1840 г. бриллиантовым перстнем за поднесение императору «собрания древних монет», в 1842 г. — орденом Св. Станислава 2-й степени с императорской короной «за труды по разысканию древностей в керченских курганах», в 1847 г. и 1851 г.— дважды знаками отличия за 20-летнюю беспорочную службу.²⁸^

Карейша присутствовал при открытии «большей части» куль-обских древностей и как очевидец мог рассказать царю «обстоятельства и подробности» находки.^{738 739 740} И. А. Стемпковский специально оговорился, что «громоздкие вещи» из гробницы он оставляет в Керчи.⁷⁴¹ Только 24 января 1831 г. в двух ящиках куль-обские древности в сопровождении Д. Карейши и жандарма из Одессы были отправлены в столицу и благополучно прибыли в Петербург 11 февраля, а через неделю, 18 февраля поступили в Эрмитаж.⁷⁴² Находки впервые были выставлены в Мальмезонской галерее музея, где их осматривал император.⁷⁴³ По свидетельствам современников, Д. В. Карейша «бойко владел языком» и, обстоятельно охарактеризовав царю условия находки, произвел выгодное впечатление о себе, за что получил в награду бриллиантовый перстень с гранатом стоимостью 496 р., а также 2 тыс. р. ассигнациями от Кабинета Его Имп. Величества на раскопки в окрестностях Керчи под руководством И. А. Стемпковского.⁷⁴⁴ По просьбе начальника I отделения Эрмитажа академика Е. Е. Кёлера Карейша сделал описание привезенных древностей и обстоятельств открытия склепа, причем представил дело так, что «большая часть вещей была найдена им самим».⁷⁴⁵ Молодой чиновник к тому же первым обнародовал в печати сведения о сенсационной находке.⁷⁴⁶

Лишь несколько месяцев спустя, 6 февраля 1831 г. Стемпковский сообщил Е. Е. Кёлеру обстоятельства вскрытия еще одного погребения в Куль-Обе. После отправки в столицу первой партии древностей до местных властей дошли слухи, что через несколько дней после открытия «частные лица» с риском для жизни (несколько камней упали со свода, почему исследования пришлось прекратить из-за опасений несчастного случая) проникли в склеп и, просеяв землю сквозь решето, нашли множество золотых нашивных бляшек одежды. От Стемпковского тщательно скрывали, что грабители, вскрыв пол гробницы, открыли еще одно погребение — на костях скелета находилось множество золотых украшений, «браслетов» с головами львов, «толстое бронзовое кольцо, облицованное золотыми листьями и украшенное по концам головками львов», «толстые золотые листья с фигурами». Стемпковский предположил, что последние являлись верхними частями обкладки горита, аналогичного уже отправленному в Петербург. Иван Алексеевич признался, что много позднее узнал о находке и попытался провести несколько «обысков», но безуспешно: все памятники были разрублены или сделаны неузнаваемыми, т. е. переплавлены в слитки. После долгих уговоров у одного из грабителей ему удалось увидеть лишь «странный предмет из золота» или электра, назначение которого антикварий не смог понять, предположив, что он являлся украшением седла, а именно бляху весом 3/4 фунта (307 г), в виде лежащего оленя, с рельефными изображениями грифона, зайца, льва и борзой собаки. Взяв с хозяина-грека обещание не продавать находку, Стемпковский попросил Карейшу сделать с него рисунок в натуральную величину, направленный Кёлеру. Иван Алексеевич спрашивал коллегу, следует ли приобрести и за какую сумму этот памятник для Эрмитажа, покупать ли ему другие похищенные древности из Куль-Обы? Кёлер немедленно поставил об этом в известность министра Имп. двора кн. П. М. Волконского, доложившего о находке императору, который, находясь не в лучшем расположении духа, категорически приказал «все вновь открытые в Керчи вещи, не исключая и выше означенной, изображающей оленя, отобрать от нашедших оные и прислать в Санкт-Петербург, а между тем запретить открывать впредь подобные вещи без особого на то разрешения правительства, ибо разрытие гробниц всегда было воспрещено». Министр внутренних дел Н. Н. Новосильцев сообщил об этом генералу А. И. Красовскому для «истребования» находок в Петербург «при особом реестре».⁷⁴⁷ Стемпковский в свою очередь 1 мая 1831 г. смог ответить лишь следующее: «Полиция доносит мне, что по сделанному разысканию оказывается, что те из здешних жителей, которые имели таковые вещи, поспешили оные продать в разные руки как здесь, так и в других городах и на ярмонках», что в городе «продаваемы и вымениваемы многие мелкие вещи» из числа штампованных бляшек Куль-Обы, аналогичных отправленным в Петербург, «кроме цены золота не ценных», другие же находки «тщательно сокрыты и переломаны, переплавлены и уничтожены». Один из грабителей, грек Дмитрий Бавро сохранил золотую бляху в виде лежащего оленя и золотую львиную головку с эмалевыми украшениями, отломанную от шейной бронзовой гривны, обвитой золотым листом, которые и представил градоначальнику, за что Стемпковский просил наградить его в соответствии со стоимостью золота.⁷⁴⁸

Массивную золотую бляху в виде фигуры лежащего оленя с надписью «ПА1» и львиную головку, украшавшую конец витой гривны из Куль-Обы, Стемпковский отправил в Петербург. Император сменил гнев на милость: он приказал Кёлеру сначала оценить находки для награждения Бавро, а с львиной головки выполнить две идентичные копии «на маленькие печатки Его Величеству», заказанные золотых дел мастеру Кейбелю. Бавро был награжден значительной по тем временам суммой в 1200 р., а керченским жителям приказали объявить, что «ежели кто найдет подобные сии вещи, или какие-либо другие древности, и представит оные начальству, то получит за сие должное вознаграждение».⁷⁴⁹ Но было уже поздно: страх перед властями оказался сильнее, а перспектива немедленного обогащения за счет незаконных раскопок — более привлекательной. Это послужило стимулом для рождения теневой профессии — керченских счастливчиков.

Число разошедшихся «на сувениры» дублетных золотых бляшек и похищенных из Куль-Обы золотых вещей было таким значительным, что еще долгие годы в Керчи велась их подпольная торговля. Вскоре после открытия склепа в честь Стемпковского был устроен любительский спектакль «Митридат» по Ж. Расину (1672), рассказывавший о бедствиях понтийского царя,⁷⁵⁰ во время которого местные дамы щеголяли в золотых украшениях из Куль-Обы. Людская молва быстро разнесла весть об открытии, в несколько раз преувеличив количество и вес найденного: «Грабеж простерли до того, что начальству досталось только 15 фунтов [6.15 кг] золотых вещей, тогда как гробница Куль-Обы заключала более трех пудов [49.141 кг] золота!». Написавший эти строки П. Сабатье заимствовал цифры у Дюбуа де Монпере, который подчеркивал, что в 1832 г. и 1834 г. в Керчи практически не было ни одной гречанки, не носившей какого-нибудь украшения из Куль-Обы, особенно серег.⁷⁵¹ А. Б. Ашик в октябре 1842 г. отправил министру Имп. двора «маленькую золотую статуйку, представляющую скифского вакха» из Куль-Обы.⁷⁵² В 1848 г. Сабатье приобрел в Керчи несколько вещей из Куль-Обы, в том числе вторую львиную головку от гривны, аналогичную полученной Эрмитажем в 1831 г. от Дм. Бавро.⁷⁵³ Эта львиная головка с эмалевыми украшениями в 1849 г. также поступила в собрание Эрмитажа в обмен на выданные «французскому подданному Сабатие» монеты («серебряную Митридата и 25 бронзовых херсонских»).⁷⁵⁴ В 1865—1866 гг. А. Е. Лю-ценко у Букзеля приобрел еще 5 золотых вещей из Куль-Обы: «большие золотые бляхи, с набивными на них выпукло работанными изображениями»: скифа на коне, вправо (в ДБК отсутствует), двух стреляющих скифов (ДБК, табл. XX, рис. 6), «символического изображения богини» Деметры (ДБК, табл. XX, рис. 8), пляшущей вакханки (ДБК, табл. XX, рис. 5), головы Медузы (ДБК, табл. XXI, рис. 10).⁷⁵⁵

С момента открытия сокровищ Куль-Обы по заведенному министром Имп. двора П. М. Волконским порядку Е. Е. Кёлер и А. Н. Оленин должны были осматривать в Эрмитаже памятники, доставленные из районов раскопок. В делах архива музея сохранилась записка Оленина, датированная 24 февраля 1831 г., с объяснениями характера, назначения и ценности древностей и замечаниями о литографированных плане и разрезе погребальной камеры, которые были выполнены с рисунка Д. В. Карейши.⁷⁵⁶ Однако император повелел составить научное описание памятников не А. Н. Оленину, а хранителю I отделения Эрмитажа академику Е. Е. Кёлеру. Уязвленный А. Н. Оленин, независимо от Кёлера, взялся за самостоятельное изучение находок. Его воспитаннику, художнику Ф. Г. Солнцеву разрешили сделать рисунки предметов.⁷⁵⁷

В архиве А. Н. Оленина хранится рукопись в нескольких редакциях «Керченские грекоскифские древности, или краткий разбор вещей, найденных в 1830 г. в древней гробнице близ Керчи».⁷⁵⁸ Автор собирался издать книгу в 4 тетрадях с 27 литографированными рисунками и сопроводительным текстом. Уже после смерти А. Н. Оленина, в 1853 г. оригинальные рисунки акад. Ф. Г. Солнцева из Комиссии по изданию «Древностей российского государства» поступили в Эрмитаж, в их числе и неизданные «рисунки, относящиеся к керченским и фа-нагорийским древностям» (108 рисунков, с текстом на 36 больших полулистах, в числе которых 9-й и 10-й с рисунками, и текст на 73 полулистах).⁷⁵⁹ «Объяснительный разбор… древностей… требует многих подробных и верных исследований, сопровожденных основательными соображениями и несомненными доводами. Сии доводы следует прилежно отыскивать в древних авторах, в памятниках искусства отдаленнейших времен и в сохранившихся поныне обычаях у некоторых еще народов всех пяти частей света», — писал А. Н. Оленин в предисловии.⁷⁶⁰ По его мнению, многочисленные драгоценные вещи, найденные в гробнице Куль-Обы, говорят о ее принадлежности каким-то скифским, парфянским (sic! — влияние работ Кёлера) или понтийским владетелям, а сами древности по форме и отделке, безусловно, греческие «лучших времен искусства».⁷⁶¹ Архитектуру склепа и погребальный инвентарь он отнес «ко временам Митридата Евпатора или Дионисия, т. е. за век и более до Р. X.».⁷⁶² Исторические построения А. Н. Оленина теперь вызывают лишь улыбку, но их наивность вполне объяснима новизной изучаемого памятника и отсутствием в то время каких бы то ни было хронологических привязок. Автор с удивительной интуицией уловил восточное влияние в произведениях древних мастеров. Культурно-историческая принадлежность кургана Куль-Оба была установлена лишь во второй половине XIX в., а вопрос датировки его погребений дискутируется вплоть до сего дня.⁷⁶³

А. Н. Оленин просил высказаться о способах организации раскопок А. И. Лёвшина, в то время одесского градоначальника, ив 1831 г. обратился к нему с вопросом: «Возможно ли с успехом продолжать отыскивание древностей в Крыму, на тех местах, где некогда существовала Пантикапея, а ныне построен г. Керчь?», на что получил положительный ответ. По мнению А. И. Лёвшина, на раскопки необходимо ежегодно в течение 10 лет отпускать по 2 тыс. р. ассигнациями, а руководство работами возложить на известного археолога, керчь-еникальско-го градоначальника И. А. Стемпковского. Для зарисовки находок следует прислать художника из Академии художеств, «ибо в музеях Одесском, Керченском, Николаевском и даже в малом собрании, хранящемся в Феодосии, есть уже многие остатки древности, достойные быть срисованными и даже гравированными для сведения всех европейских археологов».⁷⁶⁴

Богатейшие погребения в кургане Куль-Оба приковали внимание правительства к памятникам Керченского полуострова. Это событие открыло новую страницу в истории отечественного антиковедения и археологии — началась эпоха систематических раскопок, финансируемых государством. Проведение полевых работ в Новороссии император поручил Д. В. Карейше под контролем И. А. Стемпковского.⁷⁶⁵ Последний 27 мая 1831 г. составил инструкцию для Ка-рейши: 1) раскопки курганов проводить по указаниям градоначальника, причем в первую очередь раскапывать те курганы, «в коих можно надеяться скоро, и с малыми издержками, найти древние вещи»; 2) экономить средства на раскопки и не нанимать рабочих в то время, когда «плата рабочим людям бывает выше обыкновенной»; 3) при раскопках находиться безотлучно, особенно «в то время, когда можно льститься вскоре найти свод, и тому подобное»; 4) составлять на месте описи находок и присылать памятники к градоначальнику для хранения; 5) все расходы, проводимые по разрешению градоначальника, заносить в приходно-расходную книгу, «с очисткою статей расписками получателей денег»; 6) выяснять, не занимается ли кто-либо из частных лиц раскопками курганов и других археологических памятников, принимая меры по их задержанию с помощью местной полиции и градоначальника; 7) лиц, случайно нашедших древности, но не поставивших об этом в известность власти, следует задержать с помощью полиции, а вещи конфисковать и представить градоначальнику.⁷⁶⁶

В феврале 1832 г. Стемпковский проверил финансовую и полевую отчетность Д. В. Ка-рейши и был полностью удовлетворен. Градоначальник отправил в Петербург полевой отчет за 1831 г., найденные памятники с приложением их рисунков, спрашивая позволения оставить терракотовые статуэтки и «другие незначащие, от времени много пострадавшие вещи» в Керченском музее.⁷⁶⁷ Карейша, с марта 1831 г. из-за отсутствия достаточных средств вынужденный заниматься раскопками небольших курганов, «в коих обыкновенно заключаются незначительные гробницы», в свою очередь поставил в известность Стемпковского о необходимости увеличения расходов на раскопки «огромных каменных» курганов, «в которых по предположению сокрыты важные древности». С этой целью он предлагал привлечь около 40 солдат расквартированного в Керчи полка с оплатой по 25 к. в день (по примеру раскопок Куль-Обы, где на эти цели, по словам Карейши, было израсходовано более 800 р.), а также «нанять надежного человека» для надзора за работами, так как сам археолог помимо раскопок был занят своими основными служебными обязанностями и не мог безотлучно находится при работах.⁷⁶⁸ В марте 1832 г. император распорядился не привлекать для работ военных, предоставив Карейше право найма «вольных людей» и помощника для присмотра за работами, а также дополнительно ассигновал 2 тыс. р. на исследование Хрониевского кургана, и в феврале 1833 г. — еще 2 тыс. р.⁷⁶⁹ Несколько лет спустя молодой чиновник смог полностью посвятить себя археологии — в 1838 г. он был причислен к штату Министерства Имп. двора,⁷⁷⁰ так как работы проводились из сумм Кабинета императора.

Самолюбие первого исследователя боспорских древностей П. Дюбрюкса было сильно уязвлено тем, что проведение дальнейших исследований было поручено не ему, а Карейше. Таким образом Дюбрюкс лишался права раскопок от имени и по поручению властей. Обиженный Дюбрюкс 7 января 1832 г. направил на имя императора прошение с приложением «описания и плана открытой в 1830 г. близ Керчи древней царской гробницы» (рис. 44); «замечания… о различных родах древних гробниц, находящихся в Керчи и в окрестностях сего города, и описание с планами других памятников древности»,⁷⁷¹ в надежде на награду от правительства за свое участие в открытии склепа Куль-Обы и за свои 14-летние труды по исследованию античных поселений и могильников Европейского Боспора.

Граф П. М. Волконский направил рукопись Дюбрюкса для ознакомления сначала А. Н. Оленину, а затем начальнику I отделения Эрмитажа акад. Е. Е. Кёлеру. Оленин ответил 25 апреля 1832 г.: «Описание г. Дю-Брюкса, хотя весьма сбивчивое и планы его и разрезы весьма неисправные, открыли мне однако ж многие обстоятельства, которые могут служить к лучшей поверке изготовленного мною отчасти толкования предметам, найденным в сей гробнице и здесь нарисованным художником Солнцевым, для надлежащего поднесения государю императору. Жаль, что навык г. Дю-Брюкса находить и открывать древние гробницы не отвечает его познаниям, не токмо в археологии, но даже в природном его языке. Тому причиною, что он подобными делами случайно токмо занимался, не менее того он, по мнению моему, достоин награждения за его усердие, которое заставляло его презирать и самую видимую опасность…».⁷⁷² А. Н. Оленин все же распорядился снять копию с рукописи «факсимильно, с сохранением содержания и орфографии», которая сохранилась в его бумагах, и красочные копии всех прилагаемых к ней планов.⁷⁷³

В июне 1832 г. Е. Е. Кёлер направил свой отзыв о рукописи Дюбрюкса министру Двора: «1) …замечания сочинителя о наружности разных родов старых гробниц близ Керча содержат много хорошего и справедливого; он дает при том известие для отыскания тех, которые отчасти заключают в себе достопамятных вещей и отчасти тех, которые до сих пор еще не были открыты; 2) …и рисунок со стен сих гробниц весьма хороший и точный, потому что он сходствует с теми, которые я сам во время двух моих путешествий в Крым видел; сей рисунок и тем достоин примечания, что строение сих гробниц ни в каком сочинении еще не описано, ни срисовано; 3) его известие об открытии последнего в 1830 г. открытого кургана в Кулобе и тем достойны замечания, потому что из оных узнаем расположение внутренности сей гробницы, где в ней лежали погребенные и где лежали разные золотые вещи, привезенные в Санкт-Петербург, и как они были расположены во внутренности оной; 4) исторические и топографические его замечания о местоположении разных мест в Крыме несправедливы и без пользы.

Рис. 44. П. Дюбрюкс. Черновой план и разрез склепа кургана Куль-Оба, открытого в сентябре 1830 г. (ИР ЦНБ, V, 1034, л. 93—93а).

Впрочем, темный слог его сочинения и обстоятельность оного причиняют великие затруднения в понятии оного».⁷⁷⁴ Таким образом, мнение влиятельных столичных экспертов о рукописи (главным образом об ее археолого-топографическом разделе) было скорее отрицательным, чем положительным, поэтому проведение систематических раскопок на средства правительства, начатых в марте 1831 г., было поручено не Дюбрюксу, а Д. В. Карейше и А. Б. Ашику, занявшему пост директора Керченского музея после смерти И. П. Бларамберга. Однако обращение к императору все же возымело действие — Николай I повелел за представленное описание Куль-Обы наградить Дюбрюкса подарком на сумму 500 р.: в Керчь был отправлен бриллиантовый перстень, украшенный аметистом, который в июле 1832 г. ему вручил И. А. Стемпковский.