Проблема памятников культуры в СССР и русские археологи

Проблема охраны памятников прошлого чрезвычайно важна для археологов. Между тем в годы коммунистической диктатуры положение с этим делом было крайне тяжелым. Уничтожение произведений искусства и остатков старины происходило не только стихийно, но периодически превращалось в организованные свыше кампании. В постсоветский период об этом писали не раз, но некоторые аспекты проблемы не получили пока глубокого осмысления.

Существует легенда о «России, которую мы потеряли», как о некоем рае земном, где все было благостно и прекрасно и где, в частности, бережно хранили национальные реликвии. Увы, это не так. Состояние охраны памятников и до октябрьского переворота было далеко не благополучным. Произведения архитектуры, курганы, культурные слои древних поселений погибали повсеместно.

[adsense]

В самых общих чертах интересующие нас объекты можно разделить на три группы. Первая — здания храмов и монастырей, находившиеся в ведении церкви. Их часто перестраивали, искажая первоначальные формы. Средневековые фрески закрывали современной масляной живописью ремесленной работы. Смена эстетических вкусов привела к уничтожению множества образцов древнерусского зодчества (особенно в Москве), замененных постройками в стиле барокко, классицизма, ампира.

Вторая группа — дворянские усадьбы — городские и загородные. В XIX веке они казались еще слишком новыми, живыми и не воспринимались как памятники, требующие охраны. Со временем здания ветшали, подвергались переделками. Многое было утрачено в период дворянского оскудения.

Третья группа — археологические памятники. Они были выявлены в ничтожной мере. Сотни насыпей курганов и культурных слоев стоянок и селищ разрушали при распашке. Широко было распространено и кладоискательство, грозившее и могильникам и городищам.

К этому надо добавить недооценку культуры Древней Руси офранцуженным дворянством, западниками, вражду ко всякой старине как к воплощению несправедливого социального устройства со стороны революционно-демократического лагеря.

Вследствие всего этого к 1917 году в России не было закона, защищавшего реликвии прошлого. Разрозненные законодательные акты имели серьезные ограничения. С 1889 года исключительным правом на контроль над раскопками обладала Императорская археологическая комиссия. Но оно касалось только государственных земель. Владельцы частных — могли делать на своих землях все что угодно. В 1893 году надзор за древними зданиями и их реставрацией был поручен Академии художеств, но церковь не очень с этим считалась.

Все же к концу XIX, а особенно в начале XX века важность проблемы была осознана. Вопрос об охране памятников обсуждался на I археологическом съезде в 1869 году. Подготовленный проект закона был вынесен на II съезд. В 1870 году Московское археологическое общество создало Комиссию по охране древних памятников. В 1904 году в Министерстве внутренних дел учредили Комиссию по пересмотру действующих постановлений об охране памятников в России. В 1910 году в Петербурге возникло Общество защиты и сохранения в России памятников искусства и старины.

Движение намечалось, но не дало еще никаких реальных результатов ¹.

Что же происходило после октября 1917 года? На этот вопрос в литературе можно найти два диаметрально противоположных ответа. Не раз говорилось о замечательных достижениях большевиков в спасении культурного наследия, а после 1991 года об их чудовищном вандализме. Порою то и другое писали одни и те же люди ².

Сторонники первой оценки ссылаются на серию постановлений, принятую советской властью вскоре после революции. 3 ноября 1917 года Народный комиссариат по делам просвещения обратился «к рабочим, крестьянам, солдатам, матросам и всем гражданам России» с призывом оберегать сокровища культуры. В ноябре же была создана Всероссийская коллегия по делам музеев и охране памятников искусства и старины, с мая 1918 года превращенная в отдел Наркомпроса. Вскоре для надзора за памятниками на местах были организованы губернские подотделы этого учреждения. О необходимости начать регистрацию остатков старины говорилось в декрете от 10 октября 1918 года. С 19 сентября 1918 года запрещен вывоз культурных ценностей за границу. 18 апреля 1919 года Археологическая Комиссия была преобразована в Академию истории материальной культуры, получившую исключительное право на раскопки в РСФСР. В июне 1918 года открылись Реставрационные мастерские при Главмузее ³.

Все это впечатляет. А когда стали печатать рассказы об «эмиссарах», самоотверженно вывозивших сокровища культуры из полыхавших имений под гром канонад Гражданской войны, картина начала рисоваться героическая и романтическая ⁴. И все это не выдумки.

Но присмотримся к происходившему попристальней. Прежде всего перечисленные выше постановления далеко не всегда выполняли. Власти на местах их просто игнорировали. Недаром «эмиссары» вынуждены были прибегать к помощи чекистов.

Повсеместный разгром дворянских имений не только не пресекался, но и поощрялся из центра («Грабь награбленное!» Ленин ⁵). Приказано было закрыть все монастыри. К 1921 году из 1250 монастырей национализировали более шестисот ⁶. Закрыли и все домовые церкви. Накопившиеся там ценности оказались под угрозой расхищения и уничтожения. В феврале 1918 года была ограблена Патриаршая ризница ⁷. Уже 22 октября 1918 года провели первое вскрытие мощей, а к концу 1922 — было осквернено их до шестидесяти ⁸.

Все это не случайные действия безответственных лиц, а инспирированная свыше вспышка вандализма. О том, как вели себя крестьяне, мы знаем из литературы. Пантелеймон Романов в рассказе «Белые куклы» повествовал о мужиках, захвативших дворянское имение, и, не понимая, на что могут сгодиться книги, картины, скульптуры, безжалостно их уничтоживших ⁹. В известных воспоминаниях Максима Горького о Ленине мы найдем такое свидетельство: «В 19 году в Петербурге был съезд «деревенской бедноты». Из северных губерний России явилось несколько тысяч крестьян, и сотни их были помещены в Зимнем дворце Романовых. Когда съезд кончился, и эти люди уехали, то оказалось, что они не только все ванны дворца, но и огромное количество ценнейших севрских, саксонских и восточных ваз загадили, употребляя их в качестве ночных горшков. Это было сделано не по силе нужды — уборные дворца оказались в порядке, водопровод действовал. Нет, это хулиганство было выражением желания испортить, опорочить красивые вещи» ¹⁰.

А вот запись курского краеведа — Г. И. Булгакова — о том, что он застал в имении Барятинских Марьино около Рыльска. Молодежь из окрестных деревень устроила соревнование, кто разобьет с маху кулаком большее число уложенных стопками фарфоровых тарелок из ампирного сервиза начала XIX века ¹¹.

Кладоискательство, подавлявшееся царской администрацией, вспыхнуло повсеместно. В 1918 году керченские «счастливчики» убили директора музея древностей В. В. Шкорпила, пытавшегося их остановить.

О том, что происходило в зоне военных действий, И. Э. Грабарь говорил: «После обстрела Московского Кремля в 1917 году он являл картину невиданного разрушения, а Ярославль после восстания 1918 г. представлял собой груду развалин» ¹².

Опубликованы данные о состоянии Кремля после его обстрела большевиками ¹³.

Запрет на вывоз культурных ценностей за границу не соблюдался. Эмигранты увезли с собой множество произведений искусства. Об открывшихся за рубежом магазинах, называвшихся «Сокровища из России», писал в те дни Максим Горький ¹⁴.

Угроза полной гибели культурного достояния страны была тогда реальной. Русская интеллигенция это осознала и многое сделала для того, чтобы предотвратить катастрофу. В области охраны памятников самоотверженно трудились искусствоведы И. Э. Грабарь и Н. И. Романов, В. Я. Курбатов и А. М. Эфрос, художники B. М. Васнецов и В. Д. Поленов, востоковеды И. А. Орбели и C. Ф. Ольденбург, знатоки древнерусского зодчества П. П. Покрышкин и К. К. Романов, историки Ю. В. Готье и С. В. Бахрушин. Из археологов М. Я. Рудинский занимался охраной памятников на Полтавщине, Н. Е. Макаренко — на Украине в целом, С. Н. Замятнин — в Воронежском крае, В. И. Смирнов — в Костромском. М. Э. Воронец вывез в Исторический музей археологические коллекции из можайского имения Уваровых Поречье ¹⁵.

В правительственных кругах находились отдельные люди, способные понять важность проблемы и приложить силы к ее разрешению. Таковы хотя бы нарком просвещения А. В. Луначарский или заведовавшая отделом музеев этого наркомата Н. И. Троцкая (Седова).

Но их взгляд на культурное наследие был отнюдь не общепринятым. В 1960-х годах была создана легенда о двух резко отличавшихся периодах советской истории: ленинской заботы о памятниках искусства и уничтожения их в сталинскую эпоху ¹⁶. Так ли это? Попытаемся понять позицию Ленина.

В его многочисленных послереволюционных речах и статьях мы не найдем ни одной фразы, посвященной непосредственно охране наследия. Видимо, в условиях Гражданской войны эта проблема представлялась ему сугубо третьестепенной. Ссылаются на его выступление перед комсомольцами: «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество» ¹⁷. Но в сочинениях Ленина встречаются и иные мысли, например: «Мы из каждой национальной культуры берем только ее демократические и ее социалистические элементы» ¹⁸.

Из-за отсутствия прямых свидетельств авторы статей о «ленинском этапе в охране культурного наследия» прибегали к воспоминаниям И. Э. Грабаря или В. Д. Бонч-Бруевича. Цитировали слова Ленина, якобы записанные Бонч-Бруевичем: «Всю старину мы должны тщательно сохранять. И не только как памятники искусства — это само собой, но и как памятники быта и жизни древних времен. Сюда должны приходить экскурсии, здесь должны быть развернуты музеи» ¹⁹.

Столь широкая программа охраны памятников, естественно, производит впечатление. Но нетрудно отыскать другие воспоминания. В ноябре 1917 г. во время обстрела Кремля были повреждены Успенский собор, Чудов монастырь, фрески Благовещенского собора, колокольня Ивана Великого. Луначарский решился протестовать и сложил с себя обязанности наркома просвещения ²⁰. Ленин был возмущен: «Как Вы можете придавать такое значение тому или другому старому зданию, как бы хорошо оно ни было, когда речь идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую все, о чем могли мечтать в прошлом» ²¹. Иные современники смотрели на проблему глубже. М. М. Пришвин 27 февраля 1918 г. записал в дневнике: «Неважно, что снаряд сделал дыру в Успенском соборе — это легко заделать. А беда в том духе, который направил пушку на Успенский собор. Раз он посягнул на это, ему ничего [не стоит] посягнуть и на личность человеческую» ²². Так и произошло.

Показательны и воспоминания Крупской: Ленин «не ходил смотреть лондонские музеи … В музее древностей [Британском? — А. Ф.] через десять минут Владимир Ильич начинал испытывать необычайную усталость, и мы очень быстро выметались из… бесконечных помещений, установленных [sic! —А. Ф.] египетскими и другими древними вазами» ²³. В 1920 г. еще полный сил Ленин положил начало распродаже культурных ценностей за рубеж ²⁴.

Таким образом, говорить о ленинских установках в области охраны памятников нет оснований. В окружении же Ленина было немало людей, оправдывавших любые разрушения, возмущавшихся наподобие Е. И. Ярославского: «Жалеете камни, а не жалеете людей», или утверждавших, как М. Н. Покровский в 1919 году: «Охрана памятников искусства и старины стала чем-то вроде официальной мании в РСФСР» ²⁵.

В обществе тоже получила распространение старая, писаревская еще, идея: вместе с несправедливым социальным строем должна погибнуть и созданная им культура.

В декабре 1917 года Владимир Кириллов — глава литературной группы «Кузница» — заявлял в программном стихотворении «Мы»:

Мы во власти мятежного страстного хмеля.
Пусть кричат нам: вы палачи красоты.
Во имя нашего завтра — сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы ²⁶.

Впоследствии это стихотворение не раз перепечатывалось.

Почему «во имя нашего завтра» нужно сжечь Рафаэля и разрушить музеи, оставалось неясным, но желающие это сделать нашлись. Музей Академии художеств в 1918 году был закрыт, а директор ее Ф. А. Маслов организовал через десять лет специальные субботники по уничтожению галереи слепков академии. Копии античных статуй одну за другой разбивали на куски. Панно Н. К. Рериха «Покорение Казани» разорвали в мелкие клочья ²⁷.

В противовес возникшей в те годы коллегии по охране памятников художник Л. А. Бруни предлагал учредить «комиссию по планомерному разрушению памятников искусства и старины». Поддерживая это предложение, футурист О. М. Брик развернул и несложную аргументацию: «Помещики были богаты, от этого их усадьбы — памятники искусства. Помещики существуют давно, поэтому их искусство старо. Защищать памятники старины — защищать помещиков» ²⁸.

В том же духе неоднократно высказывался и Маяковский. В поэме «150 миллионов» в рядах врагов Советской России выступает Лувр как воплощение реакционного искусства — оружия буржуазии:

Билась с адмиралтейством
Лувра труха,
Пока
у адмиралтейства
на штыке-шпиле
Не повисли Лувра картинные потроха ²⁹.

В 1918 году в газете «Искусство коммуны» появилось стихотворение Маяковского «Радоваться рано». Поэта злит половинчатость революции, он кричит:

Белогвардейца найдете — и к стенке.
А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли Вы?
Время
пулям
по стенке музеев тенькать.
Стодюймовками глоток старье расстреливай!..
Выстроили пушки по опушке,
глухи к белогвардейской ласке.
А почему
Не атакован Пушкин…?
Старье охраняем искусства именем…
Скорее!
дым развейте над Зимним… ³⁰

Луначарский счел нужным ответить. Поместив его заметку-реплику «Ложка противоядия», «Искусство коммуны» опубликовало рядом три ответа — «От редакции», статью О. М. Брика и новые стихи Маяковского ³¹.

Каждый, интересующийся поэзией, нехотя разъясняла редакция, знает, что слова поэта нельзя понимать буквально. Звучит неубедительно, ибо не только в стихах, но и в прозе в «Искусстве коммуны» постоянно повторялось: «Ничего не нужно современности, кроме того… что вырастает на ее плечах… Скорее можно пожалеть о сорвавшейся гайке, нежели о разрушившемся Василии Блаженном… Всякое собирание старья приносит вред… И если мы не будем иметь собраний, тем легче уйти с вихрем жизни». Это писал автор пресловутого «Черного квадрата» художник К. С. Малевич, развивая дореволюционные еще идеи. В 1916 г. он потряс Л. Н. Бенуа словами: «Моя философия — разрушение старых городов, сел через каждые 50 лет» ³². Малевич был не одинок. В споре с Луначарским приятель Маяковского Брик с восторгом цитировал сходные заявления футуриста Маринетти о музеях Италии ³³. Неубедителен ответ редакции и потому, что в восемнадцатом году пули на самом деле «тенькали» по стенам музеев.

Наконец, не похож на разъяснения газеты и ответ Маяковского — стихи «Той стороне» — весь старый мир пошел на слом и для Венер нечего делать исключения.

Клич футуриста:
Были бы люди,
Искусство — приложится ³⁴.

Призывы покончить с культурой прошлого в какой-то мере естественны в устах молодых поэтов — Маяковского и Кириллова. Неожиданней оправдание этих призывов в статьях Александра Блока, напечатанных в левоэсеровских изданиях: «Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг… Дворец разрушаемый — не дворец, кремль, стираемый с лица земли, — не кремль… Вечные формы, нам открывшиеся, отнимаются только вместе с сердцем и головой!» ³⁵ «Все то в искусстве, над чем дрожала цивилизация — все Реймсские соборы, все Мессины, все старые усадьбы — от всего этого, может быть, не останется ничего. Останется несомненно только то, что усердно гнала и преследовала цивилизация — дух музыки» ³⁶.

Ради рождающегося на развалинах «страшного мира» нового общества, полной противоположности прежнему — болезненному и запутавшемуся в противоречиях — Блок готов был пожертвовать искусством. Он ждал торжества «духа музыки», утраченного цивилизацией, но не народом. Массы, — уверял Блок, — «могут в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и книжная литература» ³⁷.

Близкие настроения отразились в стихах и статьях Брюсова. Тема «грядущих гуннов», несущих гибель культуре, но способных «оживить одряхлевшее тело волной пылающей крови» ³⁸, зазвучала у него еще в 1905 году.

Годом раньше Брюсов писал М. Горькому: «если можно будет, о как весело я возьмусь за молот, чтобы громить хоть свой собственный дом, буду жечь и свои книги» ³⁹.

Понять, как складывались подобные взгляды, нетрудно. Революция победила, императорская Россия разваливалась на глазах. Маяковский возглашал:

Граждане!
Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».
Сегодня пересматривается мира основа.
Сегодня
до последней пуговицы в одежде
Жизнь переделаем снова ⁴⁰.

Блок в статье «Интеллигенция и революция», откуда мы заимствовали его главные тезисы, писал, что задумано «переделать все» ⁴¹. А уж если «переделать все», «до последней пуговицы в одежде», то тут не до забот о «старых усадьбах» и «Лувра трухе». Даже на природу тогда «часто смотрели как на двойник косного быта, подлежащий заодно революционной переплавке» ⁴².

Но самый лозунг — переделать все — абсурден. Социальный строй и экономический базис — явления громадного значения, однако они не покрывают всех тех сложнейших биологических и общественных взаимоотношений, из которых слагается человеческая жизнь. Революция изменила многое, но немало взяла и у старого. Нелепо и преступно уничтожать сокровища культуры, освещавшие путь не одному поколению наших предков, сохраняя в то же время армию и государство.

Рассуждения Кириллова, Брика и Маяковского построены на фальшивом силлогизме: деспотизм — зло, значит и культура, существовавшая при деспотизме, никуда не годится. Революция прекрасна, значит и культура теперь будет неизмеримо выше прежней. Отсюда два следствия: охраняя искусство прошлого — охраняешь помещиков. Охранять его и не к чему — утрата наследия минувших столетий с лихвой окупится расцветом искусств в недалеком будущем.

Но жизнь не так проста, как этого хотелось бы Кириллову и Брику. Величайшие духовные ценности создавали и в самые мрачные эпохи истории, и нередко в борьбе с самодержавием, а не в поддержку ему. Было бы вопиющей несправедливостью, если бы гениальные произведения разделили судьбу полицейских учреждений — злейших врагов всех незаурядных русских людей. Дико равнять Пушкина с Николаем. О том же, какие плоды принесет дальнейшее развитие литературы или живописи, можно только гадать. Ведь прямой связи между достижениями художников и современным им общественным строем до сих пор никогда не наблюдалось (к аналогичному выбору пришел даже К. Маркс) ⁴³. Вправе ли мы отказываться от богатств, оставленных прошлым, не зная, что даст грядущее?! Пусть оно даст десятки шедевров — и это не меняет дела. Разве Гомер и Шекспир, Пушкин и Толстой меньше нужны людям с тех пор, как появились Фолкнер и Хемингуэй?

То, о чем кричали в годы революции Кириллов и Брик, было очень не ново. За полвека до них то же говорил Д. И. Писарев. Творчество русских поэтов, писателей, композиторов многократно опровергало утверждение о непосредственной зависимости искусства от господствующей государственной системы. Но в двадцатых годах это ложное утверждение повторяли как святую истину. Казалось бы, Маяковскому, еще недавно писавшему ура- патриотические вирши о русских — победителях Германии, а затем проклинавшему империалистическую бойню в поэме «Война и Мир», после такой метаморфозы должна была запасть в голову мысль — «а прав ли я?» Но нет — опять и опять с завидным упорством проповедовал Маяковский «ненависть к искусству вчерашнего дня» ⁴⁴.

Громили Василия Блаженного
Я не стал теряться —
Радостный
Вышел на пушечный зов ⁴⁵.

Мысли Блока, конечно, не столь банальны, как декларации Брика или Кириллова, но от этого они не стали вернее. В статьях 1919—1920 годов «Крушение гуманизма», «Катилина», «Владимир Соловьев» Блок настойчиво проводил параллель между Октябрьской революцией и первыми веками нашей эры. Варвары разрушили насквозь прогнивший императорский Рим, с его поэзией, зодчеством, скульптурой, и открыли дорогу цивилизации христианства, основанной совсем на других началах. Точно так же исчезнет без следа старая Россия, а «дух музыки», сохраненный массами, воплотился во что-то новое и лучшее.

Вольно или невольно Блок забывал, что христианская цивилизация сложилась на базе римской. Сколь бы свежо и целостно ни было восприятие мира у варваров, оно не могло стать источником многовекового роста духовной жизни европейского общества, если бы от искусства и литературы Рима «не осталось ничего». Без преемственности развитие культуры немыслимо. Это доказал вскоре и опыт Советской России.

Таким образом, в годы революции памятники культуры не только оказались под угрозой гибели в результате действий корыстных людей и тех, кто по невежеству «не ведал, что творил», но тогда получили развитие и очень опасные идеи, ставившие под сомнение необходимость охраны памятников.

Но вот Гражданская война закончилась, и была введена новая экономическая политика. Наступили отрезвление от безумств революции и некоторая стабилизация жизни. Для интересующей нас проблемы это имело далеко не однозначные последствия.

Погромы дворянских усадеб, церквей и монастырей прекратились, но, в сущности, оттуда уже нечего было уносить. В 1923 и 1924 годах появились декреты об охране памятников, остававшиеся в силе до послевоенного времени. Предусматривалось составление списка памятников, подлежащих надзору, создание специальной службы охраны в центре и на местах (в виде инспекторов) ⁴⁶. Безусловно, это момент положительный. В старой России этого не было. Но в списки включали зачастую совершенно случайные объекты, а другие, гораздо более ценные, умышленно забывали. Инспекторами назначали неподготовленных людей. Закон отражал лишь некие благие пожелания и не действовал.

Начали выходить книги о прошлом, путеводители культурно-исторических экскурсий. Свезенные со всей страны в Москву и Петроград конфискованные у бывших владельцев произведения искусства и старинные вещи постепенно распределяли по музеям. Фонды некоторых из них резко возросли (Эрмитажа, например, в 10 раз) ⁴⁷.

Но наблюдалось и другое. Во всех сводках о советской культуре приводились данные, заимствованные из статьи 1927 г. вскоре арестованного члена Центрального бюро краеведения Д. О. Святского: в РСФСР в 1918 г, основано 49 музеев, в 1919 — 43, в 1920—36, в 1921 — еще 36 ⁴⁸. Но никто не вспоминал другие цифры. В 1921 г. на госбюджете находилось 342 провинциальных музея с двумя тысячами сотрудников. В январе 1922 г. число первых сократили до 155, а вторых до 942. Шесть месяцев спустя количество музеев сведено к 131, а сотрудников — к 622, т. е. количество музеев уменьшилось вдвое, а сотрудников — почти вчетверо ⁴⁹.

Да, необходимо было привести в порядок, в систему бесчисленные стихийно возникшие в начале революции учреждения. После Гражданской войны страна лежала в развалинах. Средств не хватало ни на что. Часть музеев явно была нежизнеспособной. Нужен ли был особый музей на станции Сходня под Москвой? Дни революции характеризовались гигантоманией, чисто утопическими проектами. Уже упоминавшийся Пантелеймон Романов в рассказе «Три кита» нарисовал убедительный образ сельского активиста, регулярно приезжающего в волостной центр с предложением открыть в родной деревне то университет, то академию наук ⁵⁰.

И все же никак нельзя оправдать наметившуюся при НЭПе, а в дальнейшем набиравшую все большую силу тенденцию экономить средства за счет культуры. Сказалась эта тенденция и в других, сферах.

В разных сводках неизменно приводились заимствованные у И. Э. Грабаря цифры: в 1918—1919 гг. Реставрационные мастерские восстановили 65 древних зданий, в 1920 — 36, в 1921 — 31, в 1922 — 27, в 1923 — 62 ⁵¹. Нельзя не изумиться: в годы Гражданской войны и разрухи, оказывается, шла интенсивная реставрационная работа! Но данных о периоде после 1923 г. в печати нет. Очевидно, они были невыгодны: реставрация всюду сократилась.

По официальной статистике, в 29 губерниях из 87 к октябрю 1925 г. были конфискованы 1003 церковных здания. Разрушили из них пока 6 ⁵², но новые хозяева остальных не заботились об их сохранности. Внутреннее убранство храмов и иконы исчезли, фрески разрушались.

Изъятие церковных ценностей в 1921—1922 годах сопровождалось утратой выдающихся произведений русского прикладного искусства.

Это второе важное новшество. Началась массовая распродажа национального достояния России. Властям нужна была валюта.

Принятое решение противоречило постановлению 1918 г., запрещавшему вывоз культурных ценностей за границу. Но это большевиков нисколько не беспокоило. Конфискованное у царской фамилии, церкви, дворянства и купечества имущество стало собственностью государства. Ну, а государство — это мы!

Накапливавшиеся веками сокровища церковных и монастырских ризниц были экспроприированы, переплавлены, проданы за рубеж. Вопрос об экспорте художественных ценностей за границу встал уже в 1920 г., причем инициаторами были Горький, возглавлявший с февраля 1919 г. Петроградскую антикварно-закупочную комиссию, и Ленин, торопивший чиновников из наркоматов финансов и внешней торговли начать распродажу. Сотрудникам музейного отдела Наркомпроса отводилась консультативная роль. После решения об изъятии церковных ценностей процесс активизировался. 31 января 1921 г. создана особая Комиссия Наркомата внешней торговли, где важное место занимала М. Ф. Андреева. 27 декабря учреждена Чрезвычайная комиссия по экспорту во главе с Л. Д. Троцким.

Его жена хотела добиться важного ограничения: нельзя продавать вещи старше 1725 г., а вещи 1725—1835 гг. должны пройти экспертизу ⁵³. Но установка властей была иной. Троцкий писал: «Среди археологов, работающих в Главмузее… немало лиц, теснейшим образом связанных с церковными кругами, настроенных контрреволюционно и стремящихся сорвать работу по изъятию ценностей» ⁵⁴. Следовательно, считаться с ними незачем.

За 1922—1923 гг. за рубеж ушло множество сокровищ. К тем, что были изъяты у церкви, добавились часть алмазного фонда страны, регалии царской династии. В начале 1920-х гг. существовало два фонда — Музейный и Государственный. Из Госфонда разрешалось продавать вещи, а из Музейного — нет. 6 июня 1922 г. это ограничение было снято, и начались такие же, как и в церквах, изъятия в музеях. Первым пострадал недавно созданный музей в закрытой Троице-Сергиевой лавре. Затем экспроприаторы добрались до основных музеев: из Исторического — было взято 4 фунта золота и 116 пудов серебра, из Румянцевского 366 серебряных предметов, из Оружейной палаты — 40 пудов золота и серебра. Вскоре речь пошла и о произведениях искусства, книгах, рукописях. Особое внимание было уделено иконам. Показательно, что предложения приходов собрать компенсацию за ценную церковную утварь неизменно отвергались властью. Ей важно было не получить деньги, а уничтожить реликвии ⁵⁵.

Из груд вещей, вывезенных из имений, церквей, музеев и сваленных в созданном в 1920 г. в Настасьинском переулке Госхране составляли партии предметов, отправлявшиеся на экспорт через возникшее в 1925 г. специальное учреждение — Антиквариат в составе Наркомата внешней торговли. Открыли магазины
для обслуживания иностранцев в Москве и Ленинграде ⁵⁶. Но основная масса произведений искусства шла непосредственно в города Западной Европы и США, где предварительно устраивали выставки предназначенных к продаже икон, ювелирных изделий и т. д. и проходили аукционы в Берлине, Лейпциге и Вене. Именно в эти годы небезызвестный Арманд Хаммер составил свое сказочное состояние, скупив по дешевке в СССР сотни художественных произведений и тут же перепродав их как «сокровища Романовых» за 50 миллионов долларов в США.

Сперва продавали произведения, поступившие в музеи из разграбленных имений. Потом запустили руку в запасники с вещами, входившими в основное хранение, но не в экспозицию. Затем добрались и до нее.

Каталоги Эрмитажа, изданные до революции, имелись у большинства зарубежных коллекционеров. Бизнесмены, вкладывавшие свои деньги в произведения искусства, отбирали по каталогам с помощью экспертов то, что им приглянулось. О цене договаривались в Наркомвнешторге, и в Эрмитаж поступало распоряжение Наркомпроса передать Антиквариату определенную картину, скульптуру или серию образцов прикладного искусства. Сотрудникам музея оставалось только исполнить приказ.

Порой некий бизнесмен, приехав по делам в Ленинград, заходил в Эрмитаж и просто тыкал пальцем в ту или иную картину, говоря: «Беру!» В этом случае от руководства музея требовалось оформить передачу полотна Антиквариату поскорее, пока бизнесмен не уехал ⁵⁷.

Как отнеслась к этому наша интеллигенция? В печати тех лет проблема не обсуждалась. Была под запретом. Все же кое о чем мы знаем. Среди экспертов, отбиравших вещи для Антиквариата, были такие видные искусствоведы, как И. Э. Грабарь, С. Н. Тройницкий, Н. П. Сычев, И. И. Лазаревский, А. А. Федоров-Давыдов. Да и инициаторы всей этой акции из большевиков были люди отнюдь не темные: М. Ф. Андреева — жена М. Горького и известная актриса Художественного театра, Н. С. Клестов-Ангарский — журналист и издатель, сыгравший положительную роль в судьбе Михаила Булгакова. Как это понять?

В годы разрухи интеллигенция голодала. Людям были нужны заработки, кусок хлеба. И. И. Лазаревский — автор книги «Среди коллекционеров» (1914), издававший при НЭПе журнал под тем же названием (1921—1924), — побывал в заключении и был выпущен при условии, что станет оценщиком в Гохране. Участие в экспертных комиссиях давало возможность отбирать наиболее интересные вещи для музеев и назначать реальную цену за предметы, отправляемые на экспорт. Искусствоведы верили, что у западных коллекционеров они не пропадут.

В. Н. Лазарев передал мне свой разговор с директором Эрмитажа С. Н. Тройницким. В ответ на недоуменный вопрос об его участии в отборе вещей для экспорта он отвечал: «Ах, Виктор Никитич! Так лучше. На Западе все сохранят, а здесь все погибнет». И некий резон в этом был.

По воспоминаниям Д. С. Лихачева, известный искусствовед А. И. Анисимов был репрессирован (впоследствии расстрелян) не за то что препятствовал распродаже художественных ценностей, а за то что настаивал на передаче уходивших за рубеж предметов «в хорошие руки», дабы эти вещи не исчезали неизвестно куда, а оставались в поле зрения специалистов ⁵⁸.

Продавали сперва вещи третьестепенные по художественным достоинствам. Признание к некоторым предметам, вроде ювелирных изделий К. Фаберже (создавались с 1885 г.), тогда еще не пришло. Ссылки на неминуемые жертвы, нужные для того, чтобы вывести страну из разрухи, убеждали. Спорить с этим было трудно.

И все же то, что происходило, было страшным предзнаменованием. Ведь лиха беда начало. Сегодня продадим Фаберже, завтра — Рафаэля. Решение всех проблем страны опять шло за счет культуры. Даже рядовые произведения искусства, если бы их передали в районные и областные музеи, были бы в центре внимания посетителей, помогали бы просвещению народа.

Увы, даже люди, сделавшие очень много для нашей культуры, вели себя весьма двусмысленно. Так, И. Э. Грабарь помогал главе Антиквариата А. М. Гинзбургу устраивать выставки древних икон для распродажи в Германии, Австрии и Англии ⁵⁹.

Но были интеллигенты, проявившие себя иначе. Д. Н. Анучин, М. М. Богословский и тот же И. Э. Грабарь добились приема у М. И. Калинина и П. Г. Смидовича и доказали им, что ученые должны контролировать изъятие церковных ценностей и отбирать для музеев выдающиеся произведения искусства ⁶⁰.

Известно о протестах А. П. Карпинского и А. А. Васильева в 1922 году в связи с изъятием церковных ценностей, В. Н. Лазарева и С. Ф. Ольденбурга в 1928 году — по поводу распродаж художественных произведений ⁶¹.

Опубликованы показания привлеченного к «Академическому делу» 1929—1931 годов Е. В. Тарле. В основном они фантастичны: подготовка интервенции, переговоры об этом с ведущими политиками Запада, склады оружия в Пушкинском доме… Но вполне правдоподобны рассказы о реакции на распродажу культурных ценностей со стороны русских историков М. М. Богословского, С. Ф. Платонова, Н. П. Лихачева, М. К. Любавского, М. Д. Приселкова, В. Н. Бенешевича. Якобы от этих ученых поступали сведения за рубеж, появившиеся в парижском «Возрождении» в 1927 году, в берлинском «Руле» — в 1928, в варшавской газете «За свободу». Готовилось обращение к европейской общественности с призывом воздержаться от покупок достояния русского народа. Внутри страны признавался возможным прямой обман команд, изымавших сокровища культуры: потеря каталогов, укрытие вещей в музейных хранилищах ⁶². Мы знаем, что это осуществляли сотрудники музея Троице-Сергиевой лавры ⁶³. Есть глухие сведения о подготовке к продаже некоторых скифских коллекций Эрмитажа и об усилиях хранителей, прежде всего Г. И. Боровки, воспрепятствовать этому.

Антиквариат жаловался правительству на всяческие препоны, чинимые его сотрудникам в Эрмитаже при передаче вещей. Руководство музея посылало протесты в верха. Особенно энергично действовали в этом направлении директора Эрмитажа С. Н. Тройницкий (в 1918—1929 гг.) и Б. В. Легран (в 1931—1934), заведующий отделом Востока И. А. Орбели, хранитель нумизматической коллекции Н. П. Бауер.

Это было небезопасно. Тройницкий и Легран потеряли свои посты, Бауера уволили. Когда в парижских газетах появились сообщения о распродаже Эрмитажа, директору было приказано немедленно выступить с опровержениями в печати. Посетитель музея рабочий В. Голованов захотел узнать, куда делся портрет Иннокентия X кисти Веласкеса, правда ли, что его продали. Письмо тотчас переслали в НКВД ⁶⁴. Партийцы сообщали начальству, что беспартийные осаждают их жалобами на распродажу коллекций. Последовал приказ, выяснить, откуда кто-то узнал об этом.

Впервые власти прислушались к протестам специалистов лишь в начале 1930-х годов. Впечатление произвели соображения Орбели о том, что может пострадать образ СССР в глазах трудящихся Востока, очень ценящих то, как у нас бережно хранят сокровища их культуры.

Третье новое явление: годы НЭП’а — начало разрушения памятников архитектуры. В Москве в 1924—1925 годах снесли церковь Введения Богородицы XVII века на Лубянке, а в 1927 году — Красные ворота XVIII столетия ⁶⁵. В провинции это проявилось гораздо шире. В цитированной статье из журнала «Антирелигиозник» отмечено, что в 1927 году по стране разрушено 134 культовых Здания, в 1928 — 582, в начале 1929 — 27, а намечено к разрушению — 317 (154 в городах, 163 в деревнях) ⁶⁶. Кампания явно набирала темпы и не могла не вызывать беспокойства. В защиту намеченных к разрушению Красных ворот, церквей Гребневской Божией матери и Рождества в Столешниках выступили в 1925 и 1927 гг. С. Ф. Ольденбург и С. Ф. Платонов ⁶⁷.

В 1925 году на страницах печати развернулась дискуссия: «Надо ли охранять все старое?» Обращает на себя внимание демагогическая постановка вопроса. Никто, ведь, не утверждал, что надо охранять все старое. Но именно так ставил вопрос видный большевистский деятель И. И. Скворцов-Степанов в редактируемой им газете «Известия» ⁶⁸.

Отвечали ему искусствоведы, архитекторы, историки, инженеры на страницах куда менее читаемых и менее авторитетных журналов «Коммунальное хозяйство», «Строительство Москвы». Но и там тон задавали не защитники культурных ценностей вроде А. В. Щусева, а совсем иные люди ⁶⁹. Так, большевик Н. Попов (Сибиряк) успокаивал читателей: на гражданскую архитектуру мы не покушаемся. Китайгородская стена и Сухарева башня даже реставрируются. Но уж за церковь Евпла Щусев зря вступился: «на Мясницкой лишняя не только церковь Евпла, но и “Флора и Лавра”, и “Меньшикова башня”» ⁷⁰. Поэт Н. Н. Асеев в стихотворении «Интервенция прошлых веков» обещал: «И Ваши мечты, и Ваши Мясницкие мы скроем под лавой двухсот этажей» ⁷¹. В том же духе выступал и Маяковский. Двусмысленна статья И. Э. Грабаря: сносить будут только постройки XIX века. Такого массового сноса зданий, как в Париже при Наполеоне III, в Москве не будет.

Так исподволь готовился тот разгром наследия русской культуры, что пришелся на 1928—1933 годы.

Один из его аспектов — ликвидация краеведения — был затронут выше. К судьбе памятников старины в СССР это имело самое непосредственное отношение. Были репрессированы многие члены краеведческих обществ, активно занимавшиеся охраной остатков старины на местах. Им это прямо ставилось в вину. Вот что писалось в журнале «Советское краеведение» о профессоре ЛГУ И. М. Гревсе — члене Центрального бюро краеведения: «Гревс идеализировал буржуазно-помещичий строй, проводя эту идеологию под флагом сохранения памятников старины… Гревс… откровенно заявляет, что всеми памятниками старины «должны дорожить» и следует «оберегать их от разрушения и порчи»… Следовательно, по Гревсу, самодержавием тоже надо дорожить и охранять его».

К 1933 году большинство краеведческих организаций было закрыто. Одновременно сократилась сеть музеев. В РСФСР число их упало с 603 в 1928 году до 491 в 1933 ⁷². Музеи ликвидировали пачками: все, разместившиеся в комплексах монастырей (их было 12), почти все подмосковные имения (их было 15, закрыли Никольское-Урюпино, Покровское-Стрешнево, Остафьево, Ольгово, Дубровицы, Царицыно, Кузьминки), почти все дворцы-музеи Петербурга и его окрестностей (дворцы Строгановых, Шуваловых, Шереметевых, Юсуповых, Ковригиных-Гермаковых, Аничков, Елагин, Меншиков, музей Палей в Царском селе). Экспонаты немедля отправляли на продажу за рубеж.

Начавшийся еще в 1920-х годах экспорт произведений искусства получил на грани 1920 и 1930-х годов максимальный размах. Этому способствовало специальное решение правительства от 28 января 1928 года. Вслед за предметами рядовыми и второстепенными уплыли и подлинные жемчужины, шедевры мирового класса, украшавшие Эрмитаж и другие наши музеи.

Из Эрмитажа исчезли плотна Рафаэля, Перуджино, Боттичелли, Тициана, Веронезе, Ван-Эйка, Веласкеса, Хальса, Рубенса, Рембрандта (11 произведений), Ван-Дейка (тоже 11), Кранаха Старшего, Рюисдаля, Терборха, Пуссена, Ватто, Тьеполо, Фальконе, Гудона — всего 1450 картин и 15167 предметов прикладного искусства ⁷³.

Захватила эта кампания и фонды библиотек. В 1933 г. Бри¬танскому музею был продан Синайский кодекс IV века — один из трех древнейших списков Ветхого завета. Среди потерь «Апостол» Ивана Федорова 1564 г. 80% отдела редких книг Библиотеки Конгресса США куплено в СССР в 1926—1936 гг. ⁷⁴

В печати эти акции не освещались, но грубейшие нападки на музеи усилились. «Под флагом музея оберегают помещичьи усадьбы и церкви». Здесь «окопались бывшие люди». Иконы в экспозиции — это «то же, что контрреволюционные листовки», и «чем талантливее написана икона, тем она нужнее эксплоататорам» ⁷⁵. Старые кадры музейных работников поредели от репрессий. На их место сажали воинствующих невежд. Новый директор Рязанского музея отдал собиравшуюся годами коллекцию икон XII-XVII веков на изготовление ящиков для сельскохозяйственных машин. По случайно уцелевшим образцам можно думать, что среди других в доски были превращены и произведения школы Рублева ⁷⁶.

Противодействовать происходившему не было возможности. Продажи шли тайком и сказать об этом в печати никто не мог. И все же протесты были. Известны письма в правительство, доказывавшие ошибочность разграбления фондов музеев. Такие письма отправили в верха А. П. Карпинский, С. Ф. Ольденбург, С. Н. Тройницкий, А. А. Васильев, И. А. Орбели, В. Н. Лазарев. С мнением крупнейших ученых никто не посчитался. «Без ответа» помечено на ходатайстве Ольденбурга. С. Н. Тройницкий в 1927 г. был снят с поста директора Эрмитажа, а в 1935 — выслан в Уфу. Директор Оружейной палаты Д. Д. Иванов, не раз возражавший против изъятий, покончил с собой в 1930 г. ⁷⁷

[adsense]

Наконец, те же годы — 1928—1933 — характеризовались массовым разрушением памятников старины. Закон «О религиозных организациях», принятый ВЦИК и СНК РСФСР 8 апреля 1928 г., предусматривал закрытие всех церквей. Число памятников, подлежащих охране, было резко сокращено. В 1930 г. список их включал 3000 объектов. В 1932 г. осталось только 1200. В этом сокращении принял участие и ГАИМК ⁷⁸. В Москве снесли сотни церквей и среди них те, что составляли истинное украшение столицы. Погибли Китайгородская стена, постройки Симонова, Данилова, Богоявленского и существовавших с XIV в. кремлевских Чудова и Вознесенского монастырей (соборы XV— XVII вв.), Сухарева башня, церкви Спаса на Бору 1326 года, Николы на Столпах 1669 года, Флора и Лавра на Мясницкой XVII века, Николы Явленного на Арбате и десятки других замечательных созданий русского зодчества ⁷⁹. Особенный размах приняла эта кампания после правительственного постановления от 10 июля 1931 года о сносе храма Христа-спасителя. Он был взорван 5 декабря того же года.

Из центра эпидемия вандализма перекинулась в провинцию. Киев лишился Михайловского Златоверхого монастыря, церкви Пирогощей Божьей матери XII века, Трехсвятительской церкви XIII века и чуть ли не всей архитектуры в стиле украинского барокко ⁸⁰. В Вятке разрушили собор Александра Невского, возведенный сосланным туда А. А. Витбергом, — пожалуй, единственное творение этого талантливого человека, с такой любовью запечатленного Герценом в «Былом и думах». Пострадали древности Костромы, Нижнего Новгорода, Великого Устюга, Архангельска, Углича, Ярославля, Твери, Суздаля, Брянска, Астрахани, Томска, Нижнего Тагила.

Показательно, что в старых городах Кавказа и Средней Азии старину не трогали. Я знаю лишь о взрыве мечети XIV века на южном въезде в Баку. В Каменце Подольском специально уничтожили православные церкви (Иоаннопредтеченскую, Троицкую, Пятницкую) и монастыри, а католические соборы оставили. К 1941 году из 40000 православных храмов в стране осталось действующими лишь около ста, из них в Ленинграде — всего 5, в Киеве — 2, в Москве — около 15 (а было 460) ⁸¹.

С ужасом наблюдала русская эмиграция за тем, что творится на родине ⁸².

Были попытки предотвратить вандализм и в СССР. С письмами в правительство обращались академики А. П. Карпинский С. Ф. Ольденбург (1928), И. П. Павлов (1934) ⁸³. Н. Е. Макаренко мужественно отстаивал намеченные к сносу киевскими властями Софийский собор и Михайловский златоверхий монастырь. За это ученого арестовали. Ему грозили расстрелом и требовали его подписи как инспектора по охране памятников под заключением, что данные объекты никакой ценности не представляют. Он отказался, был выслан в Казань, в 1937 году вновь арестован и в 1938 — расстрелян ⁸⁴. За старую архитектуру Москвы бились П. Д. Барановский и Б. Н. Засыпкин. Арестовали и их ⁸⁵.

В 1930 г. директор библиотеки им. Ленина В. И. Невский ратовал в письме к Сталину за спасение памятников Кремля ⁸⁶. Ответа не было. Сохранить Сухареву башню просили премьер-министр Франции Эдуард Эррио и в особом письме искусствовед А. М. Эфрос, архитекторы А. В. Щусев и И. В. Жолтовский. Им Сталин написал несколько строк: советские люди создадут на месте старого нечто гораздо более совершенное ⁸⁷.

Выступая перед коммунистами столицы в ноябре 1933 г., Л. М. Каганович говорил: «Характерно, что не обходится дело ни с одной завалящей церквушкой, чтобы не был написан протест по этому поводу. Ясно, что эти протесты вызваны не заботой об охране памятников старины, а политическими мотивами… в попытках упрекнуть советскую власть в вандализме» ⁸⁸.

Уже отставной Н. С. Хрущев рассказывал А. И. Аджубею, что в период сноса памятников в Москве его одолевали протесты общественности. Он посетовал на это Сталину. «Сносите ночью» — посоветовал тот ⁸⁹.

Нашлось немало людей, с удовольствием включившихся в кампанию и приветствовавших ее. Валентин Катаев в романе 1931 г. «Время вперед!» с восхищением описывал, как за два-три часа исчезают древние церкви в московских переулках ⁹⁰. Ему вторили Аркадий Гайдар и Михаил Кольцов ⁹¹. Киносценарист Евгений Габрилович разразился статьей «Нет Сухаревки» ⁹². В журнале «Чудак» Илья Ильф и Евгений Петров напечатали статью «Ярославль перед штурмом», сопроводив ее изображением множества церквей. Под картинкой подпись — «крестами отмечены места, где должны быть клубы, кино, школы, фабрики-кухни, мясохладобойни» ⁹³. Скульптор И. Я. Гинцбург вылепил композицию «Разрушение храма (современный Самсон)» ⁹⁴.

Ну а мелкая журналистская братия вообще не церемонилась. Вот небольшая подборка цитат. «По вопросу о сносе Китайгородской стены выступали маститые «любители старины» и «ревнители древности» с обвинительными речами против нашего «варварства»… Эти… реакционные взгляды мы выкорчевали с корнем. Никто не посмел бы выступить теперь с подобной галиматьей… И если мы теперь еще слышим иногда робкие голоса о слишком жестоких хирургических приемах, то нас подобные заявления только смешат, так как никто не назовет ни одного сооружения в Москве из числа снесенных, которое следовало бы оставить, но зато можно назвать десятки не снесенных еще сооружений, которые следовало бы снести» ⁹⁵.

«Памятники церковной старины бьют по нервам делового человека, … вынуждая его сходить на мостовую и терять драгоценное время» ⁹⁶.

О Симоновом монастыре, разрушенном 21 января 1930 года (ко дню смерти Ленина): «Растут новые люди… В них зреет ненастная жажда культуры… Бодрой походкой идут на завод рабочие… На их дороге мертвой ненужной громадой высятся стены Симоновой обители. Среди плесени и пыли копошатся последыши, остатки некогда мощного паразита… Последний штурм Симонова монастыря длился неделю. Гул взрывов оглашал окрестности. Рушились и рассыпались в прах стены главного храма. Непреклонная воля рабочих Пролетарского района…» ⁹⁷

О Китайгородской стене: «Мешающим нормальной жизни столицы каменным нагромождениям дикого средневековья, уродующим новое строительство железобетона и стекла… не должно быть места в столице… Китайгородская стена… — законсервированный карьер дефицитного строительного материала… стоимостью всего около полумиллиона рублей» ⁹⁸

О храме Христа-Спасителя говорилось, что это памятник «массового человекоистребительства», «царской войны» 1812 года, затеянной из-за «торговых интересов», материальное воплощение «культа милитаризма». ⁹⁹

Таковы были установки. И что же — через каких-нибудь шесть лет после разрушения храма, увековечившего «царскую человекоистребительную войну», ее вновь называли Отечественной, а кино, театр и литература прославляли Кутузова, Багратиона, партизан двенадцатого года. Буквально через месяц после противопоставлений «уродливых остатков дикого средневековья» архитектуре железобетона и стекла постройки конструктивистов сочли несоответствующими духу эпохи. Памятники, простоявшие по несколько веков, были принесены в жертву лозунгам минуты.

Цитат можно привести еще много, но все они на одно лицо. Всюду варьируются два довода: основной — пора избавиться от наследия проклятого прошлого и добавочный — утилитарный — надо расчистить площадки для новых домов, место для транспорта, пополнить запас кирпича. Не будем возвращаться к утверждению: искусство эпохи царя и помещиков — царское и помещичье искусство. Горько улыбнемся над словами об уничтожении зданий начала XVI века не по невежеству, а в «ненасытной жажде культуры». (А разрушили не только здания Симонова монастыря, но закрыли и размещенный там музей «Монастырь-крепость и ратное дело старой Руси».) Остановимся лишь на заявлении, что памятники мешали современному строительству.

Это чистая ложь. Район Симонова монастыря застраивался уже после войны, а в 1930 году клуб автозавода было куда проще поставить на любом пустыре, чем врезаться в древний архитектурный комплекс (а проект его создали незаурядные архитекторы братья А. А., В. А. и Л. А. Веснины).

В Киеве над Днепром тянется широкая полоса парков. Если уж хотели возвести правительственное здание именно здесь, то строительную площадку найти было очень легко, и ломать Златоверхий монастырь XII века вовсе не требовалось.

Совершенно очевидно, что разрушение памятников — это не следствие реконструкции городов, а составная часть специальной кампании, направленной на разрыв со старой русской культурой.

С момента революции прошло более десяти лет. Обещания, данные тогда большевиками, не были выполнены. Людям стало жить не лучше, а хуже. И Сталин и его прихвостни решили уничтожить все, что напоминало о старой России, ее святыни, ее реликвии, сам облик главных городов. Немалую роль играла борьба с церковью, обескровленной и растоптанной еще в 1920-х годах, но по-прежнему близкой народу. И все же основное было не в этом. Ведь разрушали не только храмы, но и памятники гражданского зодчества — Китайгородскую стену и Сухареву башню в Москве, присутственные места и таможню в Архангельске. На Бородинском поле в 1932 году взорвали памятники генералам Н. Н. Раевскому и П. И. Багратиону, уничтожив его останки, а на стене монастыря, построенного вдовой А. А. Тучкова намалевали: «Довольно хранить остатки рабского прошлого» ¹⁰⁰.

Параллельно шли другие кампании: макулатурная, чистки библиотечных фондов от «ненужного старья», разрушения старых кладбищ. В ходе первой вывезли на переработку тысячи архивных документов, в том числе и очень важные для понимания судеб страны ¹⁰¹. В ходе второй — из старейших библиотек выбросили на книжный рынок редкие антикварные издания: из Севастопольской морской библиотеки — книги с автографами знаменитых флотоводцев, из библиотеки Тамбова книги, входившие в собрание Г. Р. Державина ¹⁰². В ходе третьей — сравняли с землей тысячи старых могил. Так, в Новодевичьем монастыре в Москве из 2800 могил оставили менее ста ¹⁰³. В 1934 году ликвидировали Центральные реставрационные мастерские. (Возглавлявший их И. Э. Грабарь покинул их еще в 1930 году. Почти все сотрудники были репрессированы.)

Результаты разгрома культурного наследия в 1928-1933 годах страшны. Погибли десятки выдающихся созданий русского зодчества, уплыли за рубеж ценнейшие коллекции. Были брошены за решетку замечательные знатоки старины и искусства в столицах, скромные, но полезные музейные работники и краеведы в провинции. Главное же было в том, что в широких слоях населения насаждалось пренебрежение к культурному наследию, пагубное и для настоящего момента и для нашего будущего.

Какова же была позиция археологов и искусствоведов из ГАИМК в этой тяжелой обстановке? К сожалению, хвастаться нам нечем. Действительный член ГАИМК, известный искусствовед, одно время директор Русского музея Н. П. Сычев напечатал в «Сообщениях ГАИМК» статью к сносу храма Христа-Спасителя, где писал: «хранить идеологические подпорки царизма не представляется необходимым».

Другой действительный член ГАИМК и действительный член Академии Наук УССР историк византийского искусства Ф. И. Шмит в эти годы занялся теорией музейного дела. В книге о построении экспозиции он говорил: «Если дворцы не будут рассадниками высокопробного политического просвещения, лучше распродать вещи, раз уж за них любители за границей дают шальные деньги, а здания обратить в санатории и детские дома» ¹⁰⁴.

Судьба жестоко покарала обоих ученых. В 1933 году оба были арестованы по «делу славистов». Шмита выслали сперва в Акмолинск, потом в Ташкент, затем снова арестовали и расстреляли. Сычев провел восемь лет в концлагере, дошел до того, что обсасывал рыбьи кости на помойке, и спасся только благодаря лагерному врачу, взявшему профессора в санитары. По отбытии срока заключения Сычеву позволили участвовать в реставрации памятников архитектуры. Посмертно опубликовали его «Избранные труды» (М., 1976) со списком работ. Статья о храме Христа-Спасителя там не упомянута.

Не будем клеймить этих несчастных людей за их давние выступления. Вспомним обстановку тех лет.

Распродажа музейных сокровищ затронула археологические фонды страны меньше, чем другие. В 1928 и 1930 гг. были предприняты попытки выставить на аукционы в Берлине «раскопочное золото» из Золотой кладовой Эрмитажа. Но в момент экономического кризиса интереса к этим предметам у покупателей не возникло ¹⁰⁵.

Где-то к 1932 г. некоторое отрезвление после взрыва вандализма наступило даже у малограмотных властей. Р. А. Медведев связывает это с молебнами папы Пия XI за гонимых христиан в январе 1930 г. 19 марта 1930 г. было принято постановление об ошибках местных руководителей при разрушении церквей. 15 ноября 1933 г. Политбюро ЦК ВКПб приняло решение о прекращении продаж произведений искусства из музеев за рубеж ¹⁰⁶.

С тем временем, когда от истории России отказывались, было покончено. Книги М. Н. Покровского и пьеса Демьяна Бедного «Богатыри», где прошлое русского народа изображалось с пренебрежением и издевкой, были объявлены порочными, чуть ли не вредительскими. Заговорили о победах русских князей и генералов, о «великих предках», о Суворове, Петре I, Иване Грозном. Разрушения если не прекратились, то во всяком случае не афишировались. Но это не означало коренного перелома в отношении к культурному наследию.

Сталин обращался к военным и государственным, но отнюдь не к культурным традициям России. Копировали старую воинскую форму. Милиционеры надели синие шинели и мундиры. Бывший граф Игнатьев с умилением описывал парад на Красной площади: «Проходит и артиллерия в конных запряжках: первая батарея на рыжих. Неужели вторая пойдет на вороных?» — Так и есть. «А третья — на гнедых? Быть не может! И радостно сознавать, что русские военные традиции сохранены» ¹⁰⁷. Да, эти традиции были сохранены. А вот сочинения гения русской литературы Достоевского не издавались десятилетиями — «Идиот» с 1934 до 1955 года, «Братья Карамазовы» с 1935 до 1958, «Бесы» с 1934 до 1957. Был закрыт Музей новой западной живописи. В Третьяковской галерее и Русском Музее убрали в запасники великолепные полотна художников начала XX века. Из репертуара театров чья-то рука вычеркнула «Сказание о граде Китеже».

Сталин и его окружение демонстрировали свою любовь к русской культуре, но проявлялась эта любовь весьма своеобразно. Правительство не скупилось на то, чтобы вдобавок к уже существующим поставить второй памятник Кутузову в Смоленске или Минину — в Нижнем, на то, чтобы заменить выразительную скульптуру Гоголя, созданную Н. Н. Андреевым, бездарным истуканом работы Н. В. Томского, на то, чтобы перевезти опекушинского Пушкина с одного бульвара на другой, но, когда нужно было позаботиться о произведениях искусства и остатках старины, тут уже деньги жалели. Древние кремли и соборы ветшали и разваливались рядом с повторенными для вящей убедительности монументами «великих предков».

Можно было бы порадоваться выходу двух постановлений ЦИК и Совета народных комиссаров РСФСР «Об охране исторических памятников» (10 августа 1933 года) и «Об охране археологических памятников» (10 февраля 1934 года). Первое начиналось со слов о «самовольных сломках» памятников на местах, как будто в Москве все обстояло благополучно ¹⁰⁸. Сигнал к сокращению разрушений был подан, но они повсеместно продолжались. В 1937 году было закрыто 8000 храмов.

В Москве уже после 1934 года уничтожили Страстной монастырь, один из немногих образцов московской архитектуры XVII века, уцелевших после нашествия Наполеона. Убрать это «бельмо на глазу» призывал еще Маяковский, что и было осуществлено в 1936 году и расценивалось в газетах как подарок к пушкинскому юбилею. Тогда же погибли в Москве триумфальная арка, церкви Никола Большой крест 1636 года и Успения на Покровке 1696 года, вызывавшие восхищение В. И. Баженова, Казанский собор на Красной площади. На середину и вторую половину 1930-х годов падают и основные разрушения в Киеве.

Генеральный план реконструкции Москвы, принятый в 1935 году, предусматривал снос множества древних зданий.

Здесь уместно опровергнуть одну ложь, упорно повторявшуюся с 1930-х годов до сего дня. Великий архитектор Ле Корбюзье, приглашенный советским правительством как консультант при разработке плана реконструкции Москвы, занял якобы такую позицию: для Парижа, как города искусства, он не допустил бы сноса зданий. Но в Москве ничего ценного нет и тут можно убрать очень многое. Большевики будто бы заступились за свою столицу. В действительности, Корбюзье ничего похожего не говорил и не писал, а, напротив, восхищался архитектурой собора Василия Блаженного и другими древними постройками Москвы ¹⁰⁹.

Итак, принятые постановления не предотвратили разрушения старых городов, а в лучшем случае лишь слегка притормозили этот процесс. Показательно, что в 1938 году был упразднен Комитет по охране памятников при ВЦИК СССР.

Примерно так же обстояло дело и с распродажей произведений искусства. К 1935 году экспорт их снизился и достиг уровня 1927 года, а в 1940 году массовых продаж, кажется, вообще не было ¹¹⁰. Но потихоньку они продолжались. В 1937—1938 годах американский посол Д. Дэвис и его жена М. Пост увезли из Москвы сотни реликвий: более 30 икон XVI—XVII вв. из Чудова монастыря, Киево-Печерской лавры и запасника Третьяковской галереи, утварь XVII в., часы Петра I, записную книжку Елизаветы Петровны, свадебный венец Екатерины II, ковши Анны Иоанновны, Елизаветы и Екатерины, полотна Левицкого, Брюллова и Репина. Л. Хаммер продавал «Сокровища Романовых» в США якобы из своих личных собраний, а в действительности, изъятые из музеев СССР, и в 1936—1938 гг., а, кажется, даже в 1950-х ¹¹¹.

Сокращение массового экспорта произведений искусства иногда связывают с тем, что до 1933 г. он в основном шел через Германию, а после прихода к власти Гитлера экономические отношения с ней сократились ¹¹². Указывали также на последствия экономического кризиса на грани 1920—1930-х гг., когда цены на художественные изделия во всем мире резко упали. Думается, не это главное. Некоторые изменения в отношении к культурному наследию обусловлены переменой большевистской политики—поворотом от интернационализма к традициям старой России.

Пожалуй, больше всего выиграли от изменившейся ситуации именно археологи. Постановление 1934 г. предусматривало выделение средств на изучение объектов, подлежащих затоплению или уничтожению при строительстве, из бюджета этих строек. Этим сразу же воспользовались сотрудники ГАИМК, а затем и другие археологи.

Цитированные выше Н. П. Сычев и Ф. И. Шмит отражали лишь одну линию поведения в деле охраны культурного наследия. Другие ученые думали иначе. Уже в годы разрухи и Гражданской войны по этому вопросу выступали В. А. Городцов и С. ф. Ольденбург ¹¹³.

А. А Васильев даже сумел предотвратить разрушение Казанского собора в Петрограде ¹¹⁴. В 1933 году ценную статью об охране памятников написал А. А Миллер ¹¹⁵. Вплотную занялся этим вопросом созданный в ГАИМК Комитет, возглавленный И. И. Мещаниновым. Движущей силой был молодой археолог Б. А. Латынин.

Благодаря притоку средств на раскопки экспедиционная деятельность активизировалась. И все же не приходится преувеличивать значение постановления 1934 года. Возьмем для примера работы на первой очереди Московского метрополитена. На ударной стройке ученые не могли расчистить и зафиксировать вскрытые в котлованах древние мостовые и остатки построек. Удавалось только выхватывать из-под лопат землекопов отдельные вещи. Когда один рабочий разбил старое надгробие, он получал выговор за некультурное отношение к памятникам прошлого ¹¹⁶. Между тем для облицовки метро разобрали целый древний кремль в Серпухове ¹¹⁷.

Так продолжалось и в дальнейшем. Не археологи ограничивали в интересах науки темпы строительства, а партийное начальство задавало ученым неприемлемый для них темп исследований. Основная масса стоянок и могильников, попавших в зону затопления какой-нибудь ГРЭС, уходила под воду неизученной. Затопили руины большого средневекового города хазарского Саркела, русской Белой вежи.

Таким образом, пересмотр отношения к памятникам истории, наметившийся к середине 1930-х годов, был еще очень незначительным. Речь шла в сущности о добрых намерениях, а не о воплощении их в жизнь. Проблема вандализма в печати не поднималась, и акты его, происходившие повсюду, никогда публично не осуждались. Положительным было лишь то, что отныне можно было говорить о ценности памятников старины. В 1939 году в Академии архитектуры состоялась сессия, посвященная русскому зодчеству. В тот же год в Третьяковской галерее развернули огромную выставку «Русская историческая живопись» ¹¹⁸. Помню, какое неизгладимое впечатление произвела она на меня — школьника третьего класса.

Вскоре началась Отечественная война. Русская культура понесла страшные потери. Превратились в руины новгородские церкви и пригородные дворцы Петербурга, погибли коллекции сотен музеев. Еще с I Мировой войны, когда при обстреле Реймса немецкой артиллерией пострадал собор XII—XIII вв., обвинения противника в вандализме стало составной частью пропаганды. Советское руководство это учло и уже зимой 1941—1942 гг., после битвы под Москвой, объявило на весь мир о разрушении немецкими оккупантами Ново-Иерусалимского и Иосифо-Волоколамского монастырей. Была создана специальная правительственная комиссия по определению ущерба. Вандализм фашистов вне сомнений, но советские пропагандисты списывали на врага и разрушения 1930-х гг. и повреждения, нанесенные памятникам частями Красной армии.

Несмотря на издержки пропагандистской кампании, в годы войны интерес народа к своему прошлому резко возрос. Утраты переживались остро. Ученые тщательно описали произведения искусства, разрушенные фашистами. Архитекторы составили планы реставрации древних городов. Мгновенно расходились серии популярных брошюр «Сокровища русского зодчества», «Сокровища зодчества народов СССР», издававшиеся с 1944 г. Академией архитектуры.

Но даже в этот момент правительство не проявило должного внимания к нашим памятникам, а иногда даже усугубляло потери. Несмотря на жестокие бои в Нарве, там на улицах Туру и Виру все же уцелело кое-что из старой архитектуры. При восстановлении города дома сломали, хотя первоначально предполагалось не только сохранить все древние здания, но и реставрировать взорванные ¹¹⁹. На Украине не захотели ремонтировать обгоревший центр Каменца-Подольского и снесли уникальный комплекс застройки XVI—XVIII вв. ¹²⁰ В Новгороде в 1951 г. облисполком решил разобрать поврежденный в войну знаменитый храм Спаса на Нередице с фрагментами фресок XII века, церкви Николы на Липне, Успения на Волотовом поле, Спаса на Ковалеве, Иоанна на Опоках, Хутынский монастырь и десяток других новгородских достопримечательностей ¹²¹. А ведь к концу войны А. В. Щусев разработал генеральный план реконструкции Новгорода, где каждый древний храм находил свое место среди современной застройки. В газетах писалось о вывозе коллекций из советских музеев в Германию. Но никто не составил списки похищенного, из-за чего сильно осложнилась позднее проблема реституции.

Таким образом, демагогические заявления сталинской эпохи о великой русской культуре нисколько не способствовали защите ее наследия. Пустые фразы к реальному состоянию дел никакого отношения не имели.

В этот период археологи активно включились в спасение уцелевшего. Московское отделение ИИМК в 1944 году организовало восемь экспедиций по учету ущерба, нанесенного остаткам старины в ходе военных действий. Ученые побывали в Крыму и на Северном Кавказе, в Ольвии и Поднепровье ¹²². В изданном под редакцией И. Э. Грабаря сборнике «Памятники искусства, разрушенные немецкими захватчиками в СССР» мы найдем статью В. Д. Блаватского о склепе Деметры в Керчи ¹²³.

Надо было воспользоваться моментом и поднять вопрос о плохом состоянии памятников культуры в стране. 24 февраля — 2 марта 1945 года в Москве прошло Всесоюзное археологическое совещание. Доклад об охране памятников сделал И. Э. Грабарь. Но наиболее важной стала публикация на эту тему в изданных к совещанию «Материалах», подготовленная Н. Н. Ворониным при участии Б. Н. Гракова. Здесь констатировалось, что после ликвидации в 1938 году ведавшего охраной Комитета при Президиуме ВЦИК «археологические памятники остаются до сих пор без надзора» ¹²⁴. Законы, каравшие за ущерб, причиненный остаткам старины, отменены, повсеместные вандализмы не пресекаются и не наказываются.

Властям пришлось с этим посчитаться. Появились постановления Совета министров РСФСР об охране памятников (20 мая 1947 года) и Совета министров СССР о мерах улучшения охраны памятников культуры (14 октября 1948 г.) ¹²⁵.

Сотрудник ИИМК — ИА АН СССР Николай Николаевич Воронин (1904—1976) стал в послевоенный период главным защитником культурного наследия нашей страны. Официальным главой этого дела по-прежнему числился И. Э. Грабарь — председатель созданного в 1942 году консультативного научно-методического совета по охране памятников культуры сперва при Комитете по делам искусств, а потом при Президиуме Академии Наук СССР. Но Игорь Эммануилович был уже немолод, имел множество нагрузок, не оставлял и живопись и — прежде всего — не хотел конфликтовать с сильными мира сего. Воронин переживал это очень остро, называл Методсовет — «Не тот совет» и постоянно сетовал на конформизм Грабаря.

Воронин был уроженцем Владимира, еще школьником полюбил древнерусскую архитектуру. Ей он посвятил свои труды, рассматривая главным образом произведения Владимиро-Суздальского зодчества, но исследуя их на широком фоне. Он вел раскопки и в Гродно, и в Смоленске, и в Москве.

Уже в 1944 году он напечатал статью «Памятники русской архитектуры и их охрана». В 1945 году написал о принципах восстановления разрушенных войной древнерусских городов. В тот же год к юбилею Академии Наук были выпущены две научно-популярные книги Воронина «Древнерусские города» и «Памятники Владимиро-Суздальского зодчества» ¹²⁶.

Существеннее другое. Воронин постоянно обращался в правительство с письмами в защиту тех или иных памятников, обреченных на уничтожение. Кое-что из этих ходатайств сейчас опубликовано ¹²⁷, но роль Воронина в борьбе за спасение культурного наследия России как-то забылась. В недавнем обзоре Л. А. Беляева и А. В. Чернецова «Русские церковные древности» лидером в этой области изображен Б. А. Рыбаков, Воронин же упомянут мельком ¹²⁸.

Как свидетель тех лет, могу утверждать, что Рыбаков в 1940—1960-х годах никогда публично не ратовал за памятники старины, говоря: все равно нам ответят: «Мертвые хватают живых». Воронин же был очень активен и достаточно смел. А. В. Арциховский, подписавший однажды какое-то из ходатайств Воронина и вызванный в связи с этим к всесильному тогда члену Политбюро КПСС Д. С. Полянскому, с удивлением говорил мне, как независимо держался и спорил с партийным боссом мягкий и деликатный в повседневной жизни Николай Николаевич.

Тот, кто прочтет сегодня давние выступления Воронина, будет разочарован. Это он придумал легенду о ленинской заботе об охране памятников. Он всячески чуждался религии и, когда готовил некролог архитектора Б. А. Огнева, с недоумением сказал мне: «представьте, оказывается он был верующим». В 1962—1963 годах я написал очерк «Русское общество и охрана памятников культуры» и попросил прочесть его Николая Николаевича. Он очень меня хвалил и обещал содействие в напечатании. Но едва рукопись была сдана в издательство, а Воронин назначен редактором, он потребовал от меня, добавить главу о величии ленинских идей и полностью убрать рассказ о разрушениях. Я на это не пошел, и Воронин отказался быть редактором. Спасти книгу пытался А. Л. Монгайт, но она так и не вышла.

Не будем судить строго Николая Николаевича. Время было страшное, где-то он пугался и страховался, но в целом вел свою линию.

Другой случай. Я уже упоминал о решении обкома разрушить в Новгороде Великом и его окрестностях десятки выдающихся памятников древнерусского искусства. А. Л. Монгайт — тогда кандидат наук — составил письмо с протестом для «Литературной газеты» и просил подписать его академика Б. Д. Грекова и профессоров А. В. Арциховского и Н. Н. Воронина. Все трое испугались. Статья вышла за подписью одного Монгайта и, тем не менее, помогла предотвратить вандализм.

В 1960-х годах Воронин стал болеть и постепенно отошел от активной деятельности. Главную роль в борьбе за культурное наследие начал играть филолог Д. С. Лихачев. Не любимый и даже преследуемый начальством он, как член-корреспондент Академии Наук СССР (с 1953 года), а затем и академик (с 1970), был все же более авторитетен для официальных кругов, чем Монгайт или Воронин.

Выступления Лихачева имели большой резонанс. Им была выдвинута глубокая идея экологии культуры. Но читая сегодня его старые статьи, мы с недоумением увидим, что даже ему приходилось ссылаться на слова Н. С. Хрущева о трате государственных средств на ненужные реставрации. Так трудно было биться за наше культурное наследие.

Настал 1956 год с XX съездом КПСС и развенчанием Сталина. Разгром русских национальных реликвий можно было поставить ему в вину наряду с другими преступлениями. Удалось кое-что сделать в законодательной сфере. 29 июня 1957 года вышло постановление Совета министров РСФСР «об улучшении дела охраны и реставрации памятников культуры в РСФСР». С 1959 года началось преобразование ряда музеев в древнерусских городах в историко-художественные заповедники. Первые появились в Новгороде Великом, Костроме, Владимире, Нижнем Новгороде, Ярославле. 30 августа 1960 года принято постановление Совета министров РСФСР «о дальнейшем улучшении дела охраны памятников культуры в РСФСР» ¹²⁹.

Пожалуй, еще более важным было вынесение вопроса о состоянии произведений искусства и остатков старины в СССР на страницы широкой печати. В 1956 году в «Литературной газете» было опубликовано письмо в их защиту, составленное Н. Н. Ворониным, а подписанное И. Э. Грабарем, М. Н. Тихомировым, П. Д. Кориным, Л. М. Леоновым, И. Г. Эренбургом и другими. Тут впервые сказано о необходимости возродить ленинскую заботу о нашем наследии ¹³⁰. В 1960 году в издательстве «Искусство» вышла брошюра Н. Н. Воронина «Любите и охраняйте памятники древнерусской архитектуры».

В газетах и журналах проблема стала обсуждаться, но каждый шаг давался с трудом. Разрешалось выразить сожаление о гибели Китайгородской стены и Сухаревой башни, но не о разрушении храмов. Когда впервые заговорили о распродаже Эрмитажа, последовали характерные реплики. Поэт В. Д. Федоров написал в 1958 г. целую поэму «Проданная Венера» с рефреном: «за красоту времени грядущих мы заплатили красотой». И эта поэма не раз переиздавалась ¹³¹. Оправдывал распродажу и А. В. Софронов, поскольку ушло за океан то, что создано «не на нашей земле», да и как задорого! ¹³² Двойная ложь: уплывали и творения русских мастеров, а вся акция вызвала резкое падение цен на антикварном рынке.

К несчастью, заклятым врагом всякой старины был сам Хрущев. 5 ноября 1935 года на пленуме парторганизации Кировского района Москвы он говорил: «Кто три месяца не был на Садовом кольце, советую посмотреть, — не узнаете… Мы сняли Триумфальную арку. Без арки улица стала замечательной. Мы сломали Сухареву башню, Китайгородскую стену, хотя архитекторы говорили: историческая ценность. На будущий год мы тоже топоры точим и нашу работу продолжим». В 1937 году на пленуме ЦК ВКП(б) он заявлял: «перестраивая Москву, мы не должны бояться снести дерево, церквушку или какой-нибудь храм» ¹³³.

В разделе речи от 17 января 1961 года, озаглавленном «Воспитывать людей в духе коммунистической сознательности», Хрущев дал свою оценку самогоноварения, музеев, заповедников и охраны памятников. Все это отрицательные явления в нашей жизни. Докладчик назвал «безобразием» настойчивые попытки учительницы из села Каменка на Днепре организовать музей в имении Давыдовых, где собирались декабристы и гостили Пушкин и Чайковский. Столь же возмущали вождя реставрационные работы в Литве и Подмосковье. Ничего кроме бесхозяйственного отношения к государственным средствам он здесь не видел ¹³⁴.

В другом выступлении Хрущев обрушился на проект специального здания для Музея Дарвина в Москве, а это было бы первое музейное здание, построенное за 46 лет советской власти.

На пленуме ЦК в июне 1963 года Хрущев с одобрением отозвался о разрушении храма XII века в Витебске, вызвавшем отрицательные отклики, и побуждал секретарей горкомов и обкомов к уничтожению старой архитектуры.

Следствия этих установок были самые печальные. Для строительства Дворца съездов вновь стали ломать здания в Кремле. 27 июня 1954 года вышло постановление ЦК КПСС об усилении борьбы с религией. Были закрыты восстановленный после войны монастырь в Киево-Печерской лавре, около 10000 церквей и молитвенных домов по всей стране. По официальной статистике, при Хрущеве ежегодно закрывали по 420 церквей в год (в 1965—1974 гг. по 48, в 1975—1987 гг. — по 22). Как и в начале 1930-х гг. разрушали и памятники, только что отреставрированные, например, храм в селе Достоевичи — родовом гнезде предков великого писателя.

Просматривая газеты и журналы хрущевских времен, мы будем встречать то статьи, призывающие к уничтожению памятников, то протесты против этого. Далеко не всегда эти протесты достигали цели, но вспомним что раньше появление таких реплик было невозможно.

Вот сообщение из Украины. Председатель Горсовета и главный архитектор города ходатайствовали о сносе украшающих стольный Чернигов Борисоглебского собора и Пятницкой церкви XII века и Екатерининской церкви XVIII столетия, кстати только что отреставрированных. Рассказавший об этом случае Ираклий Андроников назвал его «анекдотическим» ¹³⁵. Прилагательное, пожалуй, не самое подходящее, ибо уже после статьи Андроникова черниговские деятели осуществили-таки часть своего проекта, сломав колокольню Пятницкой церкви. Остальные здания удалось спасти, о варварском уничтожении колокольни писали журналы, но памятник утрачен, а ансамбль навсегда нарушен. В районном Глухове тотчас последовали примеру Чернигова и разобрали Троицкую церковь XVIII века ¹³⁶.

В том же 1962 году в Витебске взорвали церковь Благовещенья XII столетия. Инициатива снова исходила от городских властей. О витебском вандализме сняли фильм для сатирического журнала «Фитиль». Но разрушившие церковь люди не были наказаны. Корреспондент «Огонька» приводил свой разговор с секретарем Витебского обкома КПСС. Корреспондент спросил, как реагировали на фильм в обкоме: «Принимаем меры, будем охранять остатки»… — А председатель горсовета понес какое-нибудь наказание? — «За что его наказывать, — недоумевает тов. Пило- тович, — ведь не он решал вопрос…» — Но он ходатайствовал — уточняем мы. — «Ему уже сказали, что так не полагается» ¹³⁷.
Из двух-трех десятков памятников русской архитектуры XII века, дошедших до нас после татарщины, Смутного времени, на¬полеоновского похода, после недавно отгремевшей войны, по вине невежды не стало еще одного — единственного свидетеля такой глубокой древности в большом областном центре. Потеря невосполнимая, а прямой виновник ее услышал только, что «так не полагается».

Не была застрахована от вандализмов и столица. Уже в 1960-х годах доламывали последние участки Китайгорода. За время печатания путеводителя М. А. Ильина «Подмосковье» были разобраны два из ста описанных в книге памятников (в Вышгороде около Вереи и в Покровском у Волоколамска) ¹³⁸. «20 лет назад в Москве насчитывалось 135 пушкинских мест, теперь их осталось 18» — писали в 1968 году в «Литературную газету» видные филологи ¹³⁹.

А вот прямой отголосок хрущевских тирад о литовских замках — заметка Ю. Пономаренко «Лечение ладаном». Речь в ней шла о поликлинике Октябрьского района Вильнюса, нуждавшейся в новом помещении. Далее — логический скачок, на манер пословицы «в огороде — бузина, а в Киеве — дядька»: «одновременно приходится сталкиваться с фактами расточительства народных средств. Немалые суммы запланированы, например, на реставрацию памятников старины».

Можно ли сравнивать деньги, отпущенные одной районной поликлинике, и средства, предназначенные исследователям памятников целой республики с богатым историческим прошлым? И почему сопоставляются эти две цифры, а, скажем, не любая из них с расходами на содержание бюрократического аппарата, КГБ или гонку вооружения? Но Пономаренко знал, о чем говорить и о чем молчать. Впрочем, дважды он проговорился. Он упомянул, что пишет о литовских замках и церквах вторично, и после его критики реставрация уже сокращена вдвое.

В первой статье сказано о ежегодной трате миллионов ¹⁴⁰, во второй — дана более точная справка. После сокращения ассигнования 1962 года на охрану памятников Литвы равнялись 108 тысячам рублей. Взяв бюджет республики за этот год, нетрудно подсчитать, что на приведение в порядок древнего зодчества была выделена одна сотая процента всех расходов Литовской ССР ¹⁴¹. Да, улучшить медицинское обслуживание населения — прямая обязанность властей. Но зачем ставить выполнение этой обязанности в зависимость от ухудшения охраны памятников литовской истории? К чему эта дешевая демагогия?

Второй раз проговорился Пономаренко, жалуясь: «посмотрите, как неотступно добиваются своего люди, охраняющие старину». Значит, отнюдь не все в Литве воспринимали восстановление замков как пустую и вредную забаву, а кое-кто боролся за это. На стороне таких людей оказался и Совет министров Литовской ССР, который Пономаренко упрекал в пренебрежении к его первой статье и продолжающемся разбазаривании народных денег. Хотя слово «замки» всюду приводилось во множественном числе, имелся в виду, в сущности, один замок — Витовта в Тракае, расположенный в живописнейшей местности на острове посреди озера Гальве. Реставрация памятника окупилась очень быстро. Тракай стал центром туризма. Уже в следующем 1963 году тут побывало 140 тысяч человек ¹⁴². И Хрущев и Пономаренко, несомненно, слышали, что реставраторы надеются покрыть все затраты за счет развития туризма, но утаили это от читателей и слушателей.

А вот заметка 1963 года некоего В. Сиснева «В состоянии дремоты». Она посвящена позорному расточительству в музейном деле. Зачем Ленинграду музей-квартира Пушкина и музей Пушкина просто? Не жирно ли будет? Да и к чему накапливать «антикварный хлам»? Дорого это и бессмысленно ¹⁴³. В ответе министр культуры СССР Е. А. Фурцева отчитывалась: 62 музея ликвидированы, 82 — переведены на общественные начала, 1500 со¬рудников уволено ¹⁴⁴.

В 1964 году Хрущев пал, и новые хозяева страны, видя движение общественности за спасение сокровищ искусства, решили бросить ей подачку. 8 июня 1966 года состоялся учредительный съезд Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры (ВООПИК). Ранее такие общества возникли в Грузии и Латвии, одновременно — на Украине и в Белоруссии. 29 октября 1976 года Верховный совет СССР утвердил проект закона об охране памятников ¹⁴⁵.

Казалось бы люди, болевшие за культурное наследие, могли наконец вздохнуть спокойно. Но оснований для этого не было. Продолжались и разрушения памятников, и распродажа коллекций. Показательна судьба «Дома Фамусовых» — особняка Римских-Корсаковых — в самом центре Москвы. Никакие протесты не спасли его, а в прессе было выражено удовлетворение сносом здания пушкинской поры ¹⁴⁶.

Реставрация велась хотя и шире, чем прежде, но зачастую так плохо, что здания гибли, а не возрождались. Об этом писали в газетах в связи с тем, что творилось в подмосковных Вяземах и Дубровицах, или в связи с уничтожением деревянной церкви Благовещения под Загорском.

Как и положено в «империи фасадов», восстановления превращалось порой в декорации. В Переяславле-Залесском, стоявшем на туристском «Золотом кольце», у Никитского монастыря отремонтировали одну стену, обращенную к шоссе, по которому едут автобусы, а внутри — мерзость запустения. Так же у Макарьевского Желтоводского монастыря подчищена и подкрашена была только одна стена, тянущаяся по берегу Волги, чтобы пассажиры теплоходов могли издали любоваться творением русских зодчих.

Выступления официальной прессы настораживали. В 1965 году знакомый нам В. Сиснев поместил в тех же «Известиях» заметку «Беречь красоту!» Вроде бы он перестроился, но исходная позиция его нисколько не изменилась, он по-прежнему говорил только о рентабельности музеев, предлагая использовать древние церкви и замки под рестораны и гостиницы для иностранцев, продавать музейные коллекции ¹⁴⁷. Довольно своеобразный способ беречь красоту!

В других номерах «Известий» доктора исторических наук Ю. П. Шарапов и М. Т. Белявский разъясняли, что памятник памятнику рознь, и стоит еще потолковать, так ли уж надо реставрировать монастыри, построенные «худшими врагами нашей родины». Важно не искусство, а классовый анализ ¹⁴⁸.

Некоторые сдвиги произошли в самом обществе. Люди все больше разочаровывались в итогах революции и обращались к наследию старой России. Насколько повысился интерес к художественной старине, показывало издание и переиздание путеводителей по городам-музеям и архитектурным заповедникам. Изящно напечатанные путеводители по Киеву, Владимиру и Суздалю, Новгороду, пригородам Ленинграда, Самарканду и Бухаре, выпущенные издательством «Искусство», расходились в один день, хотя тираж их был не менее 10 тысяч экземпляров, а порой достигал 100 000. Среди авторов были и археологи: Н. Н. Воронин, М. К. Каргер, В. И. Марковин, Л. В. Алексеев.

Наметилось два направления в отношении к культурному наследию — почвенническое, охранительное (В. А. Солоухин, И. С. Глазунов) ¹⁴⁹ и с широкой гуманистической постановкой вопроса, представленное теми же Д. С. Лихачевым и Н. Н. Ворониным.

Среди достижений этих лет надо назвать инициативу Новгородской археологической экспедиции об охране культурного слоя древних городов. Ее выдвинул и развил в печати В. Л. Янин. В самом Новгороде Великом идея осуществляется: ни одно строительство не проходит без предварительных раскопок на выбранной для стройки площади ¹⁵⁰.

На движение общественности верхи смотрели с беспокойством. В докладной записке КГБ в Политбюро КПСС от 17 сентября 1973 года говорилось: «клеветники поднимают вопрос об охране памятников и в этой связи о разрушении Москвы. Надо осветить это в печати» ¹⁵¹.

23 марта 1981 года Ю. В. Андропов подал в Политбюро КПСС секретную записку о «деятельности антисоветских элементов», которые «прикрываясь демагогическими рассуждениями о защите русской истории и культуры, готовят подрыв коммунистической власти» ¹⁵².

У руководства ВООПИК были поставлены чиновники, а не ученые или люди литературы и искусства ¹⁵³. Возглавлял общество заместитель председателя Совета министров РСФСР В. И. Кочемасов. Направляли туда особо проверенных товарищей: например, из Института истории АН СССР — военного историка Л. Г. Бескровного, из Института археологии — друга Б. А. Рыбакова Е. И. Крупнова. Оба не блистали в культурном отношении и были совершенно равнодушны к порученному им делу. В написанной по заказу «Советской археологии» статье Крупнова характерен такой пассаж: недавно в отпуск я плавал на теплоходе по Волге. Сколько по берегам церквей! Надо их приспособить под клубы, планетарии ¹⁵⁴. А вот таких людей, как А. Л. Монгайт или я, Институт археологии к ВООПИК не подпускал.

В итоге общества действовали вяло. Ведь их члены не знали, куда идут взносы — на оплату аппарата общества — людей, отправленных туда за ненадобностью из каких-нибудь руководящих органов, на ремонт ничем не примечательного дома, где как-то раз выпил стакан чая Я. М. Свердлов, или на нечто более важное и нужное. Главной признавалась забота о реликвиях революции. Орган ВООПИК «Памятники Отечества» в продажу не поступал. Власти не хотели упустить эту область из-под своего контроля.

Происходили эпизоды, не делающие чести археологам. В Петербурге давно уже остро стоял вопрос о состоянии парков Царского села, Петергофа, Ораниенбаума. Еще в 1936 году А. А. Жданов требовал: «отдых трудящихся перенести в бывшие царские резиденции, полностью использовать зеленые насаждения в этих резиденциях» ¹⁵⁵. Не рассчитанные на многолюдство парки стали гибнуть. В них началось строительство ресторанов с вырубкой участков насаждений. Писатель и филолог В. М. Орлов выступил со статьей «Аллеи древних лип» в «Ленинградской правде», выражая крайнюю обеспокоенность. Обком возмутился. Появились статьи противоположного содержания. Наряду с членом обкома 3. Кругловой в ее духе выступил и директор Эрмитажа Б. Б. Пиотровский ¹⁵⁶.

Если же обратиться непосредственно к археологии, то приходится признать, что, несмотря на некоторое оживление работы по охране памятников в 1970—1980-х гг., древности продолжали гибнуть. Приведу красноречивое свидетельство среднеазиатских археологов: «В 1952—1953 гг. был проведен учет 30 километровой зоны между городищем Хульбук… и городом Куляб. На этом сравнительно небольшом участке находилось 150 археологических объектов. В 80-х же годах археологи вновь вернулись к составлению археологической карты, зафиксировав только шесть… В погоне за новыми гектарами для хлопковых полей стальные ножи мощных машин безжалостно снесли с лица земли сотни тепе, и трудно представить, сколько замечательных памятников… исчезло без всякого изучения ¹⁵⁷.

Подводя итоги 75-летнему периоду коммунистического правления в России, мы можем сказать, что для охраны памятников этот период дал совсем немного. Законодательные акты, если и принимались, то не действовали. Кое-какие старые здания в имперских центрах — Московском Кремле, в разрушенных оккупантами пригородах Петербурга реставрировали, но это ни в малейшей мере не уравновешивало последствия дикого вандализма послереволюционных десятилетий. По данным искусствоведа А. М. Комеча, из 80000 русских церквей разрушена половина (в Москве — 300 из 600), уцелело не более 7% усадебных домов ¹⁵⁸.

Видимо, это закономерно. В фашистской Германии было решено снести все старые дома в городе Гете и Шиллера — Веймаре и застроить его монументальными сооружениями из железо-бетона и стекла. Проект начали осуществлять ¹⁵⁹. Муссолини затеял реконструкцию Рима и приказал пробить через центр новую магистраль — Виа деи Фори Империали, — исказившую целостный облик архитектурного заповедника ¹⁶⁰.

Но вот в 1991 г. тоталитарный режим пал. Перемен много. И снова они не однозначны. Вопрос о состоянии национальных реликвий не только не снят, но приобрел новые опасные аспекты.

Разрушение церквей как средоточия религиозного дурмана прекратилось, но передача приходам некоторых ценных в архитектурном отношении комплексов внушает беспокойство за их сохранность. Так, при службе в Успенском соборе Владимира от ладана пострадали фрески Рублева.

В поисках валюты по прежнему продают за рубеж произведения искусства, вплоть до икон XII в. ¹⁶¹ На местах пышным цветом расцвело кладоискательство.

Грядущая приватизация земли ставит под угрозу тысячи курганов и древних поселений. Закон об охране памятников искусства и старины был принят лишь в 2002 году.

Составление его проекта Верховный совет РСФСР первоначально поручил не ученым из Академии Наук (они, де, реакционны), а археологам из родного Б. Н. Ельцину и Г. Э. Бурбулису Свердловска. Готовил проект молодой археолог Е. М. Беспрозванный, знакомый с весьма ограниченным кругом памятников Северного Урала и склонный скорее к коммерческой, чем к научной деятельности. За образец он взял американское законодательство с предоставлением каждому штату права выдавать лицензии на раскопки. Это удалось опротестовать. Закон стали готовить в Институте археологии РАН. Проект был подан в Верховный совет и сгорел в его здании в 1993 г.

Проблема охраны памятников будет стоять всегда. Раскопать все древние поселения и могилы невозможно, да и было бы просто вредно для науки. Нужно другое — сохранить их в максимально возможном объеме. Между тем стоянки и городища разрушаются распашкой и при размыве берегов рек. Старые постройки ветшают и требуют реставрации. Развитие современных городов грозит смести их с лица земли. В Москве еще в 1970 г. были созданы заповедные зоны, но облик их повсеместно нарушается современной застройкой, подавляющей старые здания.

Основное же в отношении общества к культурному наследию. Нигилистический подход к нему, усиленно насаждавшийся после революции, принес свои горькие плоды. Если народ не научится беречь свое прошлое, не поймет, зачем это нужно, положение не только не улучшится, но и дальше будет все ухудшаться.

Археологи должны принять самое активное участие в пропаганде охраны памятников старины и в их спасении. К сожалению, сегодня в нашей среде нет людей со столь широким горизонтом, как А. А. Миллер, Н. Н. Воронин или А. Л. Монгайт. Но любому из нас следует помнить о важности проблемы и извлечь уроки из рассмотренного здесь печального опыта.