Русь Рюрика

К содержанию книги «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси» | К следующей главе

Роль остальных центров Верхней Руси в развитии русско-скандинавских связей в пределах, очерченных летописными характеристиками «Руси Рюрика», может быть освещена лишь на основе археологических данных, значительно уступающих обилию материалов Новгорода и Ладоги.

Традиция сопок, очевидно, не однородна: в единичных ранних памятниках этого круга (в Полужье, Причудье) проступают компоненты, указывающие на контакты носителей «традиции сопок» с населением «культуры северных длинных курганов», а также с «большими курганами» локальной верхнеокской мощинской культуры середины I тыс. н. э. (IV-VI вв.). (Носов 1974; Михайлова 2002). Однако основной массив сопок — видимо, результат скандинаво-славянского синтеза культурных традиций, который начался не позднее середины VIII в., скорее всего, в районе Старой Ладоги; затем по Волхову «традиция сопок» распространилась в Южное Приильменье.

[adsense]

Высокие крутобокие насыпи достигающие в ряде случаев 10-12 м, в среднем 4-7 м, ограничены по окружности ровиком (а нередко и каменным венцом), в основании содержат каменные конструкции, напоминающие о скандинавских. Как показывают тщательные исследования, которые в последнем десятилетии провел С. Л. Кузьмин, погребения в сопках, по обряду сожжения, редко размещены в основании насыпи, но отмечены захоронения останков (может быть, в специальных вместилищах) на вершине, на склонах, обнаружены они и вдоль внешнего основания насыпи (Кузьмин 1999). Главной функцией таких топохронов, как сопки, видимо, было «закрепление» окружающего пространства, права на него (именно так, haugodal, «право с курганных времен», обосновывали свои родовые владения скандинавские бонды).

Связанные с новым ландшафтно-хозяйственным стереотипом, сопки маркируют распространение славянского пашенного земледелия, сельского расселения и древнерусской государственности в пределах формирующейся Верхней Руси (Конецкий 1989). Следует подчеркнуть, однако, что сопки вряд ли стоит рассматривать как «племенной индикатор» словен ильменских: появление славян в Ильменском Поозерье, где эта традиция представлена в неясном, «стертом» виде, относится к несколько более раннему времени (VII — первая половина VIII в.), а на окраинах (например, по периферии Южного Приладожья), да и в других местах своего ареала сопки обнаруживают отчетливые финские черты. Генезис же традиции сопок более всего связан с перенесенным в Ладогу «из-за моря» погребальным ритуалом, близким уппсальским курганам Швеции VI в.

Сложным взаимодействием скандинавского (варяжского), славянского и иных компонентов (Спицын 1899; Равдоникас 1924) сопки отобразили основные процессы формирования в пределах Верхней Руси качественно нового социополитического явления, с этого момента во многом определявшего дальнейший ход этнического процесса Древнерусского государства, и современные исследователи вполне определенно видят в этой ритуальной традиции манифестацию архаической «руси» в Восточной Европе, прежде всего на Северо-Западе России (Мачинский, Мачинская 1988; Stang 1996).

Центры этой Руси, прежде всего Ладога, затем Ильменское Поозерье и Новгород с Рюриковым городищем, в VIII—IX вв. связаны с отдаленным на запад «псковским ядром» раннеславянского расселения; единичные сопки (Лыбуты, Горско) указывают на общность, а развитие Изборска и других памятников «зоны псковского градообразования» — на своеобразие этнокультурных процессов этой области славяно-финно-балтского пограничья и при этом свидетельствуют о самостоятельном (и сравнительно раннем) проникновении скандинавов из акватории Финского залива по Нарове в Причудье (Основания регионалистики 1999: 290- 295, 319-322).

Псков приобретает черты города на рубеже ІХ-Х вв. («Псков Г», по С. В. Белецкому), когда рядом с древним мысовым городищем Крома появляется обширный посад. Керамический комплекс этого времени насыщен западнославянскими элементами; население города, впитавшее какие-то группы новых поселенцев, занималось ремеслом и торговлей. Скандинавские вещи, «гибридные» изделия местного ремесла, равно как и погребения по варяжскому обряду в городском некрополе (две камерные гробницы, сожжение с набором скорлупообразных фибул) свидетельствуют о скандинавском элементе в составе населения Пскова и, в частности, о присутствии варягов в дружине (Белецкий 1980: 15; 1996: 54-70, 78-85).

Изборск, упомянутый в «предании о варягах», уже в VIII—IX вв. был значительным центром славянского населения в южном прибрежье Псковского озера. Укрепленное поселение на так называемом Труворовом городище до начала X в., по заключению, основанному на многолетних исследованиях В. В. Седова, сохраняло протогородской характер (Седов 2002). Видимо, именно на рубеже ІХ-Х вв., после пожара дославянского городища Псковского Крома (862 г.?) значение «центрального места», стольного города переходит ко Пскову, который и начинает с этого времени быстро расти. В X в. укрепления Изборска перестраиваются, наряду с детинцем формируется торгово-ремесленный посад. На рубеже ХІ-ХІІ вв. в Изборске были сооружены каменные укрепления, с этого времени он становится важнейшей пограничной крепостью на подступах к Пскову (Седов 1975а, 19756,1982).

Стратиграфическая картина развития Псковского городища VIII-X вв. напоминает (хотя и не вполне тождественна) динамику формирования стратиграфии близлежащего городища Камно (Плоткин 1974,1980, 1982). Здесь «дославянский» слой с керамикой типа Рыуге насыщается новыми элементами, а на исходе IX в. происходит постепенное замирание поселения — одного из протогородских предшественников Пскова. Следов гибели городища Камно не фиксируется, однако прекращение жизни здесь, возможно, связано с катастрофой — пожаром 860-х гг. на Псковском городище.

Выявленная ситуация стратиграфически и хронологически близка картине, реконструированной в последние годы по данным планиметрических и дендрохронологических исследований в Старой Ладоге (Кузьмин 2000): пожар и трансформации середины IX в. (860-е гг.) здесь достаточно определенно связываются с летописными событиями «изгнания варягов» и затем «призванием Рюрика» и рассматриваются как один из наиболее ярких примеров совпадения письменных и археологических данных о начале Руси (Кирпичников 1985; Кирпичников, Дубов, Лебедев 1986; Лебедев 1985). Гибель более раннего ладожского поселения 750—850-х гг. связана с глубокой перестройкой финно-скандо-славянских отношений на Северо-Западе и становлением славяно-варяжской «Руси Рюрика» (Лебедев 1994).

В этом контексте судьба поселения VIII — начала IX в. в Старом Изборске, равно как и современных ему укрепленных пунктов в низовьях Великой, включая поселения и группу сопок в погосте Лыбуты (Выбуты) (по преданию — родина княгини Ольги), заслуживает специального анализа. Она уже стала предметом разворачивающейся научной дискуссии (Мачинский 1986; Бе¬лецкий 1993; Плоткин 1993; Джаксон, Рож¬дественская 1988; Седов 1990; Белецкий 1996).

Вполне возможно, что по мере дальнейших углубленных археологических и междисциплинарных исследований картина реальных взаимоотношений финских и балтских племен со славянами и скандинавами здесь, в пограничье и «на стыке» этнокультурных ареалов, образовавшем компактную, локальную и своеобразную историко-культурную зону («псковское ядро», по терминологии лингвистов, см.: Герд, Лебедев 1991), окажется существенно отличной от выдвигавшихся ранее и казавшихся устоявшимися реконструкций.

Труворово городище, своего рода первоначальный форпост собственно славянской («словенской») колонизации Причудья в этой пограничной полосе, действительно мог оказаться достаточно уязвимым для двойного давления — со стороны автохтонов и со стороны «варяжских находников». Тогда стратиграфический разрыв, подмеченный С. В. Белецким, синхронизируется с пожаром «рыугеского слоя» Псковского городища, а дальнейшая эволюция урбанистического центра в Причудье определяется новой системой отношений славян, «чуди» и варягов.
Процессы, локализованные в Ладоге в пределах одного центра, здесь разворачивались в нескольких, конкурирующих, и определенные этапы отмечены подъемом одного из таких центров и прекращением жизни в остальных.

«Мигранты», судя по всему, утвердились в коммуникативно оптимальном и наиболее перспективном из пунктов, созданных автохтонным населением. Во всяком случае, динамика последовательного роста «славяно-варяжского поселения» в Пскове второй половины ІХ-Хвв., прослеженная С. В. Белецким, позволяет именно здесь локализовать гипотетическую резиденцию княжеского наместника на западном рубеже «Руси Рюрика» —«стол Трувора», или, скорее, «стол» одного из преемников «братьев» — водворившегося на этом месте «мужа», посланного Рюриком (Белецкий 1993:91-93).

Полоцкое городище на р. Полоте, притоке Западной Двины (от нея же полочане), существовавшее до 980 г., исследовано в очень небольшом объеме. Находки в его окрестностях (клад дирхемов 40-х годов X в., франкский меч) свидетельствуют о том, что город, возникший в VIII—IX вв., принимал активное участие в системе внешних связей, охватывавшей другие рассмотренные русские центры (Штыхов 1975). Вполне правомерно видеть в Полоцке следующий плацдарм «Державы Рюрика», освоенный этой державою, вслед за Псковом.

Материалы западных районов Верхней Руси и прилегающих областей в целом не противоречат известиям летописи о русско-скандинавских отношениях ІХ-Х вв.; однако они и не дают столь ярких и детальных свидетельств о развитии этих отношений, как данные археологии и письменных источников для Ладоги и Новгорода. Это не случайно — активность норманнов была направлена прежде всего на магистральные водные пути, а в IX в. — преимущественно к непосредственным источникам арабского серебра, на Волжский путь; лишь взаимодействие со славянами во всех основных восточноевропейских центрах балтийско-волжской торговли привело их к переориентации не только на Новгород, но и на другие, более южные русские центры (Дубов 1989:55-139).

Это обстоятельство отмечено и «Повестью временных лет», сообщившей о расширении первоначального «княжения» Рюрика именно в восточном и юго-восточном направлениях, от Белоозера — к Ростову и Мурому. В материалах памятников этого региона имеются подтверждения ранней активности скандинавов на землях формирующейся северо-восточной Руси, в IX в. тесно связанной с Верхней Русью. По мнению современного исследователя этого региона И. В. Дубова, основной поток славянской колонизации Волго-Окского междуречья шел в это время с Северо-Запада, и в потоке славянского (а также ассимилируемого финно-угорского) населения сюда проникали и отдельные группы варягов (Дубов 1982:33-37). Скандинавские находки известны у дер. Городище (Крутик) в окрестностях летописного Белоозера (Голубева 1979а: 131-137; Го¬лубева 19796: 186-187), на Сарском городище под Ростовом (Леонтьев 1975: 20), в погребениях Владимирских курганов (Рябинин 1979: 243). Наиболее ранние и выразительные скандинавские комплексы сосредоточены в курганных могильниках Ярославского Поволжья, Тимеревском, Михайловском, Петровском, при которых располагались открытые поселения (см. рис. 49ж).

Ярославские памятники дали богатый и разнообразный материал, относящийся как к истории освоения края славянами, так и к характеристике торговой активности на Волжском пути в IX-XI вв. (Ярославское Поволжье 1963; Дубов 1982; 124-187). Вплоть до основания великокняжеской крепости в Ярославле (1024 г.) эти открытые торгово-ремесленные поселения вместе с летописным Ростовом составляли, по-видимому, основу загадочного «третьего центра Руси», который арабские источники называют «Арса» (Дубов 1982:104-123; Мачинский 1982:22). Присутствие норманнов в этой политической общности по погребальным памятникам прослеживается с IX в. В X в. разворачивается процесс этнической интеграции и социальной стратификации, который привел к растворению пришельцев в славянской среде. Вклад варягов в культуру торгово-ремесленных поселений проявился не только в погребальном обряде, распространении некоторых типов вещей, но и в какой-то мере в керамической и домостроительной традициях (Седых 1982: 111-118; Томсинский 1982:118-123). Продвижение скандинавских воинов-купцов по Волжскому пути зафиксировано находкой норманского сожжения с оружием в Белымере, близ Булгара, что позволяете большей долей вероятности видеть в «русах», встреченных здесь в 922 г. Ибн-Фадланом, представителей именной этой группы (Arbman 1955:64-65).

Наряду с Ярославскими курганами и открытыми торгово-ремесленными поселениями, Сарским городищем, ранними слоями древнерусского Ростова, новые данные раскрывают возможные связи «окняжения» этой территории, «третьего центра Руси», силами, направлявшимися с дальней окраины Северо-Запада, из Пскова (и включавшими в свой состав варяжский контингент). Угличский кремль в результате исследования С. В. Томсинского выступает как «раннерусский» центр X в., с мысовым укреплением, усадебною застройкой и языческим могильником. Комплекс находок скандинавского происхождения (бутероли, фибула, обломок скрамасакса и др.) подкрепляют сведения поздних по происхождению текстов местной летописи, согласно которым Углич основан «Яном Плесковичем», «братом» или посланцем княгини Ольги (Томсинский 1999:177) Город, по этим данным, основан в 945 г., в период расцвета «волжской торговли» русов и притом закреплял внутренние взаимосвязи восточных и западных опорных пунктов «Руси Рюрика».

В конце X — начале XI в. на Северо-Востоке развиваются процессы, которые привели к быстрому обособлению Ростово-Суздальской земли и превращению ее в одно из крупнейших древнерусских княжеств. Однако и к этому времени скандинавский элемент здесь далеко не исчез, хотя внешние связи «поволжских варягов» значительно сократились в связи с упадком Волжского пути после разгрома Святославом Булгара и Хазарии в 964-965 гг. Раскопки М. В. Седовой в Суздале, наряду с Ростовом, в «стольном городе» Ростово-Суздальской земли XI-XII вв., раскрыли боярскую усадьбу XI в. с ремесленной мастерской, где работал мастер, владевший рунической письменностью. На одной из отливок изображался Один с воронами, а руны сообщали об амулете: «этот Олава». Автор раскопок резонно полагает, что вместе с ремесленными изделиями «найденные предметы вооружения и снаряжения всадника, а также отдельные предметы скандинавского облика заставляют предположить принадлежность хозяина к верхушке варяжской княжеской дружины» (Седова 1980: 47-48), и позднее исследователи связали владельца этой усадьбы с дружиною Шимона, потомка одного из воинов Ярослава Мудрого, основателя династии ростово-суздальских тысяцких (Дубов 2001: 157).

Прекращение движения арабского серебра по Волге, таким образом, не означало свертывания русско-скандинавских экономических отношений. В X — начале XI в. происходит их перестройка, в результате которой Русь превращается из транзитного экспортера в импортера монетного серебра, поступающего из западноевропейских стран через Скандинавию. Наибольшее количество кладов X-XII вв. с западными денариями сосредоточено в Новгородской земле (Потин 1968: 15,47). Заметное место в этих кладах занимает английское серебро, поступавшее в виде «Данегельда», что непосредственно указывает на участие викингов в торговых сношениях с русскими землями.

Верхняя Русь, таким образом, на протяжении нескольких столетий — с середины VIII до начала XII в. — была постоянной и обширной ареной длительных и разносторонних славяно-скандинавских контактов. Многовековые отношения неоднократно меняли форму, направление, социальную мотивировку; они охватывали различные слои населения, включали наряду со славянами и скандинавами представителей других этнических групп, местных прибалтийско-финских и волжско-финских, наряду с тюркскими и иными восточными пришельцами по Волжскому, равно как западными — по Балтийскому пути. Все это вело к глубокому взаимопроникновению разных уровней материальной и духовной культуры (Herrmann 1983:48-57).

[adsense]

Этот сложный комплекс взаимосвязанных факторов, выявляемых на основании изучения археологических, письменных, нумизматических, лингвистических данных, должен быть обязательной основой для анализа одного из запутанных, осложненных избыточными построениями, вопросов ранней истории Киевской Руси — проблемы происхождения названия «русь», первоначально обозначившего одну из групп восточноевропейского населения, затем приобретшего территориальное значение «Русская Земля» и, наконец, ставшего названием государства и страны — Русь, а вместе с нею — ее народа, русских (Артамонов 1962: 289-293,365-384; Петрухин 1989: 293-326; Stang 1996; Станг 1999,2000). Лингвисты за последние сорок лет неоднократно исследовали эту проблему. Обоснованно отвергнуты как несостоятельные «южнорусская» или «среднеднепровская» этимологии, возводящие летописное «русь» непосредственно к росомонам, роксоланам или реке Рось в Среднем Поднепровье. Бытование на юге Древних форм «рос», «рось» могло лишь способствовать закреплению здесь формы «русь» после ее появления. «Исконно славянская» этимология от рус-, русый фонетически невозможна, как и “готская” (от *hrods — ‘слава’): та и другая исходная форма по законам восточнославянской фонетики дадут иные производные, чем “русь” (как от реки Рось обитатели ее звались бы поршане, но не русы, тем паче русь). Еще более проблематичны фонетические преобразования в “русь” форм “балтийско-славянской” (rugi, rutheni) или кельтской (ruteni). Между тем «скандинавская этимология названия “русь”, предполагающая следующие ступени: др.-герм. ro)ts- (самоназвание приплывающих на земли финнов скандинавов) > зап.-фин. Ruotsi/Roots (имеющее этносоциальное содержание) > др.-рус. русь, на всех этапах фонетически закономерна и поддерживается историческими условиями скандинаво-финно-славянских контактов VI-IX вв.» (Петрухин 1989: 300).

Возникнуть и закрепиться эта «этимологическая цепочка» могла только там, где для этого имелись необходимые лингво-исторические предпосылки. Такие предпосылки обнаруживаются прежде всего в северных новгородских землях, где сохранилась богатейшая древняя топонимика (Руса, Порусье, Околорусье в южном Приильменье; Руса на Волхове, Русыня — на Луге, Русско — на Мете, Русська — на Воложбе и Рускиево — в низовьях Свири, в Приладожье), полностью отсутствующая на юге.

В таком случае лингвистически обоснованным остается только давно известное объяснение «русь» из финского ruotsi (са- амск. гuossa наряду с ruossa в значении «Россия, русский»), карельского ruocci и подобных им, близких по звучанию и нередко противоположных по значению, форм (Попов 1973:46-63). Историков (нелингвистов) смущает и отпугивает то обстоятельство, что финский, карельский, саамский этнонимы обозначают прежде всего «швед, Швеция». Правда, авторитетный советский филолог А. И. Попов приводит примеры того, как у разных групп карел ruocci называют то шведов, то финнов; как параллельные и очень близкие названия у саамов применяются для
обозначения и шведов, и русских; как близкое карельскому роч в языке коми означает «русский». Неполная этническая определенность терминов этого типа характерна и знаменательна для обширного пласта древней этнонимии (также неполны, противоречивы порой, славянские названия «Немцы», «Варяги», «Влахи» и пр.).

Наиболее обоснованная этимология финского термина предложена как производного от др.-сев. RUP рунических надписей Уппланда (Славяне и скандинавы 1986:202- 203; Петрухин 1989: 297-298). При этом он закономерно переходит как в финский, так и непосредственно в славянский производный термин. Продуктивность и весьма древнее семантическое расслоение семантики ruр, никогда, однако, у скандинавов не служившего этнонимом, отмечалась нами ранее (Основания регионалистики 1999:203-204). «Русь» как морской экипаж, дружина, раннегосударственная администрация («русин»), обнимая сначала — разноэтничную надплеменную элиту молодого государственного образования в единении «отрода рускаго» вокруг «великаго князя рускаго», с Крещением Руси обретает конфессиональный смысл: «люди Руския» — крещеные люди\ но коль богослужебный язык — славянский, трудами первоучителей Константина и Мефодия, то именно с этого времени (и вряд ли с такой отчетливостью — раньше) «Словеньскый языкь и Рускый одно есть, отъ Варягъ бо прозвашася Русью, а первое беша Словене» (ПВЛ, 898 г., 1926: 28). Цепочка преобразований: ruotsi русь — лингвистически является совершенно закономерной и единственной объясняющей фонетику славянского слова (подчиненного той же модели, что и другие передачи финских этнонимов — «сумь», «емь», «весь», «чудь» и др.). Семантика его изначально могла быть ближе северной, лишенной «этнической нагрузки» и с «социально-политическим компонентом»: морская рать, войско, дружина, «морская пехота» первых князей (какими предстали перед Львом Диаконом «росы» Святослава, «сражающиеся пешем строю и совсем не умеющие ездить верхом», встав грозным строем «на равнине, защищенные кольчугами и доходившими до самых ног щитами… в мощную фалангу, выставив вперед копья» (Лев Диакон VIII, 10; IX, 1, 2, 8). «Князь и его русь» пасут землю, зимние ночи «полюдья» сурового образа жизни русов вызывают на свет поколения «зимних детей», готовых выйти «изгоями» из общины и присоединиться к «руси», гарантирующей социальный статус, равноценный полноправному «мужу», но значительно более динамичный и перспективный. «Русин» статьи 1 «Русской Правды», по сути — и гражданин, и строитель, и администратор Русского государства, носитель его правового, конфессионального, а в силу этого — и этнического самосознания.

Верхняя Русь является единственной областью, где имелись все необходимые предпосылки для такого рода преобразований в виде длительных и устойчивых славяно-финско-скандинавских контактов, в процессе развертывающихся внешних и внутригосударственных связей, на основе процесса урбанизации и социальной стратификации в рамках политического организма «Руси Рюрика» как государственного образования, отнюдь не равнозначного «Киевской Руси». «Русь» в значении самоназвания (не этнонима, который присваивают иноязычные соседи) могла появиться только в среде смешанного верхнерусского населения, где славянский компонент ассимилировал как носителей исходного социального термина — варягов, гак и передатчиков этого термина, вступивших в контакт со скандинавами на несколько столетий раньше — финское население. «Русь» как этническое наименование — явление прежде всего восточноевропейское, связанное не с переселением какой-либо особой племенной группы, а с этносоциальным синтезом, который потребовал появления нового, надплеменного и надэтничного обозначения; процесс этот в Поднепровье мог проходить на основе общего с Верхней Русью «исходного сценария» первых десятилетий IX в., эфемерной «Державы Дира», но неизбежно должен был обрести, по крайней мере на какое-то время, локальное своеобразие и с новой силою возобновился лишь после «реинтеграции» Севера и Юга восточнославянского мира, после походов Олега на рубеже IX и X вв. (Хабургаев 1979:215-220; Лебедев 2002:24- 26; Шинаков 2002: 143-150).

Эти выводы современных лингвистов, А. И. Попова, Г. А. Хабургаева, подытожившие труд многих поколений исследователей и подкрепленные разработками историков последних десятилетий, буквально дословно подтверждает «Повесть временных лет»: «И беша у него варяги и словени и прочи прозвашася русью» (курсив мой. — Г. Л.) — так завершает она рассказ о походе Олега на Киев (ПВЛ, 882 г.). Сложные построения, с помощью которых историки (нелингвисты) пытаются дезавуировать более раннее летописное сообщение: «И от тех варяг прозвася Руская земля, новугородьци» (Рыбаков 1982: 302-303), не учитывают, пожалуй, главного: в летописи мы имеем дело не только с историческими фактами, но и с тем, что «наивно-мифологическим является осмысление этих фактов… А факты эти сводятся к тому, что летописному утверждению о появлении руси на севере и о ее связи с норманскими поселениями Приладожья соответствуют многочисленные данные ономастики» (Хабургаев 1979:219-220). При этом здесь, на севере Руси, славяно-скандинавские лингвистические отношения подчинены особым, специфически восточноевропейским законам (Мельникова 19776: 206), проявившимся и в необычной продуктивности модели «Х-gardr», и в переогласовке северного farimenn в новгородско-летописное «Поромон, Паромон», и в различных кальках типа «Холопий городок» — trelleborg. Именно в контексте этих языковых отношений термин «русь», родившийся на славяно-финско-скандинавской этносоциальной почве, утратил (никогда, впрочем, ему особенно не свойственную) адресованную норманнам этническую окраску и превратился в самоназвание не только новгородцев, «прозвавшихся русью», но и варяжских послов «хакана росов», а затем посланцев Олега и Игоря, диктовавших грекам «Мы от рода рускаго». Языковый процесс был лишь одной из граней славяно-варяжских отношений, и его внутренняя динамика подчинялась динамике социальных и политических процессов, развернувшихся не только в Верхней Руси, но и далеко за ее пределами, на магистральных общегосударственных путях Восточной Европы, в ее центрах, перераставших из племенных столиц и межплеменных торжищ в города Древнерусского государства. Именно эти центры и магистрали стали основными каналами развития русско-скандинавских связей в IX-XI вв.

К содержанию книги «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси» | К следующей главе

В этот день:

Дни смерти
1870 Умер Поль-Эмиль Ботта — французский дипломат, археолог, натуралист, путешественник, один из первых исследователей Ниневии, Вавилона.
1970 Умер Валерий Николаевич Чернецов - — советский этнограф и археолог, специалист по угорским народам.
2001 Умер Хельге Маркус Ингстад — норвежский путешественник, археолог и писатель. Известен открытием в 1960-х годах поселения викингов в Л'Анс-о-Медоузе, в Ньюфаундленде, датированного XI веком, что доказывало посещение европейцами Америки за четыре века до Христофора Колумба.

Рубрики

Свежие записи

Счетчики

Яндекс.Метрика

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Археология © 2014