Половозрастная структура андроновских палеопопуляций

Анализ демографических характеристик и реконструкция социальной структуры андроновского общества по праву могут быть отнесены к числу наиболее сложных разделов андроноведческой проблематики. Исследования в этом направлении, как правило, базировались на материалах крупного некрополя (Комарова М. Н., 1961; Сорокин В. С., 1962) или предполагали анализ культурных особенностей населения отдельных регионов, входивших в андроновскую ойкумену (Максименков Г. А., 1978; Молодин В. И., 1985; Кирюшин Ю. Ф., 1997). Памятники, исследованные на территории межгорных котловин юга Западной Сибири, отличает культурная монолитность, выраженная в унифицированных формах погребальной практики. Эта особенность определила круг комплексов, материалы которых были использованы для реконструкции половозрастной структуры андроновских популяций.

Исходной базой для реконструктивных построений послужили антропологические данные по 14 андроновским могильникам (Орак, Ланин Лог, Болото, Тепсей, Соленоозерная-1, Сухое Озеро-1, Батени, Ярки-M, Каменка-11, Тепсей, Мохово-Ill, Пристань-1, EK-II, Титово, Васьково-5, Преображенка-III). Предлагаемый подход строился на поэтапном анализе материала. На первом этапе исследования по археологическим и антропологическим данным были выделены половозрастные группы для андроновских коллективов юга Западной Сибири. Затем, в целях верификации полученных наблюдений, были привлечены материалы андроновских памятников соседних территорий. Кроме того, полученные количественные характеристики были сопоставлены с аналогичными показателями по другим территориально и хронологически близким археологическим культурам. На последнем этапе исследования анализировались нестандартные формы погребальной практики, которые позволили конкретизировать специфические черты в социальной структуре андроновского общества.

В ходе статистического анализа были учтены известные нам погребения по обряду ингумации, по материалам которых были сделаны антропологические определения (177 наблюдений). Взрослые и детские погребения (118 и 59 соответственно) анализировались раздельно. Условная линия разграничения между двумя частями популяции была определена возрастом 15 лет. В данном случае мы руководствовались физиологическим фактором. Согласно специальным исследованиям, половая зрелость у девушек наступает в интервале от 12 до 17 лет, а у юношей — с 15 лет (Козлов В. И., 1969, с. 111). Раздельно анализировались данные по индивидуальным и коллективным погребениям. Среди последних особое внимание было уделено парным разнополым погребениям. Статистические данные по результатам исследований последних лет отсутствуют, но можно предполагать, что в общей массе они составляют приблизительно 2% от общего числа захоронений (Кузьмина Е. Е., 1986, с. 90). Судя по исследованиям памятников на территории юга Западной Сибири, это соотношение можно рассматривать в качестве объективного показателя. Несмотря на весьма небольшой удельный вес этих погребений в составе общей выборки, они, как будет показано ниже, имеют принципиальное значение для реконструкции всей структуры андроновских коллективов.

Приступая к анализу той части андроновских палеопопуляций, которую составляют дети, необходимо еще раз остановиться на фактах, ставших хрестоматийными, но отнюдь не утративших свою актуальность. Предварительно оговорим, что термин «палеопопуляция» пока не обладает академической строгостью содержания даже в специальной литературе (см. Медникова М. Б., 1995, с. 92—96). Сообразно поставленным задачам, мы будем ориентироваться на определение В. П. Алексеева, согласно которому «палеопопуляция — это число объектов, захороненных в одном могильнике, который, судя по сопровождающему его археологическому инвентарю, не представляет собой случайное скопище погребений (например, воинов после битвы) или совокупность ритуальных захоронений (например, жреческое или шаманское кладбище)» (Алексеев В. П., 1989, с. 75).

Многократно подтвержденные данные о высокой детской смертности в архаических обществах в полной мере соответствуют той демографической ситуации, которая реконструируется для андроновских коллективов. В андроновских могильниках Барабинской лесостепи детские захоронения составляют 54,6% от суммы всех исследованных погребений (Молодин В. И., 1985, с. 109), хотя в наиболее крупном могильнике Преображенка-3 их доля значительно выше — 76,3% (Эрлих В. А., 1992). В грунтовых могильниках Барнаульско-Бийского Приобья они составляют только 38% (Кирюшин Ю. Ф., 1997, с. 31), на среднем Енисее — 63% (Комарова М. Н., 1961; Максименков Г. А., 1978, табл. 4), в Кузнецкой котловине — 62,5% (Бобров В. В., Михайлов Ю. И., 1989 и неопубликованные данные). Таким образом, в среднем детские погребения составляют немногим более половины от общего количества умерших. Как следует из представленной сводки, отклонение от общего уровня составляют антропологические серии из Барнаульско-Бийского Приобья, однако материалы достаточно крупного алтайского могильника Фирсово XIV (Шамшин А. Б., Ченских О. А., 1997, с. 53) демонстрируют даже более высокий показатель по отношению к другим регионам (99 из 135). Показатель детской смертности в среде алакульского населения — 63% (Матвеев А. В., Аношко О. М., 1999, с. 164).

По существующим наблюдениям, процентный состав детских скелетов от общего числа погребенных в европейских могильниках неолита-бронзы варьирует от 7 до 67,1%, а для Сибири и Средней Азии амплитуда значений укладывается между 22,5 и 50% (Романова Г. П., 1989). Несмотря на некоторую разницу, на наш взгляд, усредненные данные по андроновским могильникам в целом соответствуют реальной картине, даже несмотря на то, что не все детские погребения совершались в пределах общих кладбищ. Вопрос о сепаратных детских могильниках неоднократно поднимался в литературе, посвященной анализу андроновской погребальной обрядности (Грязнов М. П., 1956; Молодин В. И., 1984, 1985; Кирюшин Ю. Ф., 1995), однако нуждается в дальнейшем исследовании, тем более, что они известны и в предшествующее время (Зданович Г. Б., Зданович С. Я. 1980, Ткачев А. А., 1999). Сепаратные «детские могильники» в восточных районах андроновского ареала относительно немногочисленны. Так, например, в Барнаульско-Бийском Приобье это БЕ-2 (2 погребения), БЕ-14 (15), БЕ-15 (2). Особо следует отметить, что скопления детских погребений в ряде случаев располагались на окраине взрослых некрополей (Кирюшин Ю. Ф., 1995, с. 63, 64). По мнению В. И. Матющенко, имеющиеся в нашем распоряжении наблюдения вряд ли достаточны для утверждения о существовании сепаратных детских кладбищ. Скорее всего, на общих кладбищах выделялись специальные участки, где погребались дети (Матющенко В. И., 1994, с. 91)..В связи с этим отметим, что существовал и другой принцип локализации, который предполагал размещение детских могил и в межкурганном пространстве (мог. Титово — Бобров В. В., Михайлов Ю. И., 1989). В этом случае детские погребения хотя и располагались отдельно от захоронений взрослых, но не образовывали компактной группы.

Практически все исследователи андроновской культуры усматривали проявление системы родственных отношений в планиграфически связанных детских и взрослых погребениях. Для тех случаев, когда ребенок и взрослый помещались в одной могиле, она казалась очевидной и специально не доказывалась. В отношении сепаратных детских могильников специалисты ссылались на причины социального порядка, не уточняя, однако, их суть. От традиционного подхода выгодно отличается гипотеза Ю. Ф. Кирюшина, основанная на этнографических наблюдениях. По предположению автора, на особых («безымянных») кладбищах хоронили детей, которые еще не получили имени (Кирюшин Ю. Ф., 1997, с. 32; сходное мнение — Ткачев А. А., 1999, с. 147). Это конструктивное мнение заставляет по-новому взглянуть на проблему исследования детских андроновских могильников, хотя само по себе не объясняет все известные на данный момент ситуации. Так, например, в детском могильнике Заречное-1 наряду с младенцами погребены подростки 13-15 и 7-14 лет (Зах В. А., 1997), и, напротив, во многих случаях дети, в том числе младенцы (Титово, кург. 8 — Бобров В. В., Михайлов Ю. И., 1989), помещены как в отдельных могилах между взрослыми захоронениями, так в одной могиле с ними. Совершенно очевидно, что наречение имени — лишь один из возрастных обрядов, свойственных традиционному обществу, но реконструкция их системной последовательности для андроновской культурной традиции сопряжена с существенными трудностями. Как известно, «социальный возраст» не является точным соответствием «биологическому возрасту». Археологические данные пока не позволяют нам уверенно судить о том, с какого момента жизненного цикла у андроновцев ребенок вступал в возрастную группу. Существующая типология возрастных систем учитывает в качестве точки отсчета либо момент рождения, либо инициацию. Первый тип назван новогвинейским, второй — хамитским, хотя наряду с этим соответственно используются такие обозначения, как «линейный» и «циклический» (см. Калиновская К. П, 1980). Возможная принадлежность андроновской возрастной системы к одному из вышеназванных типов требует обоснования. Вместе с тем, согласно кросскультурным исследованиям А. Шлегеля и Г. Барри во многих обществах инициации отсутствуют, а там, где они проводятся, девочек инициируют чаще мальчиков (Schlegel А., Barry Н., 1979, с. 199-210 — цит. по Кон И. С., 1988, с. 203-204, табл. 5).

Вероятнее всего, помимо обладания именем, в детской погребальной обрядности, допускавшей захоронения как на общих кладбищах, так и в сепаратных детских могильниках, учитывались и другие обстоятельства, в частности, характер смерти. Коллективные детские захоронения в одной могиле, известные в могильниках: Подтурино — четыре ребенка (Кирюшин Ю. Ф., Лузин С. Ю., 1993, с. 68), Елунинский грунтовый II — три ребенка (Кирюшин Ю. Ф., 1980, с. 66, 67), Ашпыл — три ребенка (Гуль- тов С. Б., 1997, с. 35), Фирсовово XIV — три ребенка (м. 8, 22, 127 — материалы А. Б. Шамшина) гпозволяют предполагать, что одной из причин высокой детской смертности были эпидемии. В связи с этим можно объяснить если не весь комплекс предписаний, определявших создание отдельных детских кладбищ, то, во всяком случае, один из аспектов их реализации.

Если придерживаться принципа подбора аналогий по близости производственной деятельности, определявшей систему возрастных группирований и соответственно обрядовое оформление ее функционирования, то можно сослаться на следующие наблюдения. По материалам тувинской этнографии, известна практика отдельных детских захоронений для того чтобы прервать цепь смертей. С точки зрения С. Н. Соломатиной, запрет хоронить подряд родственников, умерших в течение короткого промежутка времени, на идеологическом уровне выражался в стремлении сохранить начальный импульс, обеспечивавший протяженность символической цепочки во времени, в которую был вовлечен каждый член сообщества (Соломатина С. Н., 1993, с. 123). Под этим углом зрения, ряды андроновских могил могли выступать как символическое пространственное воплощение подобных генетических цепочек, обеспечивавших непрерывность реального, живого сообщества. В связи с этим весьма показательно, что парные разнополые погребения или могилы субъектов, игравших наиболее активную роль в воспроизводстве коллектива, занимали центральную позицию в ряду могил. Так, в кургане 6 могильника Титово в центре ряда был погребен мужчина 25 лет (м. 3). Это захоронение справа и слева фланкировали могилы мужчин 35-40 (м. 2) и 50-60 (м. 4) лет, а на концах цепочки-ряда находились дети (м. 1, 5, 6). Таким образом, можно предположить, что разметка пространства для нового ряда захоронений начиналась с сооружения центральной могилы для одного или пары субъектов, которые на идеологическом уровне воплощали плодовитость и жизнестойкость популяции. Судя по имеющимся материалам, это были либо захоронения взрослых мужчин особого социального статуса, либо совместные погребения мужчины и женщины. Зафиксированные случаи совместного погребения взрослых и детей, вероятно, отражали один из аспектов этого круга представлений и непосредственно передавали идею непрерывной связи между поколениями.

С учетом приведенных выше наблюдений необходимо отметить случаи отдельного захоронения детских черепов или части черепа (зубов) в андроновских погребениях Барабинской лесостепи (Молодин В. И., 1985, с. 112). Возможно, именно зубы, а, точнее, сроки их появления и смены свидетельствовали, по мнению андроновцев, о жизненных силах ребенка. Культ нижней челюсти появился еще в палеолите (Смирнов Ю. А., 1987, с. 66-69), поэтому особое отношение к зубам — широко распространенная универсалия культуры, характерная для архаичных обществ (Чеснов Я. В., 1991). Не исключено, что наряду с наречением имени, начало смены молочных зубов на постоянные (6-8 лет) служило основанием для деления детей на возрастные групирования. Впрочем, социальный критерий возрастной градации мог совпадать с биологическим (ср. у обских угров до 5 лет не давали имени, затем до 15 лет — ребячье имя, после 15 лет — настоящее. — Соколова 3. П., 1975, с. 42—52).

Состав антропологического материала из могильников Барабы позволил установить, что основная масса погребенных относится к возрасту от О до 6 лет, а остальные были погребены в возрасте от 7 до 15 лет (Молодин В. И., 1985, с. 109). Анализ археологического материала, прежде всего сосудов, из могильников Барнаульско-Бийского Приобья позволил провести возрастную грань между детскими группами в районе 7-8 лет (Кирюшин Ю. Ф., 1997, с. 33). Эта градация была подкреплена этнографическими наблюдениями и согласуется с данными N1. Д. Хлобыстиной по сепаратным детским могильникам, где, в основном, погребены дети от младенческого возраста до 7 лет включительно (Хлобыстина М. Д., 1985, с. 25). В центрально-казахстанских могильниках планиграфические наблюдения и особенности конструкции погребальных сооружений дали основания для выделения трех ступеней социализации детей: до 1 года; от 1 года до 7-9 лет; от 8-9 лет до 10-15 лет (Ткачев А. А., Ткачева Н. А., 1997, с. 50). По наборам украшений из могильника Лисаковский выделены возрастные группы: до 10 лет; от 10 до 14-16 лет (Усманова Э. Р., 1989, с. 117). По типам головных уборов в казахстанских могильниках была предложена несколько иная градация: от 10-12 до 15-18 лет; 15-20 лет; старше 20 лет (Усманова Э. Р., Ткачев А. А., 1993). Совершенно очевидно, что в наборах украшений достаточно тонко фиксировались не только возрастные, но и социальные различия. Например, отмечая появление определенного набора украшений, начиная уже с детского возраста, исследователи вынуждены констатировать существование исключений (Шамшин А. Б., Ченских О. А., 1997, с. 54). Относительно подобных случаев было высказано мнение о том, что нестандартный набор посуды или украшений, выделяющий погребение из общей массы, возможно, указывает на существование категории особо почитаемых детей (Молодин В. И., 1985, с. 110). Однако будучи непосредственно связанной с социальными установлениями, система возрастных группирований, несомненно, учитывала и конкретную демографическую ситуацию.

Большая часть детских погребений андроновского населения Барабы (наиболее представительная серия Преображенка-3) содержала останки умерших в возрасте до 6 лет (Молодин В. И., указ, соч., с. 109). В андроновском могильнике Фирсово XIV (Верхняя Обь) умершие в возрасте до 7 лет составляли 90% от детской части популяции (неопубликованные материалы А. Б. Шамшина). Эти наблюдения представляются вполне объективными с учетом данных сравнительного анализа в диахронном срезе. Даже у русского населения Западной Сибири XVII-XIX вв. отмечена высокая детская смертность в раннем возрасте. По данным анализа антропологического материала погребений Илимского острога, 43,16% детей умирали в интервале от 0 до 4 лет и, в целом, даже в этот относительно близкий к нам период, население еще не сумело преодолеть грань между «традиционным» и «современным» типами смертности (Молодин В. И., 1996а, с. 62, 63). В соответствии с этими фактами можно изначально допустить высокий процент смертности в группе малолетних детей (до 5 лет по А. П. Рославскому-Петровскому) для андроновских палеопопуляций на территории юга Западной Сибири. Пик повышенной детской смертности в доандроновское время, в частности у населения игрековской культуры, также приходится на возраст до 5 лет (Молодин В. И., Чикишева Т. А., Рыбина Е. В., 1997, с. 44). Исследования материалов хронологически более поздних, например, из могильника раннего железного века Береговой-1, позволили установить, что основное число умерших в детской группе приходится на период от 0 до 4 лет. Это, по мнению авторов исследования, может объясняться родовыми травмами, детскими болезнями, сменой пищевого режима и т. д. (Шпакова Е. Г., Бородовский А. П., 1998, с. 338). Судя по результатам обобщающего исследования, детская смертность, с одной стороны, имела сугубо локальную обусловленность и могла зависеть от конкретной медико-географической обстановки, а с другой — определялась направленностью хозяйственной деятельности населения (Алексеев В. П., 1988, с. 307). Таким образом, значительное или абсолютное преобладание детской смертности в возрасте до 4-5 лет от глубокой древности вплоть до XIX в. века можно рассматривать как устойчивую демографическую характеристику традиционных обществ Западной Сибири.

Исходя из этого, для детской части палеопопуляции нам представляется возможным в качестве первоначальной модели избрать дихотомическую возрастную классификацию, согласно которой граница второго этапа (социализации?) располагалась на возрастной шкале после пика детской смертности, т. е. после 5 лет. Кроме того, учитывая возрастной интервал, на который приходится повышенная детская смертность, есть основания предполагать, что порядок перехода в следующую возрастную когорту мог учитывать также и биологический фактор — смену молочных зубов на постоянные, хотя мы ни в коем случае не абсолютизируем этот показатель. Это допущение представляется оправданным, так как приведенные выше наблюдения свидетельствуют о широком использовании зубов хищных животных в составе детских украшений, вероятно, связанных с обрядом «возвращения зуба». К сожалению, для андроновских популяций нет расчетов по пикам детской смертности. Если весьма схематично обрисовать этот аспект демографической ситуации по материалам Фирсово XIV (100 наблюдений — по материалам А. Б. Шамшина ), то погребенные в возрасте до 7 лет составляют 90% от всей выборки детских захоронений и соответственно только 10% умерших попадают в возрастной интервал от 7 до 15 лет. Высокий процент смертности приходился на младенцев в возрасте до года, но даже если не учитывать их при подсчетах, то смертность в возрасте до 7 лет и в этом случае преобладает — 70% погребенных, причем ее понижение наблюдается в интервале от 5 до 7 лет. Детская серия из EK-II распределятся следующим образом: до 7 лет — 90%; с 7 до 15 лет — 10% (всего 21 погребение — по Матющенко В. И., 1973а). Судя по приведенным антропологическим данным из могильника Заречное-1, внутри всей группы детских погребений субъекты старше 7 лет составляют чуть больше 1% (17 наблюдений — Зах В. А., 1997, с. 49-56). Объективность рассчитанных показателей подтверждается наблюдениями А. В. Матвеева на материалах раннеандроновских (алакульских) некрополей — Хрипуновского и Чистолебяжинского. Согласно полной публикации материалов этих памятников, среди детских захоронений доминируют погребения умерших в возрасте до 7 лет. В Чистолебяжинском они составляют половину, а в Хрипуновском — четыре пятых от числа всех детских захоронений (Матвеев А. В., 1998, с. 178). Сходное соотношение прослеживается и по материалам алакульского могильника Верхняя Алабуга — три четверти погребенных. Судя по результатам анализа восьми алакульских могильников, эта демографическая ситуация была свойственна для всего культурного ареала, причем в детской части палеопопуляции в возрасте от 7 до 14 лет происходит понижение смертности в три раза (Матвеев А. В., Аношко О. М., 1999, с. 164).

На основании результатов сравнительного анализа можно заключить, что граница между двумя детскими группами проходила в интервале от 5 до 7 лет. Материалы детских погребений могильника Фирсово XIV, которые составляют наиболее представительную серию в составе всей выборки, позволяют предположить, что высокий процент смертности детей в возрасте до года мог также учитываться андроновцами в возрастной классификации. Таким образом, возрастное деление той части андроновского общества, которая представлена детьми, может иметь следующий вид: до 1 года; от 1 до 5-7 лет; с 7 до 15 лет. Возможно, вступление в систему возрастных группирований начиналось с 1 года, поэтому реально дети распределялись по двум возрастным когортам. Соответствие этих когорт двум возрастным степеням (под «возрастной степенью» понимается обозначение социального статуса возрастной группы — Калиновская К. П, 1969, с. 129) — вопрос, который мы оставляем пока открытым. Далее, в ходе предварительного анализа взрослой части андроновских палеопопуляций мы также будем использовать условное понятие «возрастной когорты». Самостоятельные когорты будут составлять мужчины и женщины на основании близости установленного биологического возраста. Затем мы специально рассмотрим соотношение этой условной единицы анализа с системой возрастных степеней.

С тем чтобы исследовать половозрастной состав взрослого населения андроновских палеопопуляций, возрастные данные погребенных учитывались по пятилетним интервалам. Выбор интервала обусловлен тем, что при последующих калькуляциях результаты могут быть легко сопоставлены с границами половозрастных групп по классификации А. П. Рославского- Петровского, которая нам представляется наиболее приемлемой в соответствии с избранными целями, хотя в принципе не исключаются и другие подходы (см. Воронин В. Т., Бородовский А. П., 1997, с. 434-436). Учет велся для каждого памятника, раздельно по мужским и женским сериям. Главный итог исследования заключается в том, что возраст погребенных субъектов независимо от пола укладывается в рамки между 15 и 45 годами (90%). Подобная ситуация заставляет искать биологическое или социальное объяснение данному демографическому феномену, поскольку отсутствие представителей старших возрастных групп в палеопопуляции, на наш взгляд, не может быть объяснено недостаточной репрезентативностью выборки. Для верификации этих наблюдений была составлена таблица для условно выделенных возрастных групп, в которой были учтены антропологические материалы ирменских погребальных комплексов. Данный выбор был обусловлен установленной генетической связью ирменского и андроновского населения (Бобров В. В. и др., 1993, с. 122—143).

По доступным нам данным было учтено 114 антропологических определений, сделанных по костным останкам взрослых субъектов. Для формирования табличных данных использовались материалы 10 могильников (Преображенка-3, Титово, ЕК-1, II, Змеевка, Тарасово, Журавлево-1, 3, 4, Камышенка). Согласно полученным результатам, возрастной рубеж — 45 лет — в ирменских коллективах преодолели в общей сложности 32% от учтенного числа взрослых субъектов палеопопуляции. Сопоставление со статистическими данными по андроновским комплексам убедительно свидетельствует о том, что столь существенную разницу, выраженную в удельном весе представителей старших возрастных групп у андроновцев и ирменцев, на наш взгляд, трудно объяснить различием медико-географической обстановки или разницей в хозяйственных укладах. Нет также достаточных оснований предполагать, что представители старших возрастов в андроновских коллективах, согласно обряду, кремировались, а потому практически отсутствуют в выборке, сделанной по комплексам с обрядом ингумации. Во всяком случае, анализ алакульских погребальных комплексов, где обряд трупоположения преобладал безусловно, позволил установить, что до 50 лет и у алакульцев доживало лишь 1,5% населения (Матвеев А. В., Аношко О. М., 1999, с. 164). Реконструированная демографическая ситуация, вероятно, имеет социальную природу, но истинные причины, обусловившие отсутствие представителей старших возрастов в составе общих могильников, кроются не в разнице способов обращения с умершим, а в особой идеологической установке, подробнее о которой будет сказано ниже.

Попытки реконструировать систему возрастных группирований для женской части андроновского общества уже неоднократно предпринимались исследователями. По типам головных уборов и составу их украшений Э. Р. Усманова и А. А. Ткачев выделили следующие возрастные группы: от 10-12 до 15-18 лет; от 15 до 20 лет; старше 20 лет. В соответствии с этим, содержательная характеристика женских возрастных групп была представлена следующим образом: девочка-девушка; девушка-невеста; молодая замужняя женщина; женщина, вышедшая из репродуктивного возраста (Усманова Э. Р., Ткачев А. А., 1993). Следует отметить, что предложенная градация выглядит скорее логической схемой, в основе которой лежит универсальное разграничение ролей, присущее разумно, точнее рационально организованному обществу. Анализ археологического и антропологического материала из могильника Фирсово XIV позволил исследователям прийти к заключению, что головные уборы появляются у женщин примерно с 20 лет и бытуют до 60-летнего возраста. «Возможно, они каким-то образом маркируют репродуктивный возраст женщин и отражают их роль в андроновском обществе» (Шамшин А. Б., Ченских О. А., 1997, с. 56). По нашим наблюдениям, женщины в возрасте старше 45 лет вообще достаточно редко представлены в андроновских могильниках. Что же касается тезиса об участии представительниц старших возрастов в воспроизводстве популяции, то здесь помимо социальных ограничений существуют препятствия биологического порядка, для времени, нас интересующего, более чем актуальные. Все это заставляет усомниться в справедливости подобной интерпретации символического значения головного убора. Во всяком случае, в существовании единой символики для столь широкого возрастного диапазона.

С тем чтобы преодолеть существующие разночтения, вновь обратимся к ирменским комплексам, где содержится достаточно объективная информация по интересующей нас проблеме. Исходя из состава украшений женского головного убора, бытовавшего в ирменской среде, были прослежены изменения его состава в зависимости от возраста умерших владелиц. Анализ всех известных случаев позволил выявить устойчивую связь между количеством украшений и сочетанием их определенных типов у представительниц различных возрастных когорт. Важно отметить, что в данном случае удалось проследить ситуацию, широко документированную этнографическими свидетельствами. Суть ее заключается в первоначальном наращивании и последующем сокращении набора женских украшений. С учетом высокой частоты встречаемости были выделены их «ведущие» типы — накосники и гвоздевидные височные подвески. Установленные возрастные границы женских когорт по этим типам головных украшений выглядят следующим образом: 15-25 лет — обязательным украшением являются накосники при отсутствии гвоздевидных подвесок; 25-40 лет — накосники и гвоздевидные подвески; старше 40 лет — обязательным атрибутом остаются только гвоздевидные подвески, а накосники полностью отсутствуют (Бобров В. В. и др., 1993, с. 84, 85).

Разумеется, данные ирменской культурной традиции не могут служить исчерпывающим доказательством для реконструкции аналогичной системы возрастных когорт у женщин андроновских популяций, поскольку хорошо известно, что наборы головных украшений обладают четко выраженной этнической спецификой. Тем не менее одна особенность динамики изменения наборов является весьма показательной. В приведенной выше последовательности возрастных группирований у ирменских женщин очевидна дифференцирующая роль накосников. Тем более показательно, что именно накосник в составе головного убора являлся социально-возрастным индикатором женщин и в алакульских коллективах (Евдокимов В. В., Усманова Э. Р., 1990, с. 68, 71; Усманова Э. Р., Логвин В. Н., 1998, с. 60, 61). Головные уборы с накосниками появлялись у девочек в краткий момент перехода в разряд потенциальных матерей, затем они были украшением свадебного головного убора и наконец исчезали у замужних женщин, родивших ребенка (Усманова Э. Р., Ткачев А. А., 1993, с. 79). Появление накосников у представительниц ирменского общества с 15 лет, вероятно, совпадало с получением первого статуса в системе брачных отношений, а их исчезновение после 40 лет соответственно означало переход в новое статусное состояние, связанное с исключением из репродуктивного процесса. Временной интервал от 15 до 40 лет совпадал с периодом участия женщин в воспроизводстве населения как у ирменцев, так и у андронов- цев. Этот интервал — 25 лет — в целом соответствует средней продолжительности репродуктивного периода, определяемого специалистами в 25-30 лет (Козлов В. И., 1969, с. 111).

Очевидно, что представленный выше подход, при всей его информативности, не может рассматриваться как единственно достаточный и вполне объективный. Это побуждает нас обратиться к еще одному способу реконструкции системы возрастных групп в андроновском обществе. В нашем распоряжении имеются данные о совместных синхронных погребениях женщин и мужчин в одной могиле. Археологическая фиксация этого обряда в рамках погребальной практики, с учетом универсальной семантической и ритуальной параллели «смерть-свадьба», свидетельствует о существовании социальных и идеологических установлений, регулировавших взаимоотношения полов в системе семейно-брачной обрядности. В сибирских могильниках парные разнополые погребения составляют достаточно представительную серию, но, к сожалению, комплексов, вполне пригодных для изучения интересующего нас аспекта палеосоциологической реконструкции, не столь много. Это объясняется отсутствием возрастных определений. Тем не менее даже небольшая выборка по памятникам юга Западной Сибири, на наш взгляд, может объективно характеризовать эту группу погребений в целом: Титово (кург. 11 — муж. 25-30, жен. 20-25 лет), Васьково-5 (кург. 1, мог. 2 — муж. 20-25, жен. 20-25 лет), Орак (мог. 32 — муж. 20-25, жен. 20-25), EK-II (м. 23 — муж. 30-40, жен. 25-30; м. 89 — муж. 30-35, жен. 20-30), Фирсово XIV (м. 114 — муж. 25-30, жен. 18-20; м. 213 — муж. 25— 30, жен. 20-25). Из приведенного перечня следует, что практически все женщины и мужчины принадлежат к возрастной когорте от 20 до 30 лет (в двух комплексах у мужчин была учтена нижняя возрастная граница). Резонно заключить, что даже в том случае, если эти погребальные комплексы не являются захоронениями супругов, то, тем не менее, при жизни они выступали как потенциальные брачные партнеры. Для нас гораздо важнее то, что парные погребения, как правило, являются центральными в курганах, а также в составе грунтовых могильников и, следовательно, взрослые женщины этой возрастной когорты могли обладать максимумом преимуществ (прав) в системе семейно-брачных отношений. Кроме того, появляется возможность предварительно установить наличие еще одной возрастной когорты — 15-20 лет. Она определяется с учетом установленного возраста перехода из детской части популяции во взрослую (15 лет) и по нижней границы возрастной группы женщин из парных погребений (20 лет). Наконец, учитывая предполагаемый возраст полного исключения женщин из репродуктивной сферы (45 лет) можно реконструировать последнюю женскую возрастную когорту в интервале от 30 до 45 лет. Ее нижний возрастной порог определяется тем обстоятельством, что женщины старше 30 лет, вероятно, получали новый социальный статус, согласно которому их уже не погребали вместе с умершими мужчинами. На основании изложенных соображений выстраивается следующая градация возрастных когорт: 15-20 лет; 20-30 лет; 30-45 лет. Можно предполагать, что женщины старше 45 лет, представленные в андроновских могильниках весьма незначительным числом, вероятно, не обладали фиксированным социальным статусом. Разумеется, эта градация возрастных когорт в известной мере условна по причине округленности определений биологического возраста, но существенно то, что она построена на основании реконструкции собственно андроновских обрядовых установлений.

В отличие от женской части палеопопуляции, возрастная система мужских возрастных группирований в андроновских социумах практически не разработана. Исследователи, в большинстве случаев стремились не столько к установлению возрастных групп, сколько к определению социального статуса погребенных. Как правило, эти усилия сводились к обоснованию весьма условного определения (например, «неординарное положение в обществе»). Мы ни в коей мере не стремимся умалить значение предшествующих исследований, но считаем, что на современном уровне наших представлений о динамике историко-культурных процессов в андроновской среде подобный подход выглядит анахронизмом. Ограниченный объем информации, пригодной для палеосоциологического анализа большинства андроновских погребений, хотя и препятствует созданию детальных реконструкций, тем не менее оставляет место для оптимистических ожиданий. В данном случае мы предлагаем уже опробованный путь — реконструкция мужских возрастных когорт исходя из антропологических определений для парных погребений. Отправным положением исследований является установленный факт существования особой возрастной когорты у мужчин и женщин в возрасте от 20 до 30 лет. Их особое положение, как уже было отмечено, определялось высоким социальным статусом в системе семейнобрачных отношений и их ведущей ролью в репродуктивном процессе.

Следующий шаг реконструкции — анализ еще одной категории парных погребений. Совместные захоронения мужчин и детей в одной могиле известны в целом ряде могильников юга Западной Сибири. Пригодными для анализа оказались следующие погребальные комплексы: Сухое Озеро I (кург. 430, мог. 2 — муж. 35-40, реб. 9-10), Орак (мог. 22 — муж. 40, реб. 6-8), Каменка II (погр. 10 — муж. 30-35, младенец), Титово (кург. 5, мог. 1 — муж. 30-40, младенец), Мохов III (мог. 2 — муж. 30-40, младенец), Фирсово XIV (м. 108 — муж. 30-35, новорожд.; м. 155 — муж. 40-50, реб. 7—9). Вновь отметим, что подобных погребений гораздо больше, но опять-таки отсутствие возрастных определений препятствует их использованию в полном объеме. Тем не менее представленный перечень позволяет обнаружить достаточно устойчивую обрядовую норму — во всех случаях это мужчины в возрасте от 30 до 40 лет (в одном случае, с учетом всей выборки, мы принимаем за объективный показатель нижнюю возрастную границу). Можно вполне уверенно заключить, что очерченная, благодаря обряду, возрастная когорта в реальной практике выступала как самостоятельное половозрастное группирование. В системе оно непосредственно следовало за той группой, которую составляли мужчины в возрасте от 20 до 30 лет. Реальность последней определяется тем, что именно их хоронили вместе с женщинами. Не менее важно и то, что с мужчинами в возрасте от 30 до 40 лет, за исключением одного случая, находились дети в возрасте до 1 года или до 7 лет. Учитывая приведенные выше данные по детской смертности, в соответствии с которыми эти возрастные показатели являются пороговыми величинами, будем считать, что они, вероятно, совпадали со ступенями социализации внутри детской части популяции. Исходя из этого, обряд совместного погребения мужчин с детьми позволяет выделить группу лиц (30-40 лет), осуществлявших обряды социализации детей, а также предоставляет возможность реконструировать следующую схему возрастных когорт: 15-20 лет; 20-30 лет; 30-40 лет; 40-45 лет.
Она близка к той, что была реконструирована в ходе анализа женских погребений (ср. 15-20 лет; 20-30 лет; 30-45 лет). Если учесть, что в детской части андроновского социума мы выделили три вероятные возрастные группировки, то можно предложить единую последовательность возрастных когорт, которая определялась всей совокупностью культурных традиций и идеологических представлений: 0—1 года; 1—7 лет; 7—15 лет; 15—20 лет; 20—30 лет; 30—40 лет; 40—45 лет; старше 45 лет. Эта последовательность прослежена по материалам мужских погребений и именно социально-возрастные статусы мужчин, которые они приобретали на протяжении полного жизненного цикла, придают ей объективный характер. Обратим внимание на разницу возрастных интервалов для соседних когорт, например, 15—20 и 20—30 лет. Поскольку границы этих интервалов определены на основании обрядовых черт, можно предполагать, что они могли совпадать с возрастными степенями, хотя не исключено, что в возрастном интервале от 20 до 30 лет андроновские мужчины проходили две возрастных степени с интервалом в пять лет. Вместе с тем, на содержательном уровне соседние возрастные когорты могут быть объединены в более крупные подразделения. С учетом предполагаемого возраста наступления социальной зрелости — 15 лет, возраста обретения статуса наставника — 30 лет (с этого возраста мужчин могли погребать вместе с детьми) и гипотетического возраста утраты фиксированного социального статуса — свыше 45 лет, для мужчин могут быть определены ритуально фиксированные возрастные границы особо значимые для общей социально-демографической стратегии: 15-30- 45 лет. В таком случае границы этих двух больших возрастных подразделений могут быть сопоставлены с границами возрастных классов. Суть этого разделения заключается в разнице социальных функций, которые предписывалось выполнять. Первоначально возрастные степени мужчины (от 15 до 30 лет) в погребальном обряде символизировалась через женщин (ср.: в 15 лет социальная зрелость, но совместные погребения с женщинами только для мужчин в возрасте от 20 до 30 лет). Затем возрастные степени мужчин следующего возрастного класса символизировались в погребальном обряде через детей (ср.: с 30 до 40 лет совместные погребения с детьми, но после 40 это право утрачивалось). В этом половозрастном символизме прослеживаются две важнейшие социальные доминанты. В одном возрастном классе — обеспечение постоянного воспроизводства коллектива, в другом — социализация подрастающих поколений и соответственно функции общего управления общественной жизнью.

В работах, посвященных исследованию андроновских социумов, эта проблема не разрабатывалась. Можно лишь упомянуть работу М. А. Итиной, где со ссылкой на восточноафриканский этнографический материал весьма осторожно было высказано предположение о существовании возрастных классов у населения, оставившего могильник Кокча-3 (Итина М. А.,
1961, с. 62) ¹. Возрастной класс определяется В. А. Поповым как институционализированная возрастная степень, а последняя, в свою очередь, как культурно-нормативная стадия жизненного цикла. Соответственно возрастная группа — корпоративная группа совместно инициированных индивидов (т. е. обладающих одним социальным возрастом), которая, двигаясь по возрастным степеням, регулярно переходит из одного возрастного класса в другой, меняя свой статус и социальные роли. Таким образом, в идеальном варианте на протяжении жизни человек принадлежит только к одной возрастной группе, но последовательно к разным возрастным классам (Попов В. А., 1982, с. 75). Суть проблемы состоит в том, что далеко не во всех обществах возрастные степени институируются в возрастные классы. По мнению Н. М. Гиренко, институированная возрастная группа является порождением общинной организации и необходимым условием для сложения системы этих групп является специализация социальных ролей в процессе специализации (преимущественно в условиях скотоводства) самой хозяйственной деятельности (Гиренко Н. М., 1991, с. 251, 252). Что же касается возрастных классов, то они свойственны обществам с интенсивным характером производства. Система возрастных классов разрушается при переходе к интенсивным формам производства. В частности для номадов это переход к оседлости (Калиновская К. П., 1992, с. 166).

Учитывая скотоводческий характер андроновской экономики, есть основания предполагать существование системы возрастных степеней и возрастных классов. Во всяком случае, андроновская возрастная стратификация (15-30-45 лет) позволяет предполагать наличие двух возрастных классов, пребывание в которых определялось системой возрастных степеней с интервалом в 5 лет. Использование пятилетних интервалов для андроновцев вполне реально, если учесть, например, возраст социальной зрелости — 15 лет и получение особого статуса в системе семейно-брачных отношений в 20 лет. Еще один пример — интервал между предельным возрастом для наставника — 40 лет и окончательная утрата социальных прерогатив после 45 лет. Пятилетний интервал выглядит более кратким, нежели те, что обычно выделяются для обществ с системой возрастных классов (7-8 лет). Тем не менее, учтем и общую краткость активной социальной жизни в андро- новских обществах — 30 лет (от 15 до 45 лет).

Поскольку археологический материал накладывает неизбежные ограничения на возможности палеосоциологической реконструкции, обратимся к этнографическим данным. С учетом предполагаемой принадлежности андроновцев к древнеиранскому населению, можно воспользоваться результатами этнографического изучения осетин (во всяком случае, если иметь в виду вероятную культурно-историческую преемственность, с одной стороны, между андроновцами и скифами, а с другой — скифами и осетинами). По имеющимся сведениям (Чорчиев А. Р., 1985), полный жизненный цикл для мужской части традиционного осетинского общества состоял из четырех возрастных периодов: до 3-х лет (младенец); с 3 до 17 лет (мальчик-подросток); с 17 до 45 лет (мужчина-воин); с 45 лет (старик). Д. С. Раевский, отмечая 28-летний промежуток между границами возрастных периодов у осетин (ср.: 17-45 лет), под этим углом зрения рассмотрел указание Геродота на 28-летнее господство скифов в Азии. Данное совпадение стало для него еще одним аргументом в пользу скифского происхождения фольклорного сюжета, повествующего об их возращении из Азии. По его мнению, мужчины, вернувшиеся после этого периода (28 лет), «перестали быть воинами, что, с позиции встречающей их молодежи, дает ей право с оружием в руках воспрепятствовать обретению ими вновь господствующих позиций в скифском обществе» (Раевский Д. С., 1997, с. 20).

Иранское право знало две основные категории — совершеннолетних и несовершеннолетних, грань между которыми определялась 15-летним возрастом (Периханян А. Г., 1983, с. 6). Ксенофонт в «Киропедии» (I, 2) привел схему возрастных градаций для свободных граждан столицы Ахеменидского Ирана: до 16 лет — мальчики; затем в течение 10 лет — юноши; после этого 25 лет — взрослые мужи; свыше 50 лет — старцы. Не исключено, что Ксенофонт проецировал на персидское общество возрастную структуру Спарты (Борухович В. Г., 1976, с. 290, 291), однако в ряде работ его сведения были продуктивно использованы для реконструкции стратегии возрастного деления (Konig F. W., 1938; Тревер К. В., 1947; Топоров В. Н., 1972).

В связи с этим приведем дополнительные сведения, которые частично позволяют удостоверить данные Ксенофонта и более дифференцированно рассмотреть общую возрастную схему у персов. Известно, что у персов до 5-летного возраста ребенка не показывали отцу и он воспитывался у женщин. С 5 до 20 лет его обучали верховой езде, стрельбе из лука и правдивости (Геродот, I, 136). С 20 до 50 лет персы участвуют в походах в качестве простых воинов и начальников (Страбон, XV, III, 19). Сопоставляя данные Ксенофонта и Страбона, нетрудно убедиться, что группа взрослых мужей от 25 до 50 лет у первого и категория военнообязанных от 20 до 50 лет у второго, хотя и не обнаруживают полного совпадения возрастных границ, тем не менее позволяют предполагать, что помимо четырехшаговой стратегии возрастного деления мужчин у персов существовала квалификационная схема, учитывавшая их физические кондиции (ср.: 30-летний срок военной службы и числовую символику в экипировке воина — 30 стрел в колчане, 30 камней для пращи — «Видевдат», 14, 9).

Наряду со сведениями, претендующими на статус объективных свидетельств, несомненный интерес представляют данные легендарного характера. Тридцать лет ездил на Ангра-Майнью легендарный царь Тахмурас (авест. Тахма-Урупи). Можно думать, что точное указание на срок его превосходства над олицетворением зла также было связано с осознанием реальных возможностей мужчины-воина. Вместе с тем, он правнук Кеюмарса (30 лет царствования), соответствующего авест. Гайомарду, срок жизни которого после прихода Злого Духа был определен в 30 лет («Бун- дахишн», III). Впрочем, следует отметить, что в изложении этого мифа у Абурейхана Бируни именно Гаюмарс (Кеюмарс) разъезжал по миру верхом на Ахримане, который затем сбросил его (Бируни А., 1957, с. 109). По мнению М. Бойс, 30-летний временной интервал соответствует времени жизни одного поколения (Бойс М., 1987, с. 21)’7. Геродот, сведения которого выше были привлечены для характеристики возрастной структуры древнеиранского общества, специально обосновал «демографическую» концепцию, в соответствии с которой на один век приходится три поколения (II, 142). Методам генеалогической хронологии с искусственным установлением «точных» чисел правления каждого царя посвящено обстоятельное исследование Э. А. Грантовского, в котором он рассмотрел особенности хронологических калькуляций в античной традиции (Грантов- ский Э. А., 1994, с. 23—47). Для нас в данной ситуации важна совокупность различных по своему происхождению свидетельств, демонстрирующих выбор именно 30-летнего временного промежутка, по истечении которого легендарный персонаж утрачивает свою силу, могущество.

Судя по всему, следует довериться Ксенофонту и полагать, что древнеиранское общество при Ахеменидах знало три основных возрастных группирования для мужчин. Разумеется, эти сведения не могут быть механически использованы для реконструкции возрастной градации андроновского общества. Известная античным авторам возрастная градация у персов существовала в рамках государственной системы. Однако она могла сложиться задолго до появления государственных институтов. В исследовании Н. Б. Янковской, посвященном оптовой торговле в Передней Азии, по материалам архива из Каниша была прослежена роль возрастной стратификации (циклическая система: 15—30—45—60 лет) в замещении кровнородственных связей общественными. По мнению автора, именно благодаря возрастным структурам закладывается коллективизм сверстников и именно в этом звене «наблюдается перерастание родовой структуры в собственно общественную, способную широко раскрыться, охватив действующие поколения узами, более священными и действенными, нежели близость по родству» (Янковская Н. Б., 1985, с. 6).

Система возрастных классов, предполагаемая нами для андроновского общества, могла сложиться ранее в той этнической среде, которая представлена синташтинскими и петровскими памятниками. В исследовании, посвященном вооружению и военному делу населения Южного Зауралья и Северного Казахстана, Д. В. Нелин высказал предположение о возможности организации военных контингентов с помощью возрастных классов (Нелин Д. В., 1999, с. 19). Система возрастных классов предполагала жестко обусловленную последовательность прохождения возрастных степеней за строго определенный временной интервал. После того, как возрастная группа последовательно преодолевала в течение установленного срока положенные возрастные степени, она исключалась из активной социальной жизни. В связи с этим заслуживает внимания уже отмеченный факт отсутствия погребений представителей старших возрастов в составе андроновских кладбищ.

Вероятнее всего, это было связано с особой стратегией регулирования половозрастного и соответственно социального состава андроновского общества. Для того чтобы определить, насколько объективно наше предположение, необходимо вновь вернуться к исследованию обрядовой сферы, где преломлялись культурные и социальные нормы. Современные представления о традиционных обществах опираются на богатый этнографический материал, характеризующий повседневное регулирование общественной жизни, а также те или иные реакции на экстраординарные обстоятельства в жизни коллектива. К числу таких исключительных ситуаций могут быть отнесены случаи истощения пищевых ресурсов, эпидемии, вынужденная необходимость смены территории обитания, угроза военного столкновения и пр. Кроме внешних причин, к нарушению ритма социальной жизни вела смерть социального или сакрального лидера. К числу мер адекватного, с точки зрения древних, реагирования на перечисленные и подобные им ситуации нарушения привычного ритма жизни, относилась практика насильственного умерщвления людей.

Обряды совершения насильственных умерщвлений в древних обществах достаточно подробно описаны и проанализированы в соответствующих работах, однако применительно к социальной практике андроновских коллективов еще не избирались в качестве самостоятельного предмета исследования. Тем не менее, в целом ряде публикаций рассматривались некоторые аспекты интересующей нас проблематики. Исследовательский интерес был обусловлен тем, что установленные факты насильственного умерщвления соплеменников в ритуальных целях у андроновцев далеко не единичны. В свое время убедительные археологические свидетельства в пользу синхронного погребения мужчин и женщин в могильниках эпохи
бронзы позволили М. И. Артамонову постулировать существование института наложниц и обрядовой практики их насильственного умерщвления в случае смерти мужчин, которым они принадлежали (Артамонов М. И., 1934, с. 124). Причины возникновения этого социального феномена, равно как и связанные с ним обрядовые установления, автор, в духе представлений того времени, усматривал в формировании патриархальных отношений. Основные положения этой работы были поддержаны другими исследователями, но, что еще важнее, они согласились с тезисом об эпохальном характере указанных социальных изменений (Круглов А. П., Подгаецкий Г. В., 1935; Подгаецкий Г. В., 1940; Сальников К. В., 1952; Окладников А. П., 1955; Грязнов М. П., 1957).

Выработка общей методологической позиции приобрела принципиальное значение для всей последующей научной дискуссии, однако привлечение общетеоретических положений не позволяло адекватно объяснить причины разнообразия археологических ситуаций, зафиксированных в ходе исследования погребальных комплексов. Единодушие в определении «неординарного» характера парных разнополых захоронений, а также их принадлежность к различным культурным традициям заставили исследователей обратиться к более детальному исследованию идеологических представлений. Археологические комплексы стали рассматривать не только на фоне эпохальных изменений в рамках первобытной общественной формации, но и в локальном контексте особенностей социальной организации реконструированной для населения конкретной археологической культуры. Таким образом, этот тип погребений стал важным источником реконструкции семейно-брачных норм и общественных структур.

Поскольку собственно археологических данных не всегда хватало даже для весьма общей реконструкции характера социальной организации, исследователи стали широко использовать этнографический материал, полученный в ходе исследования традиционных обществ (Сорокин В. С., 1959, 1962; Итина М. А., 1954, 1961, 1977). Параллельно с дальнейшей разработкой методологических принципов анализа и совершенствованием методических приемов полевых исследований происходило уточнение историко-культурного содержания самого понятия «парные разнополые погребения». В одной из своих работ А. П. Окладников специально отмечал необходимость фиксировать наряду с погребениями наложниц и иную форму погребальной обрядности — «парные соседские погребения». Появление данной обрядовой формы он связывал с тем, что свободных женщин хоронили не вместе с мужем, а некоторое время спустя и усматривал в этом проявление патрилокальной формы брака (Окладников А. П., 1955, с. 234, 235). Позднее было постулировано существование особых обрядовых норм, в соответствии с которыми совершались совместные погребения мужчины и девочки. Их предлагалось рассматривать в одном символическом ряду с могилами взрослых супругов (Комарова М. Н., 1961, с. 49). Другое уточнение в области реконструкции семейно-брачных установлений предложил А. М. Мандельштам, который считал, что в синхронных погребениях мужчину сопровождала наложница, а в разновременных — жена (Мандельштам А. М„ 1968, с. 120, 121).

С учетом накопленного опыта, исследователи обратились к последовательному анализу различных уровней общественной жизни, исходя из которых конструировалась единая схема социальных связей, и, соответственно, открывались возможности для более объективной оценки семейно-брачных отношений (Сарианиди В. И., 1972; Смирнов К. Ф., 1973; Хлобыстина М. Д., 1973, 1975а; Максименков Г. А., 1973; Кузьмина Е. Е., 1974; Клейн Л. С., 1976 и др.). Особо следует отметить, что определение этнолингвистической принадлежности андроновского населения позволило привлекать данные письменных источников для реконструкции брачных установлений. Рассматривая погребенных женщин в парных захоронениях с мужчинами в качестве жен, а не рабынь-наложниц, Е. Е. Кузьмина, в качестве примера, привела обычай добровольного соумирания, со ссылкой на законы Ману и современные индийские свидетельства соблюдения древних обрядовых норм (Кузьмина Е. Е., 1964, 1986).

Фактический материал, имеющийся в нашем распоряжении на данный момент, свидетельствует о том, что практика умерщвления людей осуществлялась андроновцами не только при совершении обрядов парных разнополых погребений взрослых субъектов. Вероятно, в этом же контексте следует рассматривать совместные захоронения мужчин и детей. Как было установлено выше, погребенные мужчины принадлежали к одной возрастной когорте (30-40 лет) и отличались особым социальным статусом, согласно которому в погребениях их сопровождали дети, а не женщины, как это было принято для захоронения мужчин другой возрастной когорты (20-30 лет). Учитывая сравнительно небольшое число парных захоронений в общей массе андроновских погребений, можно предположить, что мужчины в этих комплексах при жизни являлись главами патриархальных семей и лицами, осуществлявшими ритуалы социализации. На идеологическом уровне насильственное умерщвление жен (наложниц) для сопогребения с социальными лидерами служило залогом благополучия коллектива и его дальнейшего воспроизводства. Ритуальные умерщвления детей могли воплощать идею преемственности и непрерывной смены поколений. Они, вероятно, практиковались в том случае, если умирал мужчина, обладавший особыми социальными функциями и который уже вошел в категорию наставников. Учитывая сравнительно небольшое количество совместных погребений мужчин с детьми в общей массе андроновских парных погребений, гипотетически их можно связать с существовавшими правилами наследования определенных социальных функций. В этих комплексах субъекта, передававшего свои социальные функции, мог сопровождать не реальный воспреемник его функций, а символический заместитель — ребенок, еще не прошедший определенный ритуал посвящения. Подобная ситуация представляется вероятной, так как сакральная программа процесса передачи полномочий требовала присутствия двух персон, что и было соблюдено в погребальном обряде. Однако поскольку реальная общественная практика требовала сохранения преемственности, то для ее обеспечения осуществлялась ритуальная замена (об этом подробнее: Абельдиль N1. Ф., Мисюгин В. N1., 1984). Причины, которые вынуждали мужчин, достигших 45 лет, осуществлять передачу социальных функций, кроются в предполагаемой нами системе возрастных классов. По прошествии 30 лет (15—45) мужчина, равно как и члены его возрастной группы, исключался из социальной жизни.

Как отмечалось выше, выделенные возрастные когорты в андроновских могильниках восточной части ареала позволили обнаружить сравнительно небольшой процент погребенных в возрасте старше 45 лет. Так, например, соотношение между взрослыми членами коллектива (от 15 до 45 лет) и теми, кто перешагнул предельный возраст (45 лет), по материалам могильников Кузнецкой котловины, установлено как 17:1 (Бобров В. В., Михайлов Ю. И., 1989), в памятниках Хакасско-Минусинской котловины — 32 : 3 (Комарова М. Н., 1961; Максименков Г. А., 1978). По приведенным данным, в процентном выражении захоронения лиц старше 45 лет составляют менее 8% от общего количества взрослых субъектов. У афанасьевцев, по наблюдениям М. П. Грязнова, из 150 учтенных взрослых субъектов в возрастной когорте от 40 до 60 лет оказалось 32 человека, а, кроме того, еще 12 человек перешагнули 60-летний рубеж (Грязнов М. П., 1999, с. 61). В могильниках окуневской культуры (всего 162 наблюдения — Черновая VIII, Уйбат III, V, Верхний Аскиз I) индивидуумы старше 45 лет составляют 25% от общего числа (Вадецкая Э. Б. и др., 1980; Лазаретов И. П., 1997; Хаврин С. В., 1997; Ковалев А. А., 1997). Еще более высокий удельный вес представителей старших возрастов демонстрируют результаты исследований ирменских погребений (Преображенка-3; Титово; Журавлево-1, 3, 4; EK-II; Тарасово) — 30% от общего числа взрослого населения. Обратим особое внимание также на то, что в андроновских погребениях практически полностью отсутствуют индивидуумы в возрасте 60 и старше лет. В наиболее полной на данный момент сводке антропологических материалов андроновского времени из могильников Верхнего Приобья (всего 101
наблюдение) только в трех случаях возраст индивидуумов был определен как старческий (Дрёмов В. А., 1997, с. 205—217). Интересующая нас демографическая особенность резко выделяет андроновцев не только среди обществ юга Западной Сибири эпохи бронзы, но и среди популяций более позднего времени. Так, например, половозрастные пирамиды смертности, построенные на материалах Быстровка 1, 2, 3 (III IB. до н. э. — начало II в. н. э.), дают совершенно иную картину, причем для ранней части некрополя отмечается стабильная продолжительность жизнии в интервале от 40 до 60 лет (Бородовский А. П. и др., 1996, с. 30, 31)). Сравнение данных по андроновским могильникам с этими материалами представляется оправданным, так как для населения, оставившего быстровские могильники, была, вероятно, свойственна сходная градация возрастного деления. В кургане 2 Быстровки-2 были исследованы захоронения 14 мужчин в возрасте от 16-20 до 40-50 лет (Троицкая Т. Н., 1989, с. 74), и ввозрастные характеристики этой группы совпадают с крайними границами взрослого возраста у андроновцев.

Охарактеризованная демографическая ситуация позволяет выдвинуть предположение об искусственном регулировании предельного возраста жизни в андроновских коллективах. Вероятно, именно по этой причине в сводной работе В. П. Алексеева средняя продолжительность жизни южносибирских андроновцев (33,1) была меньше, чем y афанасьевцев и карасукцев (соответственно: 33,8 и 34,7 — Алексеев В. П., 1972, с. 14). По различным данным, в архаических индоевропейские сообществах, к которым принадлежали и андроновцы, существовала практика геронтицида. Поскольку в научной литературе уже высказывались мнения о принадлежности собственно андроновцев не к индоевропейскому, а к ираноязычному населению (Лелеков Л. А., 1980, с. 123) и даже ж восточной иранской языковой группе (Курочкин Г. Н., 1981, с. 73—76), у нас есть возможность обратиться к фольклорным и письменным источникгам.

В осетинском нартовском эпосе, наиболее дреевние пласты которого, вероятно, связаны с реалиями скифской эпохи, есть сведения о том, что стариков бросали в море с высокой скалы. Эти ссвидетельства, прежде всего, группируются вокруг образа старого Урызмага», которого нартовская молодежь, посадив в сундук, сбросила с высокой скалы в море. Обряд умерщвления стариков представлен также в завуалированной форме — добровольный уход, смерть на пиру (см. Дюмезиль >Ж., 1990, с. 199—201). Об этих архаичных социальных нормах повествуют и кабардинские нартовские сказания. Так, герой по имени Бадынко сплел из хвороста корзину, приделал к ней каменные колеса и, посадив в нее дряхлого отца, спустил импровизированную повозку с Горы Старости (НКЭЭ, 1951, с. 213—217).

Осетинские ритуалы умерщвления стариков вполне соответствует скифским обычаям в описаниях античных авторов (Плиний, Ест. история, 4, 26; Помпоний Мела, 3, 6). Если доверять греческим и римским источникам, то убийство стариков практиковали массагеты (Геродот, I, 216), а также бактрийцы и согдийцы (Страбон, География, XI, I, 3). Каспии умерщвляли голодной смертью людей старше 70 лет и выбрасывали их трупы в пустынные места (Страбон, XI, XI, 8), причем этот обычай, вероятно, появился под влиянием ираноязычных племен (Алиев И. Г., 1987, с. 66). У римлян в архаическую эпоху стариков бросали с моста в качестве умилостивительной жертвы (Катулл, 17, 20; Фест, 450). Обычай предания стариков водной стихии восходит к общеиндоевропейским ритуальным установлениям. Так, в ведийской традиции представлен образ слепого старика Диргхатамаса, которого на десятом десятке лет связали и бросили в море (РВ, I, 158).

Приведенные примеры обнаруживают как минимум две побудительные причины, которые, будучи возведены в ранг идеологических установок, диктовали практику умерщвления членов коллектива, принадлежавших к старшей возрастной группе. Первая из них связана с превышением предельного возраста, установленного обществом, что влекло за собой полную утрату социальных прав. Вторая, если принять во внимание еще и иранский эпос, близка к идейному содержанию ритуала умерщвления царя, утратившего магическую силу или исчерпавшего отпущенный срок обладания властными привилегиями (см. Фрезер Д., 1983, с. 253-274, библиография специальных исследований — Зубов А. Б., Павлова О. И., 1995, с. 81—84). По существующему мнению, оба известных индоевропейских названия царя связаны с обозначением плодоносной силы, маны, а фиксация обрядов принесения в жертву царя в анатолийской и германской традициях дает основания для проецирования этого идеологического установления в индоевропейскую древность (Иванов В. В., 1980, с. 175). В древнеиранской традиции эти представления отразились в мифе о Джемшиде, который после того, как утратил хварно, был распилен пополам Ажи-Дахакой и собственным братом Спитьюрой (Яшт, XIX).

В авестийской традиции есть упоминание о том, что в Апам Напат убивает Трита, отцом которого, вероятно, был Атвйа. Согласно реконструкции ©rita — Ai’lwya (Трита Водный) имеет ведийское соответствие Trita Aptya (Топоров В. Н., 1988). Исходя из этого, есть основания обратиться к гипотетически реконструированному социальному институту трех хранителей священного источника по результатам анализа гимна Ко всем богам (Трита в колодце)> (РВ, I, 105). Функционирование этого института обеспечивалось практикой человеческих жертвоприношений. По мере того как истекал срок полномочий, а с ними и плодоносная сила, старшего бросали в источник (Альбедиль М. Ф., Мисюгин В. М., 1984, с. 108). Не комментируя основных аспектов этого исследования, укажем лишь на то, что для нас представляется наиболее существенным. В качестве основания для реконструктивных построений авторы использовали систему социально-возрастных статусов восточноафриканских галла, которую с необходимыми пояснениями подверстали к мифологическому сюжету.

На наш взгляд, во многом близкая цепочка социально-возрастных статусов реконструируется для андроновских коллективов юга Западной Сибири. Помятуя, что «андроновцы не зулусы», все же рискнем обратиться к восточноафриканскому материалу с тем, чтобы наглядно проиллюстрировать одну весьма важную методологическую посылку. С этой целью воспользуемся исследованиями К. П. Калиновской. У галла система возрастных групп имеет циклический характер и является чисто мужским институтом. Мужчины подразделяются на десять возрастных групп — «гада». Пять возрастных степеней (период каждой степени восемь лет) составляют первый активный полуцикл системы, который реализуется за сорок лет (8×5=40), и, пройдя его, мужчины вступают во второй — пассивный. До своего вступления в первую возрастную степень мальчики рассматриваются как «немые». Когда отцы уходят из общественной жизни, завершив пятую ступень активного полуцикла, из их сыновей формируется возрастная группа, которую инициируют в первую степень. Сыновья проходят путь отцов (от 1 к 5 степени), а параллельно им отцы движутся в обратном порядке (от 5 к 1 степени). При существующих различиях в оценках этой системы все исследователи сходятся в том, что возрастная степень всегда длится 8 лет, и сын должен и может быть инициирован только через 40 после инициации своего отца (Калиновская К. П., 1969, с. 128—132). Как правило, в реконструкции системы «гада» исследователи исходили из принципа кровного родства между отцом и сыном, но тогда сын, вступая только в первую степень через 40 лет после инициации отца, мог быть уже достаточно взрослым (мужчины у галла правом на потомство наделялись с 25 лет). Наряду с этим в первую возрастную степень мог быть инициирован и младенец, если он родился к тому моменту, когда отец завершил сорокалетний цикл. Таким образом, в одной возрастной группе могли оказаться старики и младенцы. К. П. Калиновская справедливо предположила, что дело не в кровно-родственой связи, а в том, что каждая группа мужчин в пятой степени становилась группой «ритуальных отцов» по отношению к вводимым в первую степень. Каждая новая группа «сыновей» вступает в первую степень тогда, когда из пятой выходит очередная группа «отцов». В этом случае соблюдается сорокалетний интервал и существует необходимый автоматизм действия системы (Калиновская К. П., 1972, с. 136—142).

Прежде чем вновь обратиться к археологическому материалу, рассмотрим возможные отражения института «ритуального отцовства» в древнеиранской среде. Согласно «Шахнаме», когда Феридуну пошел шестнадцатый год, он обратился к матери с настоятельным требованием сообщить имя отца и узнает от нее имя виновника его смерти — Зохака. Далее сообщается, что грядущий мститель — Феридун — явился тирану во сне («Смотри, что наслал на Зохака Изед,/Как сорок последних надвинулось лет…» — «Шахнаме», 1329-1330, пер. Бану Ц. Б., 1957). Таким образом, возраст обретения нового статуса и имени для одного совпадает с сорокалетним интервалом для того, кто должен «испытать» юношу. За этим свидетельством просматривается схема, которую по отношению к эпической традиции в известном смысле можно рассматривать как исходную. Она представлена также и в зороастрийской традиции. Прародитель людей Гайомард, умирая, испустил семя. «Через сорок лет (появился) ревень в виде одного ствола, а еще через пятнадцать лет (появились) пятнадцать листьев, и выросли из земли Машйа и Машйане» («Бундахишн», XV — пер. Чунако- ва О. М., 1997). В данном случае с помощью вегетативного кода и числовой символики передана ситуация, которая в реальной практике может соответствовать установлению социального отцовства (ср. 15-летие Феридуна и 40 лет правления Зохака). Далее в тексте указывается, что у первых близнецов, как и у последующих пар, потомство рождается через 50 лет, но показательно, что сначала этих пар было 7, затем 15, из которых каждая стала расой, и, наконец, возникло окончательное число — 25 рас («Бундахишн», XV). Интервал в 50 лет в общем контексте можно также рассматривать в качестве косвенного указания на институт ритуального отцовства. Числа 7 и 15 также отнюдь не случайно фигурируют в приведенной последовательности. У зороастрийцев обучение священству начиналось с семи лет, а в пятнадцать лет посвященный становился священнослужителем. Заратуштра зрелой мудрости достиг в 30 лет (Бойс М., 1987, с. 26, 27).
Вернемся к наиболее важным разграничениям в возрастной структуре андроновского социума, которые могут быть содержательно определены следующим образом: в 15 лет — переход в группу взрослых; в 30 лет — переход в группу наставников; в 45 лет — утрата социального статуса. Если предполагать, что вступление в первую возрастную степень у андроновцев происходило в 5-7 лет, то тогда между инициируемыми и теми, кто выходил из системы возрастных степеней после 45 лет, существовал интервал приблизительно в 40 лет. Крайние границы двух основных возрастных классов для взрослых мужчин у андроновцев вмещают три десятилетних интервала — время физической и умственной активности, необходимой для выполнения важных социальных функций. У зороастрийцев после смерти отца
сын должен был приносить жертвоприношения на протяжении 30 лет (Бойс М., указ, соч., с. 21). Н. С. Бабаева, характеризуя древние верования в погребально-поминальной обрядности таджиков, отметила связь поминальных дат с основными этапами жизненного цикла (Бабаева Н. С., 1993), что, впрочем, отмечалось и другими исследователями (см. Ярлыкапов А. А., 1996, с. 156). Ведя счет от момента вступления в возраст социальной зрелости — 15 лет и последовательно отмеряя три декады, мы получим возраст 45 лет, который у андроновцев являлся предельным.

Соответственно отсчет в обратном порядке возвращает нас к 15-летнему возрасту. Вполне возможно, что жертвенная практика поминального цикла у зороастрийцев могла подразумевать достижение необходимого для умершего качественного состояния, подобного тому каким оно было в период царствования «быстрого» Йимы, где и отец, и сын были «пятнадцатилетними по наружности» («Хом-яшт», 9, 5). Это предположение требует подробного рассмотрений, так как характеристика царства Йимы позволяет исследовать принципы «портретирования» идеального общества в зороастрийской традиции.