К оглавлению книги / К следующей главе
В 1674 году в Киеве была издана небольшая книга с длинным названием: «Синопсис, или краткое собрание от разных летописцев о начале славяно-российского народа и о житии святого благоверного великого князя Киевского и всея России первейшего самодержца Владимира и о наследниках благочестивыя державы его Российския…» Автором ее принято считать архимандрита Киево-Печерского монастыря Иннокентия Гизеля, хотя называют и другие имена (Иван Армашенко).
Есть предположение, что до нас дошли только экземпляры третьего издания, а ему предшествовали еще два — 1670 и 1672 годов. Так или иначе, это первое в России не рукописное, а отпечатанное в типографии сочинение по отечественной истории. В 1678 году оно вышло еще раз, а в 1680-м — увидело свет в дополненном виде: в текст были введены сведения о недавно завершившейся войне с турками и один из вариантов сказания о Мамаевом побоище. Из-за этого объем книги вырос вдвое. Такая редакция произведения стала окончательной. В дальнейшем оно распространялось во множестве списков и перепечаток.
Наши ученые уделили «Синопсису» известное внимание. Выводы их таковы: перед нами не средневековая летопись или хроника, но еще и не научное исследование, а сочинение исторического писателя, пользовавшегося доступными ему материалами весьма произвольно. Созданный вскоре после присоединения Украины к России «Синопсис» должен был показать прямую связь Киевской Руси с Московским царством. Великий князь Киевский Владимир рассматривался как первый царь и самодержец, основатель правящей династии.
На «Синопсис» оказала большое влияние польская историографическая традиция эпохи Ренессанса. Главным источником Гизеля были не русские летописи, а их пересказ в «Хронике Польской, литовской, жмудской и русской» Мацея Стрыйковского, напечатанной в 1582 году в Крулевце (Кенигсберге) и известной в ряде русских переводов XVII столетия.
Знакомые с античной исторической литературой книжники эпохи Возрождения стремились найти в древних текстах сведения о предках своего народа. Поскольку ни сравнительное языкознание, ни историческая география тогда совершенно не были разработаны, авторы сплошь и рядом шли по пути случайных произвольных сопоставлений. Созвучие слов «роксаланы» и «Россия» породило мысль о том, что сарматы, в состав которых входили аланы, — не кто иные, как ранние славяне. К библейскому Мосоху возводили наименование Москвы. Не хотелось признавать, что в период расцвета античной цивилизации население Восточной Европы находилось на сравнительно низком уровне культурного развития. Еще Винцент Кадлубек (1160—1223) говорил в «Хронике поляков», будто об этом народе знали уже в XII веке до нашей эры, а Александр Македонский, взяв Краков, вскоре вынужден был уступить его полякам. Потом к этой легенде добавилась другая — о грамоте, написанной золотом на пергаменте и данной Александром свободолюбивым славянам. Впервые зафиксированная в Чехии в 1437 году, эта легенда распространилась затем в Польше, на Украине и в Московской Руси.
В XVII веке следы подобного «баснословия» мы постоянно встречаем сперва в украинской, а несколько позже и в русской письменности. Густынская летопись 1670 года начинается с цитат из Гомера, заимствованных у Марцина Вельского (1564) — польского историка, также переведенного на русский в XVII веке. «Универсал» Богдана Хмельницкого 1648 года содержит рассуждение о двух родственных, но враждующих нациях. Поляки — это якобы потомки сармат, ушедших за Вислу и Одер и всегда нападавших на русов. На Стрыйковского опирался в 1692 году в своей «Скифской истории» Андрей Лызлов.
Ряд пассажей «Синопсиса», несомненно, восходит к этому кругу источников, иногда прямо, иногда опосредованно. Мы найдем здесь ссылки на польских хронистов периода Ренессанса — Марцина Кромера и Яна Длугоша, на «Трактат о двух Сарматиях» (1517) Мацея из Мехова (Меховского) и на основанное прежде всего на книге Стрыйковского сочинение о Восточной Европе итальянца Александра Гваньини. Судя по всему, Длугош, Кромер и Меховский попали в поле внимания Гизеля только при чтении Стрыйковского.
В духе польской ренессансной историографии «Синопсис» повествовал, что «славяне… воевавши еще и
противу древних греческих и римских кесарев и всегда славну восприемлюще победу». Они «способствовали» Александру Македонскому. «Тем же славных ради дел и трудов воинских даде Александр царь славяном привилегии им грамоту на паргамине, златом писаную, вольности и землю их утверждающе». А «князь некий славенорусский Одонацер, войною достав Рима, держаше его под властью своею тринадцать лет». Речь идет о германце-скире Одоакре, характеристика же его взята из «Палинодии» Захария Копыстенского (1621—1622).
Присутствуют в «Синопсисе» и легенды, возникшие на русской почве: о посещений Киева апостолом Андреем (впервые в «Повести временных лет» в редакции 1116 года Выдубицкого игумена Сильвестра), о подношении Владимиру Мономаху регалий византийским императором (видимо, начало XVI века), о том, что русская династия «идуще от корене Августа Кесаря Римского, владевшего всею вселенною» (впервые — в «Сказании о князьях Владимирских» конца XV — начала XVI века). Многочисленные предания фольклорного происхождения — о мести Ольги древлянам, о гибели Олега от своего коня, о белгородском киселе и т.д. — перекочевали в «Синопсис» скорее всего не из летописи, а из той же хроники Стрыйковского. Эти занимательные рассказы делали «Синопсис» увлекательным чтением для самого широкого читателя.
Неудивительно, что в XVII веке это произведение издали в Киеве пять раз, а в 1693 году, уже в Москве, перевели на греческий язык. В начале XVIII столетия на книгу Гизеля обратил внимание Петр I. Его попытки создать с помощью Федора Поликарпова краткий обзор истории России не увенчались успехом. Поэтому за неимением лучшего решено было переиздать «Синопсис», а, кроме того, перевести его на латынь. Перевод выполнил Илья Копиевский. Оригинал же увидел свет в 1714 году в Москве и в 1718-м — в Петербурге, впервые напечатанный не кириллицей, а гражданским шрифтом . И это выглядит естественным.
Удивляет другое: в XVIII — начале XIX века Петербургская Академия наук стала выпускать «Синопсис» большими тиражами через совсем короткие промежутки времени. Это обстоятельство поразило приехавшего в Россию в 1760 году немецкого историка Августа Людвига Шлецера. В его воспоминаниях говорится: «полуобразованный русский с необыкновенною охотою берется за всякое чтение. Особенно любит он отечественную историю. Это доказывает распространившееся… даже между вовсе необразованными людьми обыкновение собирать всякого рода хроники. Все монастыри, частные библиотеки, даже многие ветошные лавки были полны рукописных летописей, но ни одна не была напечатана! Непонятно, как у этой доброй публики не было ни одного удобочитаемого руководства. Так называемый „Синопсис» не заслуживает этого имени. Это жалкое сочинение, извлеченное не непосредственно из русских летописей, а из их переписчиков, из Стрыйковского… дожило до пятого издания, явившегося в 1762 году в Петербурге при Академии. Непонятно, как никто ни в Академии, ни вне ее, не напал на мысль напечатать одну из бесчисленных летописей так, как она есть… Русская публика жадно раскупила бы ее. Они все написаны на народном языке… Грязная писаная книга стоила 4 рубля, напечатанная — стоила бы полрубля… Существовала история, которую могли и должны были напечатать, но не напечатали. Я говорю о знаменитом сочинении Татищева».
Шлецер был бы поражен еще больше, если бы узнал, что Академия наук продолжала выпускать «Синопсис» вплоть до начала XIX века. Таких академических изданий известно по крайней мере восемь — 1735, 1746,1762,1768,1774,1785,1798 и 1810 годов.
С 1820-х годов «Синопсис» в Петербурге больше не выходил, но по инициативе митрополита Киевского Евгения (Болховитинова) — признанного знатока и собирателя древностей — эту книгу вновь опубликовали в Киеве в 1823 и 1836 годах. Готовилось, хотя и не вышло, еще одно издание — 1861 года.
Общее число изданий «Синопсиса» точно не установлено. В разных сводках называют цифры 17, 25, 27, даже 30. В то же время «Синопсис» был так популярен, что любители исторического чтения усиленно переписывали его. В наших библиотеках, архивах и музеях сохранились десятки списков этого произведения.
Вдумаемся. К концу XVIII века в руках русского читателя были по крайней мере два авторитетных обобщающих труда о прошлом России — В. Н. Татищева (1768—1784) и М. М. Щербатова (1770—1791), не говоря о менее серьезных и все же небесполезных сочинениях А. И. Манкиева (1770), Ф. А. Эмина (1767) и других. В 1818—1829 годах вышла популярнейшая «История государства Российского» Н. М. Карамзина. В 1861 году напечатан уже одиннадцатый том «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева, доведенный до царствования Алексея Михайловича, т.е. как раз до того периода, рассказом о котором заканчивается «Синопсис». И несмотря на появление этих солидных обзоров, ветхозаветная компиляция Гизеля со всеми его нелепостями — русским царем Рима Одонацером и грамотой Александра Македонского славянам — по-прежнему находила спрос у читателей.
Можно догадаться, почему Академия наук упорно перепечатывала эту книгу. Ученые труды Академии раскупали плохо. Тиражи переводов античных историков падали том от тома: сперва 1200, затем 600—300 и даже 200 экземпляров. «Историческая библиотека» Диодора Сицилийского вышла в XVIII веке тиражом 300 экземпляров. В 1808 году 237 оставшихся книг были проданы на вес, как бумага. Разбиравшийся нарасхват «Синопсис» покрывал расходы на печатание собственно научной продукции Академии.
Но дело было не только в этом. Шлецер резонно подчеркивал нежелание Академии издать летописи и труд В. Н. Татищева. В 1764 году при окончании академической гимназии ученику Василию Зуеву, будущему академику, вручили в награду все тот же «Синопсис». В 1774 году Н. И. Новиков говорил о популярности «Синопсиса» у купцов и уездных дворян. В 1798 году в Николаеве вышла книга «Новый синопсис, или краткое описание о происхождении славяно-русского народа, владычествовании всероссийских государей в Новегороде, Киеве, Владимире и Москве…» Автором ее был «козловский однодворец» — приятель Г. Р. Державина — Петр Михайлович Захарьин. Как ясно уже из заглавия, он решил дополнить книгу Гизеля данными из неиспользованных тем русских летописей. Трагедии М. В. Ломоносова «Тамира и Селим» (1751) и B. А. Озерова «Димитрий Донской» (1807) основаны на «Сказании о Мамаевом побоище» в редакции «Синопсиса». Рассуждая «о необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года», декабрист Ф. Н. Глинка в числе образцов называл и «Синопсис». И в 1837 году в перечне главных книг по русской истории другой декабрист — М. С. Лунин — упомянул «Синопсис», забыв о труде Карамзина.
Очевидно, на протяжении полутора веков даже образованные слои общества воспринимали сочинение Гизеля не как занятный памятник давно миновавшего этапа развития литературы, а как все еще ценный источник сведений о прошлом России. Пройти мимо этого обстоятельства никак нельзя. Рассмотрим возможные причины заинтересовавшего нас явления.
Не в том ли дело, что «Синопсис» в доступном для любого читателя изложении давал достаточно полный и систематический обзор русской истории? Нет, это не так. Вот как распределяется материал в издании 1810 года: период до Рюрика — 25 страниц (с. 1—25), от Рюрика до Владимира святого — 17 (с. 26—43). Владимиру посвящены 42 страницы (с. 44—86), т.е. почти половина первой части и одна шестая всего произведения. Период от Владимира до нашествия Батыя занимает 36 страниц (с. 87—123). Ярославу Мудрому уделено из них всего две, а Владимиру Мономаху — пять (на трех — пересказана легенда о получении Мономахом регалий власти из Византии). Почти двухсотлетней эпохе от вторжения татар до Куликовской битвы отведено лишь три страницы (с. 123—126). Напротив, включенное в состав «Синопсиса» «Сказание о Мамаевом побоище» достигает четвертой части всего текста — шестидесяти страниц (с. 128—188). Следующие двадцать (с. 189—208) содержат отрывочный перечень событий за целые триста лет. При этом мы не найдем тут никаких известий из истории Новгорода и Пскова, Смоленска и Полоцка, решительно ничего об Иване Калите и Иване III, о свержении при нем татарского ига, даже об Иване Грозном. Перечислены зато незначительные киевские князья XII—XIII веков и киевские воеводы с 1471 года. Заключительные 29 страниц (с. 209—238) представляют собой как бы постскриптум к книге —
рассказ о только что окончившейся войне с турками 1677—1679 годов. Здесь поименно названы все русские военачальники.
Итак, сколько-нибудь полного представления о ходе русской истории «Синопсис» не дает. Но, может быть, по сравнению с громоздкими многотомными трудами В. Н. Татищева и М. М. Щербатова, он отличается таким важным достоинством, как краткость? И это соображение легко отвести: на протяжении второй половины XVIII — первой половины XIX века появился ряд сжатых учебных обзоров русской истории, содержавших более полный и более научно выверенный материал, чем «Синопсис». Таковы «Краткий российский летописец» М. В. Ломоносова и А. И. Богданова (СПб., 1760), «Начертание истории государства Российского» И. К. Кайданова (СПб., 1829), «Краткое начертание русской истории» М. П. Погодина (М., 1835—1838), «Начертание русской истории» (СПб., 1839) и «Руководство к первоначальному изучению русской истории» (СПб., 1848) Н. Г. Устрялова. Хотя в литературе встречается утверждение, будто Ломоносовский «Летописец» заменил в школах «Синопсис» как учебник, это не соответствует действительности. Книга Ломоносова особой популярностью у читателей не пользовалась и по числу изданий (три, все в 1760 году) и общему тиражу далеко отстала от архаичного сочинения Гизеля.
Но, может быть, то, что в научном отношении «Синопсис» явно ниже уровня XVIII — первой половины XIX века, искупалось художественными достоинствами повествования? Нет, ни в коей мере. Уже отмеченная выше плохоуравновешенная композиция с непропорционально большими разделами о Владимире Святом и
Мамаевом побоище и конспективными заметками об иных весьма длительных периодах и важнейших событиях показывает, что текст построен непродуманно и неискусно. Язык же произведения крайне пестр: древнерусская лексика соседствует с полонизмами и другого рода новообразованиями.
По-видимому, длительный успех «Синопсиса» у широкого читателя был обусловлен двумя другими обстоятельствами.
Во-первых, в книге, написанной старым слогом, многие видели не утратившее какое-либо значение наивное сочинение писателя XVII столетия, а древнюю летопись, первоисточник, полноценное свидетельство современника о давно прошедших событиях. Известный лингвист и историк культуры Б. А. Успенский пришел к выводу, что книжники Киевской Руси смотрели на произведения, составленные на церковно-славянском языке, как на что-то не подлежащее обсуждению и проверке, почти как на священное писание, а на тексты с обычной народной лексикой — как на что-то менее важное, не столь бесспорное. Это наблюдение вполне приложимо к занимающей нас судьбе «Синопсиса».
Во-вторых, то, что содержание книги ближе к мифу, чем к научному исследованию, для определенных кругов было плюсом, а не минусом. Глубокая древность славян, их успешная борьба с Александром Македонским, явление среди них апостола Андрея, первый царь всея Руси Владимир Святой, окончательный разгром татар Дмитрием Донским — все это далеко от исторической истины. Но во всяком случае — это не скучный перечень событий, безвозвратно ушедших в прошлое. Скорее это вариант панегирической речи — «славы», какие были в большом ходу в средневековой литературе и пользовались спросом у читателей.
Именно в таком контексте ссылался на «Синопсис» поэт Федор Глинка. В качестве параллели вспомним о любви Адама Мицкевича и других польских романтиков к явно ненаучной хронике Стрыйковского, хотя они располагали уже серьезными трудами ученых XIX века о пути, пройденном их народом и страной.
Выход в 1818 годах «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, изложенной вполне доступно для неподготовленного читателя и получившей высочайшее одобрение, привел к снижению популярности «Синопсиса». Но установка этого произведения на миф в истории вместо исследования фактов оказалась бессмертной.
Ожесточенная борьба М. В. Ломоносова с Г. Ф. Миллером в 1749—1750 годах развертывалась вокруг этой проблемы. В отзывах о трудах Миллера Ломоносов утверждал, что опровергать отечественного автора — Нестора — и использовать известия иноземцев «весьма неприлично», что варягов надо считать славянами, а не скандинавами, что отрицать исконное заселение русскими Поднепровья — опасный «соблазн», поскольку церковь признает проповедь христианства в Киеве и Новгороде апостолом Андреем Первозванным. В целом же, Миллером, по уверению Ломоносова, «больше всего высматриваются пятна на одежде российского тела, проходя многие истинные ее украшения».
Как «пятна» расценивались упоминания не только о поражениях русских, но даже о деревянных церквах, сгоревших при пожарах, а как «украшение» — непобедимость славян, разгромивших скифов (?), побивавших и Дария, и Александра Македонского (?).
Ответ Миллера тоже резок: Ломоносов «хочет, чтобы писали только о том, что имеет отношение к славе. Не думает ли он, что от воли историка зависит писать, что ему захочется? Или он не знает, каково различие между исторической диссертацией и панегирической речью?»
Те же два подхода к источникам и к задачам историка столкнулись в журнальной полемике в 1815 году. Поэт В. В. Капнист прочел в Беседе любителей русского слова доклад о гиперборейцах и «коренном российском стихосложении». Он сообщил своим слушателям: «ослепляет меня сродное отчизнолюбия пристрастие». Выражается же оно в убеждении, что одновременно с греческой цивилизацией должна была расцветать и русская. Существовала она, разумеется, на нынешней территории Российской империи, а запечатлена в сказаниях греков о гиперборейцах. Этим-то предкам русских эллины и обязаны всеми своими культурными достижениями. Капнисту возражал профессор Московского университета М. Т. Каченовский, противопоставлявший «ослеплению» поэта «животворный свет исторической критики». С ее помощью удается отделить легенды от фактов и не смешивать мифических гиперборейцев с появившимися гораздо позднее славянами.
А вот замечания декабриста М. Ф. Орлова на «Историю государства Российского» Н. М. Карамзина. «Воображение мое, воспаленное священною любовию к отечеству, искало в истории Российской, начертанной российским гражданином… памятника славы нашей и благородного происхождения». Этого не оказалось. Вводные главы книги содержат сопоставления отрывочных и противоречивых свидетельств о древнейшем населении России в произведениях греческих географов, гота Иордана, польских авторов и т.д. Вся эта исследовательская часть, по мнению Орлова, лишняя. «Желаю, — пишет он, — чтобы нашелся человек, который, овладев, так сказать, рассказами всех современных историков, общим соображением преклонил насильственно все их повествования к одной и той же системе нашего древнего величия… Зачем [Карамзин] говорит, что Рюрик был иноземец? что варяги не были славянами?.. Ливий сохранил предание о божественном происхождении Ромула. Карамзину должно было сохранить таковое же о величии древних славян и россов».
Здесь все характерно. Если бы мы захотели выделить курсивом самые показательные выражения, в приведенных цитатах пришлось бы подчеркнуть едва ли не каждое слово. «Воспаленное воображение», «желаю» — настроение явно неподходящее для ученого, взявшегося за исследование любой проблемы. «Преклонить насильственно» — откровенность удивительная, но вряд ли похвальная. Анализ исторических источников не нужен. Важны вовсе не их данные, а заранее выдвинутые тезисы о величии и славе предков, об их благородном происхождении. Чтобы это доказать, с источниками разрешается манипулировать как угодно, замалчивать их, перетолковывать, даже поддерживать мифы и легенды.
Карамзин не отвечал критикам, но к претензиям Орлова он, несомненно, отнесся отрицательно. Еще приступая к работе, в 1808 году, он писал брату: «история не роман, ложь всегда может быть красива, а истина в простом своем одеянии нравится только некоторым умам опытным и зрелым». В этом с ним был согласен и Пушкин, отметивший, что Орлов «пенял Карамзину, зачем в начале своего творения не поместил он какой-нибудь блестящей гипотезы о происхождении славян — то есть требовал от историка не истории, а чего-то другого».
Я совершенно умышленно выбрал имена для примера. Ломоносов — великий естествоиспытатель и выдающийся поэт, с увлечением занимавшийся и историей. Капнист — видный литератор, автор антикрепостнической сатиры «Ябеда». Орлов — герой Отечественной войны, один из создателей декабристских тайных обществ. Все это благороднейшие и высокопросвещенные люди. Тем не менее для них не было ясно, что задача историка, как и любого ученого, — постижение истины, а не обоснование предвзятых идей (в данном случае — о величии и древности своего народа). Всем им казалось вполне позволительным для достижения этой цели препарировать источники так и эдак, а то и просто игнорировать их. Чего же ждать от людей более мелких?!
В эпоху николаевской реакции книжный рынок был затоплен псевдонаучными сочинениями, написанными с позиций Ломоносова—Капниста—Орлова. Некий Егор Классен (садовник по специальности) провозгласил тогда, что «славяно-россы как народ, ранее римлян и греков образованный, оставили по себе во всех частях Старого света множество памятников». Это и этрусские надписи, и развалины Трои. Даже «Илиаду» написал не какой-то там Гомер, а наш русский певец Боян.
Уже в начале XX века в том же духе кропал ура- патриотические книжонки полковник А. Д. Нечволодов (один из героев «Красного колеса» А. И. Солженицына), повторявший смехотворные басни о том, что кентавры и амазонки были русские, а Троей овладели предки донских казаков.
Конечно, дилетантские бредни не принимались всерьез ни настоящими учеными, ни сколько-нибудь подготовленной аудиторией. Не раз подобные писания подвергались убийственной критике. В рецензии на «Славянский сборник» Н. В. Савельева-Ростиславича В. Г. Белинский не побоялся назвать ошибочными теории Ломоносова, чьим именем прикрывался составитель «Сборника», и завершил свой отзыв так: «мы не видим уголовного преступления со стороны Ломоносова, что он взялся явно не за свое дело, но как же не грех господину Ростиславичу видеть в словах Ломоносова что-нибудь другое, кроме пустой риторики». «В нынешнем веке, — восклицал Белинский в 1845 году, — это недопустимо».
Увы, тут обычная проницательность изменила публицисту. Он не почувствовал редкую прочность тенденций, порождающих националистические фантазии на исторические темы. Что бы ни говорили Миллер и Карамзин, Пушкин и Белинский и десятки специалистов по русским летописям, греческим и арабским источникам, археологии и палеографии, взгляд на историю как на исследование и постижение истины оказался абсолютно чужд новым поколениям авторов «ослепленных» и «воспаленных» ложно понятым патриотизмом, тяготеющих к мифу. Не только книга Нечволодова, выпущенная к трехсотлетию дома Романовых в 1913 году, ничем принципиально не отличается от упражнений
Егора Классена, но и на моей памяти выходили брошюры и монографии, немногим лучшие, принадлежавшие подчас перу весьма почитаемых академиков и профессоров.
Посмотрим хотя бы, как воспринимался спор Орлова с Карамзиным в 1950-х—1960-х годах. Вот комментарий академика М. В. Нечкиной 1954 года: «Орлов был глубоко прав, требуя правильного освещения тех этапов истории, которые протекали в дорюриковское время… Беспристрастно оценивая эти суждения, мы видим, что в научном смысле они были неизмеримо выше беспомощных и реакционных вымыслов Карамзина… Революционный патриот и гражданин Орлов стоял на пути к истине, ученый же муж и придворный историограф Карамзин уводил от нее читателя». Минуло десять лет — и каких! В 1964 году под редакцией Нечкиной напечатан биографический очерк Л. Я. Павловой «Декабрист М. Ф. Орлов». В соответствующем месте мы наткнемся здесь на такую сентенцию: «обладая сам большими историческими знаниями, Орлов хотел, чтобы Карамзин создал подлинную историю русского народа». Согласитесь, что для людей, знакомых с текстом замечаний декабриста, все это выглядят более чем странно.
А это еще не самый яркий пример. В 1804 году была опубликована фальшивка XVI века — так называемое «Письмо Иоанна Смеры», — повествующее о книгопечатании при Владимире Красном Солнышке. Фальшивка была столь грубой, что в примечаниях к своей «Истории» Карамзин обронил о ней всего одну фразу: «не будем глупее глупых невежд, хотящих обманывать нас подобными вымыслами». Это сказано в 1810-х годах. И что же? Сто сорок лет спустя — в 1950-м — Смеру вновь извлекли из забвения и солидная газета известила мир, что «книгопечатание — русское изобретение». А в 1990-х гг. переизданы опусы и Классена, и Нечволодова.
Итак, на протяжении двухсот с лишним лет историкам-профессионалам приходилось испытывать давление читательской массы, тяготеющей к мифу. То же, видимо, предстоит им и в дальнейшем. Людям почему-то нравится, когда их предков объявляют древнейшим народом земли, преисполненным величия и пользовавшимся громкой славой за то, что он всюду и везде побивал своих недругов. Именно такую примитивную схему толпа предпочитает видеть в книгах по отечественной истории. Эти запросы спешат удовлетворить в популярных брошюрках и сенсационных статьях всяческие дилетанты, липнущие к гуманитарным наукам потому, что здесь прижиться куда легче, чем в точных или естественных. К сожалению, и иные ученые -профессионалы ради внешнего успеха приспосабливаются к самым нелепым требованиям заказчиков.
Тщетно серьезные специалисты напоминают, что надо руководствоваться не предвзятыми идеями, а реальными фактами, полученными при критическом анализе источников. Напрасно говорят, что вывод о сравнительно позднем возникновении какого-либо народа или приходе его на современную территорию откуда-то издалека нисколько не ущемляет национальное достоинство, что у всех государств были периоды побед и поражений, у всех культур — эпохи расцвета и упадка. Толпа не желает этого слышать, она жаждет не научной истины, а красивой легенды.
К числу любителей легенд принадлежат обычно и власть предержащие. Удивительно ли, что они всячески поощряли краснобайство А. П. Окладникова о глубочайшей древности и высокой культуре великих предков якутов, бурят и монголов, фантастические сочинения Б. А. Рыбакова о начале Руси?
Ученым, ищущим истину, занятым исследованием фактов, а не мифотворчеством, работать в этих условиях всегда будет нелегко.
К оглавлению книги / К следующей главе