Следственное дело трех профессоров-историков 1935 года

В 1935 г. в Москве были арестованы три профессора-историка А. С. Башкиров, И. Н. Бороздин и А. А. Захаров. После допросов, очных ставок, вызова свидетелей они были осуждены на три года высылки в Казахстан. В 1940-х гг. Башкиров и Бороздин вернулись к преподаванию. Судьба Захарова для большинства его коллег осталась неясной. В некрологах Бороздина и Башкирова о их тяжелых испытаниях не говорилось ни слова.

[adsense]

65 лет спустя, почти одновременно, появились публикации, затрагивающие их следственное дело. Вдова Бороздина написала книгу о нем. В соответствующей главе использованы как документы следствия, так и рассказы своего мужа 1. Преподаватели исторического факультета МГУ А. Ю. Ватлин (опубликовавший уже ряд статей о репрессиях 1930-х гг.) и археолог А. Р. Канторович, ознакомившись с документами дела трех историков 1935 г., напечатали статью о нем в журнале «Российская археология» 2. А. Р. Канторович любезно показал мне копии и выписки из некоторых документов, не использованных в статье.

Выводы трех авторов не во всем совпадают. Отдельные моменты, представляющиеся мне важными, ими не рассмотрены. Вот почему я хочу предложить вниманию читателей свой взгляд на одну из многих трагедий 1930-х гг. Это оправдано и тем, что сведений о Башкирове и Захарове в печати очень мало, а в свое время они играли заметную роль в жизни нашей науки.

Картина, нарисованная в книге П. А. Бороздиной такова. Илья Николаевич (1883—1959) — потомок старой дворянской семьи — окончил Историко-филологический факультет Московского университета в 1907 г. В 1903 г. вышла первая публикация студента и тогда же он посетил Грецию и Италию. Позже он побывал на археологическом конгрессе в Риме, в Турции, Германии, Франции, Швейцарии и Швеции.

Бороздин быстро выдвинулся. В 1915 г. вышло его учебное пособие «Древний мир. Восток» в соавторстве с классиком русского востоковедения Б. А. Тураевым, а в 1918 — аналогичное издание — «Древний мир на Юге России» в соавторстве с Б. В. Фармаковским. Бороздин был секретарем Московского археологического общества и помогал П. С. Уваровой готовить публикацию справочника к 50-летию МАО.

Круг знакомств молодого ученого уже до революции был очень широк. Он хорошо знал А. Блока, В. Брюсова, А. Белого, С. Есенина, встречался с Г. В. Плехановым, М. Н. Покровским, А. М. Горьким.

К моменту революции Бороздину 35 лет. Он часто выступал в печати, но проявил себя скорее как журналист (сотрудничал в «Вестнике Европы», в «Весах»), чем как профессиональный ученый. В сущности нельзя сказать, специалистом в какой области он был. Он писал и о Древнем мире, и о Французской революции, и о Турецком вопросе, и о славянстве.

После Октября Бороздин не эмигрировал, хотя Уварова приглашала его в Югославию, обещая кафедру в университете, а стал активно сотрудничать с новой властью. При этом речь шла не просто о преподавании ради куска хлеба, об отдельных публикациях в научных изданиях и широкой прессе, а о явной ангажированности, об участии в ряде ответственных политических предприятий.

Сразу после установления советской власти Бороздин работал в кремлевских учреждениях и стал профессором Военно-хозяйственной академии Рабоче-крестьянской красной армии. В 1921 г. он участвовал в создании Ассоциации востоковедов при Народном комиссариате по делам национальностей, возглавляемом Сталиным. Позже служил он и в Госплане, в 1930 г. был одним из организаторов ВОКСа — общества культурных связей с заграницей, находившегося под контролем НКВД, занимался такими вопросами, как перевод цыган на оседлость, перевод тюрскской письменности с арабского алфавита на латинский и т. д. Бороздину была поручена статья «Внешняя политика СССР» в «Большой советской энциклопедии».

За 1918—1935 гг. у Бороздина вышло около 150 публикаций. Снова мы вынуждены сказать, что и в зрелые годы он не стал специалистом в какой-то определенной области, а писал популярные очерки о самых разных эпохах и территориях. Все же наметился преобладающий интерес к прошлому национальных окраин СССР. В органе Ассоциации востоковедов — журнале «Новый Восток», выходившем в 1921—1929 гг., Бороздин был заместителем редактора и напечатал десятки статей, заметок и рецензий.

В 1920-е годы на заработную плату в одном учреждении прожить было невозможно. Всюду ощущался недостаток квалифицированных кадров. Разрешалось и процветало совместительство. И Бороздин служил во многих местах: РАНИОН, Музее культур народов Востока и т. д.

Проявил он себя и как экспедиционный работник: в 1924 г. вместе с А. С. Башкировым ездил в Крым, осматривал Гераклейский полуостров, в 1925 — изучал Старый Крым (Эски-крым, Солхат) и побывал в Ингушетии, а в 1928 г., вел раскопки в Казанском кремле. Некоторые наблюдения, сделанные в поле, интересны, но объем земляных работ всюду был невелик, и в профессионального археолога Бороздин так и не вырос.

Как популяризатор Бороздин для своего времени сделал много полезного. В заслугу ему надо поставить усилия, направленные на спасение памятников московского Кремля после его штурма большевиками, заступничество за арестованного в 1924 г. А. В. Шмидта.

Сотрудничество Бороздина с новыми хозяевами страны было достаточно тесным. Он писал хвалебные статьи о большевиках В. М. Фриче, М. П. Павловиче, Н. Я. Марре, ратовал за классовый подход к явлениям далекого прошлого, за предпочтение социологического анализа каким-либо другим, печатался в оставившем мрачную память журнале «Социалистическая наука и техника». Окружающие это понимали. Д. М. Петрушевский возмущался в письме к С. Б. Веселовскому в 1924 г. поведением Бороздина. Он помог напечатать в Госиздате плохую книгу В. И. Авдиева «Древнеегипетская реформация», отвергнутую РАНИОН, и даже снабдил ее своим предисловием. Эмигрант М. И. Ростовцев писал в 1927 г. А. М. Тальгрену о Бороздине, что у него «просить о каких бы то ни было услугах я не хочу», хотя в 1913 г. тот представлял труды Ростовцева на получение золотой медали МАО, а в библиотеке Бороздина сохранились дореволюционные публикации Ростовцева с дарственными надписями автора 3.

В 1928 г. был торжественно отмечен юбилей Бороздина — 45-летие и 25-летие научной деятельности. Вскоре же положение его заметно ухудшилось.

П. А. Бороздина в своей книге о муже обходит этот момент, утверждая, что до ареста в 1935 г. к Илье Николаевичу не предъявлялось никаких политических претензий. Между тем выпущенный в 1931 г. под редакцией Бороздина сборник «Художественная культура Востока» подвергся резкой критике в печати. Говорилось, что писать о своеобразной культуре тюрок с одной стороны и иранцев с другой — это пропаганда расизма 4. Велось за профессором и секретное наблюдение. Один из сексотов сообщал, что Бороздин ратовал в духе Милюкова за приобретение СССР Боспора и Дарданелл, и этот донос приложен к следственному делу 1935 г.

Ассоциация востоковедов и журнал «Новый Восток» были закрыты, РАНИОН разогнали. По «Академическому делу» 1931 г. и «Делу славистов» 1934 г. репрессировали многих коллег Бороздина. Видимо, с этим связано то, что в 1931—1935 гг. он выступал в печати не как ученый-историк, а как литературный критик. Сегодня многое удивляет и здесь: высокая оценка сочинений П. А. Павленко, редактирование альманаха туркменских литераторов «Лучезарные зори».

К началу 1935 г. Бороздин — член Союза советских писателей и заведующий кафедрой в Московском педагогическом институте им. А. С. Бубнова. Преподавание истории восстанавливалось и старые кадры понадобились.

Бороздина командировали в Туркмению возрождать науку. Но тут последовали арест и высылка. Бороздин начал преподавать в Алма-атинском пединституте. В ноябре 1937 г. он был вновь арестован и отправлен в концлагерь на 10 лет. Пробыв там 5 лет, получил место в Ашхабадском пединституте и даже выступал как лектор ЦК в разных городах Туркмении. В 1949 г. ему разрешили перевестись в Воронежский университет, где он работал до смерти, около 10 лет.

И в эти годы он много писал, опять на самые разные темы. Он занялся историографией, взялся за мемуарные очерки, вошел во Всесоюзный славянский комитет, приглашал в Воронеж заместителя председателя этого комитета некоего полковника и таких официальных историков, как М. А. Алпатов.

Заглавия публикаций Бороздина 1947—1952 гг. вполне в духе времени: «Неправильное освещение русско-болгарских связей». «История в кривом зеркале», рецензия на книгу М. А. Алпатова «Реакционная историография на службе поджигателей войны».

Возобновились связи Бороздина и с писательской средой, в частности дружил он с Г. И. Серебряковой и Н. И. Кочиным.

Жизнь Бороздина, несомненно, была исковеркана, но из 76 лет он полностью потерял семь, и ему позволили вернуться к работе. Как педагог для провинциального Воронежа он был очень ценен. Там о нем помнят, напечатали его библиографию (1959), биографический очерк, даже каталог книг с автографами из его библиотеки.

В чем же причина репрессий, выпавших на долю человека, вроде бы усердно служившего советской власти? Своей жене он говорил, что стал жертвой двух оклеветавших его учеников: А. С. Башкирова и В. Н. Чепелева. С Башкировым он порвал полностью. Встретив его через десять лет после ареста на Всесоюзном археологическом совещании 1945 г., не подал ему руки (сообщение П. А. Бороздиной в письме ко мне от 15 февраля 2001 г.). В каталоге бороздинских книг с автографами нет публикаций Башкирова, хотя в 1920-х гг. он их, конечно, дарил. Третьего профессора, арестованного в 1935 г. вместе с ним, — А. А. Захарова — Бороздин характеризовал жене весьма пренебрежительно: оторван от жизни, нервен, вспыльчив, преподавал, но был косноязычен, говорил всякие глупости. Например, следователю заявил, что лучшим государственным строем был строй древней Греции 5.

П. А. Бороздина, ставшая женой Ильи Николаевича лишь в Ашхабаде, не знала ни Захарова, ни Башкирова, ни Чепелева, познакомилась со следственным делом лишь 1937, а не 1935 г., поверила сказанному мужем и закрепила это в печати. Попробуем взглянуть на трагические события несколько иначе.

Алексей Степанович Башкиров (1885—1963) отнюдь не ученик Бороздина, а его сверстник 6. Окончил Московский университет и служил в Археологическом институте в Константинополе, раскапывал Студийский монастрырь, побывал в Греции, Италии, Франции, Англии и скандинавских странах. Специализация его определилась сразу — античная культура, и работе в этой области знания он остался верен до конца дней.

В годы послереволюционной разрухи Башкиров в 1919—1923 гг. жил в Самаре, где был директором музея и преподавал в университете.

С 1923 г. Башкиров уже в Москве. Он заведовал отделом византийских древностей в Историческом музее, преподавал в Московском университете, работал в РАНИОН, в Музее культур Востока. Сперва занимался только античностью: в 1924 г. вместе с Бороздиным обследовал Гераклейский полуостров, в 1926—1927 гг. вел разведки и небольшие раскопки на Тамани.

Но изучение античности в СССР отнюдь не поощрялось. Большевики помнили, какое значение этому придавалось в старой России, и старались прервать эту традицию. Средства на раскопки античных памятников не выделяли. Между тем кое-какие средства были в национальных республиках, и ряд антиковедов попробовал переквалифицироваться. Б. Н. Граков обратился к Казахстану, Бороздин — к средневековому Крыму, Туркмении, Тем же путем вынужден был пойти и Башкиров. Объектами его исследований в 1920-х гг. стали средневековые древности, преимущественно памятники искусства, в Крыму (1925, 1926), Абхазии (1925), Дагестане (1923—1928), в Татарии (1925).

Бороздин ограничивался краткими осмотрами объектов и небольшими информациями в журналах. Башкиров работал в поле больше и напечатал не только около 40 статей, но и две книги — о булгаро-татарских древностях на Волге и о резных камнях XI—XIV вв. в Дагестане 7.

Сотрудничество Бороздина и Башкирова было достаточно тесным. Они вместе ездили в Крым, оба работали в Музее культур Востока, печатали совместные статьи. В сборнике «Художественная культура Востока» помещен большой очерк Башкирова. В «Трудах археологической секции РАНИОН» печатались хроники ее деятельности. Судя по этой хронике, при поездках в Крым и в Казань Башкиров и Бороздин были равноправными партнерами. Думается, что в Казань Бороздина пригласил именно Башкиров. Он был уроженцем Татарии и начал изучение ее памятников в начале 1920-х гг., еще в период жизни в Самаре.

Годы «Великого перелома» резко ухудшили положение Башкирова. Из университета и Исторического музея его уволили. РАНИОН был закрыт. Началась кампания травли старых ученых в печати. В хронике «Сообщений ГАИМК» отмечено, что 19 марта 1931 г. по докладу Башкирова на секции социально-экономических формаций Института народов Советского Востока была принята резолюция: «Доклад т. Башкирова совершенно несостоятелен с точки зрения методологической, страдает некритическим отношением к источникам и представляет собой чисто описательную механическую компиляцию, не дающую раскрытия классовой природы и феодальных отношений Поволжья» 8.

В 1932 г. в тех же «Сообщениях» появилась написанная в памфлетном стиле статья «Олень с тоской во взоре и меланхолическая свинья» о книге Башкирова про резные камни Дагестана. Под статьей стоит подпись К. В. Тревер. Знавшим ее как очень тонную пресную петербургскую даму, ученицу М. И. Ростовцева, Ф. Ф. Зелинского, Б. В. Фармаковского, В. В. Бартольда, С. Ф. Ольденбурга, бывавшую в Греции и Италии, читавшим ее публикации, чисто фактологические, написанные в совершенно ином — академическом — стиле, нельзя не удивиться тону этой давней полемической статьи. Объяснения два: В ГАИМК шла «чистка». Ученые старой школы оказались под ударом. Кое-кому хотелось показать, что они «перестроились», пишут теперь в новой советской манере. В эти годы Тревер была близка с И. А. Орбели, а он зарекомендовал себя способным на многое в истории с травлей С. А. Жебелева, чуть ли не инспирировал ее. Старые сотрудники ГАИМК говорили мне, что интересующая нас статья написана в действительности им, а вовсе не Тревер. Замечу, что тогда Орбели ездил в Дагестан в аул Кубачи, чтобы посмотреть и вывезти в Эрмитаж те самые надгробия с гравировками, на которые обратил внимание Башкиров 9.

Так или иначе в «Сообщениях ГАИМК» говорилось не только о реальных ошибках в книге Башкирова (ведь востоковедом он не был), не только о неудачных стилистических выражениях (вроде вынесенных в заголовок статьи), но и о вещах, куда более серьезных. Башкиров — типичный представитель РАНИОН, а там неверно понимали марксизм. Он «чистейшей воды формалист», не порвавший со своей «классической школой», пишущий в духе Ростовцева, Фармаковского, П. С. Уваровой и А. А. Бобринского, одним словом, чуждый советской науке человек. Отсюда вполне ясный вывод: «не пора ли подумать о целесообразности дальнейшего развития системы лихих выездов Башкирова в самые разнообразные районы СССР?» Иначе говоря: не пора ли его убрать? 10

[adsense]

Через год последовал новый удар. Комиссия Коммунистической академии, проверявшая работу секции археологии Государственной академии искусствознания (куда перевели археологов из РАНИОН) признала эту работу неудовлетворительной и, в частности, отметила в резолюции, что здесь укрылись всякие «башкировы и гриневичи» 11. Еще через год в «Проблемах истории материальной культуры» (издание ГАИМК) вышла упоминавшаяся выше рецензия А. Ю. Якубовского на сборник «Художественная культура Востока». Критиковались за дилетантизм, антимарксизм и проповедь расизма все авторы сборника, и всем им вскоре пришлось худо. Б. Н. Засыпкина арестовали по «Делу славистов» в 1934 г. Прервались публикации Н. М. Дульского и В. М. Зуммера, первого на долгие годы, второго навсегда. Бороздин осуждался за вредные исходные установки. О Башкирове со ссылкой на статью Тревер Якубовский говорил как о человеке несерьезном, пишущем о чем угодно, всегда плохо и в чуждом для советской науки духе 12. Напомню, что Якубовский и Орбели тесно сотрудничали в эти годы, создавая Отдел Востока в Эрмитаже.

Таким образом, рассказ Бороздина о процессе 1935 г. не точен. Угроза шла не со стороны его «учеников» Башкирова и Чепелева, а со стороны ленинградских востоковедов из Академии истории материальной культуры. Сказывались извечная петербургско-московская рознь, борьба за лидерство, за получение средств на исследования от национальных республик. В начале 1930-х гг. в ходе этой борьбы кое-кто не гнушался и обвинений политического плана, граничащих с доносом.

Меж тем положение Башкирова было к 1935 г. куда хуже, чем у Бороздина. Потеряв все позиции, он смог найти место лишь в Академии архитектуры, где занимался проблемами антисейсмизма в Древнем мире. За ним, как и за всеми, велось наблюдение сексотов, и кто-то из них сообщал в НКВД о его недозволенных речах: сетует на преследования интеллигенции, на закрытие учреждений гуманитарного профиля, на то, что индустриализация тяжким бременем легла на все население страны.

15 января 1935 г. Башкирова арестовали. От него добивались признания в участии в конспиративных организациях, направленных на свержение советского строя. Допросы шли ежесуточно, причем по ночам. Неясно, применялись ли физические методы воздействия, но то, что следователь В. А. Смирнов их порой использовал, известно. В 1938 г., при смене Н. И. Ежова Л. П. Берией и «чистке кадров» в НКВД, Смирнов был арестован, судим и расстрелян. Следствию он признавался в избиениях при допросах 13.

Изматывающая система «конвейера», а, возможно, и избиения сломили Башкирова. Отрицая существование заговоров, он признал, что допускал антисоветские высказывания. Назвал тех ученых, с кем чаще всего общался. Среди них были и Бороздин, и Захаров, и десяток других. Внимание следователя привлекли Ю. В. Готье и С. В. Бахрушин, недавно вернувшиеся в Москву после высылки по «Академическому делу», а также В. А. Городцов. В показаниях по «Академическому делу» он фигурировал в роли «главы военной группы Союза борьбы за возрождение России», но арестован не был. К счастью, кроме Бороздина и Захарова, никто из названных Башкировым лиц в 1935 г. не подвергся репрессиям, хотя, несомненно, надзор за ними усилился.

Вслед за Башкировым отрицали существование каких-либо конспиративных организаций и Бороздин и Захаров, не признавшие себя виновными даже частично, как Башкиров. Из показаний ясно, что московские ученые говорили между собой о необходимости возобновления нормальной работы в области истории, археологии, искусствоведения в СССР. Предполагалось сделать это под видом изучения истории техники. (Напомню книгу антиковеда Б. Л. Богаевского «Техника первобытно-коммунистического общества», вышедшую в 1936 г. под редакцией Н. И. Бухарина).

Постановление ЦК ВКПб о возобновлении преподавания истории в школе (1934) вселяло надежды. Захаров мечтал, что вновь откроется кафедра археологии в МГУ, возродится преподавание древних языков. Через несколько лет все это осуществилось, но беседы профессоров были расценены следователем как вредительские. Ведь вели их люди из «бывших», уже отстраненные от активной работы, притом не в официальной обстановке, под контролем, а где-то в гостях, в «Доме ученых» и т. д. Таких людей надо было убрать со сцены, и среди научных работников,
заявлявших о своей преданности марксизму и рассчитывавших на получение мест в организуемых заново исторических учреждениях, нашлось достаточное число лиц, готовых дать властям показания, направленные против старых профессоров.

Бороздин попал за решетку через месяц после Башкирова, когда контуры обвинения были уже очерчены. Его заверили, что Башкиров признал все. Бороздин добился очной ставки, и поведение коллеги ему не понравилось. Бороздин был, видимо, посильнее и покрепче Башкирова. Такому числу допросов, как тот, он, судя по документам, не подвергался (следователю это было уже не нужно). При позднейших разговорах с женой не мог он не думать и о том что в 1937 г. вместе с Захаровым был вновь репрессирован, а Башкиров — нет. Отсюда и вывод о предательстве.

Владимир Николаевич Чепелев (1906—1942) в 1925—1929 гг. учился в МГУ на отделении теории и истории искусства. Его однокашник и друг Л. И. Ремпель характеризовал Чепелева как студента, боровшегося со старой профессурой, человека, весьма бесцеремонного. Он был учеником не Бороздина, а Б. П. Денике, но ездил в экспедиции Башкирова на Тамань и Бороздина в Солхат. С 1928 г. Чепелев в Музее культур Востока. В 1930 г. принял заведование отделом советского Востока от уволенного Б. Н. Засыпкина. В начале 1930-х гг. Чепелев участвовал в раскопках экспедиции ГАИМК в Эскикермене, т. е. перешел из лагеря московских археологов в ленинградский. В конце 1930-х гг. выпустил брошюры об искусстве советского Азербайджана, Узбекистана и Туркмении (здесь он мог вновь соприкоснуться с Бороздиным). В 1941 г. вышла книга Чепелева «Об античной стадии в истории искусства народов СССР», написанная в марровском стадиальном духе. В дни Отечественной войны Чепелев преподавал в Среднеазиатском университете, защитил там диссертацию по своей книге (оппоненты А. Ю. Якубовский и С. П. Толстов), но вскоре умер 14.

Чепелев был вызван как свидетель по делу трех профессоров и, как говорил Бороздин жене, дал заключение о сборнике «Художественная культура Востока». Особого заключения Чепелева в следственном деле нет, но там хранятся рецензии К. В. Тревер и А. Ю. Якубовского из изданий ГАИМК.

Следователь Смирнов имел низшее образование и не мог, конечно, разобраться в вопросах, связанных с археологией, востоковедением, искусствознанием. Кто-то должен был ему подсказывать, что в этой сфере официально одобряется, а что осуждается. В частности, рассуждения о вредоносности типологического метода Городцова мог написать лишь профессионал. Может быть, консультантом следователя стал Чепелев. Но мог быть им и кто-то другой, даже из Ленинграда. Мы мало знаем о таких консультантах. М. Н. Покровский курировал «Академическое дело». При разгроме Русского музея в 1934 г. консультантами НКВД были М. Г. Худяков и Л. П. Потапов (первого расстреляли в 1936 г., второй умер в 2000 г. в почете). Консультантами при следствии над А. К. Тахтаем в 1949 г. вынуждены были стать П. Н. Шульц и О. И. Домбровский. Грустно читать их заключение, но оно все же не столь страшно, как то, что писалось в 1930-х гг. 15

Трудно сказать, каким был во время следствия 1935 г. Чепелев: запуганным двадцатипятилетним юнцом, убежденным комсомольцем или просто беспринципным человеком. Так или иначе ставить его на одну доску с Башкировым нельзя. Башкиров — жертва, Чепелев — пособник палачей.

Судьба Башкирова в 1935—1945 гг. мне не известна. Выслали его в Казахстан, но не в Алма-Ату, как Бороздина и Захарова, а куда-то еще, что избавило его в 1937 г. от привлечения к новому процессу. Вернулся к активной работе Башкиров в послевоенные годы. В 1945—1948 гг. в «Ученых записках Ярославского педагогического института» была напечатана по частям его написанная до ареста работа об антисейсмизме в древней архитектуре. В 1945 г. он смог защитить ее как докторскую диссертацию на ученом совете Истфака МГУ. Помогли В. А. Городцов, Б. Н. Граков, В. Д. Блаватский, А. В. Арциховский 16.

В некрологе Башкирова, написанном Н. В. Пятышевой, говорится, что в 1945—1962 гг. он заведовал кафедрой всеобщей истории Ярославского пединститута (в следственном деле назван Калининский пединститут). Но жил Башкиров в Москве и преподавал также в Московском пединституте им. В. П. Потемкина, во всяком случае уже в 1948 г. Бороздин вернулся к активной деятельности в 1943г., Башкиров, может быть, и несколько раньше, ведь 1945 год — это год выступления в печати и защиты диссертации. А перед войной и во время ее он мог лишь преподавать, стараясь не обращать на себя внимания.

Писал в эти годы Башкиров немного (около 10 публикаций 1945—1967 гг.), только об античности, возобновил раскопки на Таманском полуострове (1947—1949, 1951, 1961, 1962), сосредоточив силы на исследовании Патрея. В 1955 г. Башкиров был реабилитирован, в 1963 г. умер.

В целом пострадал он меньше Захарова и Бороздина. Пожалуй, он менее яркая фигура, чем они. Но мне кажется неверным расценивать Башкирова как малоодаренного ученого с сомнительной репутацией. В отличие от Бороздина у него была четко очерченная специальность — антиковедение. Раскопки он вел систематически (По словам Н. В. Пятышевой, на его счету 50 экспедиций), политиканством не занимался. Педагог он был хороший. А. А. Узянов, занимавшийся в руководимых им школьных археологических кружках, и сейчас с удовольствием вспоминает его лекции, обильно уснащенные диапозитивами, привезенными еще до революции из Греции и Италии.

Не похож на Бороздина был и Алексей Алексеевич Захаров. Родился он в 1884 г. в Москве. Окончил Московский университет, но как-то был связан и с Харьковским. Напечатал там несколько статей, в частности в сборнике в честь В. П. Бузескула. Как и Башкиров и Бороздин, Захаров бывал в странах Западной Европы. До революции публиковал свои исследования в «Журнале Министерства народного просвещения», «Гермесе» и др.

В 1916 г. выступил как переводчик большой книги Г. Ферреро «Величие и падение Римской империи».

После революции, как и многие его сверстники, Захаров работал сразу в ряде учреждений: в МГУ, Историческом музее, РАНИОН, заведовал археологической секцией Московского отделения ГАИМК. Слова Бороздина о дефектах речи Захарова не свидетельствуют о том, что он был плохим педагогом. А. В. Арциховский тоже не выговаривал некоторые буквы, а как профессор пользовался популярностью.

Захаров был болезненным человеком. На раскопки не ездил. Область его интересов — Древний Восток, античность, но писал он и о средневековых памятниках, был активным сотрудником журнала «Новый Восток», где касался и древностей Индии, Закавказья. За 1918—1935 гг. вышло около 50 его публикаций. Среди них три популярных книги: «Очерки Эгейского мира» (1918), «Эгейский мир в свете новейших исследований» (1924), «Хетты и хеттская культура» (1924). В период изоляции России и СССР от зарубежной науки после начала I Мировой войны важно было знакомить читателей с важнейшими открытиями в области древнейших цивилизаций (хеттской, крито-микенской).

Замечу, что Бороздин был редактором книги о хеттах и написал рецензию на книгу об Эгейском мире.

В Историческом музее Захаров работал с 1914 г., ведая отделом античной и скифо-сарматской археологии. Напечатал статьи о хранящихся в музеях коллекциях: из раскопок В. В. Радлова в Катанде, о бронзовых статуэтках кобанского времени на Кавказе. Видимо, давние контакты с Харьковом вызвали публикацию в Венгрии (совместную с В. В. Арендтом) материалов из Салтовского могильника.

В целом деятельность Захарова в 1918—1930 гг. была, безусловно, полезной 17.

Интереснее другое. Захаров придерживался совершенно иной линии поведения по отношению к новой власти, чем добросовестно служивший ей Бороздин, или сторонившийся политики, а в узком кругу позволявший себе вольные речи Башкиров.

Прежде всего Захаров стремился поддерживать интенсивные связи с иностранными учеными. Из 47 его публикаций 1918—1935 гг. — 15 зарубежных. Когда после высказываний А М. Тальгрена об археологии в СССР на страницах «Eurasia septentrionalis antiqua» советским ученым запретили сотрудничать в этом журнале, Захаров продолжал там печататься. 5 декабря 1931 г. М. И. Ростовцев писал Э. Миннзу, что брошюру В. И. Равдоникаса «За марксистскую историю материальной культуры» ему прислал Захаров, «от которого много получаю» 18. Эта брошюра, не имеющая научного значения, была послана, конечно, потому, что ярко демонстрировала требования властей к академической науке. В 1933 г. Миннз сообщал Ростовцеву, что «дела Захарова очень плохи», а 31 октября 1935 г. известил того же адресата о ссылке Захарова 19. Г. М. Бонгард-Левин говорил мне, что, разыскивая материалы о Ростовцеве в архивах научных учреждений Западной Европы и США, всюду наталкивался на письма Захарова с информацией о положении ученых в СССР и просьбами о помощи. Адресатами писем были не только Ростовцев и Миннз но и А. Эванс, А. Тальгрен, Э. Херцфельд и др.

Другие проявления независимой позиции Захарова отражены в материалах следственного дела 1935 г. В РАНИОН он отказался публично поддержать репрессии против ученых, из-за чего расстался с этим учреждением. Привлеченные к следствию свидетели рассказывали об этом по-разному. С. В. Киселев говорил о протесте Захарова после «Шахтинского дела» (1928 г.) и увольнении ученого после этого из РАНИОН. А. Я. Брюсову запомнилось, что обсуждался арест Ю. В. Готье и других историков, привлеченных к «Академическому делу» (1930—1931 гг.), после чего Захаров сам демонстративно ушел из РАНИОН.

С МГУ и Историческим музеем он вынужден был расстаться примерно тогда же. В ГИМ он стал жертвой «чистки» 1929 г. 20

Найти новое место работы оказалось крайне трудным. Видному антиковеду пришлось пойти на должность библиотекаря в Музее антропологии МГУ. Здесь вскоре же, в 1931 г., возникла еще одна острая ситуация. Музей посетил эстонский ученый, чье имя следователь передал как «Ляерт» (по мнению С. В. Кузьминых, это, скорее всего, Эрик Лайд). Он интересовался там, что сделано за последние годы в СССР по финно-угорской тематике. Захаров язвительно ответил, что провозглашенный марксистским гением Н. Я. Марр учит нас, что никаких финно-угров не существовало, и что разрабатывать данную тематику в СССР запрещено.

Кто-то доложил об этой рискованной реплике в карательные органы. В коллективе музея состоялось обсуждение поступка Захарова.

М. С. Плисецкий, С. П. Толстов, М. В. Воеводский, Г. Ф. Дебец в один голос требовали изгнания из стен музея чуждого им и советской науке человека. Защищали его только Я. Я. Рогинский и А. В. Збруева. Каким благородным человеком был Рогинский, знают все, кто имел счастие с ним общаться. Збруева в 1940-1950-х гг. имела репутацию сексота (не тогда ли ее и поймали и принудили к сотрудничеству?). Сам Захаров выступить на обсуждении отказался. И эти данные включены в материалы следственного дела 1935 г.

В «Антропологическом журнале» мы найдем две маленькие публикации Захарова: заметку к юбилею знакомого ему по Харькову В. А. Бабенко (1932) и библиографию к статье Г. Ф. Дебеца «К антропологии древних культур Передней Азии» (1934). Но, конечно, реализовать себя в Музее антропологии Захаров ни в коей мере не мог. Продолжал печататься за рубежом. В 1934 г. провел два месяца в тюрьме, но был выпущен.

14 февраля 1935 г., одновременно с Бороздиным, Захаров был вновь арестован. На допросах держался очень смело, заявил о своем неприятии советской власти и марксизма, возмущался преследованиями ученых и разгромом гуманитарных наук в СССР, сказал что отныне прекращает какую-либо работу.

По свидетельству М. А. Миллера, осужденного отправили в ссылку в Алма-Ату в инвалидном кресле 21. Служил ли он там, я не знаю. В ноябре 1937 г. Захаров был арестован в третий раз (по словам П. А. Бороздиной, по доносу некоего Э. И. Пинкевича-Пилыда) и 1 декабря 1937 г. расстрелян 22. Мне известны дореволюционные публикации Эразма Ивановича Пильца по польскому вопросу. Вероятно, о нем и идет речь.

По словам П. А. Бороздиной, Илья Николаевич в Алма-Ате с Захаровым не встречался и о судьбе его так никогда и не узнал. Слышал только, что тот покончил с собой, не то отравившись, не то выбросившись из окна. В 1940—1950-х гг. Бороздин встречался с подросшим сыном Захарова и сказал ему, что погубил его отца Башкиров. Андрей Захаров решил ему отомстить, а Бороздин уговаривал юношу отказаться от этого намерения, чтобы не рисковать своим будущим.

В литературе фигурирует другая дата смерти ученого — 1947 год 23, и восходит она к его вдове Софье Павловне Захаровой-Григоровой. В 1919—1929 гг. она была сотрудницей Исторического музея, затем подверглась «чистке» и была уволена. Восстановилась на работе в музее в 1945 г. и служила там до 1963 г. Откуда взялась дата — 1947 г.? Скорее всего, Захаровой в 1937 г. сказали, что ее муж осужден «на десять лет без права переписки». Она могла поверить в это, как и тысячи других родственников, поверила и сообщенной ей позднее справке с ложной датой смерти. Не исключено и то, что она прекрасно все понимала, но уволенная из музея жена «врага народа» при восстановлении на работе предпочла скрыть истинное положение дел.

В 1950-х гг. С. П. Захарова сдала в архивы Исторического музея и Института археологии АН СССР ряд неопубликованных рукописей своего мужа.

Как видим, А. А. Захаров — личность незаурядная, мало похожая на Бороздина и Башкирова. Смелости его нельзя не поразиться, зная о том, как вели себя его коллеги. В 1929 г., посылая Э. Миннзу свою книгу «Древнегреческие керамические клейма с именами астиномов», Б. Н. Граков просил передать другой экземпляр ее «великому автору «Iraniens and Greeks»» 24, т. е. М. И. Ростовцеву, но не назвал имени эмигранта и умышленно перевел заголовок «Эллинства и иранства на Юге России» на английский. Ученик египтолога Ю. Я. Перепелкина рассказал о таком эпизоде из жизни своего учителя. В Институт востоковедения пришло на его имя письмо из-за рубежа. Оно было положено на стол Перепелкина в кабинете, где сидел он и его коллеги. Увидев письмо Перепелкин побледнел и сказал: «кто принес этот конверт, пусть отнесет туда, откуда взял» 25. Речь идет явно не о 1930-х, а скорее о 1960—1970-х гг. К тому же Перепелкин был одинокий человек, а у Захарова были жена и маленький сын Андрей (вместе с ними жил и брат ученого).

Какие же выводы мы вправе сделать из рассмотренных материалов? Те, кто имеет возможность видеть воочию следственные дела, задают себе обычно два вопроса: а были ли в реальности конспиративные организации, в которых якобы участвовали обвиняемые, и как они держались на допросах?

Ответ на первый вопрос заранее известен: никаких конспиративных организаций не существовало. Они были придуманы в недрах ЧК — ГПУ — НКВД — МВД — КГБ.

Второй вопрос крайне труден и требует большой деликатности. Мы, ведь, не знаем, в каких условиях и какими методами выколачивались многие показания. Нельзя, не задумываясь, бросить камень в несчастных замученных людей.

В тени остается обычно третий вопрос: а какие надежные данные по истории нашего общества можно извлечь из заведомо искаженных следователем ответов на провокационно поставленные вопросы? Выявить такие надежные факты безмерно трудно. Некоторые подходы к разработке истории науки на материалах следственных дел намечены публикаторами «Академического дела» Б. В. Ананьичем и В. М. Панеяхом 26.

Главное впечатление, вынесенное мной при знакомстве с документами по делу трех профессоров 1935 г., сводится к осознанию той роли, что сыграли в этой трагедии их коллеги. Имею в виду не показания измученного Башкирова, а рецензии Тревер и Якубовского, сообщения свидетелей по делу — Брюсова и Киселева, публичные выступления Воеводского, Дебеца, Толстова. Н. Я. Мандельштам говорила, что ее мужа — великого поэта — убили не НКВД и ЦК ВКПб, а члены Союза советских писателей. А. А. Зиновьев так же утверждал, что его выкинули из страны не сотрудники КГБ и ЦК КПСС, а друзья — философы. Увы, то же приходится повторить и нам.

Я уверен, что рафинированная Камилла Васильевна Тревер вовсе не хотела, чтобы Башкирова истязали в застенках. Но дискредитировать своего конкурента по изучению древнего искусства Кавказа и убрать его с дороги она была не прочь. К чему это может привести в данный момент и в данной ситуации она не задумывалась. Киселев, Брюсов, Воеводский, Дебец, Толстов, надо думать, не хотели, чтобы Захарова расстреляли, но своими выступлениями подталкивали его к месту казни.

Мы уверяем себя, что есть некое научное сообщество, дружная семья ученых, озабоченная неким общим делом. А в действительности идет борьба за место под солнцем, за чины, ставки, средства на исследования, перспективные районы и темы. Кое-кто готов в этой борьбе орудовать без перчаток, а кто-то умело использует это.

Добились ли враги Башкирова, Бороздина и Захарова своей цели? Увы, в общем да. В 1930-х гг. эти ученые были растоптаны. В 1940-х Башкиров и Бороздин вернулись к преподаванию, но особой роли уже не играли. Бороздина чтили в Воронеже. Еще бы: в детстве он разговаривал со Львом Толстым, в 1918 г. бродил по ночному Петрограду с Блоком, обсуждая судьбы России! Но о большой науке речи уже не было. Башкирова в Москве не слишком уважали. А Захарова просто забыли. До 2000 г. судьба его была не ясна и решительно никого не интересовала. Рукописи, оставшиеся после него, никто не читал и не оценил. В справочнике «Советские востоковеды» о нем нет ни слова.

Да, шесть десятилетий в развитии науки очень большой срок. То, что написали три наших героя в первой трети XX в. было тогда полезно, а сейчас уже устарело. Потерян интерес и к авторам.

Мне хотелось напомнить об этих людях. До революции они получили прекрасную подготовку. В дни Гражданской войны решили остаться и работать на родине. Тогда тридцатилетними они заняли ведущее положение в науке, ибо многие их коллеги эмигрировали, умерли от голода, были отстранены от работы. В 1920-х гг. все трое активно трудились, печатались, ездили в экспедиции. Но в тридцатых годах потребовались люди более гибкие и управляемые. Пришло новое поколение и смело с дороги всех трех. Один погиб. Двум суждено было выжить и вернуться к работе. Но, выпав из жизни сорокалетними, они вернулись сломленными шестидесятилетними стариками и доживали оставшиеся десяток-полтора лет в глубокой тени. Я хотел показать и то, какие это были разные индивидуальности, пытался по мере возможности возродить образ Алексея Алексеевича Захарова.

Интерес документов 1935 г. лежит не столько в историографической, сколько в морально-этической сфере. А здесь-то не устаревает ничего. Надо лишь уметь извлекать уроки.

Notes:

  1. Бороздина П. А. «Думой века измерил» // Жизнь и судьба профессора Ильи Николаевича Бороздина. Воронеж, 2000. С. 104—121.
  2. Ватлин А. Ю., Канторович А. Р. Из истории отечественной археологической науки (Несостоявшийся судебный процесс 1935 года) // РА 2001. № 3. С. 124—132; Госархив Российской Федерации. Ф. 10035. On. 1..
  3. Переписка С. Б. Веселовского с отечественными историками. М., 2001. С. 415, 416; Скифский роман. М., 1997. С. 511.
  4. Якубовский А. Ю. Против расовой теории в востоковедении // Проблемы истории материальной культуры. 1933. № 3—4. С. 72-77.
  5. Бороздина П. А. «Думой века измерил». С. 109.
  6. Очерк деятельности Башкирова дан по некрологу (Пятыгиева Н. В. А. С. Башкиров // СА. 1963. № 3. С. 316, 317) и по его публикациям, учтенным в библиографических справочниках «Советская археологическая литература» (1918—1940. М.; Д., 1965; 1941—1957; М.; Д., 1959; 1958—1962; Д., 1969; 1963—1967; Д., 1975). См. также: Войтов В. Е. Материалы по истории Государственного музея Востока. М., 2003. С. 438.
  7. Башкиров А. С. Памятники булгаро-татарской культуры на Волге. Казань, 1925; Он же. Искусство Дагестана. Резные камни. М., 1931.
  8. Сообщения ГАИМК. 1931. № 7. С. 37.
  9. Пиотровский Б. Б. История Эрмитажа. М., 2000. С. 93, 507.
  10. Тревер К. В. Олень с тоской во взоре и меланхолическая свинья // Сообщения ГАИМК. 1932. № 1—2. С. 22—37. Цитата со с. 37.
  11. Мишулин А. В. К открытию отделения ГАИМК в Москве // Сообщения ГАИМК. 1932. № 3—4. С. 73.
  12. Якубовский А. Ю. Против расовой теории…
  13. Ватлин А. Ю. «Союз польских патриотов» (польские студенты в Бутове) // Бутовский полигон. 1937—1938. М., 1999. С. 29; Дель О. «Гитлерюргенд» и другие фальсификации НКВД // Там же. С. 35.
  14. Ремпель Л. И. Мои современники. Ташкент, 1992. С. 44; Горшенина С. М. Галина Пугаченкова. Ташкент, 2000. С. 108; Баширов Л С. Археологическое обследование Таманского полуострова летом 1927 г. ТСА РАНИОН. 1928. Вып. III. С. 74; Войтов В. Е. Из истории археологических экспедиций Музея восточных культур в Старом Термезе 1928 гг. М., 2001. С. 65. Войтов В. Е. Материалы по истории Государственного музея Востока. М., 2003. С. 475. В. Е. Войтов любезно предоставил мне копию личного дела В. Н. Чепелева из архива Музея Востока.
  15. Граб В. И., Супруненко О. Б. Археолог Олександр Тахтай. Полтава, 1991. С. 47—53.
  16. Арциховский А. В. Хроника ученого совета // Доклады исторического факультета МГУ. 1945. Вып. 2. С. 40.
  17. Сведения о Захарове приведены по материалам, любезно сообщенным мне И. В. Тункиной, и по кн.: Советская археологическая литература 1918—1940. М.; Л., 1965.
  18. Скифский роман. С. 317.
  19. Там же. С. 318, 319.
  20. Орешников А. В. Жить и надеяться // И за строкой воспоминаний большая жизнь… М., 1997. С. 116.
  21. Миллер М. А. Археология в СССР. Мюнхен, 1954. С. 82, 84.
  22. Бороздина П. А. «Думой века измерил». С. 111 (со ссылкой на Центральный архив Министерства безопасности СССР. Архивное следственное дело № 4 51314 Общий следственный фонд 3377-е-55).
  23. Скифский роман. С. 326. И за строкой воспоминаний… С. 267. Издания Государственного исторического музея. 1873—1998. Библиографический указатель. М., 1999. С. 175.
  24. Четыре письма Б. Н. Гракова к Э. Миннзу // Евразийские древности. М., 1999. С. 39.
  25. Вассоевич А. А. О Юрии Яковлевиче Перепелкине и его научных открытиях // Перепелкин Ю. Я. История древнего Египта. СПб., 2000. С. 34.
  26. Ананьич Б. В., Панеях В. М. Принудительное «соавторство» // Сборник памяти Ф. Ф. Перченка. СПб., 1995. С. 103—108; Панеях В. М. Творчество и судьба историка: Борис Александрович Романов. СПб., 2000. С. 123—143.

В этот день:

Дни смерти
1929 Умер Франц Студничка — германский историк искусства, археолог и преподаватель австро-венгерского происхождения.

Рубрики

Свежие записи

Счетчики

Яндекс.Метрика

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Археология © 2014