К содержанию 9-го выпуска Кратких сообщений Института истории материальной культуры
(В связи с итогами работ Ленской археологической экспедиции Института языка и культуры при СНК ЯАССР и ИИМК АН СССР в 1940 г.)
Необходимой составной частью истории СССР является история многочисленных племен и народов Северной Азии, в том числе обитателей огромной территории Якутской республики якутов-сахаларов, эвенков (тунгусов), а также так наз. палеоазиатских племенных групп. Тем не менее их прошлое остается еще очень слабо изученным. Особенно же слабо изучена древняя история народов Севера.
[adsense]
По существу все, что предшествовало появлению русских, остается скрытым в тумане столетий. И это вполне понятно. Своей письменности племена Севера в далеком прошлом не имели. Китай, центр наиболее древней и высокой цивилизации в Восточной Азии, где издавна существовала письменность, был слишком далек от них. Сведения, доходившие до китайцев с территорий, занятых северными племенами к северу от Амура, были отрывочными, неопределенными и смутными. Китайцы даже об относительно близких районах сообщали только, что к ним „дорога трудная», а у всех обитающих там племен „язык непонятный». И в относительно позднее, средневековое время восточные письменные источники не дают каких-либо определенных сведений о северных областях, так как они лежали за границами великой монгольской империи. Писанная история начинается здесь, поэтому, только с приходом казаков, в XVII в.
Все, что лежит за гранью XVII в., нужно, следовательно, изучать по источникам иного рода, неписьменным. Из них первостепенное значение имеют язык и этнографические данные: материальная культура, верования, обычаи, фольклор.
В области изучения языка, материальной культуры и фольклора сделано и делается очень много. Собраны и собираются обширные материалы, имеются классические сводные работы и обобщающие труды. Но тем не менее, одних этих материалов для восстановления древней истории народов Севера недостаточно.
Так обстоит дело, в частности, даже с древней историей якутов-сахаларов, для которой больше всего накоплено лингвистического и этнографического материалов, обобщенных в таких монументальных трудах по языку, как словарь Пекарского, работы Бетлингка и Радлова, а по материальной культуре и быту в монографии Серошевского и трудах других исследователей.
Начиная с XVIII в. и до настоящего времени перед исследователями все еще стоят одни и те же вопросы: каким образом в глубине холодных северных пространств, среди охотников тайги и тундры, среди рыболовов и морских зверобоев Арктики оказался островок скотоводческой культуры далеких степей, когда и какими путями проникли сюда ее носители, из каких элементов, когда и как сложился современный якутский народ?
На эти, исходные для древней истории самой многочисленной в Якутии и давшей республике ее название народности, вопросы до сих пор нет ясных и исчерпывающих ответов. Высказываются лишь самые разнообразные взгляды, существуют противоположные друг другу гипотезы.
Ясно лишь, что язык, материальная культура, верования и обычаи яктов свидетельствуют о сложном характере современной якутской культуры, о ее гетерогенном происхождении и, следовательно, доказывают, что якутский народ образовался из различных этнических элементов. По общепринятому мнению ими могут быть тюрки, монголы, тунгусы-эвенки и так наз. „палеоазиаты».
Столь же определенно свидетельствуют они и о том, что ведущими элементами в этногоническом процессе при этом явились „южные» по происхождению, связанные своей культурой всецело со степными областями Азии, этнические группы, пользовавшиеся тюркской речью.
Однако отсюда еще далеко до выяснения конкретной истории, исторического процесса в целом. Неизвестно точно, какие именно этнические группы и в каком порядке скрещивались, в каком отношении они стоят к современным племенам и народам. Нельзя установить где, когда и каким образом произошло сочетание разнородных этнических элементов, давшее затем якутскую народность.
Не хватает главного в истории, точной последовательности событий во времени — хронологической канвы. Нет и определённой связи явлений в пространстве, четкой историко-географической основы.
Ни того, ни другого не могут, разумеется, для отдаленного прошлого обеспечить одни только, сами по себе, языковые и этнографические данные, в особенности же язык и фольклор. Язык и фольклор как исторические источники очень своеобразны. Они продолжают непрерывно жить, перерабатывая при этом унаследованное от прошлого содержание и обогащая его новыми элементами.
В языке мы находим не простую, как в геологии, стратиграфию, а сложное переплетение разновременных отложений. Фольклору же по самой его природе свойственны смещение явлений во времени и пространстве, самые неожиданные превращения и искажения фактов. Даже якутские легендарные князья недавнего прошлого, начиная с самого „якутского царя» — Тыгына, приобретают реальность лишь в свете казачьих отписок.
То же самое можно сказать о верованиях и обычаях; известно, напр., что по господствующему в литературе мнению подлинная религия древних якутов и связанное с ней „белое» шаманство исчезли и распались в сравнительно недавнее время, а в виде якутского „черного» шаманства сохранилась лишь заимствованная якутами от их соседей религия и обрядность.
Даже материальная культура, несмотря на кажущуюся ее устойчивость, тоже часто бывает подвержена резким переменам в относительно короткие сроки в зависимости от различных исторических причин. Она так же живет, а вместе с тем изменяется, как и остальные этнографические источники.
Е. Д. Стрелов, исследователь старинных якутских погребений половины XVIII в., отделенных от нашего времени какими-нибудь двумя сотнями лет, должен был специально доказывать, что описанные им могилы действительно принадлежат якутам, а не другим каким-то народам, — столь непохожей оказалась найденная им в могилах одежда на ту, которую „принято считать национальной и древней одеждой якутов».
Что же может подкрепить и тем более обосновать в таком случае выводы о более отдаленном прошлом, чем XVIII—XVII вв., о глубочайшей старине? Очевидно, прежде всего вещественные археологические источники.
О значении последних и для того времени, которое превосходно освещено фольклором и письменными документами, для XVII—XVIII вв., можно судить по отмеченным уже раскопкам старинных якутских могил. Благодаря раскопкам мы осязаем быт и культуру якутов той поры в мельчайших деталях; старинный якут встает перед нами как живой, притом столь непохожий, как сказано, по своей одежде и утвари на якута XIX в., являющегося объектом этнографических исследований. Если так обстоит с XVII—XVIII вв. в истории Якутии, то значение археологических материалов, естественно, еще более возрастает по мере углубления в более отдаленное прошлое, для которого именно они и являются основным, ведущим источником.
До революции сбором археологических находок и сведений о памятниках прошлого занимались немногочисленные образованные люди из местного населения и, главным образом, политические ссыльные (народовольцы Овчинников, Виташевский), позднее Ем. Ярославский и др. Их усилиями была создана небольшая, но ценная коллекция археологических предметов в Якутском областном музее.
После революции археологические исследования ограничивались раскопкой „языческих» погребений XVII—XVIII вв. Местные научные организации не уделяли им должного внимания, центр был слишком далек.
В этом отношении на Якутии более резко, чем где-либо, сказалось то обстоятельство, что до сих пор основное внимание исследователей привлекали привольные степные районы Сибири, а не суровая северная тайга. В силу всего этого, Якутия с археологической точки зрения вплоть до настоящего времени оставалась, как выразился много лет тому назад А. А. Спицын, „загадочной и вместе с тем заманчивой страной».
Существенным событием в деле изучения археологических памятников Якутии и, следовательно, древней истории заселяющих и заселявших ее этнических групп является, поэтому, первая археологическая экспедиция в долину р. Лены, организованная в 1940 г. Институтом языка и культуры при СНК ЯАССР и ИИМК АН СССР. 1
Поводом к организации экспедиции послужил интерес, вызванный наскальными изображениями в долине Лены и по ее притокам, в которых предполагали найти памятники древней якутской письменности. С этой целью для предварительного ознакомления с ленскими писаницами летом 1939 г. был командирован сотрудник Института языка и культуры при СНК ЯАССР А. А. Саввин, с большим усердием и самоотверженностью выполнивший свои задачи. Ленская экспедиция 1940 г., учтя результаты работ А. А. Саввина и все сделанное в области археологии Якутии в предшествующее время, поставила более широкие задачи: выявление и изучение памятников прошлого всех видов в долине Лены между Олекминском и Якутском — на протяжении более 600 км.
Результаты поставленных таким образом разведочных работ и раскопок показали что этот путь был правильным. Несмотря на очень ограниченные сроки и крайне тяжелые специфические условия (глубокая северная осень со снегопадом и штормами, отсутствие рабочей силы и пр.), работами экспедиции были охвачены основные группы памятников прошлого, а вместе с тем затронуты и важнейшие исходные проблемы древней истории Якутии, начиная с вопроса о ее древнейшем населении и культуре каменного века.
На территории Якутии и раньше во многих местах встречались отдельные каменные орудия, но до сих пор нельзя, было уверенно сказать, что здесь был настоящий, а не „этнографический», как думали многие исследователи, каменный век. Близость Арктики, где еще в XVII—XVIII вв. неолитическая техника вместе с отсталым охотничье-рыболовческим хозяйством безраздельно господствовали, приводила к выводу о хронологической молодости неолитических находок, известных для территории Якутии в целом. Исследователи полагали, что они лишь немногим старше времени переселения якутов-сахаларов в долину Лены; последнее же обыкновенно относили к XII—XIII вв. н. э. Единичные, случайно найденные, каменные орудия, тем более, не могли дать целостной картины культуры и жизненного уклада людей каменного века на территории ЯАССР.
В 1940 г. на Лене кроме двух стоянок у р. Куллоты и Олекминска на „Майском участке», известных по сборам, хранящимся в Иркутском музее, впервые обнаружен ряд настоящих неолитических поселений.
Первое из них найдено в пределах самого г. Якутска у стадиона против б. Никольской церкви на 15-метровой террасе, сложенной песками и перекрытой сверху песчанистыми суглинками. В песчанистом суглинке, сразу под тонким дерновым слоем, были обнаружены следы временного очажка: разбитые и обожженные кости диких животных, в том числе косули, отщепы из серого кремня, ножевидные пластинки, кремневые наконечники стрел и фрагменты тонкостенных глиняных сосудов с характерными глубокими штрихами на внешней поверхности. Неподалеку, в обнажении песчаного карьера, были собраны черепки с сетчатыми оттисками. Неолитические находки у стадиона, несмотря на их малочисленность, дали вполне определенную картину жизни оставивших их людей — таких же охотников по преимуществу, как неолитические обитатели лучше изученного Прибайкалья. Вместе с тем, сетчатая керамика и керамика штриховая, а также наконечники стрел оказались совершенно сходными с известными в стоянках по берегам Байкала, заселенных в серовской стадии байкальского неолита. Такое сходство позволило считать вероятной и хронологическую близость неолитических памятников Якутии, типа отмеченной стоянки у стадиона, к серовским Прибайкалья.
В дальнейшем неолитические стоянки были найдены в ряде других мест: у с. Мархи близ „Соленого озера», по р. Мархинке, у оз. „Белого» около Якутска, у Бестэха, у Покровска (три стоянки), в местности Мохсоголлох выше Покровска по левому берегу Лены, вблизи г. Олекминска (семь стоянок), у дер. Олекминской, у 2-го Нерюктея в местности „Сосновый бор» и „Боролуллах», около дер. Солянка, у 2-го Дабана ниже Олекминска, вблизи дер. Урицкой, около Хатын-Тумула, у Мархачана в местности Борхая, на р. Титиркчав, в Санаяхтахе, в с. Чуру.
Новые находки ясно свидетельствуют о действительно широком распространении памятников каменного века и в этих отдаленных северных областях, последние, оказывается, вовсе не были уже несколько тысячелетий тому назад безлюдной пустыней.
Обширный и разнообразный материал стоянок (каменные и костяные орудия, керамика, фаунистические остатки) ярко рисует образ жизни и материальную культуру древнейшего населения Якутии. На первом месте по своему значению для понимания местного неолита должны быть поставлены материалы неолитического поселения в устье небольшой речки Малой Мунку (Малая Черепаниха), впадающей в Лену слева, несколько выше г. Олекминска.
Расположенная под прикрытием высокой древней террасы, защищающей ее от пронизывающих северных ветров, вдали от берега Лены, угрожающей наводнениями и ледоходом, стоянка обладает густо насыщенным культурным слоем. Обильные находки (6312 предметов, исключая фауну, на 40 кв. м вскрытой площади), показывают, что здесь находилось более или менее постоянное поселение или периодически посещаемая в определенное время стоянка. Основным материалом, из которого на стоянке выделывались орудия и оружие, были камень и кость, а также, конечно, дерево. В распоряжении местного населения находился кремень различных оттенков, преимущественно серый и голубоватый. Такой кремень в изобилии встречается по Олекме и Лене вблизи Олекминска, и в использовании его обитатели стоянки не были ничем связаны. Одних только ножевидных пластин здесь найдено около 900; а на каждый квадратный метр стоянки приходится больше чем по одному нуклеусу. Располагая таким обильным и превосходным сырьем, древние мастера достигли высокого совершенства в технике обработки камня. Их изделия, в особенности кремневые вкладыши, обращают на себя внимание как правильностью формы, так и подлинно ювелирным мастерством отжимной ретуши (рис. 8, 4).
Не менее развита была и техника шлифования камня, причем в широком употреблении находился черный сланец, из которого выделывались характерные только для северной тайги узкие и „горбатые» тесла специфической формы с плечиками. Столь же оригинальны узко-локальные по распространению топоры с округлой рукоятью, отделенной перехватами от широкого тела орудия с овальным лезвием в виде лопасти. Их обычно делали из зеленокаменных пород. Часто встречаются „топоры с ушками», изготовленные точечной оббивкой из кристаллических камней (рис. 8, 1—3). Такой высокий уровень обработки камня имеет аналогию только в изделиях серовской стадии Байкальского неолита.
Основным источником существования служила охота на копытного зверя. Это видно уже из остатков фауны. В культурном слое всюду встречаются хорошо сохранившиеся кости лося (позвонки, челюсти, трубчатые кости), косули, марала. Охотились также на хищников (медведь, волк), птиц и мелких животных (белка).
Соответственно такой роли охотничьего промысла хорошо представлено охотничье вооружение. Найден фрагмент костяного кинжала с пазом для вкладного лезвия из кремня, три наконечника копий из кремня и 58 кремневых наконечников стрел, указывающих, что лук и стрелы (рис. 8, 5) были основным охотничьим оружием.
Подсобное значение имело рыболовство. В культурном слое встречено несколько позвонков крупной рыбы, каменные грузила для сетей (рис. 8, 6) и обломок костяного гарпуна. Следами жилищ являются только небольшие скопления камней на месте очагов. Никаких жилых углублений не найдено, должно быть жилища имели характер легких надземных построек, располагавшихся вблизи друг друга в устье таежной речки.
В хозяйственно-бытовом отношении, как и в технике, в производственном инвентаре, население стоянок, следовательно, было очень близко к населению Прибайкалья в серовское время. Их культура явно выросла на этой „серовской основе». Племена Средней Лены несомненно по основным чертам своей культуры входили в огромную культурную область, простиравшуюся тогда от Енисея до р. Хуан-Хэ, с естественным географическим центром Байкалом.
Они, очевидно, и в расовом отношении были родственны остальным племенам байкальской группы.
Но тем интереснее и неожиданнее некоторые особенности ленской неолитической керамики (рис. 8, 7—11). В основном она такая же, как серовская в долине Ангары и Лены, у Байкала. Сосуды имели острое или круглое дно, их поверхность сплошь покрыта типичными оттисками сетки-плетенки (рис. 8, 10). Во многих случаях, однако, по привычному сетчатому фону проходит накладной выпуклый валик, рассеченный гребенчатым штампом так, что получается подобие круто скрученного витого шнура, опоясывающего сосуд параллельно венчику (рис. 8, 7).
Накладные валики иногда встречаются и в байкальской неолитической керамике, но там они не только редки, но и очень грубы. На Лене же, у Олекминска, такие валики по своему изяществу и форме совершенно сходны с амурскими. Еще разительнее, что здесь обнаруживается и характерный только для Амура орнамент в виде широких, параллельных друг другу, вертикальных зигзагов, который ни разу не встречался еще в Прибайкалье, — там известен только зигзагообразный орнамент в виде единичных полосок по горизонтальной линии.
Наконец, среди сосудов с гладкими стенками обычны такие, у которых венчик снаружи выпуклый и украшен по горизонтали резной линией, а часто и спускающейся от нее вертикальной или наклонной (рис. 8, 9). Сосуды бывают иногда украшены также резным узором в виде пересекающихся резных линий, образующих фигуры вроде ромбов (рис. 8, 11) Все это черты, свойственные амурской неолитической керамике относительно позднего времени. Как и на Амуре, здесь уже в неолите встречается своеобразная ложнотекстильная (тисненная) орнаментация, а также, повидимому, плоские днища.
Таким образом неолитическая керамика в долине Лены у Олекминска имеет как бы скрещенный „гибридный» характер. В основе ее лежит неолитическая байкальская керамика, но видоизмененная и переработанная под влиянием иной, амурской, культуры. Керамика из Олекминска, поэтому, значительно богаче по своему орнаменту и разнообразнее, чем простая байкальская с ее монотонно повторяющимися элементарными узорами Она несравненно ярче и наряднее восточносибирской неолитической керамики серовского времени, хотя, в свою очередь, сильно уступает в этом смысле амурской, представляя лишь некоторое приближение к последней.
Близкое родство неолитической культуры в районе Олекминска с амурской имеет прочные основания в географических условиях. Именно по Олекме шли первые казачьи отряды вслед за своими тунгусскими „ножами» в бассейн Амура. Именно отсюда с Олекмы переваливали из Байкальской тайги в страну рыболовов и земледельцев, сидевших по. берегам Амура, первые русские землепроходцы в XVII в.
В свете этих новейших открытий становятся более четкими древнейшие этнические взаимоотношения на севере. Племена, заселявшие несколько тысяч лет тому назад Якутию в районе от Олекминска до Якутска, жили между таежными охотниками байкальской культуры, с одной стороны, и оседлыми рыболовами и может быть земледельцами южного (тихоокеанского) происхождения, занимавшими Приамурье, — с другой. Они находились при этом в тесном общении с жителями Амура, обитавшими именно в верхней части долины этой огромной реки, культура которых отчасти отличается от культуры населения нижнего Приамурья. Таким образом уже в каменном веке нашли определенное выражение исторически сложившиеся взаимные связи Восточной Сибири и Приамурья.
Кроме отмеченных поселений с неолитическим инвентарем в 1940 г. посчастливилось найти и два древних погребения. Первое погребение обнаружено вбдизи с. Покровского, центра Орджоникидзевского района ЯАССР, на расстояния около 100 км вверх по Лене от г. Якутска. Второе — вблизи с. Хатын-гумула. Погребения бросают определенный свет на верования древних обитателей Якутии. У них существовал строго установившийся погребальный ритуал: умерших хоронили в земле, сжигая при этом трупы. Вместе с мертвецами клали разнообразный погребальный инвентарь. В Покровске найдены: каменный скребок, отщепы, проколка, костяной нож с вкладными лезвиями по обеим сторонам и целый „колчан» оригинальных по форме костяных наконечников стрел, вместе с которыми лежали потрескавшиеся от огня каменные наконечники. Огонь, уничтоживший большую часть костяка и повредивший положенные с ним вещи, однако, сохранил то, что до сих пор совсем не доходило до нас, — фрагменты превратившихся в уголь древков стрел и, что всего удивительнее, деревянного наконечника стрелы, во всем похожего на костяные.
В Хатын-тумуле при сожженом костяке лежали пилка-нож, ножевидные пластины, проколка и желвак кремня, наполовину оббитый, т, е. заготовка.
Важнее всего найденное в Покровске при костяке небольшое и грубое медное шильце. Судя по этой находке, оба погребения, у Хатын-тумула и в Покровске, относятся к тому времени, когда вместе с примитивными каменными и костяными орудиями на Средней Лене впервые начали распространяться металлические, из меди, — т. е. к энеолиту.
Оба ленских энеолитических погребения по характеру погребального ритуала и могильному инвентарю резко отличаются от хорошо известных глазковских памятников Прибайкалья. Замечательно, что совершенно так же отличаются от глазковских и энеолитические погребения в нижней части долины Ангары (Верхней Тунгуски) на протяжении между Братском и местом, где Ангара соединяется с Енисеем (Стрелка). И там и тут господствовал обычай подвергать трупы вместе со всеми вещами сожжению, очень редкий в глазковской стадии байкальской культуры. Вещи, сопровождающие покойников в могилу, тоже сходны по своей форме. Так, напр., здесь все еще удерживаются в широком употреблении костяные кинжалы со вкладными лезвиями из кремня, каменные наконечники стрел особенно крупных размеров и архаических очертаний. В глазковских погребениях, относящихся, примерно, к этому же времени, подобный архаический инвентарь уже не встречается. Костяные наконечники на Средней Лене и в низовьях Ангары встречаются чаще и имеют специфические выемки в основании. Наконечников стрел этого рода в Западном Прибайкалье тоже нет.
Отличия в погребальном ритуале и инвентаре определяют, таким образом, какую-то резкую границу, отделяющую район распространения глазковской энеолитической культуры от ареала иной, тоже энеолитической, но несравненно более отсталой культуры. Если первая культура охватывает в своем распространении Западное Прибайкалье или, говоря языком географов, южную тайгу и лесостепи к востоку от Братска и Канска, то вторая локализуется в глухой и несравненно более суровой северной тайге — в низовьях Ангары, по Лене у Якутска и Олекминска и, очевидно, в обширных пространствах, разделяющих Лену и Ангару.
Географическая грань между энеолитическими культурами (племенными группами) восточносибирской тайги в силу этого не совпадает с общим меридиональным направлением двух великих сибирских рек; она рассекает их поперек.
Следующий момент древней истории Якутии представлен немногочисленными, но в высшей степени интересными и характерными памятниками местного бронзового века, уже вполне развитого и зрелого.
Чтобы оценить их значение, нужно вспомнить, что до сих пор существование местной бронзовой культуры в Якутии не только подвергалось сомнению, но и попросту отрицалось. Принято было думать, что каменный век в Якутия непосредственно сменился железным в результате появления предков якутов — сахаларов, владевших техникой обработки металла. Писали, напр., что в давно прошедшие времена, „когда люди железной техники, нагрянувшие из далекого юга, боролись с действительными культурными лилипутами отдаленного севера», последние „закаленным пальмам, копьям и остриям стрел могли противопоставить только свои костяные, роговые и каменные оружия.
[adsense]
Если бы северо-восток Сибири обладал медно-бронзовой культурой, то боевое соотношение пришельцев и туземцев, конечно, не могло бы быть столь контрастным. Но, как известно, в этой области азиатского материка не знали меднобронзового века, который вошел бы в обиход народного быта, и сразу перескочили, как это имело место в Африке, из эпохи камня и кости в железную Эру.
Если в бассейне Лены кое-где случайно обнаружены предметы бронзовой индустрии, то это, надо полагать, редкостные вещи импортного «происхождения».
Этой точки зрения придерживается в частности и автор только что вышедшей прекрасной научно-популярной сводки по истории якутского народа, С. А. Токарев. По его словам первое знакомство с железом, вероятно, было принесено южными пришельцами-скотоводами; до этого же на Средней Лене обитали охотники и рыболовы, которые стояли на стадии неолита. 2
Были, правда, попытки искать и местные памятники бронзового века. Предполагали, что ими, по аналогии со степными районами, должны быть некоторые из хорошо известных местному населению высоких курганообразных возвышений — булгуняхов, многие из которых имеют правильную полусферическую форму, углубления сверху и даже как будто следы рвов у подножия. Раскопки булгуняхов тем не менее лишний раз показали, что это естественные образования, созданные вечной мерзлотой Якутии, а также содействовали тому, что надежды найти здесь собственную культуру бронзового века были окончательно оставлены.
Тем неожиданнее была находка в 1940 г. у стадиона в г. Якутске второй древней стоянки, на которой вместе с фрагментами особой глиняной посуды, немногочисленными отщепами и ножевидными пластинами нам удалось обнаружить куски глиняной обмазки горна и часть глиняной литейной формы для изготовления бронзовых кельтов (рис. 9, 3),
На одной из обнаруженных затем новых стоянок с керамикой такого же типа, у с. Покровска, удалось также найти и фрагменты хорошо сохранившегося глиняного льячика для литья бронзы.
В свете новых открытий становятся понятными и приобретают важное значение прежние замечательные, но разрозненные находки: единственные в своем роде по размеру наконечники копий и мечи с Вилюя и р. Солянки, кельты из Олекминска и других мест ЯАССР (рис. 9, 1, 2, 4).
Существование оригинальной местной бронзовой культуры является теперь вполне доказанным.
Находки на поселениях бронзового века позволяют, затем, хотя и в самых общих чертах, представить уклад жизни их обитателей. Освоив искусство обработки металла, люди бронзового века в Приленском крае, тем не менее, еще широко употребляли камень для изготовления мелких орудий домашнего обихода. Основным занятием их попрежнему служили охота и рыбная ловля, хотя вероятны также и зачатки скотоводства, в первую очередь оленеводства.
Выясняется и отношение населения Якутии той поры к племенам других областей.
Находки в 1940 г. в Якутии не изолированы; они связываются с большим циклом родственных памятников в других местах. Трудами Витковского, Анучина, Овчинникова, Г. Мергарта, Сосновского и, наконец, автора прослежено распространение в восточносибирской тайге бронзовых орудий особого облика, резко отличающихся от степных. Наиболее обстоятельную сводку о них дал Мергарт.
Г. Мергарт считал центром распространения этих изделий Красноярский район, откуда происходит и принятое этим исследователем название для наиболее часто встречающихся из них бронзовых кельтов, „Krasnojarsk-Beile», а для культуры в целом термин „Krasnojarsk-Kultur.» Вещи красноярского типа, по его словам, широко распространялись в результате импорта из центра этой культуры по Енисею, Ангаре и Лене, причем многие из них достигли Якутии. 3
Предполагать, что центр таежной бронзовой культуры выйдет далеко за пределы Красноярского района и смежных частей Приангарья, в то время, естественно, было невозможно. По мнению исследователя к северу и востоку от „центра» лежала глухая периферия, заселенная племенами, находившимися на ступени неолита, к которым лишь изредка проникали металлические вещи от передовых соседей.
Сейчас же область, где не только распространялись, но и выделы¬вались своеобразные бронзовые изделия таежных типов, резко расширяется на северо-восток, охватывая тысячи километров северной тайги. Как далеко идут границы этой области на север и восток от Якутска, пока еще, конечно, нельзя сказать. Впрочем, заслуживает внимания уже тот факт, что в старых коллекциях Якутского музея находились бронзовые и медные топоры, доставленные колымскими купцами, очевидно, с Колымы.
Кроме единичных вещей, теперь известны многочисленные памятники таежной культуры бронзового века, в особенности поселения. Много таких поселений найдено в низовьях Ангары (1937) экспедицией Иркутского музея. Близкие к ним известны в Прибайкалье. В 1940 г., как сказано выше, подобные стоянки обнаружены и в глубине Якутии. В низовьях Ангары при работах 1937 г. нами впервые найдены и погребения этого времени, в том числе с характерным инвентарем, включая керамику.
Увеличивающийся с каждым годом обильный и разнообразный материал таежных памятников бронзового века ставит теперь ряд новых сложных проблем как хронологических, так и связанных с их территориальным распространением. С хронологической точки зрения существенно, что эта единообразная на первый взгляд культура охватывает длительное время и имеет точки соприкосновения: а) с энеолитом тайги, б) с кара суком степей, в) с культурами Амура, а через них и с Китаем. Она впоследствии переходит в железный век, как то с полной отчетливостью показывают материалы стоянок на островах Ангары выше Иркутска.
Что касается распространения памятников таежной бронзы и территориальных связей этой культуры, то здесь всего интереснее керамика как массовый материал.
Для стоянок бронзового века у Якутска характерна, как сказано, керамика особого рода. Сосуды в большинстве имели круглое дно и тонкие стенки. Они были украшены оттисками особого зубчатого штампа в несколько параллельных рядов венчика. Многие сосуды сплошь покрыты ложнотекстильными тисненными лопаточкой „узорами» (часто крупными в виде „вермишельной» сетки) и украшены нарезным грубым узором линейного характера, изредка встречаются на них и налепные валики. Очень близкая по характеру керамика с таким же специфическим штамповым орнаментом и лепными валиками особенно часто встречается в низовьях Ангары, а также в лесостепях вокруг Красноярска. У Красноярска она, повидимому, проникает также в позднетагарские курганные захоронения. Керамика с валиками широко известна вверх по Лене, на Иркуте, по берегам Байкала вплоть до Верхне-Ангарска; она уходит далеко на восток — в степное Забайкалье, в глубь Монголии — вплоть до Улан-Батора. В Забайкалье и низовьях Ангары керамика с валиками связана с погребениями скифской эпохи, в том числе и наиболее ранними из них, непосредственно смыкающимися с памятниками карасукского времени, свежие традиции которого здесь особенно долго и отчетливо дают себя знать. Здесь, впрочем, меньше общего с якутскими памятниками бронзового века, чем в нижней части Ангарской долины и на Енисее.
При столь широком хронологическом и территориальном диапазоне во многом родственных друг другу таежных памятников бронзового века их вряд ли даже и сейчас можно брать в одни скобки. Имея много общего, они принадлежат различным моментам прошлого разных этнических групп; отражают сложную и по-своему богатую историю многочисленных лесных племен на очень важном ее этапе, который непосредственно предшествует установлению современных этнических взаимоотношений. Что касается Якутии, то изучение этих памятников, несомненно, может сильно приблизить разрешение вопроса о происхождении тунгусов-эвенков, „палеоазиатов», и, наконец, якутов-саха, обитающих там же, где распространены следы своеобразной таежной культуры бронзового века.
С этногонической точки зрения при этом наибольшую ценность должны иметь как раз второстепенные, на первый взгляд, мелкие локальные особенности древних памятников и их территориальные связи. Кроме отмеченной выше большей близости памятников бронзового века в ЯАССР к ангаро-енисейским, с этой стороны выдающийся Интерес представляют своеобразные черты многочисленных наскальных изображений тайги — „писаниц»,
Писаницы тайги, несомненно, принадлежат не одному времени. Часть их может относиться еще к неолиту, другие же к эпохе металлов, включая бронзовый век (так, напр., древность некоторых ангарских писаниц определяется наличием изображений скифских котлов).
Тем более интересно, что те писаницы в долине Лены и Олекмы, которые можно отнести к эпохе бронзы и последующему времени, проявляют больше особенного, во многом отличны от байкальских и, тем более, забайкальских по своему стилю и содержанию, но в такой же степени сближаются с писаницами, найденными в низовьях Ангары и лесных районах на Енисее у Красноярска.
И здесь, как видно, находит свое выражение наметившаяся еще в энеолите и не менее определенно существовавшая в бронзовом веке связь между племенами Средней Лены и Нижней Ангары, осуществляемая по путям, которые вели в широтном направлении, поперек рек.
В данной связи заслуживает внимания также распространение случайных археологических находок на территории Вилюйского района, как конкретное указание на путь, по которому могли всего вероятнее итти межплеменные связи. Уже Маак отметил полулегендарные сведения о бронзовом котле и других вещах, найденных на Вилюе. Серошевский видел лично бронзовый котел с Вилюя, он же отметил в своей монографии известный бронзовый меч, описанный Д. Н. Анучиным (рис. 9, 1). В Якутском музее хранятся не менее интересные вещи с того же Вилюя: бронзовые наконечники копий. Один из них по своим исключи¬тельным размерам (62 см длиной), тщательной отделке и орнаменту представляет такую же уникальную вещь, как и вилюйский меч (рис. 9, 4).
Как меч, так и наконечники копий (с втульчатым насадом и орнаментом в виде вдавленных треугольников) относятся к одному времени, судя по резко выраженным в них „карасукским“ признакам. В связи с этим интересно, что меч и копья были доставлены одним и тем же лицом, вилюйским исправником Шахурдиным. Это, повидимому, вещи из одного комплекса — погребения или клада.
Лучшие, единственные в своем роде, карасукские вещи, следовательно, найдены не в степях Южной Сибири, а на Вилюе. Здесь они, вероятно, были отлиты лесными литейщиками, тяготение которых к вещам больших размеров хорошо выражено и в таежных кельтах, половина которых обладает необычно большой величиной.
Отдельные бронзовые орудия архаических форм, напр, кельты и плоские слегка искривленные ножи, известны к западу от Вилюя по на¬правлению к Енисею в долине р. Нижней Тунгуски, где также имеются поселения с характерной для таежной бронзы керамикой (находки П. П, Хороших, А. Я. Тугаринова).
Между Средней Леной и Ангаро-Енисейским лесным краем, следовательно, в эпоху бронзы и раннего железа нет разрыва. Это была как бы одна и та же большая культурная область, где культура имела много общего и, повидимому, проходила одинаковый путь своего развития.
Ближайшее сходство культуры в течение длительного времени именно на этом протяжении, от Лены и Вилюя до Енисея, объясняется, повидимому, не только соседством и, естественно, вытекавшими отсюда взаимными связями, но и этническим родством обитавших здесь лесных племен. Но с какими известными нам этническими образованиями можно их сопоставить?
В XVII в. казаки в тайге за Енисеем повсюду застали эвенков-тунгусов. Казалось бы именно их прямым предкам и должны принадлежать интересующие нас памятники. И все же решение вопроса является не столь легким.
Уже в энеолите тайги, как мы видели, ясно определились две больших культурных области: а) севернотаежная и б) южнотаежнай — глазковская. В эпоху бронзы и раннего железа районы северной тайги тоже очень выделяются по сравнению с южными рядом особенностей, связывающих их не с востоком, а с областями к западу от Енисея. Кроме указанных выше памятников бронзовой культуры, таковы, напр., священные жертвенные места; одним из них в низовьях Ангары является мыс с писаницами в устье р. Каменки на котором в изобилии встречаются наконечники стрел из камня, кости и бронзы; таких мест нет к востоку от Енисея, они типичны для Западной Сибири и Урала. Обычай приносить стрелы духам священных мест, как известно, особенно был развит тоже далеко к западу от Енисея, в Приуралье.
Таковы и некоторые произведения искусства, напр, оригинальные антропоморфные изображения с чертами, напоминающими стиль пьяноборских литых изделий. На востоке, в районе Братска и Киренска, им соответствуют плоские же, антропоморфные изображения, совершенно иначе трактованные.
Сами по себе писаницы, нарисованные красной краской на ленских и ангарских скалах, встречают и по технике и по сюжетам тоже во многом неожиданную аналогию в долине Оби и дальше, в Северном Приуралье. Имеющиеся в нашем распоряжении факты позволяют предполагать, что такое различие между памятниками энеолита, бронзы и раннего железа объясняется этническими особенностями. К востоку от Енисея и вверх по Ангаре издавна жили предки тунгусов. Западнее обитали иные племена, на территорию которых тунгусские роды проникли лишь в относительно позднее время.
В местах, где сейчас живут енисейские эвенки, распространены чуждые тунгусам землянки. Сами тунгусы приписывают их не своим предкам, а западным соседям — кетам. Предки не тунгусов, а именно кетов и родственных им „палеоазиатских» племен, в частности коттов, аринов, ассанов, очевидно и должны были издавна проживать в северной тайге ниже Братска и в соседних областях по Енисею, в Саянах. Об этом столь же определенно, как и предания, говорит топонимика. Не тунгусам, а племенам котто-кетской группы могли принадлежать также и еще более обширные территории к северу и востоку от Ангары, т. е. по направлению к Средней Лене, лишь много позднее занятые тунгусами, а вскоре за ними якутами. Такой вывод находит опору, как сказано выше, и в сходстве древней культуры этих областей.
Уместен поэтому вопрос — не стояли ли носители неизвестного третьего элемента якутского языка (по Радлову) в связи с предъякутской культурой бронзового века ЯАССР и с этими „палеоазиатскими* племенами, как ее вероятными носителями.
С этой стороны заслуживает внимания древнее самоназвание якутов „ураангхай-саха», употребляемое лишь в редких случаях и „свойственное торжественным оборотам речи». Исследователи, видевшие в двойном самоназвании якутов указание на скрещенный состав их предков, не раз пытались объяснить термин „ураанхай». Одни считали его названием монгольского, а другие — манчжуро-тунгусского племени, причем по¬следние выводили слово „уранхай» из названия оленя „орон». Было высказано также мнение, более правдоподобное, что ураанхай || „урянхит“ есть слово „палеоазиатского», конкретно — кетского происхождения и значит „уренгхит» — т. е. „водяной человек, житель реки». Если принять это, то загадочные уранхаи древней Якутии как племя „палеоазиатской» группы явятся законными носителями древней лесной культуры, сменившей неолитическую. С этим предположением хорошо согласуется также содержание ленских писаниц.
Центральный сюжет писаниц — лось, основной вид жилища в них — высокая купольная постройка в виде чума „ypaha» (рис. 10). Это черты, чуждые скотоводческой культуре как таковой, но вполне согласующиеся, напр., с данным Рашид-Эддином описанием жизни палеоазиатских, повидимому, племен „лесных урянхитов» в Саянских горах. По его словам последние бродят по лесам, занимаясь охотой, их скот — олени, а жилище — берестяной чум.
Вклад лесных охотников эпохи бронзы и раннего железа, древнейшего этнического элемента, положившего начало якутской народности отчетливо виден в ее материальной и духовной культуре (представление о лосе как „мать-звере» в шаманстве, охотничьи культы, древние жилища типа берестяной юрты, древний покрой одежды, непохожий на современный, и многое другое, что принято относить к заимствованиям тунгусской культуры).
Нельзя пройти здесь и мимо того замечательного обстоятельства, что в современной культуре якутов-скотоводов, турок по языку, есть элементы, восходящие к отдаленной древности, во всяком случае к времени бронзы и раннего железа, т. е. не позже начала нашей эры и вместе с тем наглядно свидетельствующие о их генетической связи с лесными племенами, заселявшими тогда таежные районы в низовьях Ангары, на Енисее и в Саянах.
Так, из народов Сибири только у якутов сохранились до нашего времени подобия бронзовых котлов скифского времени в виде чаш на высоких поддонах — „чаронов». Чтобы понять их происхождение, нужно учесть широкое распространение в тайге в I тысячелетии до н. э. и несколько позже бронзовых котлов как обычного степного типа, так и оригинальных, близких к гунно-китайским, с таким же высоким поддоном. Эти котлы изображены также на писанице у с. Манзя в низовьях Ангары. Кроме того, и в настоящее время часто встречаются полулегендарные сведения о наличии таких котлов в глухой тайге, причем последние всегда представляют объект почитания. Котлы бронзового века, кстати, и на самом деле, имели в то время ритуальное значение, как об этом свидетельствуют наскальные изображения со сценами „волхования». Деревянный же якутский чарон, как сосуд для кумыса, в свою очередь служил ритуальным предметом, священным жертвенным сосудом. В нем мы видим, следовательно, во всех отношениях прямое наследие древних бронзовых котлов, воспринятое не прямо из степей, а через леса, через племена Ангаро-Енисейского района. Столь же определенным отраже¬нием древних традиций являются украшения якутских женщин в виде шейного витого обруча, типа шейных обручей скифо-сарматской эпохи.
Ни у одного другого племени Сибири подобных архаических элементов нет. Они имеются только у якутов и тоже, повидимому, как наследие древней „урянхитской» лесной культуры брнозового века, уцелевшее благодаря их отдаленности. На территории Южной Сибири нет таких вещей даже в могильниках более поздних, чем II—V вв. н. э. Исключением для более позднего времени является витой шейный обруч из бронзы, найденный в составе Ишимского клада (около I в. . э.), т. е. как раз в области той лесной культуры, с которой в ближайшей связи находились жители Ангарской и Ленской тайги, при посредстве которых к ним проникали влияния из более отдаленных западных областей — вплоть до Урала и Прикамья (пьяноборская культура). Бродячие лесные охотники „палеоазиаты», урянхиты, предки якутов, могли, между прочим, появиться на Лене уже в какой-то степени отуреченными. Такая судьба часто пости¬гала лесные племена самоедского и „палеоазиатского» корня, находившиеся в длительном общении с турками, в том числе „урянхитов» Рашид-Эддина, а Бартольд считал даже кыргызов отуреченными енисейскими остяками.
Вслед за этими пионерами на следующем этапе в страну, где уже слышались звуки турецкой речи, легче могли проникнуть и другие туркоязычные племена, которые затем придали языку местного аборигенного населения, если оно не было турецким по происхождению, его совре¬менный облик. Заслуживает поэтому большого внимания вопрос о путях, которыми последние проникли в Якутию.
Большинство исследователей, как известно, полагает, что турки-скотоводы проникли на Среднюю Лену, спускаясь с ее верховьев. Так говорится и в якутских сагах. На Верхней Лене автором данной статьи найдены, кроме того, остатки поселений „курумчинцев», предполагаемых предков якутов. Есть там и писаницы, дающие яркую картину быта каких-то скотоводов, предшественников бурят в I тысячелетии до н. э.
Тем не менее, заслуживает внимания и другой вариант, которого придерживались лишь немногие исследователи, — путь с Енисея и Ангары по Нижней Тунгуске на Вилюй, а оттуда к нынешним Олекминску и Якутску.
Радлов полагал, что носители языка, который придал древней, неизвестной основе современной якутской речи ее турецкий облик, обитали в Прибайкалье в I тысячелетии до н. э. Позднее, в результате нашествия монголов, одна часть этих племен из Прибайкалья проникла на Лену, вторая же часть их была отброшена на запад. Сравнивая якутский язык с языками других турецких племен, Радлов пришел к выводу, что к числу ближайших его родичей принадлежат языки саянских племен — танну-тувинцев (сойотов) и тофаларов (карагасов); это и были, по его мнению, ближайшие родственники якутов, оказавшихся на далеком севере. Но в гипотезе Радлова вряд ли верно предположение о том, что саянские турки оказались отброшенными сюда из Прибайкалья. Их предки, вероятно, жили здесь же в Саянах и на Енисее, ниже хагясов, очень давно, во всяком случае в то время, как Прибайкалье заселяли их родственники курыканы („гулигань» китайских источников).
По китайским известиям в танское время вблизи хагясов находились скотоводческие племена, напр, гюньма или била, иначе елочжи, обитающие в деревянных домах, крытых берестой. О трех дулгаских (турецских) аймаках дубо, милиге и эчжи (елочжи?) китайцы писали, как о соседях хагясов, живущих в избах, покрытых берестою, и имеющих много хороших лошадей.
Если сведения китайцев о гулиганях в Прибайкалье подкрепляются курумчинскими памятниками (поселения, могилы и писаницы), то, в свою очередь, сообщения о скотоводческих турецких (или отуреченных) племенах, живущих к западу от курыканов, подкрепляются археологическими находками у Красноярска. „Ладейская культура», по данным Кар¬цева и других археологов, явно принадлежала этим оседлым скотоводческим племенам.
Рассматривая памятники ладейской культуры, поразительно близкой к курумчинской, нельзя не признать, что она не в меньшей степени, чем последняя, может претендовать на близкое отношение к якутам. Керамика ладейцев имеет такую же форму, тот же характерный орнамент в виде накладных валиков, и, что в особенности интересно, этот орнамент даже ближе к якутскому, чем курумчинский. Помимо налепных рассеченных штампом валиков для нее типичен тисненый узор в виде вдавленных и расположенных крестообразно треугольников, квадратов или кружков. В такой же степени этот узор характерен для старинной якутской керамики, но ни разу не встречался еще в материале курумчинских стоянок.
С другой стороны, жилища племени гюньма и других родственных племен должны быть близки к якутскому „балагану».
Вполне вероятно поэтому, что именно с запада, по хорошо знакомым и привычным путям, а не только лишь с востока — из Прибайкалья — могло происходить заселение Ленской долины туркоязычными племенами.
Таковы конкретные результаты археологических работ 1940 г. в долине Лены между Якутском и Олекминском, а также некоторые связанные с ними исторические проблемы и те рабочие гипотезы, в форме которых могут быть конкретизированы ближайшие цели дальнейших исследований.
Даже и немногих приведенных выше примеров, повидимому, достаточно, чтобы показать насколько существенно значение вещественных памятников для истории нашего северо-востока, какие интересные перспективы ожидают нас еще впереди и насколько необходима организация широких археологических работ на этих еще совершенно не изученных археологами колоссальных территориях, начиная от Байкала до Ледовитого океана.
К содержанию 9-го выпуска Кратких сообщений Института истории материальной культуры
Notes:
- В экспедиции участвовали от ИИМК А. П. Окладников (начальник) и В. Д. Запорожжая. от Института языка и культуры при СНК ЯАССР И. И. Барашков. Значительная помощь была оказана нам знатоком Якутии Н. Н. Грибановским и многими местными работниками. ↩
- С. А. Токарев. Очерки истории якутского народа. М., 1940, стр. 13. ↩
- G. Merhart. Bronzezei’t am Jenissei. Wien, 1926. ↩