Заключение

Закрывая эту книгу, читатель, возможно, скажет: картина нарисована далеко неполная. Рассказано о репрессиях, уничтожении остатков старины и произведений искусства, об идеологической обработке интеллигенции в годы тоталитаризма. Да, это было. Но ведь было и другое: замечательные полевые открытия археологов, финансировавшийся властью широкий размах раскопок, выход интересных книг. Почему автор об этом умалчивает? Почему нет ни слова об исследовании таких всемирно известных памятников, как Тешик-таш и Капова пещера, Кармир-блур и Топрак-кала, о находках в Киеве и Новгороде?

[adsense]

Отвечу так: моя книга посвящена людям науки, а не ее достижениям, имеет очерковый характер и не претендует на обзор всех проблем. Я сосредоточил внимание не на том, о чем уже не раз писали и что хорошо известно читателям, а на том, что старались скрыть и, увы, не очень хотят осмыслить сейчас.

Все же надо объяснить, как же при обрисованных выше чудовищных условиях для жизни и работы наши археологи смогли добиться значительных успехов. На мой взгляд, это произошло потому, что большинство ученых любило свое дело и трудилось с увлечением и самоотверженностью даже при самых неблагоприятных обстоятельствах: в годы послереволюционной разрухи, в дни блокады Ленинграда, видя чуть ли не ежедневно гибель коллег и сокровищ культуры. Люди уходили в творчество.

Современники событий это понимали. К. И. Чуковский писал в своем дневнике в 1928 году: «Фанатиками работы и пользуется советская власть. Их гнут, им мешают, им на каждом шагу ставят палки (в колеса), но они вопреки всему отдают свою шкуру работе» ¹. В книге «Триста лет истории сибирской археологии» В. И. Матющенко утверждал, что интеллигенты, не ушедшие в эмиграцию, по отношению к советской власти были «более чем лояльны» ². Думается, гораздо точнее характеризовал положение дел эмигрант-сменовеховец С. С. Чахотин в 1924 году: интеллигенты «считали необходимым, чтобы вблизи русских музеев, библиотек, лабораторий, театров остался кто-нибудь, кто прикрыл бы их своим телом в случае опасности, кто сохранил бы нам преемственность русской культурной работы, кто бы, несмотря ни на какие бури, тянул золотые нити русской мысли, русского чувства. И они работали среди голода, холода, принуждений, глумлений. Это та единственная часть интеллигенции, что не ошиблась, та, что пошла верной дорогой. Да, воистину ее заслуги перед родиной неисчислимы» ³.

Следующее поколение интеллигенции было уже другим. Оно многое приняло из установок новой власти, но усвоило от учителей представление о культуре и науке как о высших ценностях и по мере возможности служила им. Только в послевоенный период основной фон в научных учреждениях стала составлять циничная образованщина. Так или иначе люди работали.

А власть бесцеремонно приписывала чужие достижения себе. В 1922 году, к пятилетию Октябрьской революции, М. Н. Покровский, говоря об обеспеченном большевиками расцвете науки в РСФСР, ссылался на раскопки Ф. В. Баллода в Увеке ⁴. А они, как мы помним, были проведены силами студентов среди голода, сыпного и возвратного тифа, холеры и испанки.

В обзорах археологических исследований в Сибири всегда фигурировали и периодизация древностей Минусинской котловины, созданная С. А. Теплоуховым, и открытия С. И. Руденко в Пазырыке. Но имена этих ученых не называли, поскольку оба они стали жертвами репрессий ⁵.

Что касается поддержки археологии как науки советским правительством, то в первые два десятилетия она была минимальной. Очень успешные исследования палеолитических стоянок под Красноярском были проведены в 1919—1926 годах Н. К. Ауербахом, В. И. Громовым и Г. П. Сосновским за собственный счет и собственными руками. Никто из них зарплаты не получал ⁶.

Партийные руководители научных учреждений не только не помогали ученым, но сплошь и рядом срывали их начинания. Так, директор Музея восточных культур, латышский стрелок Я. Г. Лидак прекратил удачно развертывавшиеся в 1926—1928 годах работы Б. П. Денике и Б. Н. Засыпкина в Старом Термезе и выжил ученых из музея ⁷. Со второй половины 1930-х годов ситуация улучшилась. В послевоенный период средства на раскопки отпускали немалые. Именно это побуждает кое-кого вспоминать те годы с ностальгической грустью ⁸.

Но нельзя забывать, что наука в СССР поддерживалась прежде всего как часть военно-промышленного комплекса. Доли процента от ассигнований перепадали и гуманитариям, благодаря чему они жили неплохо. Разумно ли распоряжались этими средствами? Исследования памятников, обреченных на уничтожение при строительстве очередного канала или ГРЭС, проводилось не в нормальном темпе, а в обстановке аврала и обычно не завершалась полноценными публикациями. Пример тому — Байкальская экспедиция 1959 года. В ней участвовало много квалифицированных ученых, но почти все они были специалистами не по древностям Восточной Сибири, а совсем в других областях. Мобилизованные дирекцией ИА М. П. Грязнов, Н. Н. Турина, А. М. Мандельштам, К. X. Кушнарева, И. Б. Брашинский, И. Н. Хлолин, Е. Н. Черных и другие выполнили порученное задание, но без всякой охоты. Неудивительно, что полноценные публикации результатов большой экспедиции за сорок лет так и не появились.

Главная заслуга русских археологов послереволюционной эпохи видится в широком обследовании территории нашей страны, в заполнении белых пятен на ее археологической карте. К 1917 году значительное число памятников было известно только в Северном Причерноморье, на Украине и в центре Русской равнины. На необозримых просторах Сибири раскопки затронули лишь отдельные поселения и могильники около крупных городов. Совершенно не охваченной оставалась северная полоса Европы и Азии. В Туркестане древностями занимались немногочисленные любители. Памятники домусульманского времени тогда еще не обнаружили. Слабо было изучено Закавказье — район древнейшего земледелия, область высокоразвитых культур бронзового века, античного и средневекового времени. Даже в Причерноморье некоторые регионы почему-то не привлекали археологов, скажем, Бессарабия — Молдова.

Вот это положение дел с 1930-х и особенно после 1960-х годов удалось изменить коренным образом. Экспедиции А. П. Окладникова и его учеников покрыли маршрутами всю Восточную Сибирь, включая крайний Север и Дальний Восток. Очень успешными были исследования в Средней Азии, где выявлены сотни памятников от раннего палеолита и поселений первых земледельцев до заброшенных городов с выдающимися произведениями искусства. Неведомый к началу XX века Туркестанский край перестал восприниматься как нечто однородное и отсталое. Вырисовывается сложная система взаимодействия земледельческих и кочевых народов, эллинистических, древневосточных и степных традиций.

В Закавказье раскопки велись столь же интенсивно, затрагивая памятники от начальных этапов палеолита до развитого средневековья. Наиболее выразительны материалы по бронзовому и раннему железному веку, руины городов с культурой античного и переднеазиатского типа.

Все это, безусловно, важные достижения наших археологов. Но приходится сделать и кое-какие оговорки. За счет изучения национальных окраин ослабло познание собственно русских древностей, курганов в Центральной России за последние 80 лет раскопано меньше, чем до революции. Правда, успешно развертывалось исследование культурных слоев от селищ до городов — Киева, Новгорода и других. Мало внимания уделялось финно-угорской тематике, хотя ясно, что финский компонент играл весьма значительную роль в сложении русского этноса. Антиковедение, такое сильное в старой России, в XX веке пришло в явный упадок.

Среди тех, кто вел раскопки были подлинные мастера, выдающиеся методисты. В целом же уровень полевой работы был невысок. Большинство экспедиций действовало по сокращенной программе. В маленьких — единственный археолог выполнял обязанности и художника, и фотографа, и чертежника, и реставратора. В больших — вспомогательный состав был, но в них не включали геологов, почвоведов, палеозоологов, палеоботаников.

Сотрудничество с ними расценивалось сперва как рецидив признанного вредным «биологизаторства», а затем по инерции казалось ненужным.

Влияние спущенных свыше ложных установок в еще большей мере сказывалось на работе по классификации коллекций (боялись впасть в «буржуазное вещеведение») и на исторической интерпретации результатов раскопок. Надо было выдавать обобщения вне зависимости от того, есть для них фактическая база или нет, обязательно писать о рабовладении, восстаниях рабов и т. п.

Несмотря на это создавались и классификации древностей для разных эпох и территорий и интересные опыты построения истории на археологических материалах. К сожалению, критика явно спекулятивных сочинений не допускалась, что весьма пагубно влияло на атмосферу, царившую в ученом мире. Не забудем и об отрыве от мировой науки, об ослаблении контактов с представителями естествоведческих дисциплин.

Главная же беда была в том, что для коммунистической власти предельно чужда оказалась идея культурного наследия. Дизраели некогда сказал, что власть может держаться или на традициях или на силе и разрушении традиций. С 1917 до 1936 года большевики опирались только на силу. Потом вспомнили и о традициях, но выбирали из них немногое и не всегда самое плодотворное. В таких условиях всем, занимавшимся культурой прошлого, приходилось очень нелегко.

Из этих беглых заметок ясно, что я не склонен к идеализации советской археологии, тенденция к чему сейчас намечается. Одни, как В. А. Шнирельман, восхищаются расцветом разных школ и направлений в 1920-х годах ⁹, другие, как В. И. Гуляев, Л. А. Беляев, Н. Я. Мерперт, с грустью повествуют о стабильных 1950—1970-х. Тогда, после смерти Сталина, все, якобы, стало уже хорошо: денег на раскопки давали достаточно, выходило много книг, можно было свободно ездить на конгрессы и в командировки на Запад. Это далеко не так. Ездили за рубеж лишь определенные проверенные товарищи. Им же предоставляли значительные средства на экспедиции и издательские возможности. Арестов не было, но идеологический пресс сохранялся. Продолжалось внедрение в науку совершенно случайных и чуждых ей по духу людей. И. И. Артеменко или Г. Н. Матюшин не многим лучше Кипарисова или Быковского.

Отмеченная тенденция заметна не в одной Москве. В изданиях петербургских археологов появились статьи, реабилитирующие Н. Я. Марра, Ф. В. Кипарисова, М. Г. Худякова ¹⁰. В 1994 году торжественно праздновалось столетие со дня рождения В. И. Равдоникаса. К этой дате вышло два сборника со статьями панегирического характера ¹¹.

[adsense]

В 1999 году в Новосибирске увидела свет книга одного из последних учеников А. П. Окладникова, но, конечно, уже академика В. И. Молодина, посвященная наскальным изображениям. Касаясь моей полемики по данной проблематике с его учителем, автор остановился и на моей книге «Русские археологи до и после революции». Возмущенный высказанными там оценками он пытается доказать, что раньше я утверждал нечто диаметрально противоположное. Теперь же «стало признаком хорошего тона подвергать жесточайшей критике и поношению все, что происходило в стране после октября 1917 г. Делается это… просто в угоду политической конъюнктуре» ¹². Приведены цитаты из моих публикаций 1967, 1969, 1977 и 1995 годов. Но то, что я писал в 1960—1970-х годах: Окладниковым проведены масштабные полевые исследования в Сибири, выявлено множество наскальных рисунков, высказаны интересные мысли — я готов повторить и сейчас. О том, что эти достижения сочетались с крайней небрежностью, препарировкой фактов, присвоением чужого труда, в 1960—1970-х годах я тоже говорил, в той мере, в какой мне позволяла цензура. Политических моментов тогда затрагивать было нельзя. Сейчас — можно, и почему же я должен их по-прежнему обходить?

Окладников был очень одаренный яркий человек, он сделал очень много. Но в сделанном им не все доброкачественно. Давно пора объективно проанализировать его наследие — отделить зерна от плевел. Школа Окладникова этого не хочет, и, будучи всегда привержена конъюнктурщине, валит этот грех с больной головы на здоровую.

Мне не раз приходилось слышать такое рассуждение: когда Вы смотрите спектакль или посещаете художественную выставку, Вам безразлично, в какой политической партии состоит актер или живописец, добродетельный он семьянин или распутник или даже человек с противоестественными наклонностями. Вам важно, создал он убедительный образ или нет. Так же следует подходить и к ученым. Известный резон в этом есть, но в целом рассуждение не безупречно. Нравственный облик мастера неминуемо отражается на его творчестве. А речь идет не просто об оценках отдельных артистов, скульпторов, ученых, а о нравственном состоянии всего общества. Для искусства, литературы, гуманитарных знаний эта сторона дела не может быть безразлична.

Вот что заставило меня сосредоточиться на рассмотренных выше явлениях в развитии русской археологии советского периода. Меня всегда поражало, что биологи разработали историю разгрома генетики в СССР гораздо основательней, чем историки — некоторые кардинальные моменты в жизни своей науки ¹³. Надо по мере сил восполнять этот пробел.

Что же происходит сейчас? Что будет дальше? Кризис, наступивший в стране в конце 1980 — начале 1990-х годов, неминуемо затронул и нас. Сократились экспедиционная и издательская деятельность археологов. Музеи, размещавшиеся в церковных зданиях, выкинули на улицу. Намечающаяся приватизация земли грозит уничтожением тысяч древних поселений и могильников.

Казалось бы ясно, что надо осознать наступление нового этапа и приступить к работе в тех направлениях, над которыми не думали раньше. К сожалению, этого не происходит. Все тянется по старинке, рутинно.

Во главе археологических учреждений стоят люди, сделавшие карьеру по партийной линии в брежневские времена: бывший секретарь ЦК ВЛКСМ и секретарь Новосибирского обкома КПСС А. П. Деревянко, секретари парторганизации Института археологии в разные годы Р. М. Мунчаев, В. И. Гуляев, X. А. Амирханов, Е. Н. Носов. Они-то и стараются поддерживать сомнительное реноме ушедшего в прошлое периода. В 1998 году пышно отмечалось 90-летие Б. А. Рыбакова. Юбиляру посвящен сборник статей.

Я вовсе не требую, чтобы подобных деятелей как-то ущемляли. Возмущает другое. В своей автобиографии Рыбаков хочет выглядеть как чисто академический ученый, которого к его досаде порой отвлекали от любимой науки навязанные ему административные нагрузки ¹⁴. Так ведут себя и другие долгожители. Тихон Хренников ничтоже сумняшеся объявляет себя поклонником Сергея Прокофьева, хотя активно участвовал в его травле. Сергей Михалков плачется, что ежеминутно ждал ареста. Пусть эти люди доживают свой век в покое и достатке, но пусть они не лгут.

Итак, руководство у нас старое. Рядовые сотрудники в основном заняты проблемами выживания, жалобами на сокращение финансирования. Но, ведь, можно, посмотреть на ситуацию и иначе. После революции Ю. В. Готье писал, что в условиях разрухи, когда прекратились раскопки, и издание книг, очень своевременно заняться приведением в порядок и осмыслением того, что сделано раньше ¹⁵. Это глубоко справедливо, и кое-кто идет именно по такому пути. Назову два фундаментальных тома «Славяне в древности» и «Славяне в раннем средневековье», подготовленные В. В. Седовым (М., 1994 и 1995), выпуски «Археологической карты России», посвященные Московской, Брянской, Владимирской, Ивановской, Калужской, Курской, Орловской, Смоленской и другим областям.

Что касается экспедиций, то их проводится не так уж мало. По данным Отдела полевых исследований ИА, после спада в 1994—1998 годах (выдано менее 800 открытых листов в год) в 1999—2001 годах наблюдается неуклонный рост (884, 927, 953 листа в год). Масштабы раскопок в большинстве случаев невелики, но продолжаются и крупные экспедиции, прежде всего в Новгороде Великом.

Книг выходит, пожалуй, не меньше, чем прежде, особенно в провинции. Изданию их способствует система грантов от фондов РАН. Это хорошо. Но уже сложилась плеяда умельцев, добивающихся этих грантов, выдавая нереальные обещания, пуская пыль в глаза.

Ради финансовой поддержки экспедиций или изданий некоторые археологи создают всяческие псевдосенсации. Такова, к примеру, шумиха вокруг в сущности не исследованного еще поселения Аркаим на Южном Урале, устроенная Г. Б. Здановичем.

В Кемерове учрежден Центр по изучению первобытного искусства, хотя поблизости есть лишь маленькая Томская писаница, а самые интересные памятники такого рода расположены за сотни километров. Но обладающие большими пробивными способностями А. И. Мартынов и Я. А. Шер убедили начальство в необходимости этого центра и провели две международные конференции по древнему искусству с докладами невысокого уровня.

С позиций рыночной экономики все это может быть вполне нормально, с научных же — очень сомнительно. Вместо приспособления к политическим лозунгам, характерного для советского периода, мы сталкиваемся теперь с иным видом искажения объективных данных — ради денег, материальных благ.

В республиках Поволжья, Северного Кавказа выходит много сочинений ультранационалистического толка, стоящих вне науки. Авторами нередко выступают дипломированные археологи ¹⁶.

Вслед за распадом СССР наметился распад и самой России. Местные центры обособились, противопоставили себя столице. Археологи Татарии ряд лет не брали открытые листы в Москве и не сдавали отчеты в И А РАН.

Ленинградское отделение Института археологии АН СССР выделилось в 1991 году в самостоятельный Институт истории материальной культуры и почти порвало связи с московскими коллегами. Еще в большей мере этот разрыв ощущается во взаимоотношениях с бывшими республиками СССР. Мне пришлось столкнуться с безобразным случаем: специалисты по палеолиту из Киева и Симферополя за моей спиной договорились с американцами о возобновлении раскопок за их счет открытой мной пещерной стоянки Староселье, а когда я выразил недоумение по этому поводу, принялись поливать меня грязью в печати.

Очень тревожит положение дел с молодежью. Ряды ее пополняются меньше, чем раньше, а та, что есть, больше всего обеспокоена тем, как бы уподобиться Западу. При этом не учитывают ни разницы условий, ни того, что нам действительно надо бы взять на вооружение.

Западная Европа — небольшая территория, сотни лет исследуемая крупным отрядом археологов. Основная масса памятников уже выявлена и хорошо охраняется. У нас все наоборот. Бескрайние просторы, где зачастую нога ученого и не ступала. Высококвалифицированных археологов немного. От армии профессионально плохо подготовленных людей не знаешь чего и ждать — вреда или пользы. Тысячи древних поселений и могильников гибнут при всевозможных строительствах, а другие раскапывают и интерпретируют наспех.

Очевидно, первоочередным является не усвоение новейших моделей и схем, калейдоскопически сменяющих друг друга в зарубежной литературе, а забота о базе самой науки. Археологические работы у нас, как и на Западе, должны быть обеспечены большим отрядом людей, оберегающим памятники от уничтожения, — регистраторов фактов, консерваторов — и значительно меньшим мозговым штабом, осмысляющим всю сумму добытых материалов. Ничего похожего, увы, нет. Быть регистратором и консерватором кажется обидным. Лучше поскорее выдать какую-никакую диссертацию и наживать положенные дивиденды.

В итоге я полагаю, что время выдвигает перед нами две задачи. Первая — создание действенной археологической службы. Сейчас на посту инспекторов по охране памятников сидят случайные чиновники, не имеющие отношения ни к истории, ни к археологии. Дипломированные же специалисты давно отвыкли заботиться о коллекциях, музеях и культурном наследии. Надо это переломить. Основную армию выпускников следует переориентировать с сочинения ученых трудов на спасение нашего культурного наследия, составление археологических карт, разнообразной документации.

Надо продумать, как сохранить единый фонд отчетности по раскопкам. То, что предлагают нынче новые центры Новосибирск и Екатеринбург, — доверить выдачу то ли лицензий, то ли сертификатов на право раскопок местным органам власти — может привести к неисчислимым бедам. Лицензии таким путем попадут в руки непрофессионалов, а отчеты, сосредоточивавшиеся некогда в столицах (сперва — в Петербурге, потом — в Москве), рассеются по десяткам городов и будут практически недоступны для изучения.

Вторая задача: нужна некая исходная гуманистическая программа, включающая в себя все лучшее из существовавшего ранее — и эстетический взгляд на культуры прошлого, свойственный дворянам-дилетантам, и традиции просветительства, служения народу, вдохновлявшие разночинцев, и идеалы, порожденные нашим временем. Без этой основы наука придет в упадок, симптомы чего уже видны. Здесь свое слово должно сказать молодое поколение. Будущее науки в неменьшей мере зависит от его нравственного облика, чем от финансирования, совершенства законов об охране памятников или организации научных учреждений, учебных заведений и музеев.

Те, кто работал в России в области археологии в 1920—1980-х годах, несмотря на крайне неблагоприятные обстоятельства сумели сохранить традиции нашей науки. Те, кто начинает сейчас, этими традициями не интересуются. А разрыв линии преемственности чреват большими опасностями.

Сумеет ли новое поколение, вступающее в жизнь после падения тоталитаризма, преодолеть пороки предшествующей эпохи, предсказать трудно. Рассмотренные выше факты подтверждают простую мысль, блестяще выраженную Альбером Камю: «Все мы прикованы к галере своего времени». Какой будет новая полоса русской истории, мы не знаем. Но у человека есть свобода выбора, свобода воли. Идеал науки — истина. Соответственно враги ее — ложь, фальсификации, приспособление к требованиям момента. Об этом нашей молодежи следует помнить при любых обстоятельствах.

Список сокращений

АЕ — Археографический ежегодник.
ВДИ — Вестник древней истории.
ГАИМК — Государственная академия истории материальной культуры.
ИА — Институт археологии Академии Наук СССР.
ИГАИМК — Известия Государственной академии истории материальной культуры.
ИИМК — Институт истории материальной культуры Академии Наук СССР.
КСИА — Краткие сообщения Института археологии.
КСИИМК — Краткие сообщения Института истории материальной культуры.
ЛГУ — Ленинградский государственный университет.
МГУ — Московский государственный университет.
МИА — Материалы и исследования по археологии СССР.
ПИДО — Проблемы истории докапиталистических обществ.
РА — Российская археология.
РАНИОН — Российская ассоциация научных институтов общественных наук.
СА — Советская археология.
СЭ — Советская этнография.