«Проблемная ситуация в современной археологии» | К следующей главе
Археологи, заложившие основы советской марксистской археологической науки, хорошо понимали специфику антропогенеза. Этому способствовал переход нашей исторической науки на марксистские методологические позиции осмысления археологических фактов. Тридцатые годы были временем активного освоения учения марксизма, формирования социологического направления археологических исследований (Генинг, 1982), которые дали возможность уже к 50-м гг. создать первые обобщенные работы о процессе возникновения человека и общества.
Согласно представлениям археологов 30—50-х гг., период антропогенеза соответствовал раннему палеолиту археологической периодизации. Эти взгляды опирались на понимание неразрывности становления человека как социального существа и как биологического вида. Это нашло отражение в сложившихся к тому времени исторических периодизационных системах (Толстов, 1946).
Основатель советской школы палеолита П.П.Ефименко неоднократно отмечал, что ранний палеолит в своем историческом содержании имеет существенные отличия от позднего. Раннепалеолитическую эпоху он соотносил с первобытным стадом, поздний палеолит — со временем существования древнейшей родовой общины. ”…Первобытное человеческое стадо, — писал он, — характеризующееся неразвитостью орудий труда и зачаточной общественной структурой, представляет собой историческое, хотя, конечно, крайне примитивное общественное образование. Здесь, очевидно, совершенно еще не осознанная, но вполне реальная родственная связь служила естественной спайкой, ”карнальной связью” отдельных индивидов, составляющих подобные зачаточные общественные группы” (Ефименко, 1953, с. 9).
Если начальный этап первобытного стада (по археологической периодизации того времени — шелльская и ашельская эпохи) описан им, по причине скудности источников, достаточно скупо, то заключительный этап (мустьерская эпоха) охарактеризован достаточно полнее. По мнению П.П.Ефименко, основное историческое содержание мустьерской эпохи заключается в том, что именно в это время окончательно складываются все необходимые исторические условия для непосредственного перехода к родовой организации общества. «Позднейший, заключительный этап первобытного стада содержит в себе такие признаки, которые заставляют его рассматривать как время, когда закладываются предпосылки к зарождению родовой организации, основанной на материнском праве” (Ефименко, 1953, с. 14). В чем же конкретно заключаются указанные предпосылки? Как бы предвидя этот вопрос, П.П.Ефименко писал, что сообщества неандертальцев в своей обыденной жизни «довольствовались еще очень простой по своей структуре и по составляющим ее элементам звуковой речью. Тесная спаянность подобной группы давала ей возможность обходиться еще очень примитивным языком звуков, которые могли видоизменяться в зависимости от того, что они должны обозначать — призыв, предупреждение об опасности и т.д. С другой стороны, следует предполагать все же, что в условиях по крайней мере более поздней поры среднего палеолита (мустьерская эпоха. — С.С.) должны были уже зарождаться в зачаточных формах более сложные сочетания звуков для определения понятий» (там же, с. 246, 247). Развитие речевого общения неандертальцев, замечает П.П.Ефименко, с неизбежностью вело к «дифференциации понятий, для передачи которых зачаточная речь шелльской эпохи создавала, очевидно, слишком узкие рамки”, (там же, с. 2*47,248).
Крайне простой и примитивный характер мустьерского общества, зачаточные формы языка, складывающееся естественное разделение — все это позволило сделать вывод, что «первобытное общество эпохи мустье следует рассматривать как завершающее звено в превращении первобытного человеческого стада в примитивную общественную организацию, построенную на основе кровнородственной связи составляющих ее членов” (там же, с. 304), а переход от мустье к позднему палеолиту — как «переломное время на рубеже двух указанных выше исторических эпох” (там же, с. 304).
Чтобы в полной мере оценить взгляды П.П.Ефименко на историческое содержание раннего палеолита, необходимо подчеркнуть несколько обстоятельств. Во-первых, научные взгляды П.П.Ефименко, полученные на основе изучения археологического материала, конкретизировали общесоциологические взгляды на процесс выделения человека из животного мира. Свои теоретические позиции он формулировал четко и недвусмысленно: ‘Представление о наиболее раннем этапе человеческой истории, естественно вытекающее из анализа собранных современной наукой археологических фактов, в сущности, лишь развивает и дает конкретное, содержание взглядам, в свое время изложенным Ф.Энгельсом” (там же, с. 243). Не раскрывая специально значения диалектико¬материалистической идеи о переходном периоде между биологической и социальной формой жизнедеятельности, П.Л.Ефименко в своей аргументации придерживался, путь не всегда до конца последовательно, принципа переходности. Именно поэтому первобытное стадо он рассматривал как стадо очеловечивавшихся обезьян, перешедших к производству первых орудий труда (там же, с. 14).
Во-вторых, научные взгляды П.П.Ефименко опирались на твердую почву историзма. Он не ограничивался констатацией тех или иных сложившихся социальных феноменов, его всегда интересовал процесс их исторического возникновения. Отсюда попытки отыскания генетически исходных форм и переходных состояний, характеризующих становление социальной жизнедеятельности. Именно эти поиски привели его к заключению, что для эпохи мустье характерны зачаточные общественные образования и зачаточные общественные группы, еще не осознанная, реально существующая родственная связь индивидов, примитивный язык звуков и предпосылки возникновения родовой организации общества.
В-третьих, П.Л.Ефименко давал себе отчет в том, что терминологический аппарат теории антропогенеза еще не совершенен, что переходные формы жизнедеятельности приходится описывать в терминах, раскрывающих уже сложившиеся формы социального бытия. И есди он говорил о первобытном человеке раннего палеолита, то имел в виду стадного человека, а не общественного. То есть он имел в виду формирующегося человека. Его взгляды на историческое место неандертальца находились в согласии с выводами антропологов, что неандерталец — это обладающий полуживотной психикой человек, до конца еще не выделившийся из полуживотного состояния (Рогинский, 1947, с. 13, 14). П.П. Ефименко, говоря о семейных отношениях в сообществах неандертальцев, специально подчеркивал, что «термин «брак” здесь приходится применять совершенно условно…” (1953, с. 243). Эти выводы поразительно созвучны высказываниям выдающегося антрополога В.В. Бунака о том, что если термин ”труд” применяется для обозначения предметной деятельности гоминид раннего палеолита, то только в условном его значении (Бунак, 1966, с. 548).
В-четвертых, П.Л.Ефименко при исторической характеристике раннепалеолитической эпохи никогда не ограничивался анализом одних лишь археологических материалов. В его построениях большое место занимали источники смежных научных дисциплин. Достаточно обратиться к тем страницам его обобщающей монографии, где описывается специфика мустьерской эпохи, чтобы увидеть, сколь важное значение П.Л.Ефименко придавал выводам антропологов, в частности В.В. Бунака, активно разрабатывавшего в те годы концепцию становления интеллекта в антропогенезе — концепцию, которая до сегодняшнего дня сохраняет свою научную ценность. П.Л.Ефименко всегда стремился найти место археологическому материалу среди других источников по антропогенезу, к комплексному осмыслению многочисленных и часто противоречивых данных. Он правильно понимал роль междисциплинарных подходов к оценке археологических фактов, и именно это определило значение его творчества в развитии археологического знания.
Итак, господствовавшие в археологии 30—50-х гг. взгляды на процесс происхождения человека находились в соответствии с общесоциологической концепцией антропогенеза, которая в начале 60-х гг. нашла наиболее полное отражение в объемном фундаментальном исследовании Ю.И.Семенова «Как возникло человечество” (1966), означавшее важный рубеж в разработке проблемы.
Поворотный пункт в изменении воззрений на антропогенез наступил после Всесоюзного симпозиума по вопросам происхождения человека 1968 г., о чем уже было сказано выше.
Как и почему произошла эта трансформация? Что послужило причиной столь резких изменений во взглядах? Все дело в том, что в археологических разработках 30—50-х гг. принципы целостности и переходности как методологические основания разработки проблемы использовались не в полной мере: они фактически не затронули искусственные средства деятельности. Решались вопросы становления сапиентной структуры тела, формирования рук и мозга как естественных органов труда, формирования сознания, речи, социальной структуры общества, искусства, религиозных верований и т.д. Что же касается средств труда, то всеми без всякого сомнения признавалось, что орудия труда внезапно возникают уже в исходном пункте процесса выделения человека из животного мира. Такая ситуация — не случайность: ей предшествовала длительная традиция, сложившаяся еще в прошлом веке, согласно которой каждый искусственно обработанный камень оценивался в качестве орудия труда. Казалось, что для такого вывода имеются все основания и что в этом вопросе все ясно и понятно. Указанные оценки не были поколеблены даже тогда, когда возникла необходимость оценить раннепалеолитические средства деятельности с точки зрения их внутренней структуры. Поскольку в них выделяются обработанные инструменты и группа природных необработанных предметов, использовавшихся в качестве орудий для их изготовления, были сформулированы выводы о том, что средства деятельности архантропа состоят из орудий производства для производства орудий производства и орудий производства для производства предметов потребления, которые ничем существенным не отличаются от системы средств труда общественного человека (Окладников, 1958, с. 138; Окладников, Борисковский, 1956; Бадер, Брюсов, Киселев, Формозов, 1955).
Концепция изначальности средств труда в антропогенезе из археологии перешла в другие науки, занимающиеся вопросами происхождения человека, и заняла свое место в философском знании. И тем не менее она оказалась его самым слабым местом. Она фактически не допускает периода становления средств труда как сложного социального феномена и признает внезапность их возникновения, что никак нельзя объяснить с позиций историзма. Правда, некоторые из археологов допускают, что средства труда, как и всякий другой социальный феномен, имеют историю своего исторического возникновения, но она, по их мнению, лежит по ту сторону антропогенеза — в сфере высших проявлений биологической жизнедеятельности. Однако такое допущение не выдерживает критики, ибо в диалектико-материалистической методологии факторы социальности рассматриваются как результат эволюционного превращения животной жизнедеятельности в социальную, а не как результат собственно биологического развития. Таким образом, концепция изначальности средств труда в антропогенезе нарушает один из основополагающих принципов трудовой теории антропогенеза — принцип переходности. Кроме того, она противоречит принципу целостности, ибо не находит места становлению средств труда в становлении всей системы социальности, допускает возникновение части до возникновения целого.
Все сказанное выше говорит о том, что концепция изначаль¬ности средств труда в антропогенезе явилась истоком возникно¬вения логических противоречий теории антропогенеза и породила большие трудности на пути ее совершенствования.
Попытки упразднения указанных противоречий предпринимались представителями различных научных дисциплин и привели к различным результатам. Поскольку средства труда в обязательной мере полагают труд, то представители этнографической и философской наук пошли по пути обоснования выводов о том, что в эпоху антропогенеза труд уже существовал, но носил не сознательный и целенаправленный, а животнообразный, инстинктивный (Семенов Ю.И., 1964, 1966) или условно-рефлекторный (Поршнев, 1969,1974) характер. Выводы опирались на солидные факты, свидетельствующие о том, что гоминиды раннего палеолита не имели всех необходимых психофизиологических предпосылок для сознательного поведения, ибо их мозг значительно отличался от мозга современного человека. Поначалу казалось, что такая постановка вопроса дает выход из создавшейся ситуации, ибо она, с одной стороны, констатировала различия между предметной деятельностью в эпоху антропогенеза и сознательным человеческим трудом, с другой — позволяла рассматривать ее в качестве формирующейся сознательной трудовой деятельности человека. Однако этот подход порождал новые теоретические трудности, так как в основном содержательном отношении связывал различия между трудом в эпоху антропогенеза и трудообразными действиями животных. Указанный подход рисовал странную и противоречивую картину: по средствам труда деятельность раннепалеолитических гоминид приравнивалась к сложившемуся человеческому труду, а по психическим характеристикам — к трудообразным действиям животных. Как видим, предпринятые этнографами и философами попытки разрешить противоречия и нарушения принципов целостности и переходности так и не увенчались успехом.
Археологи пошли по другому пути. Опираясь на то, что поступающие в научный оборот новые археологические материалы рисовали все более и более сложную картину жизни архантропов и палеоантропов, они начали склоняться к тому, что в период антропогенеза уже существовал сознательный человеческий труд. Здесь следует выявить главные предпосылки такого поворота в оценке жизнедеятельности этих существ.
Новые археологические материалы показали, что в обработке камня архантропы и особенно палеоантропы достигли значительных успехов. Были конкретизированы выводы о существовании нескольких самостоятельных технических направлений. Особенно важное значение имели выделение и попытки осмысления так называемой леваллуазской техники обработки камня. Суть ее сводится к получению высококачественных стандартизированных заготовок, не требующих значительных временных и трудовых затрат для превращения их при помощи ретуши в требуемый инструмент определенного значения. По этим показателям леваллуазская техника сильно отличается от других технических направлений, связанных со скалыванием заготовок случайных форм и значительными трудовыми затратами на этапе ретуширования заготовок и превращения их в законченные орудия. Стало ясно, что возникновение леваллуазской техники означало прогресс в обработке камня, предвосхитивший технические достижения позднего палеолита. Многие начали склоняться к выводу, будто столь существенные сдвиги не могли быть осуществлены на досознательной стадии развития и что, следовательно, можно предполагать наличие у архантропа и палеоантропа сознательного поведения.
К 60-м гг. получили широкое распространение взгляды о наличии у архантропов и палеоантропов орудий устойчивых, повторяющихся от поколения к поколению форм, и что это есть доказательство того, что они уже обладали абстрактными образами изготовляемых из камня орудий и абстрактным образом всех тех действий, которые надо осуществить при их изготовлении. То есть что они уже обладали свойственным общественному человеку логико-понятийным мышлением. Этот ход рассуждений археологов в конечном итоге привел к возникновению концепций ”проблеска сознания в антропогенезе”, ”примитивного сознания в антропогенезе” и другим подобным взглядам. Характерно, что аргумент устойчивости формы артефактов получил столь широкое распространение, что завладел даже умами тех антропологов, которые при рассмотрении вопросов эволюции мозга аргументировано показали, что весь ранний палеолит — это время формирования человеческого мозга как органа сознания. Так, например,
произошло с крупнейшим специалистом по эволюции мозга В.И.Кочетковой, которая, отстаивая идею о сознательном поведении раннепалеолитических гоминид, в то же время подчеркивала, что формирование областей мозга, связанных с высшими психическими функциями человека и членораздельной речью, начинается у поздних архантропов и заканчивается у неоантропа позднего палеолита (Кочеткова, 1964,1966,1967,1972).
Здесь нетрудно заметить противоречие между выводами и фактами, поэтому Б.Ф. Лоршнев имел все основания писать, что многие из антропологов, взяв на вооружение этот сомнительный тезис, перепоручили решение вопросов генезиса человеческой психики археологам, которые, не владея методом психофизиологической оценки фактов, ограничили разработку проблемы прямым переносом на антропогенез аналогий, взятых от человека современного физического типа (Поршнев, 1974, с. 169). Хотя аргумент устойчивой формы подвергся обоснованной критике Б.Ф.Поршневым (1969, 1974), он продолжал и в дальнейшем использоваться в качестве доказательства сознательного поведения раннепалеолитических гоминид. По-видимому, дело в том, что указанная критика велась в русле обоснования им новой, имеющей серьезные методологические просчеты концепции о том, что архантропа и палеонтропа надо относить не к гоминидам, а к животным, но более развитым по сравнению с австралопитековыми обезьянами (Смирнов С.В., 1987).
До сих пор многими специалистами не принимается в расчет, что и в животном мире, т.е. на досознательной стадии развития органического мира, имеет место изготовление предметов и даже комплексов предметов устойчивых, стереотипных форм. Строительство гнезд у птиц, плотин и подземных жилых лабиринтов у бобров, муравейников у муравьев, восковых ячеек у пчел — вот лишь некоторые примеры такой стереотипной деятельности. Следовательно, аргумент устойчивой формы зиждется на зыбкой почве и поэтому не может являться сам по себе основным доказательством сознательности архантропов и палеоантропов.
Одним из факторов, способствовавшим живучести идеи о сознательном поведении гоминид раннего палеолита, стал широко развернувшийся в археологии последних десятилетий экспериментальный метод изучения археологических источников. Он принес много принципиально нового в археологическое знание, ибо поставил изучение функций древнейших орудий на научную основу. Однако в ряде случаев произвольная интерпретация данных экспериментов может внести определенную путаницу в изучение наиболее ранних эпох древнейшего прошлого человечества, и прежде всего раннего палеолита. Так, иногда возникает соблазн усмотреть в деятельности архантропа и палеоантропа ту же логику сознательного поиска вариантов обработки камня, которой пользовался экспериментатор в ходе эксперимента. Так, один из ведущих специалистов в области археологического экспериментирования А.Е. Матюхин считает, что изготовление раннепалеолитических инструментов требовало «навыков абстрактного мышления” (Матюхин, 1983, с. 144) и что в домустьерское время уже существовали «абстрактные модели в сознании древних людей” (там же, с. 165).
Экспериментатор, занимающийся изготовлением орудий по раннепалеолитическйм образцам, поступает как всякий современный человек на основе сознательного выбора цели и осознанного подхода к ее достижению. Следует, однако, помнить, что экспериментатор в принципе не может поставить себя на место архантропа и палеоантропа, ибо обладает иными, чем они, физическими и психофизиологическими свойствами. Если для экспериментов с орудиями, созданными человеком современного физического типа, вопрос о физических и психофизиологических различиях вообще не возникает, то для осуществления экспериментов с орудиями раннепалеолитического образца он выдвигается на одно из первых мест. Достижение в условиях эксперимента определенного технологического результата, аналогичного результату деятельности архантропа и палеоантропа, не может быть доказательством того, что во всех проявлениях своей деятельности эти гоминиды поступали так же осознанно, как и экспериментатор. Можно моделировать сугубо технологические приемы обработки камня, но нельзя на этой основе реконструировать всю систему жизнедеятельности, в том числе мышления. Иными словами, нужна корректная оценка экспериментальных данных.
К указанному времени археология палеолита накопила значительное количество данных о сооружении жилищ в раннем палеолите, прежде всего в мустьерскую эпоху, что начали оценивать как доказательство осознания родства, семейных уз и т.д., т.е. как доказательство социальных норм поведения, уже существовавших в раннепалеолитическое время. Так, например, А.Н.Рогачев. возникновение жилищ считает третьим, важнейшим после изобретения орудий и огня, шагом на пути становления общества, материальным свидетельством сложившихся семейных связей, осознанности общественного бытия. По этой причине он считает необходимым верхний хронологический рубеж антропогенеза сильно удревнить, во всяком случае не включать в него мустьерскую эпоху (Рогачев, 1970, с. 66—67). Никого не смутил тот факт, что животные также сооружают своего рода жилища, причем в ряде случаев технологически достаточно сложные. Примеры такого рода уже приводились выше.
В результате полевых исследований археологи накопили немало свидетельств тому, что неандертальцу были свойственны некоторые сложные формы психической деятельности. Возросло количество находок неандертальских погребений на местах стоянок. Увеличилось количество случаев, свидетельствующих о погребении в скорченной позе, о специальном углублении пола пещер для костяка, о находках кремней рядом с костяками и т.п. Если ранее неандертальские погребения рассматривались в русле поиска путей формирования погребального культа и примитивных религиозных верований, то теперь все активнее стали говорить о неандертальце как религиозном человеке, который верил в загробную жизнь, обладал морально-этическими нормами ничуть не меньше, чем Homo sapiens позднего палеолита. Увлечение идеей религиозности неандертальца привело к тому, что при повторных публикациях старых находок многие из них стали обрастать новыми, не известными ранее деталями в пользу выводов о сложившихся погребальном — культе и религиозных верованиях (Смирнов Ю.А., 1979). Итак, увеличение количества неандертальских погребений заслонило очень важную и продуктивную идею поиска генетических истоков и форм становления первобытной религии. Проблема генезиса религии опутывалась туманом таинственности и необъяснимости.
«Проблемная ситуация в современной археологии» | К следующей главе