Михайлов Ю.И. Мировоззрение древних обществ юга Западной Сибири (эпоха бронзы). — Кемерово: Кузбассвузиздат, 2001.
Прежде чем непосредственно обратиться к исследованию идеологических представлений населения андроновской эпохи, представляется целесообразным оговорить содержание понятий, принципиально значимых для анализа этого направления исследований. Как известно, термин «андроновская культура» был введен в научный оборот благодаря работам С. А. Теплоухова. Предварительно, но достаточно прозорливо, он очертил ее ареал от р. Енисей до бассейна р. Урал, считая, что «Западная Азия была центральной областью распространения Андроновской культуры, а Минусинский край являлся ее восточной окраиной» (Теплоухов С. А., 1927, с. 90). К настоящему моменту пройден уже достаточно длинный путь накопления археологического материала, осмысление которого сопровождалось острой полемикой. «Андроноведение» стало самостоятельным направлением в изучении евразийских древностей эпохи бронзы, однако до сих пор между исследователями нет единства мнений о характере историко-культурного развития населения, оставившего памятники андроновской культуры. Множество выделенных культурных типов, хронологических и территориальных вариантов, призванных обеспечить создание непротиворечивой схемы, не обладают необходимым конвенциональным статусом.
В этой ситуации исследование идеологических представлений можно и нужно осуществлять, опираясь на всю совокупность андроновских древностей, рассматривая их как свидетельства реально существовавшей культурно-исторической общности древнего населения на обширной территории, северной окраиной которой был юг Западной Сибири. Ориентация нашего исследования на реконструкцию идеологических представлений позволяет отказаться от необходимости непротиворечиво совместить все существующие концепции или обосновать одну из них. Именно поэтому основное внимание будет сосредоточено на тех линиях развития, которые были определяющими для формирования культурной и этнической специфики андроновского населения. В связи с этим истоки андроновского мировоззренческого комплекса, с точки зрения современных научных представлений, наиболее правильно искать среди свидетельств духовной практики синташтинского населения. Не менее важным направлением реконструкции, на наш взгляд, является исследование круга проблем, связанных с изучением сейминско-турбинских древностей, распространение которых демонстрирует еще одну линию культурных связей, сложившуюся к середине II тыс. до н. э. (Черных Е. Н., Кузьминых С. В., 1987, 1989). Далее мы будем придерживаться общей схемы, по которой синташтинские памятники, и комплексы с вещами сейминско-турбинских типов могут рассматривать как фактические свидетельства существования двух основных линий культурного развития, определивших сложение собственно андроновской традиции. Этот подход представляется оправданным не только с учетом общепризнанной генетической связи между андроновскими и синташтинскими комплексами, но и в связи с существующей точкой зрения, согласно которой «происхождение металла сейминского типа в Сибири связано с воздействием именно федоровского населения Алтая, Восточного Казахстана и Семиречья» (Кузьмина Е. Е., 1992, с. 45).
В проблеме исследования соотношения андроновских и сейминско-турбинских памятников важную роль играют комплексы могильника у д. Ростовка, поскольку там обнаружены изделия, типологически связанные с андроновскими (Матющенко В. И., 1975, с. 137; Матющенко В. И., Синицина Г. В., 1988, с. 81). Кроме того, именно в Ростовкинском могильнике исследованы погребения литейщиков, неизвестные в восточноевропейских памятниках (Черных Е. Н., Кузьминых С. В., 1989, с. 215). Погребения «кузнецов-литейщиков» традиционно рассматриваются в качестве надежного свидетельства высокого уровня специализации навыков металлургии и металлообработки. С учетом этого особый интерес представляют андроновско-кротовские контакты (Молодин В. И., 1979, с. 75-79). Тем более, что в кротовском могильнике Сопка-2 обнаружены погребения «мастеров-литейщиков». В одном из них, среди разнообразных орудий металлообработки, обнаружена створка литейной формы для отливки кельта с изображениями змеек (Молодин В. И., 1983, с. 101, рис. 5 — 1). Находки костяных изображений змей в погребении служителя культа из могильника Сопка-2, по мнению В. И. Молодина, позволяют говорить об особой значимости данного образа в сфере сакральной практики, включавшей в себя ритуалы, связанные с кузнечным ремеслом (Молодин В. И., 1987, с. 140-144). Интересующая нас створка литейной формы составляла единый комплекс с двумя другими аналогичными изделиями, предназначенными для отливки кельта (Молодин В. И., 1983, рис. 8). Вместе они могут рассматриваться как «полуторный набор» — пара и половина другой пары. Особо отметим, что в составе этого комплекса есть еще две створки литейных форм. Возможно, их присутствие также имеет символическое значение. Во всяком случае, сошлемся на близкий по составу комплекс изделий в могильнике у д. Ростовка — три двустворчатых формы и фрагментированная створка от четвертой (Матющенко В. И., Синицина Г. В., 1988, с. 30-31, рис. 36-38).
Существует мнение, что «полуторный набор» в погребальном ритуале имел магическое значение и был представлен в тех комплексах, где были совершены захоронения литейщиков (Гей А. Н., 1986, с. 30). В специальной литературе уже высказывалось предположение, согласно которому появление подобных захоронений у целой свиты культур обусловлено идеологическими установками, в соответствии с которыми погребальный обряд учитывал профессиональную специализацию (Бочкарев В. С., 1978, с. 52). Исходя из этого, А. Н. Гей предположил, что распространение погребений литейщиков в этих культурах связано с разной степенью их близости к катакомбным традициям (Гей А. Н., указ, соч., с. 31).
Таким образом, «полуторные наборы» литейных форм позволяют предполагать знакомство населения юга Западной Сибири с системой представлений о сакральных аспектах кузнечного ремесла, бытовавшей в степной полосе Северного Причерноморья в III-II тыс. до н. э. Разумеется, это не означает, что предполагаемая близость в сфере обрядовой практики свидетельствует о прямой генетической преемственности между катакомбными традициями и культурными особенностями западносибирских памятников. Вероятнее всего, отмеченное соответствие следует рассматривать как результат непрямой передачи культурных навыков и представлений в среду насельников юга Западной Сибири. Возможно, она осуществлялась при посредничестве синташтинского и петровского населения.
В погребении 21 из могильника у д. Ростовка, помимо предметов бронзолитейного производства, найден кристалл горного хрусталя (дымчатый топаз). Другой, шестигранный по форме кусок хрусталя, обнаружен в погр. 2 где под черепом ребенка находился нож с изображением лошади и «лыжника». Кроме того, в этой же части могильника, вне комплекса, был найден кусок горного хрусталя с семью гранями (Матющенко В. И., Синицина Г. В., указ, соч., с. 7-9, 31; рис. 7 — 4, 17; 38 — 2; 56 — 4). В большом грунтовом Синташтинском могильнике (СМ) в погребении женщины находился серебряный нагрудник и ритуальный набор — крупный кристалл хрусталя, а также два крупных осколка этого минерала вместе с медной пластинкой и литником (Генинг В. Ф. и др., 1992, с. 190—191). В могильной яме 17 из кургана 2 синташтинского могильника Каменный Амбар-5 вместе с мелкими металлическими изделиями и двумя кусочками медной руды (малахит с азуритом и отожженый малахит) обнаружен обломок кристалла горного хрусталя (Костюков В. П. и др., 1995, с. 156). Кристалл горного хрусталя был обнаружен перед глазницами умершего в погребении Больше-Караганского могильника. Предполагается, что кристалл был взят из речных наносов, а источником сноса были хрустальные жилы вблизи пос. Новинка в 30 км к востоку от городища Аркаим (Зайков В. В., 1995).
Обратим внимание на то, что в приведенных выше синташтинских комплексах хрусталь обнаружен вместе с металлургическим сырьем и продуктами металлообработки. Отметим также связь этого минерала с погребениями женщин и детей (ср. детское погребение из Ростовки, женское из СМ). Последнее наблюдение находит подтверждение в материалах раннеалакульского комплекса из Чистолебяжского раннеалакульского могильника (кург. 6 мог. 3), где женщина 25-30 лет была погребена совместно с юношей 16 лет и ребенком 7-8 лет. Среди предметов сопроводительного инвентаря был обнаружен кусок горного хрусталя (Могильников В. А., 1984, с. 34; Матвеев А. В., 1998, с. 52). Состав погребенных в этих могилах позволяет предположить, что орудия металлообработки, руда и хрусталь были символически связаны с идейным комплексом: смерть — рождение (ср. захоронение женщины из мог. Сопка 2 с двумя литейными формами — Молодин В. И., 1985, с. 59—60, рис. 28—1, 5).
Не исключено, что интересующий нас пласт культурных представлений отразился в более поздних религиозных спекуляциях. Речь идет об исторически возникших «несоответствиях» в образной системе зороастрийского вероучения, поэтому ввиду важности данного сюжета для последующих рассуждений мы позволим себе привести пространную выдержку из специального исследования. «С одной богословской проблемой они (зороастрийское жречество. — Ю. М.) должны были столкнуться достаточно рано в связи с развитием материальной культуры. Проблема эта касалась одного из Бессмертных Святых — Хшатра, как хранителя и каменного неба, и военного сословия. С распространением бронзы, за которой (начиная примерно с IX в. до н. э.) последовало употребление железа, орудия нельзя уже было представлять как изделия из камня. Все, касающееся шести Амеша-Спэнта, имело огромное религиозное и нравственное значение, поэтому ученые жрецы, видимо, упорно бились над этой проблемой, пока не нашли остроумное решение: они определили, что камень небес — это горный хрусталь и его можно классифицировать и как металл, потому что он находится в горных жилах, так же как и металлические руды. Поэтому Хшатра, владыка хрустального неба, теперь мог почитаться и как властелин металлов, а потому еще и как защитник воинов» (Бойс М., 1987, с. 53). И. В. Пьянков, анализируя возможные значения авестийсхого ayah вслед за М. М. Дьяконовым, считает возможным его употребление для обозначения и меди (бронзы), и железа. В этом допущении он опирается на предположение М. Бойс о том, что данная лексема в сочетании с эпитетом xvaena — «светлое, яркое» могла означать также «алмаз» и «небо» (Дьяконов М. М., 1954, с. 140; Пьянков И. В., 1996, с. 20).
Если наши наблюдения о сакральной природе хрусталя не являются результатом произвольной интерпретации случайных фактических совпадений, то зороастрийское жречество должно уступить первенство в этой идеологической новации «кузнецам-металлургам» и обладателям быстроконных колесниц урало-казахстанских степей первой половины II тыс. до н. э. Ярко выраженный «воинский» облик некоторых синташтинских и ростовкинских погребений, с учетом отмеченных фактов сакрализации металлургического производства позволяет поставить вопрос о существенном удревнении образа божества — покровителя воинов и владыки металлов. Это, конечно, не означает, что данный образ может быть отождествлен с зороастрийским божеством, однако отметим, что интересующие нас обрядовые приемы синташтинцев имеют соответствия в более поздних памятниках, продолжающих андроновскую культурную традицию.
Анализируя материалы производственных комплексов крупного центрально-казахстанского поселения Атасу I, А. X. Маргулан упомянул, что среди производственных отходов были обнаружены обломки кристаллов горного хрусталя (Маргулан А. X., 1979, с. 173). Это представляется немаловажным, поскольку на поселении Атасу I хорошо изучены медеплавильные комплексы, а металлургия, как считают исследователи, была главной отраслью экономики (Кадырбаев М. К., 1983; Кадырбаев М. К., Курманкулов Ж., 1992). Обломки горного хрусталя, лазурного малахита и полированный круглый камень («яда таш») найдены в гробнице 3 из некрополя Бегазы (Маргулан А. X., указ, соч., с. 88). Установлено, что сырьевую базу для центрально-казахстанской металлургии в эпоху бронзы составляли, прежде всего, малахит, азурит, хризоколла (Жауымбаев С. У., 1984, с. 113—114). В мавзолее 7 из бегазы-дандыбаевского некрополя Сангру I вместе с обожженными костями обнаружены куски медной (азурит) и железной руды. Кроме того, железная руда и медистый песчаник встречены в основаниях опорных столбов перекрытия погребальной камеры, что, по мнению автора исследований, свидетельствует о «культе металла» (Маргулан А. X., указ, соч., с. 88, 127).
На наш взгляд, процесс плавки в контексте погребального обряда мог иметь эсхатологические коннотации. Представления о гибели мира в огне и образ потоков расплавленного металла известны в зороастрийской традиции. Находки в бегазы-дандыбаевских комплексах позволяют предполагать обыгрывание представлений, связанных с материалами, употребленными для мироустройства. Во всяком случае, каменная опора для поддержания перекрытия гробницы символически может соответствовать образу столпа, на котором покоится небесный свод. (ср. обломок кристалла горного хрусталя найден в срубном погребении из сложного курганного сооружения с облицовкой из белого известняка и красного гранита — Андросов А. В., 1986, с. 74). Все эти наблюдения приобретают особое значение, если учесть, что первобытный миф имеет лишь одно содержание — космогонию, неразрывно слитую с эсхатологией (Фрейденберг О. М., 1978, с. 53).
В предполагаемой реконструкции эсхатологических представлений существенно важно то, что бегазы-дандыбаевские гробницы могут рассматриваться в качестве аналогий сожженным мавзолеям Северного Тагискена. Обрядовая практика, связанная с тагискенскими погребальными комплексами, отражает представления о гибели-обновлении мира в огне и обнаруживает несомненное родство с культурной средой, непосредственно повлиявшей на развитие собственно зороастрийских представлений (Рапопорт Ю. А., 1971; Лелеков Л. А., 1976). По мнению Л. А. Лелекова, идеология тагискенцев близка к авестийской, если только не является таковой в буквальном смысле слова, а погребальный обряд имитировал пожар вселенной как символ ее огненного обновления (Лелеков Л. А., 1972, с. 128—131). Было также высказано мнение, что миф о гибели мира в пламени, из которого праведные выйдут нетронутыми, — иранского происхождения (Элиаде М., 1987, с. 117). Согласно Э. Бенвенисту, в иранском мире были широко распространены представления о xsaBra vairya — “желанном царстве”, куда попадут праведные, а персонифицированное XsaGre vairya, играло сразу две роли — эсхатологическую и вещественную (Бенве- нист Э., 1995, с. 255). С учетом этого, руду и хрусталь в составе погребальных комплексов гипотетически можно рассматривать как вещественную (минералогическую) символику, которая отразила представления, близкие к тем, что позднее вошли в эсхатологическую доктрину зороастрицев.
Отвлекаясь от этой вероятой линии преемственности идеологически); представлений, вернемся к синташтинским комплексам. Исследования минерально-сырьевой базы памятников Южного Урала свидетельствуют о том, что хрусталь неоднократно находили в погребальных комплексах, причем не только в виде обломков. Среди предметов погребального инвентаря Кизильского могильника особо отметим «хрустальный шар» (Зайков В. В., 1995, с. 152). В исследовании Д. В. Нелина данная находка уверенно интерпретируется как булава, причем автор специально отмечает не военную, а символическую функцию этой категории предметов в синташтинской традиции (Нелин Д. В., 1995, с. 133).
В энциклопедической работе А. Е. Ферсмана собран разнообразный материал, характеризующий историю культурных представлений о магической силе и практическом назначении различных минералов, среди которых особое место было отведено хрусталю (Ферсман А. Е., 1954, с. 320—331). Согласно античным свидетельствам (Гомер, Плутарх, Фукидид, Плиний), древние греки особо ценили этот минерал и считали горный хрусталь льдом, замерзшим настолько, что он потерял способность таять. Они предполагали, что возникать этот камень мог из снега во время очень холодной зимы. По мнению М. Неймайра, поводом для подобных умозаключений послужила добыча хрусталя в снежных вершинах Альп (Неймайр М., 1898, с. 771). Эти представлениями у греков и римлян подкреплялись практическим использованием шаров из хрусталя, которые носили в руках в жаркие дни, поскольку прикосновение к природному хрусталю рождает ощущение прохлады. Не исключено, что находки хрусталя в синташтинских погребениях — это еще один штрих в картине своеобразных «полярных» представлений у древних ариев (см. Бонгард-Левин Г. М., Грантозский Э. А., 1983). Учтем также вероятную принадлежность синташтинского населения к древним иранцам, которые были просто «одержимы темой зимы» (Лелеков Л. А., 1982, с. 34).
Возможно, именно этот семантический план демонстрируют материалы детского погребения Ростовкинского могильника, где помимо других предметов сопроводительного инвентаря обнаружены шестигранный кусок горного хрусталя и нож с фигурками лыжника и коня (Матющенко В. И., Синицина Г. В., 1988, с. 7). Сверкающий хрусталь в комплексе с изображением лыжника — весьма показательное сочетание. По мнению В. Мажюлиса, от и. —е. *ghei — (:*ghi —) «светить, сверкать, быть холодным» образованы слова индоевропейских языков, обозначающие снег или зиму, в частности, греч. xi0)V «снег» и др. — инд. hi-mah «мороз, снег», hi-ma «зима» (