«Проблемная ситуация в современной археологии» | К следующей главе
Современные воззрения большинства археологов на происхождение человека сложились на протяжении последнего двадцатилетия. Исходным пунктом послужил Всесоюзный симпозиум по вопросам происхождения человека 1968 г., ознаменовавший резкий поворот во взглядах на время и характер антропогенеза; его итоги нашли отражение в объемной статье Д.А.Крайнова (1971).
Работа Д.А.Крайнова уже была предметом анализа (Смирнов С.В., 1982б, 19846), поэтому здесь будет уместно указать лишь на ее главные положения. Д.А.Крайнов доказывает, что становление человека как социального существа и становление человека как биологического вида Homo sapiens — это разные процессы, протекавшие в разное время. По его мнению, весь ранний палеолит, т.е. время существования архантропов и палеоантропов, является не переходным периодом, а древнейшим этапом первобытно-общинной социально-экономической формации. Архантропы и палеоантропы, так же как и неоантроп позднего палеолита, являются уже сформировавшимися социальными существами, полностью овладевшими всеми социальными нормами жизни. Если их и можно назвать формирующимися людьми, то только в том смысле, что они эволюционировали биологически и еще не приобрели сапиентную структуру тела. Сообщества архантропов и палеоантропов Д.А.Крайнов обозначает термином дородовая первобытная коммуна, а сообщества позднепалеолитических неоантропов — родовая первобытная коммуна. Становлению человека как социального существа он отводит эпоху существования австралопитеков — ископаемых обезьян третичного периода, непосредственных животных предшественников гоминид раннего палеолита. Именно с этих позиций проводилась критика концепции Семенова, изложенная им в ряде статей и фундаментальной монографии (1966).
Выводы Д.А.Крайнова, с одобрением принятые археологами, встретили критическую оценку в философской литературе, где, в частности, подчеркивалось, что он не понял специфики философской категории становления (Плетников, 1971, с. 9). Тем не менее изложенная им идея о разновременном возникновении биологических и социальных свойств человека надолго закрепилась среди археологов. Видимо, не без влияния указанных взглядов археолог Г.П.Григорьев счел возможным заявить: ”… процесс возникновения человека — процесс возникновения нового вида, стало быть, процесс биологический” (Григорьев, 1977, с. 191).
Эти и подобные им взгляды, отрицающие принцип целостности и отстаивающие идею о разновременном возникновении биологических и социальных свойств человека, для многих казались чем-то само собой разумеющимся. Но в связи с критическими замечаниями в их адрес в последние годы появились попытки теоретически обосновать их правомерность. Так, на Всесоюзном рабочем совещании по проблеме происхождения человека, состоявшемся в ноябре 1983 г. в Ленинградском отделении Института археологии АН СССР, М.И.Урысон утверждал, что «биологический закон, по которому приобретенные признаки не наследуются”, привел к тому, что нарисованная ранее картина взаимосвязи морфогенеза тела и развития труда ”ныне оказалась неудовлетворительной”. На этом основании делается следующее заключение: ”Как бы не привлекала нас идея о единстве социального и биологического в процессе антропогенеза, до тех пор, пока не будет раскрыт конкретный механизм такого взаимодействия, но уже на современном научном уровне, все призывы к целостному подходу останутся втуне, а точка зрения, разделяющая социальное и биологическое в процессе антропогенеза, останется более соответствующей современным научным данным” (Матюхин, 1985, с. 281—282). Здесь все поставлено с ног на голову, ибо нарушено основное правило всякого генетического исследования — единство результата и генетического процесса, приведшего к нему.
Целостность антропогенеза определяется отнюдь не тем, познали мы или нет механизм взаимодействия социального и биологического в процессе становления человека, а целостностью человека. Если в его жизни социальное и биологическое находятся в неразрывной взаимосвязи, т.е. в состоянии целостности, то процесс его происхождения мог быть только целостным и никаким другим. Отказаться от целостности антропогенеза можно лишь при условии получения доказательств, что человек — существо не целостное, а состоящее из двух, не связанных между собой субстанций — социальной и природной. Можно, однако, думать, что вряд ли кто-нибудь станет идти по этому пути и ставить под сомнение выводы К.Маркса о том, что «физическая и духовная жизнь человека неразрывно связана с природой” (Маркс, Энгельс, т. 42, с. 92), что ”в обществе природа выступает как основа его собственного человеческого бытия” (там же, с. 118) и что «общество есть законченное сущностное единство человека с природой” (там же). Понимание взаимосвязи природного и социального в человеке позволило К.Марксу заключить, что «становящаяся в человеческой истории — этом акте возникновения человеческого общества — природа является действительной природой человека” (там же, т. 42, с. 124). Принцип целостности антропогенеза — принципиальное теоретическое достижение К.Маркса, а не новации С.В.Смирнова, как это отмечается в отчете о совещании (Матюхин, 1985, с. 282).
Целостность антропогенеза вытекает из диалектико-материалистической оценки человека, из понимания системной взаимосвязи в нем биологического и социального, поэтому она выступает в качестве отправного пункта еще далеко не познанного механизма их взаимодействия в ходе становления человека и общества. Именно исходя из целостного понимания антропогенеза, Ф.Энгельс пришел к заключению, что биологический орган человека ”рука … является не только органом труда, она также и продукт, его” (Маркс, Энгельс, т. 20, с. 488). Стать на путь отрицания тесной взаимосвязи социальных и биологических факторов в антропогенезе — значит стать на путь отрицания трудовой теории антропогенеза, ибо при таком подходе невозможно говорить о роли труда в формировании телесных и психических свойств человека.
Большинство археологов-палеолитчиков отрицают не только принцип целостности, но и принцип переходности. Аргументация этих теоретических позиций изложена у П.И.Борисковского, который ”не считает возможным выделить какую-то получеловеческую, полуживотную эпоху, предшествующую первой общественно-экономической формации, первобытнообщинному строю, и вместе с тем уже не относящуюся к миру животных. Констатируя глубокое своеобразие эпохи первобытного стада, автор рассматривает ее как начальный, качественно своеобразный этап развития первобытнообщинного строя. С появлением Homo habilis и олдовайской техники начинается история человеческого общества, первый этап первобытнообщинной общественно-экономической формации — эпоха первобытного стада. Таким образом, речь идет не столько о расхождениях в интерпретации конкретного археологического и палеоантропологического материала, сколько о расхождениях по общим теоретическим и методологическим вопросам” (Борисковский, 1977, с. 39—40).
Излагая современные взгляды П.И.Борисковского, необходимо отметить, что ранее он активно отстаивал переходный характер антропогенеза. Так, в совместной с А.П.Окладниковым статье, посвященной анализу концепции Б.Ф.Поршнева, отход от принципа переходности им справедливо оценивался как уступка идеализму. В соответствии с идеей переходности антропогенез он рассматривал как ”борьбу изживаемого звериного начала и нового социального качества” (Окладников, Борисковский, 1956, с. 85). Архантропов и палеоантропов по этой причине он оценивал как «древнейших обезьяноподобных людей” (там же, с. 82), т.е. людей формирующегося типа. Приходится сожалеть, что нынешние позиции П.И.Борисковского по основополагающим теоретическим вопросам антропогенеза являются, по существу, такой же уступкой идеализму. Было бы не так обидно, если бы речь шла о случайном заблуждении, а не о принципиальных позициях, расходящихся с диалектико-материалистической оценкой процесса антропогенеза, получивших практически всеобщее распространение среди палеолитчиков. В теоретических реконструкциях многих археологов антропогенез как длительный эволюционный процесс становления нового социального качества перестал существовать. Он фактически сведен к необъяснимому с позиций историзма акту внезапного возникновения человека, общества и социальных закономерностей уже в самом начале четвертичного периода.
В среде археологов-палеолитчиков вложилось твердое убеждение, что любые способы обработки камня — от так называемой олодовайской техники до техники позднего палеолита, безусловно, связаны с сознательным поведением. Считается само собой разумеющимся-, что удар камня о камень с целью раскалывания есть в обязательном порядке сознательный акт. Здесь господствует пресловутая логика здравого смысла, отрицающая выводы палеоневрологов и психологов относительно генезиса органа сознания — человеческого мозга и самого сознания как способности высокоорганизованной материи к отражению материального мира в идеальных образах.
Чтобы дать полноценную научную оценку этим расхожим в археологии представлениям, необходимо хотя бы в самом общем виде изложить достижения науки в вопросах генезиса человеческой психики. Современные представления о возникновении человеческого интеллекта сложились в 50—60-х гг. Огромная заслуга в этом принадлежит В.В.Бунаку, который на основе всей совокупности данных антропологии,, археологии, приматологии, языкознания, онтологии человека выделил основные этапы становления сознания и членораздельной речи в антропогенезе (Бунак, 1951, 1966). Заметное место среди работ по становлению сознания принадлежит обобщающей монографии А.Г.Спиркина (1960), где раскрываются история возникновения различных форм общественного сознания (нравственной, эстетической, религиозной, научно-философской) и механизм формирования логических категорий (количество, качество, пространство, время и др.). Процесс становления законов и форм логического мышления в ходе становления человека и общества исследуется в работе С.Б. Крымского (1962).
Последние исследования в области генезиса человеческого языка свидетельствуют о том, что при наличии различий в объяснении механизма становления языка все сходятся на том, что полностью языком овладел только Homo sapiens. В этой связи В.П.Алексеев отмечает, что дальнейшее развития лобных долей на этапе от неандертальца до человека современного физического типа «можно истолковать как морфологическую предпосылку полного овладения структурными — грамматическими и синтаксическими — возможностями языка” (Алексеев, 1984, с. 223). Рассмотрение морфофункциональных особенностей гоминид привело крупнейшего современного психолога Ф.Кликса к следующим выводам: «Неандертальцы, по-видимому, могли продуцировать довольно грубые гортанные звуки, состоявшие практически из одних согласных’’ (Клике, 1983, с. 48). В свете сказанного нужно ли доказывать, что сама постановка вопроса о том, что неандерталец уже был полностью сложившимся социальным существом, не выдерживает критики. Тем более это касается питекантропов и хабилисов.
Мы не будет останавливаться на различиях в раскрытии механизма формирования человеческого интеллекта. Отметим главное — в перечисленных работах происхождение сознания рассматривается как длительный процесс медленного и постепенного овладения способностью к абстрагированию и обобщению, дифференциации сферы восприятий и представлёний, увеличения их количества и сочетаний, превращения семантически аморфных первичных понятий в абстрактные понятия с константным содержанием, отрыва мыслительных актов от конкретного действия и превращения мышления в самостоятельную сферу психической деятельности. Становление сознания оценивается как органическая часть формирования физических и психических свойств и социальной жизнедеятельности. Указанные работы становление сознания и всего социального комплекса относят к раннему палеолиту по археологической периодизации, т.е. ко времени архантропа и палеоантропа. Приходится удивляться тому, с какой легкостью некоторые специалисты по палеолиту в своих попытках показать архантропа и палеоантропа сознательным существом игнорируют эти фундаментальные достижения науки. В среде археологов иногда раздаются голоса о том, что в последние годы появились новые принципиально важные факты, особенно в области археологии палеолита, позволяющие внести кардинальные изменения в представление о времени возникновения интеллекта человека. Это особенно четко прозвучало на совещании в Ленинграде, где подчеркивалось, что в настоящее время в изучении проблемы антропогенеза центр смещается в сторону археологии (Матюхин, 1985). Оценивая эти высказывания, следует отметить следующее.
Сознание есть функция человеческого мозга. ”Если формирование органа можно объяснить с помощью функции, то саму функцию можно в какой-то степени воспроизвести и понять через орган, так как существует прямая зависимость структуры и функции” (Спиркин, 1960, с. 28). Именно поэтому ”об общем уровне эволюции сознания в какой-то степени можно судить и по уровню развития мозга, если последний рассматривается в совокупности с данными материальной культуры” (там же, с. 28). Сказанное имеет важное значение, ибо положение о взаимосвязи структуры органа и его функции, структуры организма и его жизнедеятельности является фундаментальным принципом науки о развитии органического мира. Вне его невозможна объективная оценка фактов по антропогенезу. Не случайно К.Маркс отмечал, что ”в характере жизнедеятельности заключается весь характер данного вида, его родовой характер…” (Маркс, Энгельс, т. 42, с. 94).
За последние десятилетия ничего принципиально нового не произошло ни в выработке методологических принципов исследования антропогенеза, ни в эмпирическом базисе интересующей нас проблемы. Выводы об этапах эволюции мозга в принципе остались те же, что и двадцать лет назад. Здесь можно отметить лишь количественное накопление фактов. Основные технологические приемы обработки камня в раннем палеолите, ведущие типы раннепалеолитических орудий, кострища, рассматриваемые некоторыми археологами в качестве доказательств сознательности раннепалеолитических гоминид, — все это давно известно. Можно только отметить уточнение нижней хронологической границы раннего палеолита. Исключение также составляют остатки раннепалеолитических жилищ, но обнаружение их отнюдь не подрывает общие выводы о переходном характере психики архантропа и палеоантропа, ибо и животные в том или ином виде также возводят искусственные сооружения типа жилищ, значит, наличие искусственных жилых соорудений как таковых нельзя рассматривать в качестве исключительно социального фактора.
В последние годы в археологической литературе появились утверждения о наличии искусства у неандертальцев. Когда об этом заходит речь, имеется в виду прежде всего лопатка мамонта со следами гравировки, обнаруженная А.П. Чернышом на многослойной мустьерской стоянке Молодово I в Поднестровье (1978). Публикация этой находки вызвала острые споры, которые, однако, не нашли должного отражения в археологической литературе. Поэтому, чтобы оценить её значение, необходимо хотя бы в самом общем виде показать выводы современной науки в вопросах генезиса изобразительного искусства. Наиболее полно они разработаны археологом А.Д.Столяром и изложены им в серии работ, в том числе в объемной монографии (1985).
По А.Д.Столяру, история формирования изобразительного художественного образа выглядит следующим образом. Еще в ашельское время появляется эпизодическое экспонирование значительной части туши охотничьих животных, которое затем сменяется экспонированием символических, наиболее характерных частей туши зверя, таких, как голова, конечности, шкура. Затем, уже в эпоху мустье, создаются особые хранилища натуральных символов зверя определенного вида, известных в археологии под условным наименованием «медвежьи пещеры’’.
Указанные последовательные ступени использования частей тела животного в качестве символов еще не сопровождаются никакими искусственными средстами, поэтому они с полным правом объединяются под названием «натуральное творчество неандертальцев”. Это первый генетически исходный этап становления изобразительного искусства. Именно в это время были созданы все необходимые предпосылки для использования вместе с натуральными частями зверя специальных искусственных средств создания символа. Но эти принципиально новые достижения были освоены неандертальцами уже на следующем этапе, получившем условное название этапа «натурального макета”. Характерной особенностью натурального макета является то, что натуральные части тела экспонируются с применением основы, т.е. с участием искусственных средств. Сначала возникает прообраз натурального макета. Это естественный выступ скалы, специально ”одетый” в шкуру животного. Затем используется основа из собранных в кучу камней, которая сменяется грубой лепной основой из глины. Завершается этап натурального макета созданием глиняной основы, обобщенно передающей всю, за исключением головы, фигуру зверя. Это в общем и целом совпадает во времени с переходом к позднему палеолиту.
Как видим, совершенствование натурального макета шло по пути более искусного изготовления его основы, и это с необходимостью привело к возникновению полнообъемной глиняной скульптуры в натуральную величину. Здесь уже нет натуральных частей зверя; его символ полностью формируется за счет использования искусственных средств. Глиняная скульптура постепенно сменяется глиняным барельефом, который, в свою очередь, ведет к возникновению огрубленно-схематического профильно-контурного рисунка на глине. Таким образом, плоскостное изображение возникает как отдельно зафиксированный контур объемного барельефного изображения.
Эти первые в истории искусства огрубленно-схематические плоскостные изображения сменяются профильным рисунком с уточненным контуром с использованием краски и гравировки. Все перечисленное выше есть достижение раннеориньякской эпохи. Позднее, в среднем ориньяке, возникает профильный рисунок с детализированным контуром, заключающим в себе начала художественной стилизации (Столяр, 1985). Последнее является чрезвычайно важным моментом, указывающим на условия и время возникновения стилистического образа на основе достижений генетически исходного реализма.
Указанная схема происхождения изобразительного искусства имеет ряд неоспоримых достоинств. Во-первых, становление искусства рассматривается не как оторванная от практической жизни «интеллектуальная” деятельность неандертальцев, а как процесс, непосредственно вытекающий из эмоционально наиболее насыщенной коллективной практической деятельности — охоты на крупных животных. Во-вторых, оно раскрывается на основе взаимодействия двух диалектических начал — естественных и искусственных изобразительных средств: это многоэтапный процесс превращения натуральных символов в художественный образ, время постепенного освоения объема, цвета, линии как специальных средств изобразительного искусства. В-третьях, в генезисе искусства констатируется тесная взаимосвязь изобразительной и обрядовой стороны творчества, что соответствует первобытному синкретизму духовной жизни. В-четвертых, происхождение искусства рассматривается на фоне совершенствования способностей неандертальца к абстрагированию и обобщению, что является необходимым моментом становления логико-понятийного мышления. Указанные достоинства есть результат использования хорошо выверенных методологических подходов к оценке фактических данных. ”Для продуктивного решения проблемы, — пишет о генезисе искусства А.Д.Столяр, — прежде всего следует осознать, что элементарность каждого явления имеет свой нулевой рубеж, ниже которого на той же генетической линии лежало нечто принципиально новое. Следовательно, у палеоантропа надо искать не изображения в их современном понимании, а какие-то особые виды деятельности, по уровню и олицетворению отличные от последующего сюжетного творчества, но вместе с тем создавшие основные предпосылки для его становления” (Столяр, 1985, с. 138).
«Творчество” неандертальцев — необходимый этап в становлении искусства, создавший интеллектуальные, эмоциональные и технические предпосылки всего того, что с такой выразительностью проявилось в художественном творчестве позднепалеолитического человека. Вся сумма проанализированных данных, накопленных археологией за все время ее существования, позволяет заключить, что ”… в художественных арсеналах поздних палеоантропов… уже был весь набор средств, достаточных для создания любого простейшего изображения. Но в отношении воплощений целостных образов натуры все это техническое богатство тогда представляло только нечто потенциальное” (Столяр, 1985, с. 136).
Как же оценить молодовскую находку эпохи мустье с точки зрения этой хорошо обоснованной концепции?
Для ответа на поставленный вопрос следует прежде всего дать ее описание. Лопатка мамонта, на которой А.П.Черныш среди массы штрихов выделяет гравированное изображение животного, происходит из культурного слоя. Сохранность ее оказалась настолько плохой, что обе ее поверхности в целях консервации, за неимением лучших закрепляющих средств, пришлось залить толстым слоем клея БФ-6, который теперь не позволяет изучить характер штрихов — показать, насколько они одновременны, и вычленить среди них естественные трещины и штрихи, возникшие в процессе расчистки культурного слоя. На опубликованной прорисовке хорошо видно, что лопатка испещрена многочисленными прямыми и волнистыми линиями различной длины, среди которых А.И.Черныш выделяет изображение зверя. Это замкнутая в неправильный овал линия с коротким выступом справа внизу. Слева внизу к овалу примыкают три штриха — один прямой и два изогнутых. Сверху слева также имеются несколько штрихов. Вся совокупность указанных линий и оценивается как гравированное изображение зверя — возможно, оленя, переданного в профиль головой влево.
Все сказанное выше касается археологической стороны дела: вещеведческого описания находки и способов введения ее в научный оборот. Но не менее важное значение имеет содержательный, т.е. искусствоведческий анализ находки.
Если допустить, что все штрихи на лопатке одновременны и совокупность штрихов в центре является законченным специально выполненным в технике гравировки художественным изображением зверя, то тогда мы должны признать, что перед нами очень примитивный условно-стилистический образ. Если в наидревнейших плоскостных контурных изображениях зверей мы легко угадываем, в силу поразительной реалистичности, их видовую принадлежность, то в молодовском «рисунке” видовых признаков нет. Здесь тело зверя обозначено неправильным овалом. Ноги переданы по-разному: передние в виде коротких перпендикулярных к линии овала штрихов, а задние — в виде треугольного отростка от овала. При таком прочтении штрихов получается, что передних ног несколько, а задних — только одна. Что же касается головы и рогов, то под ними следует подразумевать фактически бессистемные линии слева и сверху от овала. Такие особенности передачи образа зверя в палеолитическом искусстве мы больше нигде не встретим.
Все сказанное позволяет заключить, что молодовская находка передает нам не художественный образ, а случайное совпадение штрихов, в целом отдаленно напоминающих какое-то животное. Если идти по пути конструирования изображений на основе совокупности штрихов на лопатке, то при желании можно выделить и другие, может быть менее наглядные изображения, а может быть, и наоборот.
Столь скептическое отношение к молодовской находке подтверждается и генезисом художественного творчества, как он раскрыт А.Д.Столяром.
Если в молодовской находке видеть подлинный образ зверя, то он никоим образом не вписывается в генезис искусства. Условно-стилистические приемы передачи натуры, как мы видели, возникают в среднем ориньяке, на той стадии развитии искусства, когда схематический утонченный контур с применением краски и гравировки сменяется рисунком с детализированным контуром. Они не могут лежать у истоков изобразительного искусства, как это получается, если молодовский рисунок признать не случайным совпадением штрихов, напоминающих рисунок зверя, а подлинным произведением искусства, это противоречит самой логике происхождения изобразительного искусства.
То же самое можно сказать и о расколотой кости со штрихами на губчатой поверхности, которая также оценивается как законченное произведение первобытного искусства (Сытник, 1983). Знакомство с находкой убеждает, что опубликованная на фоне прорисовка штрихов далека от оригинала.
Заканчивая анализ интересующих нас находок, подчеркнем следующее. Проблема происхождения изобразительного искусства — составная часть проблемы становления сознания, точнее, эстетической формы общественного сознания. Искусство возникает на том уровне психического развития, когда окончательно складывается способность к абстрактно-логическому и отвлеченно-образному мышлению, что само по себе связано с формированием человеческого мозга, способного выполнять наиболее сложные психические функции. Вот почему проблема генезиса изобразительного и иных видов искусства требует учета широкого круга многочисленных данных и хорошо выверенных подходов к их оценке. И нельзя вносить кардинальные изменения в систему сложившихся взглядов о времени и механизме возникновения искусства на основе рассмотрения, одной или нескольких слабо проанализированных археологических находок без надлежащего методологического обоснования.
Раскрывая историю возникновения искусства, мы раскрываем одну из важных сторон становления общественных форм сознания, и это имеет важное значение для решения более общих задач антропогенеза. Дело в том, что общественное сознание невозможно без сознания индивидуального, без способности индивида к осуществлению сознательной и целенаправленной деятельности. «Будучи общественным по сути феноменом, сознание существует не над индивидами, и не между ними, и не помимо их, а в их головах” (Ломов, 1984, с. 180). Отсюда проистекает важное заключение, что «индивидуальное сознание …формируется в неразрывной связи с сознанием общественным” (там же, с. 180). Рассматривая возникновение таких форм общественного сознания, как искусство, религиозные верования, научные знания и т.п., мы, по существу, рассматриваем генезис индивидуальной способности к сознательному поведению человека. Поскольку труд — процесс непременно сознательный, то при этом в определенной мере мы рассматриваем и генезис, труда. Констатировав, что искусство в сложившихся формах возникает при переходе к позднему палеолиту, мы фактически формулируем одно из доказательств того, что готовый труд также возникает на этом важнейшем историческом рубеже. Об этом приходится еще раз говорить по той причине, что системная взаимосвязь генезиса общественного сознания и труда в археологии палеолита в большинстве случаев игнорируется.
За последние десятилетия археология многократно увеличила объем источников по антропогенезу, и у многих археологов сложилось убеждение, что в проблеме происхождения человека центр тяжести смещается в плоскость сугубо археологических исследований. Отсюда делается вывод о том, что археология палеолита приобретает все большую самостоятельность и не зависит от других научных дисциплин, занимающихся вопросами антропогенеза. Это, в частности, проявилось в работе Всесоюзного рабочего совещания, состоявшегося в Ленинградском отделении Института археологии АН СССР в ноябре 1983 г. Здесь отчетливо прозвучало почти всеобщее отрицание обоснованной Ф.Энгельсом необходимости выделения переходного периода и переходного существа между биологической и социальной формами жизнедеятельности, между животным и человеком. Отсюда резкое отрицание любых попыток рассмотрения генезиса труда, средств труда, сознания и других факторов социальности, отрицание самой необходимости выделения формирующегося человека, о чем писал Ф.Энгельс, раскрывая марксистские подходы в оценке процесса возникновения человечества. Это отрицание подавляющего большинства участников дискуссии выразил В.П.Любин в заключительном слове: «Большинство исследователей считает, что с самого начала трудовая деятельность выступала как деятельность сознательная, человеческая, а не какая-либо другая — формирующаяся, рефлекторная, животнообразная и т.д…. Человек, его сознание, труд, общество и т.п. связаны с появлением качественно новых явлений в природе, а не вытекает медленно и постоянно из своих животных аналогов” (Матюхин, 1985, с. 285).
Здесь в откровенной форме отрицается эволюционный характер возникновения человека, трудовой деятельности, сознания и утверждается акт их внезапного появления. Сам скачок от биологического к социальному рассматривается не в философском, а в обыденном смысле, поэтому для процесса становления человека и факторов его социальной жизнедеятельности не осталось места, что не имеет ничего общего с марксистской концепцией антропогенеза. Призывы преодолеть устойчивость традиционного эволюционизма и стать на путь реального использования диалектического подхода в рассмотрении проблемы (Матюхин, 1985, с. 278), утверждение о том, что «методологически обоснованное использование конкретных материалов для исторических реконструкций — наиболее надежный путь исследования рассматриваемых на совещании проблем” (Матюхин, 1985, с. 285), оказались пустыми словами, за которыми скрывается отсутствие твердых методологических позиций в оценке фактов. Ни о какой серьезной методологической работе говорить не приходится, если в среде специалистов по палеолиту фактически отрицается значение философии как методологического инструмента решения проблемы.
Итак, современная археология палеолита не только не приумножила, но в определенной мере даже утратила те междисциплинарные связи, которые характеризовали археологическое знание предшествующего времени. Если связь археологии с естественными науками поддерживается на необходимом уровне, что дает возможность воссоздать палеографическую обстановку и определить время существования палеолитических памятников, то связь с общественными дисциплинами оказалась сильно ослабленной.
Всему этому есть не только субъективные, но и объективные причины. Последние связаны с общей тенденцией развития наук о человеке. «Одной из причин отхода от антропологического принципа как целостного подхода к изучению человека явилась все большая дифференциация научных знаний в области как естествознания, так и общественных наук” (Ананьев, 1977, с. 22). Дифференциация наук всегда связана со стремлением к известной изоляции отдельных конкретно-научных дисциплин от методологических проблем более высокого уровня, к ограждению их узкими рамками внутринаучного решения методологических вопросов, требующих метанаучного осмысления.
Кроме этих общих для всякой науки трудностей роста археология палеолита имеет и свои специфические особенности. В отличие от специалистов других научных дисциплин, археолог большую часть своего времени тратит на добывание и первичную оценку (описание, классификация) вещественных источников. Сюда включаются экспедиционные исследования, требующие много времени, организационных и творческих усилий для их проведения. На исследование одного памятника часто уходят многие годы. Отсюда постоянная тенденция — сместить центр тяжести в оценке достижений науки в область экспедиционной работы и археологического источниковедения. Теоретико-методологическая работа при этом часто рассматривается как уход в сторону от магистральных путей развития археологической науки, как уклонение от основных ее задач и целей в область околонаучных схоластических рассуждений. Именно усиление таких тенденций привело к эмпиризму в археологии палеолита. Использование четко выверенных методологических принципов разработки той или иной проблемы стало оцениваться как подгонка фактов под готовую концепцию, как насилие над материалом. Произвольность при рассмотрении источников рассматривается как объективность и непредвзятость. Все это и породило ту ситуацию, при которой археология раннего палеолита, по существу, стала на путь отрицания теоретических достижений человекознания. Случилось то, на что в свое время обращал внимание Ф.Энгельс: «Исключительная эмпирия… воображает, будто она оперирует только бесспорными фактами. В действительности она оперирует преимущественно традиционными представлениями, по большей мере устаревшими продуктами мышления своих предшественников… Насколько скептически подобного рода эмпирия относится к результатам современной ей научной мысли, настолько же слепо она доверяет результатам мышления своих предшественников” (Маркс, Энгельс, т. 20, с. 455, 456). Господство тенденций к накоплению новых научных фактов в ущерб разработке методологических основ их осмысления в конечном итоге породило отступление от принципов переходности и целостности и фактически привело к возрождению давно отвергнутых наукой идей психофизиологического и социобиологического дуализма (Смирнов С.В., 1985, с. 14).
«Проблемная ситуация в современной археологии» | К следующей главе