К содержанию журнала «Советская археология» (1973, №1)
Рецензируемый сборник открывается введением, где коротко синтезируется сумма выводов авторов сборника. Далее следует статья Л. В. Греховой, посвященная памятникам палеолита и мезолита. Утверждая, что «развитие материальной культуры на Десне, Дону и Оке происходит по-разному», Л. В. Грехова безусловно следует за А. Н. Рогачевым, первым утвердившим в нашей науке вывод о существовании в эпоху верхнего палеолита этнографически своеобразных групп населения. Но если Л. В. Грехова пишет, что «эти бассейны… заселялись различными этническими группами, достаточно изолированными друг от друга», то А. Н. Рогачев чаще подчеркивал отсутствие межобщинных сношений, «самобытность и этнографическое своеобразие культуры каждой такой общины и групп общин» [1]. Автор приходит к выводу о существовании двух этнических групп, одна из которых обитала в бассейне Дона, а другая — в бассейне Десны.
Описав в качестве сравнительного материала памятники бассейна Десны (вслед за И. Г. Шовкоплясом она все эти памятники относит к одной культуре) и среднего Дона (района Костенок — Боршева), Л. В. Грехова отмечает, что пока в бассейне Оки нет памятников древнее верхнего палеолита. «Заселение бассейна Оки шло с Дона»,— пишет она, ссылаясь на общепринятое мнение, будто Сунгирьская стоянка относится к стрелецкой культуре, распространенной на среднем Дону.
Но одного сходства треугольных наконечников Сунгиря и Стрелецкой стоянки недостаточно — а весь прочий инвентарь (всевозможные каменные и костяные орудия Сунгиря и нижнего слоя Костенок I) различен. Обратим внимание на отсутствие в Сунгире листовидных ножей и скребков с ретушью с брюшка. Различны и формы скребел на обеих стоянках. То же самое можно сказать и о резцах или пластинке с притупленным краем, найденной в Сунгире, но никогда не встреченной в памятниках стрелецкой культуры. Различие в костяном инвентаре сторонники гипотезы родства обоих памятников объясняли их разновозрастностью, но они в общем синхронны и относятся ко времени разрушения паудорфской почвы. Об этом говорит и новое определение абсолютного возраста Сунгиря радиокарбоновым методом: 21 800 лет (дата получена после написания статьи Л. В. Греховой).
Другой памятник бассейна Оки — Карачарово — Л. В. Грехова сближает со стоянками костенковской культуры, но скорее в стадиальном смысле, поскольку наконечников или ножей костенковского типа — бесспорных признаков костенковской культуры — в Карачарове не обнаружено.
Порой автор соединяет разные точки зрения (чаще А. Н. Рогачева и П. И. Борисковского или И. Г. Шовкопляса и А. Н. Рогачева), не высказывая своего отношения к ним (это, например, касается вопросов однокультурности верхнего палеолита Десны и стратиграфического значения гумусовых толщ в Костенках). Там, где речь идет о мезолите, Л. В. Грехова, вслед за многими исследователями, смешивает памятники самого конца палеолита с мезолитическими. Пока нет мезолитических памятников с установленным геологическим возрастом, преждевременно строить периодизацию мезолита. Тезис о распаде крупных родовых коллективов на более мелкие, заимствованный автором у А. А. Формозова, выглядит нелогично, поскольку, по А. А. Формозову, археологические культуры появляются лишь в мезолите, а в главе о палеолите Л. В. Грехова уже согласилась с противоположным мнением А. Н. Рогачева, что культуры возникли в палеолите. Столь же противоречивы утверждения о подвижности мезолитических групп охотников — ведь на стоянке Черепеньки, о которой она пишет как о мезолитической, есть остатки хорошо сохранившегося культурного слоя, прочие же стоянки, по ее собственному мнению, сильно разрушены. Кроме того; в лесной полосе европейской части СССР есть мезолитические поселения с долговременными жилищами (Огурдинская в Прикамье, Кабы-Копрынская, Золоторучье III, Лукино в Поволжье и др.) и с хорошо сохранившимся культурным слоем, иногда с кострищами (поселение в г. Нарва, раскопанное Л. Ю. Янитсом, Коприно и др.).
В статье В. М. Раушенбах «Племена льяловской культуры» дается подробное описание наиболее древних неолитических стоянок в Волго-Окском междуречье. В противоположность своей прежней точке зрения, согласно которой льяловские племена бытовали лишь в Поклязьменье, автор обоснованно расширяет их ареал вплоть до бассейна верхней Волги и поречья Ойи. Вызывает лишь сомнение отнесение к льяловским таких памятников, как Федоровка с керамикой, украшенной, наряду с ямочно-гребенчатыми, еще и своеобразными «геометрическими» узорами, ближайшие аналоги которым известны на сосудах развитого (послельяловского) неолита Карелии и восточной Прибалтики. К сожалению, В. М. Раушенбах не рассматривает в качестве льяловских стоянки, удаленные от бассейна Оки на значительное расстояние, исходя из посылки (с нашей точки зрения, неверной), что столь далекие памятники не могут относиться к льяловской культуре, хотя исследователи этих стоянок считали их льяловскими. Очевидно, в данном случае может быть поставлен вопрос о расселении льяловских племен.
При описании каменной индустрии автор основное внимание обратила на общие черты в производственном инвентаре. Это понятно, так как перед исследовательницей стояла задача выявить единство описываемых ею материалов. Однако единокультурность льяловских стоянок наиболее четко проявляется именно в керамике, форме сосудов и их орнаментации. По каменным же орудиям древности льяловского типа делятся на три региона: бассейн Оки, где преобладают сравнительно мелкие орудия (Шумашь и др.), Верхнее Поволжье, характеризуемое стоянками с сериями крупных рубящих орудий (Льялово, Золоторучье), и северные стоянки, обитатели которых при изготовлении орудий широко использовали сланец (Васькин бор II, Суна V и др.).
При выделении этапов льяловской культуры В. М. Раушенбах особое внимание обращала на орнаментацию посуды. Первый этап, по ее мнению, заканчивается в середине III тысячелетия до н.э. Второй — на рубеже III и II тысячелетия до н.э. Причем поселения, характеризующие древности второго этапа, охватывают все Волго-Окское междуречье. Но ведь в бассейне Оки в это время обитало население рязанского и балахнинского типов (этого В. М. Раушенбах не отрицает), которое занимало нижнее и среднее течение Оки и являлось, по В. М. Раушенбах, потомками льяловцев (стр. 37). На рубеже III и II тысячелетий сюда проникли волосовские племена, ассимилировавшие или уничтожившие именно обитателей балахнинских стоянок и потеснившие именно «рязанцев». Но ни в коем случае не льяловцев! Приведенная выше дата появления волосовских племен в Волго-Окском междуречье достаточно прочно обоснована А. Я. Брюсовым, О. Н. Бадером, A. X. Халиковым и никем не оспаривается, в том числе и автором рецензируемой статьи.
Одним из тезисов в пользу доживания льяловского населения до прихода волосовцев у В. М. Раушенбах являются материалы стоянки Б. Буньково, где в одном культурном слое была найдена и льяловская и волосовская керамика. Исследовательница пишет, что это свидетельствует об одновременности указанных комплексов. Но ведь у нас есть десятки стоянок с одним культурным слоем и разновременными комплексами — Левшинская, Кабы-Копрынская, Балахнинская, Нарва I, Курмойла I и многие другие. Здесь дело в механическом смешении материала, которое может произойти по самым разным причинам, особенно если культурный слой тонок. По-видимому, именно с этих позиций следует подходить и к стоянке Б. Буньково и, следовательно, дифференцированно датировать обнаруженные там два комплекса находок.
Нам кажется, что льяловские материалы следует датировать гораздо более ранним временем, чем это делает В. М. Раушенбах, — временем, предшествующим эпохе возникновения балахнинских и рязанских древностей.
Интересна статья Г. Ф. Поляковой «Племена белевской культуры». Материалы этой культуры, впервые описанные А. Я. Брюсовым, долгое время не привлекали к себе должного внимания. В 50—60-е годы район верхней Оки исследовался сотрудниками ГИМа и работниками Белевского музея. Были получены дополнительные материалы, позволившие полнее охарактеризовать белевский неолит. К сожалению,, не найдено поселений с сохранившимся культурным слоем, что затрудняет выяснение отдельных сторон белевской культуры, а также хозяйства, хронологии и т. д. Но эти вопросы стали бы яснее, если бы автор привлекла материалы Подесенья, аналогичные, как это доказала И. Г. Розенфельдт, верхнеокским [2].
Автор статьи «Племена рязанской культуры» И. К. Цветкова описывает неолит среднего течения Оки, подразделяя его на три этапа. Первый (первая половина III тысячелетия до н. э.) характеризуется поселениями типа Шумашь, Егорьевская, Бабино-Булыгино с керамикой, аналогичной льяловской, и наборами скребков, наконечников стрел, проколок, резцов, ножевидных пластин и т.п. Второй этап выделяется по материалам нижнего горизонта поселения Черная Гора. Здесь была найдена керамика, украшенная крупными ямками округлой или неправильной формы и, в меньшей мере, оттисками гребенчатого штампа. Среди орудий представлены всевозможные двусторонне обработанные наконечники стрел и копий, ножи, долота, скобели и др. Датируется эта стоянка второй половиной III тысячелетия до н. э. Третий этап (первая половина II тысячелетия до н.э.) характеризуется гребенчато-ямочной керамикой с довольно сложной орнаментацией и набором орудий, близких сериям второго этапа (Инбердус I, Дубровичи и др.).
Но поскольку, согласно И. К. Цветковой, «наиболее важным материалом для выделения той или иной археологической культуры является керамический материал», то, может быть, поселения первого этапа с материалами, аналогичными льяловским (о чем пишет сама исследовательница), было бы логично и называть льяловскими?
По традиции, идущей от А. Я. Брюсова, авторы сборника считают, что рязанская, балахнинская и прочие культуры родственны между собой. Все они восходят к «древнему ямочно-зубчатому неолиту Волго-Окского междуречья», когда там обитала «группа Волго-Окскпх неолитических племен, характеризующихся древней ямочно-зубчатой керамикой». Каждая неолитическая культура занимает строго определенный район, что как будто и демонстрирует карта, приводимая авторами в конце книги (стр. 232). Однако из статьи В. М. Раушенбах следует, что льяловская культура находится там же, где И. К. Цветкова локализует рязанскую культуру. Дело в том, что рязанская культура (а также балахнинская) есть лишь хронологическая модификация льяловской культуры, подвергшейся влиянию инокультурных соседей. Жаль, что авторы не объяснили причин столь различного толкования одних и тех же материалов и противоречий между картой и текстом статей.
Предложенная И. К. Цветковой абсолютная хронология рязанского неолита, по-видимому, гипотетична. Без абсолютных дат С14 и импортных вещей трудно создать хронологическую шкалу. В данном случае против датировок И. К. Цветковой говорят два момента. Второй этап рязанской культуры выделен автором всего лишь по материалам одной стоянки (Черная Гора). При этом серия полученных здесь кремневых орудий «аналогична» (стр. 124) орудиям третьего этапа.
Кроме того, на поселении Ибердус I (третий этап) И. К. Цветковой было обнаружено погребение, датируемое ею концом III или рубежом III и II тысячелетий до н. э. Погребение находилось в верхней части культурного слоя, «почти на поверхности развеянной части дюны» (стр. 131) и должно относится скорее к концу существования поселения, чем к его началу (в противном случае оно было бы значительно глубже). Следовательно, поселение Ибердус I следует датировать не первой, а второй половиной III тысячелетия до н. э. Таким образом, получается, что один из опорных памятников третьего этапа рязанского неолита бытовал во время его второго периода. Вряд ли целесообразно привлекать для датировки того или иного памятника такие изделия, как наконечники стрел ромбической формы или с черешком, поскольку они имеют большой хронологический диапазон.
В статье И. К. Цветковой поставлен вопрос о взаимоотношениях рязанских и волосовских древностей. По мнению исследовательницы, последние генетически связаны с волго-окским неолитом, в частности, с его рязанским вариантом. Однако присутствие на стоянках рязанского течения Оки черепков, украшенных типичными волосовскимн орнаментами, можно истолковать и иначе, чем это делает И. К. Цветкова. Ведь такого рода факты могут объясняться и влиянием волосовцев на культуру местного населения.
И. К. Цветкова действительно права в том, что на средней Оке заметно некоторое сходство рязанских и волосовских древностей. Однако здесь необходимо обратить внимание на следующее. Четырехугольные полуземлянки во II тысячелетии до н. э. были не только у рязанских и волосовских племен, но и у поздняковцев, срубников, обитателей древней Карелии и Вычегодского края, т. е. они бытовали на очень широкой территории. Сходство каменной индустрии у рязанских и волосовских племен проявляется лишь в пределах Волго-Окского междуречья.
На средней Волге и к северу от верхней Волги волосовцы изготовляли иные типы каменных орудий. М. Е. Фосс убедительно показала, что пришельцы могли воспринимать местные приемы изготовления каменных орудий и их типы. Представляется вполне закономерным, что пришедшие в Волго-Окское междуречье волосовские племена по тем или иным причинам восприняли местную каменную индустрию [3].
Против гипотезы о волго-окском происхождении волосовской культуры свидетельствует и анализ ее керамики. Изучение ее с учетом взаимосвязи различных признаков керамики (орнамент, форма венчика, тип днища) приводят к мысли о том, что наиболее ранняя волосовская керамика известна лишь в среднем Поволжье и наиболее близка керамике волго-камской культуры [4]. С последней волосовские древности роднит и тип жилищ, и состав орудий труда, что было убедительно доказано A. X. Халиковым. Кроме того, рязанская керамика на любом этапе существования в своей основе оставалась ямочно-гребенчатой, а волосовская — гребенчатой. Таблица, иллюстрирующая керамику третьего этапа рязанского неолита, помещенная в статье И. К. Цветковой (стр. 121), не отражает всего разнообразия рязанской керамики того времени. Дана лишь керамика, наиболее близко напоминающая волосовскую, а также фрагмент днища (рис. 23, 7), который похож, кстати, не на волосовские, а на донышки днепро-донецких сосудов. Таким образом, мысль о волго-окском происхождении волосовской культуры представляется гипотетичной.
Сборник заключает статья Т. Б. Поповой «Племена поздняковской культуры». Автор подробно описывает материальную культуру и быт поздняковского населения. В вопросе о происхождении поздняковцев Т. Б. Попова присоединяется к тем исследователям (О. Н. Бадер), которые полагают, что истоки данной культуры следует искать в среде срубного населения. В настоящее время вопрос оживленно дискутируется в археологической литературе. Так, A. X. Халиков полагает, что основой для возникновения поздняковской культуры послужила волосовская. При этом он ссылается на якобы имеющееся здесь сходство в керамике, орудиях труда и типах жилых построек. Но анализ поздняковских древностей, проведенный противниками этой гипотезы и, в частности, Т. Б. Поповой, показывает глубокие различия в культуре обитателей поздняковских и волосовских поселений. Поздняковцы, в отличие от волосовцев, изготовляли сосуды довольно сложных очертаний, орнаментированные по венчику затейливыми геометрическими узорами (сочетание зигзагов и фестонов, меандр и т. п.). Набор каменных орудий у поздняковцев неизмеримо беднее волосовского, поскольку первые были хорошо знакомы с металлургией. Заметим, что у волосовцев исследователи отмечают лишь зачатки бронзолитейного производства, и такой скачок в развитии культуры, как нам кажется, можно объяснить лишь сменой населения. Появляется и новый обряд захоронения — курганные могильники, происходит резкая смена хозяйства. В отличие от волосовцев, хозяйство носителей поздняковской культуры базировалось «на скотоводстве как ведущей форме хозяйства земледелии» (стр. 230).
С нашей точки зрения, автор рецензируемой статьи совершенно права, связывая возникновение поздняковской культуры с древностями срубного типа, с которыми, как отмечается в статье, ее роднят почти все ее компоненты. Проникнув в Волго-Окское междуречье, племена срубной культуры ассимилировали местное население и вместе с тем восприняли отдельные черты культуры аборигенов. Именно этим Т. Б. Попова объясняет некоторое сходство поздняковской культуры и культуры обитавших ранее в Волго-Окском междуречье племен.
К настоящему времени по каменному веку и бронзе Волго-Окского междуречья накоплены весьма значительные коллекции, которые, будь они вовремя опубликованы, могли бы изменить общепринятые взгляды. Но, к сожалению, большой новый материал до сих пор неизвестен читателю или опубликован выборочно. В этом, по-видимому, кроется и слабость общих построений. Если нет недостатка в гипотезах, откуда пришла та или иная культура или от какой более ранней культуры она произошла, то нет точных определений — что такое культура, чем она отличается от этапа культуры. Вспомним споры А. Я. Брюсова и М. Е. Фосс или дискуссию по этому вопросу на кафедре археологии ЛГУ (СА, 1970, № 2). Отсюда зачастую и проистекает путаница. Например, в сборнике несколько раз упоминается «комплекс», но ни разу не встречены термины «чистый комплекс» или «замкнутый комплекс», а между тем строгое применение этого понятия позволило бы избежать попытки (явно ошибочной с точки зрения методики) датировать Б. Буньково по механической примеси волосовской керамики к ямочно-гребенчатой. Неразработанность понятия «археологическая культура» привела к тому, что половина керамики с ромбическим орнаментом относится к одной культуре, половина — к другой.
Нет и основных понятий для анализа орнаментации глиняной посуды, хотя именно на этом материале делаются основные заключения авторов (такие понятия, как элемент орнаментации, мотив, композиция). Отсюда споры о том, похожа или не похожа та или иная керамика, решаются на основе впечатлений, а не точных типологических категорий.
Что касается хронологии изучаемых памятников, то здесь для многих районов состояние дел мало изменилось по сравнению с 50-ми годами XX в. По-прежнему берется приблизительная цифра — рубеж IV и III тысячелетий (стр. 47) как исходный момент, а выделяемые этапы пропорционально распределяются между этой начальной датой и серединой II тысячелетия — вторым якобы опорным моментом. Типология льяловской керамики очень нечеткая, и при датировках приходится опираться на привозные вещи, но отсутствие понятия «замкнутый комплекс» приводит к тому, что наличие импортов, их совместное бытование с прочими местными изделиями точно не устанавливается.
Рецензируемый сборник показывает, сколь много еще остается возможностей для установления культурной истории Волго-Окского междуречья, если накопленные материалы будут своевременно опубликованы, а методические установки авторов — исследователей волго-окского неолита — будут уточнены. Вместе с тем можно приветствовать выход данного сборника, поскольку он дал возможность развернуть дискуссию по ряду вопросов, в ходе которой и установится истина.
1. А. Н. Рогачев. Александровское поселение древнекаменного века у села Костеник на Дону. МИА, 45, 1955, стр. 159.
2. И. Г. Розенфельдт. К вопросу о связях древнего населения бассейнов рек Десны и Оки в конце III — начале II тысячелетий до н.э. КСИИМК, 75, 1959, стр. 92—102.
3. М. Е. Фосс. Древнейшая история севера европейской части СССР. МИА, 29, 1952, ее же. Рец. на кн. А. Я. Брюсова «Очерки по истории, племен европейской части СССР в неолитическую эпоху». ВДИ, 1953, 2; ее же. Неолитическая стоянка Бисерово озеро. КСИИМК, 75, 1959; В. П. Третьяков. К вопросу о каменных орудиях в Волго-Окском междуречье. МИА, 131, 1965.
4. В. П. Третьяков. Из истории волосовских племен. Доклад на секторе неолита и бронзы ИА в Москве в феврале 1970 г.
5. A. X. Халиков. Древняя история среднего Поволжья. М., 1969, стр. 127.