Горюнова Е.И. К вопросу об «остеологической статистике»

К содержанию 35-го выпуска Кратких сообщений Института истории материальной культуры

Советская археология, стремясь к конкретному и всестороннему изображению социально-экономической жизни древнейших исторических эпох, включила в круг своих источников один из наиболее массовых материалов, добываемых при раскопках, — костные остатки диких и домашних животных. Значение этого материала трудно переоценить, его определение и статистическая обработка открывают возможность осветить важнейшие стороны хозяйственной жизни древнего поселения, установить значение охоты, рыболовства, скотоводства, характер охотничьей добычи, состав стада, численность и породность его скота, приемы и методы охотничьего промысла и т. п.

Цифровые показатели остеологической статистики, как принято думать, отражают реальное численное соотношение костей домашних и диких охотничьих животных. Выводы этой статистики часто кладутся в основу ответственнейших исторических характеристик, во многом определяя и периодизацию древней истории СССР. Такие заключения мы можем встретить почти в каждом археологическом отчете, но мы ограничимся немногими примерами, взятыми по преимуществу из обобщающих трудов. Так, например, А. В. Арциховский пишет: «Самыми обильными находками на дьяковских городищах являются кости животных. При этом по остеологической статистике свыше 80% этих костей неизменно принадлежит домашним породам». На этом основании автор делает далее вывод: «Итак, уже в первом тысячелетии до н. э. скотоводство имело в средней части СССР гораздо большее значение, нежели охота. Между тем некоторые историки обычно считают, что у нас только по прошествии нескольких веков летописной истории скотоводство добилось такого преобладания. Археологические раскопки здесь передвигают дату почти на 2 тысячи лет назад». ¹ Характеризуя хозяйство жителей селища III — V вв. Красный холм (Ярославское Поволжье), П. Н. Третьяков говорит: «Кости диких животных, как видим, составляют совершенно ничтожный процент по сравнению с костями домашних животных. Скотоводство решительно преобладало над охотой». ² Мы не собираемся здесь оспаривать приведенные интереснейшие положения, но законно задать вопрос — насколько объективны данные остеологической статистики, насколько верно они отражают действительное положение вещей, и не допускаем ли мы ошибок в интерпретации костных остатков? Не следует ли нам уточнить и улучшить нашу методику в этой области? Нам кажется, что этот вопрос пора поставить.

[adsense]

Прежде всего, как собирается костный материал? Как правило — очень суммарно; в лучшем случае — послойно и почти никогда не учитывая его по квадратам, тогда как вертикальное и горизонтальное его расчленение позволило бы значительно уточнить подсчеты и наблюдения, дающие возможность делать выводы о развитии скотоводства или преобладании охоты. Далее следует помнить, что мы имеем дело с «кухонными остатками», т. е. с раздробленными костями по преимуществу (если не только) тех животных, мясо которых считалось съедобным и употреблялось в пищу. При этом из многих тысяч найденных обломков костей «определимыми», т. е. сохранившими эпифизарные части, оказываются далеко не все и часто лишь самый незначительный процент. Таким образом, совершенно очевидно, что результаты подсчета и соотношение зоологических видов всегда основываются на случайном подборе костей, годных для определения, а тысячи «неопределимых», которые могли бы это соотношение существенно изменить, не принимаются во внимание.

Между тем в самом процессе раскопок можно сделать интересные наблюдения: какие именно части скелета животных находят по преимуществу и в каком виде, нет ли специфических повреждений, которые могут дать указание на тот или иной охотничий прием, и т. д. Мы часто игнорируем эти интересные детали и всецело полагаемся на результаты остеологического изучения материала зоологом, которое, как правило, происходит в лабораторной обстановке, много времени спустя после извлечения костей из слоя.

При наших раскопках Тумовского селища X — XI вв. н. э. под Муромом кости животных составляли сравнительно небольшой процент находок, а годных для определения оказалось совсем незначительное количество. Если бы эти остатки были собраны суммарно по всему слою, то статистика дала бы очень малые и конкретно ничего не говорящие цифры костей разных видов животных. В процессе же раскопок можно было заметить, что места скопления мелких, сильно раздробленных костных остатков были локализованы в совершенно определенном участке с русским жилищем, с точно датированной керамикой XI в. Но и здесь из нескольких сотен мелких осколков выделялись лишь 40 «определимых» костей, которые принадлежали исключительно домашним породам, по преимуществу крупному рогатому скоту. Обращало внимание отсутствие здесь раздробленных костей лошади. В то же время на муромских участках селища костных остатков найдено сравнительно немного. При этом отмечено, что среди кухонных отбросов в культурном слое муромских жилищ кости лошади встречались наряду с костями крупного и мелкого рогатого скота, т. е. конское мясо употреблялось муромой в пищу.

Возвращаясь к количественному показателю находок «определимых» костей в славяно-русском жилище, приходится констатировать, что и в данном случае он не отражает (40 костей!) реального значения скотоводства и количества скота в хозяйстве этого дома русской семьи и не раскрывает в полной мере отличий этого хозяйства от хозяйства муромских односельчан. Все же можно сказать, что русский дом был значительно богаче скотом. Этот пример освещает как относительность показаний костного материала, так и пути ее определения посредством более точной фиксации в процессе раскопок.

На материале раскопок того же Тумовского селища мы коснемся особо острого и важного вопроса о соотношении количества костей домашних и диких животных и его действительной научной значимости. Нам представляется, что в данной ответственнейшей теме остеологическая статистика должна обязательно контролироваться, во-первых, этнографическим материалом, во-вторых, учетом всей совокупности исторических условий и, в-третьих, учетом конкретной естественной обстановки (среды), в которой развивалось хозяйство древнего поселения.

В результате трехлетних работ на Тумовском селище мы почти не имеем костей диких животных, если не считать единичных костей лося, зайца и бобра. По данным подсчета, 90% костей принадлежало домашнему скоту. Из этого можно было бы сделать весьма парадоксальный вывод, что жители муромского поселка X в., расположенного в лесу, забыли об охоте или, как пишется постоянно в археологических отчетах, «охота отступила на задний план, а главное место в хозяйстве уже принадлежало скотоводству». Но правдоподобен ли такой вывод?

Среди вещевых находок с селища обращает на себя внимание большое количество обломков глиняной булгарской посуды, арабские диргемы X в., медь, олово, серебро, стеклянные и цветные пастовые бусы, т. е. масса привозных предметов, дающих представление об оживленной торговой деятельности муромы. О тесных торговых связях приокского муромского населения с булгарами говорят и письменные источники. Есть предположение даже о существовании здесь булгарской торговой фактории, о чем свидетельствуют богатые клады восточных монет и обилие в муромских слоях булгарской керамики. Повидимому, булгарских купцов влекли в эти далекие муромские земли пушные товары — одна из главных статей булгарской торговли с востоком. До заключения в 1006 г. Владимиром Святославичем известного торгового договора булгарские купцы, видимо, получали товар непосредственно от производителей, т. е. от сельского населения муромской округи. О количестве получаемого этим населением через булгар металла — меди и серебра — можно судить по обилию бронзовых и серебряных украшений, которые находят при раскопках муромских могильников, и по степени развития меделитейного и ювелирного дела, выразительные следы которого обнаружены при раскопках Тумовского селища.

[adsense]

Главным, если не единственным, товаром, на который выменивался металл и другие привозные вещи, была пушнина. Трудно представить, что охота в это время «отступила на задний план», что как будто вытекает из формулы соотношения количества костей домашних и диких животных (90 к 10%). Среди этих немногочисленных костей дикой фауны из Тумовки совершенно отсутствуют кости таких пушных хищников, как лисы, куницы, соболя и других, шкурки которых представляли большую меновую ценность. Отсутствуют также кости главного врага домашнего скота — волка, на которого, очевидно, производились облавы. Волчьи шкуры, если и не имели меновой ценности, то, несомненно, использовались для своих нужд самим населением. Но почему же, в таком случае, отсутствуют кости этих животных, служивших объектом охотничьей добычи, если все косвенные показания свидетельствуют о значительной роли пушного промысла в хозяйстве муромского населения? Ответ на этот вопрос мы найдем, если обратимся к этнографии охотничьих народов нашего Севера. Дело в том, что тушки пушных зверей никогда не приносятся охотниками в поселок. Например, в Архангельском крае при длительном «лесовании» охотники сообща ставят в лесу промысловые избушки, так называемые «кушни», в которых хранят продовольственные припасы на время промысла, пережидают непогоду, складывают добычу, свежуют убитого зверя. Таким образом, домой приносят лишь снятые шкурки; тушки же и скелет зверя остаются в лесу или поедаются собаками. Этим объясняется, почему находимые при раскопках кости охотничьих животных принадлежат, как правило, не пушному зверю, а почти одним и тем же видам мясной добычи, — лосю, медведю, зайцу, т. е. тем животным, мясо которых даже при наличии домашнего скота всегда и у всех народов было одним из обычных блюд. Мясо же волка, лисы и других хищников, которым, возможно, не брезговали в периоды голодовок, в обычное время в пищу не употреблялось.

Следует отметить и некоторые частности. Например, остается загадкой, почему из костей пушных зверей чаще других встречаются кости бобра. Возможно, что снятие шкурки с этого ценного зверя было сопряжено в условиях промысла с какими-то трудностями и его свежевали дома. Впрочем, не выяснено, как именно кости бобра встречаются при раскопках, и не указывают ли находки костей этого животного на способ разделки тушки зверя при свежевании. Здесь была бы важна точная полевая регистрация костей, а не их суммарный подсчет.

Таким образом, цифры остеологической статистики сами по себе ничего не обозначают. Количество костей охотничьих животных, найдённых в данном поселке, отнюдь не определяет реального количества охотничьей добычи. Выводимое же из этого подсчета процентное соотношение числа костей диких и домашних животных не отражает действительного удельного веса охоты и скотоводства в хозяйстве. Механическое использование этих цифр может повести к глубочайшим заблуждениям. Часто с большей долей вероятия можно высказать предположение, обратное прямым данным этих цифр: чем меньше мы находим при раскопках данного поселения костей охотничьих животных (это не касается, конечно, ранних памятников), тем выше организация и экономическое значение охотничьего промысла и тем определеннее его направление.

А. В. Збруева, характеризуя костные находки с Пижемского городища ³ (вторая половина I тысячелетия н. э.), отмечает, что в верхнем слое число костей домашних животных составляет 66,5%, в нижнем 50,5%. При этом в верхнем слое среди костей диких животных преобладают медвежьи. Кости куницы встречаются в очень незначительном количестве (всего две особи, по одной в каждом слое). На основании этих данных автор делает правильный вывод, что скотоводство и охота были основами хозяйственной жизни городища во все время его существования; причем в раннюю пору они имели равное значение, а позже стало преобладать скотоводство. Встает, однако, вопрос, в чем же выражалось «равное» скотоводству значение охоты в раннюю пору жизни городища? Если она в это время являлась основным способом добывания мясной пищи, что при наличии домашнего скота сомнительно, то наибольшее количество костей медведя (21 особь) найдено как раз не в нижнем, а в верхнем слое городища. Не правильнее ли было бы подойти к оценке значения охоты как пушного промысла?

В итоге высказанных соображений мы считаем, что остеологическая статистика в том виде, в каком мы ее применяем до настоящего времени, не только не выясняет интересующих нас вопросов о характере и взаимоотношениях охоты и животноводства, в частности в хозяйстве населения лесной полосы Восточной Европы, но часто диктует неправильные выводы.

Не случайно А. В. Арциховский, опытный исследователь, в цитированной выше работе, отдав дань остеологической статистике, двумя страницами ниже пишет: «Накопление родового имущества выражалось при благоприятных хозяйственных обстоятельствах в увеличении стад, но лесная природа препятствовала этой тенденции (разрядка наша.— Е. Г.). В степных условиях, где подобных преград не было, развилось кочевое скотоводство. Здесь же отсутствие больших пастбищ не позволяло держать большие стада. Единственным выходом было развитие земледелия, бывшего в течение ряда тысячелетий подсобным и мотыжным. В данный второстепенный промысел и должно было бы перейти накопление, но это означало конец развития самих городищ». ⁴ Можно было бы продолжить эту мысль и добавить, что в эпоху расцвета городищ лесной полосы Восточной Европы скотоводство в силу естественных условий не могло достигнуть крупных масштабов, а земледелие продолжало оставаться мотыжным и подсобным промыслом; закономерно было бы предположить, что источником накопления была пушная охота. Развивающаяся торговля стимулировала развитие пушной охоты, а избыток пушнины открывал возможности расширения торговых связей.

Было бы, однако, неправильным для ранних стадий общественного развития переоценивать значение охоты, как организованного пушного промысла, каким она стала лишь в условиях классового общества. Нельзя и умалять ее роль в экономике родового общества лесной полосы Восточной Европы, где при общем низком уровне производительных сил и сравнительно слабом развитии земледелия и скотоводства она была, несомненно, важнейшим источником добывания меновых ценностей, что, в свою очередь, способствовало родовому накоплению, рождало внутренние противоречия и ускоряло разложение родовых отношений. Это и выразилось в итоге в исчезновении укрепленных поселков-городищ и в появлении открытых поселений.

Определив наше отношение к данным остеологической статистики в решении вопроса о роли охоты и скотоводства в экономике изучаемых путем археологических раскопок поселений, нельзя не остановиться и на другом «статистическом» приеме, применяемом для освещения той же проблемы. Мы часто констатируем наличие или даже значение охоты на основании находок специализированных и обычных стрел, которые, кстати, не так часты и не так многочисленны в слоях наших древних поселений. Так, например, А. В. Арциховский в цитированной выше работе говорит: «Охота, о характере и подсобном значении которой дает представление вышеприведенная статистика, производилась костяными стрелами». ⁵ П. Н. Третьяков пишет: «Второстепенное значение охоты подчеркивает и то, что среди большого вещественного материала (селище у р. Попадьинки. — Е. Г.) имеется лишь один наконечник стрелы» ⁶. В другой своей работе он высказывается еще определеннее: «Ничтожную роль охоты как нельзя лучше подчеркивает вещественный материал. На селище (Красный холм. — Е.Г.) обнаружен всего лишь один наконечник стрелы». ⁷

Однако можно ли судить о роли охоты первобытнообщинной поры по количеству находимых стрел? Утверждение, что охота производилась преимущественно с помощью стрел и что их отсутствие в вещественном материале того или иного памятника указывает на ничтожное или второстепенное значение охоты в хозяйстве, основано на недостаточном знакомстве с наиболее распространенными в древности приемами охоты. Обращаясь к этнографии, мы не найдем примера, где бы лучная охота играла решающую роль.

Многие авторы справедливо отмечают, что охота в эпоху городищ имела по преимуществу пушной характер (исключительно мясной она в этот период, разумеется, быть не могла). В таком случае следовало бы обратиться к охотничьей практике наших северных народов, сохранившей до наших дней чрезвычайно древние приемы как наиболее эффективные. Характерно, что даже и теперь у этих народов ружейная охота не стоит на первом месте. Наиболее же распространенными являются разнообразные по устройству ловчие приспособления (пасти, плашки, кулемы, капканы, силки, петли, ловчие ямы и т. п.). ⁸

Современные ловчие орудия, исторически восходящие к глубокой древности, ныне значительно усовершенствованы, механизированы, но в принципе повторяют примитивную конструкцию древнейших самоловов, проверенную многовековым охотничьим опытом обитателей лесов средней и северной полосы Восточной Европы. Изготовленные заранее в достаточном количестве, самоловы требуют от охотников в период промысла сравнительно малой затраты труда. Установив десятки самоловов, один охотник может охватить промыслом большую территорию. Капканы и черканы удобны тем, что их можно легко переносить с места на место. Все эти приспособления очень эффективны и требуют от охотника лишь большой наблюдательности, сноровки, хорошего знания леса и повадок зверя. Кроме того, самоловы дают шкуру лучшего качества, не поврежденную ударом стрелы. Правда, среди археологического материала встречаются особого рода специализированные стрелы, с тупым бугорчатым наконечником, подобные тем, которые до сравнительно недавнего времени употребляли сибирские охотничьи народы при охоте на белку. Однако находки таких стрел при археологических раскопках единичны и не определяют ведущего значения лучной охоты в древности.

Подытоживая сказанное, нам представляется, что основным пороком наших статистических наблюдений над костным материалом является неправильное понимание цифровых данных как «объективных» критериев для определения роли охоты и скотоводства в экономике того или иного памятника или группы памятников. В. И. Ленин и И. В. Сталин, давшие блестящие образцы подлинно научного применения статистического метода в решении исторических и практических задач, не раз указывали, что этот метод только тогда способствует раскрытию действительных закономерностей исторического развития, когда он учитывает качественную сторону явлений и всю совокупность порождающих их конкретно-исторических условий. ⁹ Общие цифры анализа костных остатков без их расчленения по отдельным жилищно-хозяйственным комплексам, являются часто теми «общими и огульными» «средними», которые, — по словам В. И. Ленина, — «имеют совершенно фиктивное значение». ¹⁰ Следовательно, необходимо в самом процессе раскопок весьма внимательно следить за распределением и характером костных остатков, внося тем самым существеннейшие поправки к статистическим подсчетам. Далее, анализируя эти подсчеты, необходимо постоянно корректировать этот анализ привлечением этнографического материала и учетом исторической обстановки и естественной среды изучаемого памятника или группы. Иными словами, нельзя забывать и в данном конкретном случае основного требования марксистского метода — рассматривать каждое явление в его диалектической взаимосвязи с другими и в особенности — в его зависимости от условий места и времени. Это устранит возможность поспешных формальных выводов и модернизации хозяйственного строя древних поселений, которая, на наш взгляд, угрожает научной объективности наших построений.

К содержанию 35-го выпуска Кратких сообщений Института истории материальной культуры