К содержанию книги «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси» | К следующей главе
Эстония, собственно «Эстланд» германоязычных скандинавов, по мере того как они все теснее знакомились с «эстиями» — байтами — и усваивали их племенные имена (одновременное бытование этнонимов «эстии» и «пруссы» для обитателей Самбии демонстрирует именно этот процесс), в эпоху викингов примерно соотносилась уже не с юго-восточной Прибалтикой, как в античные времена, а с современной территорией Эстонского государства, и территория эта, как и низовья Даугавы, была занята прибалтийско-финским населением; балтская экспансия к северу от Даугавы привела лишь к незначительному смещению древней этнической границы (История Эстонии 1997:23; Основания регионалистики 1999: 293).
Обитатели этих земель, в глазах скандинавов, были первоначально «финны» в языковом отношении (как шведы для эстонцев — rootsi = финск. ruotsi). Эстонско-финские археологические культуры с начала железного века, если не более раннего времени, составляют единую историко-культурную зону вокруг Финского залива (служившего для нее своего рода малым «внутренним морем»), и очевидно для маркировки этого единства можно на определенном этапе исторического становления рассматривать ее под условным именем, общим для Эстонии и Финляндии вместе с Карелией и Ингерманландией, в первоначальных, исходных исторических границах заселенных и аккультурованных территорий «Финланда» I тыс. н. э. (Очерки исторической географии 2001: 35-37).
Финско-скандинавские контакты здесь прослеживаются с глубокой древности. Восточное побережье Балтики скандинавские мореплаватели посещали еще в эпоху бронзы, в условиях «допарусного мореплавания», как об этом можно судить по каменным курганам, кладкам и могильным насыпям эстонского побережья и характерным артефактам, таким как бронзовая бритва с гравированным изображением ладьи из Вяо (Lougas 1981: 391). В железном веке морские контакты и переселения на острова архипелагов Аланд и Моонзунда, как и на побережьях Финляндии и Эстонии, носили достаточно регулярный характер, судя по появлению ладьевидных кладок и курганных могильников на Аландах (где и зарождается обряд сожжения в ладье), юго-западном побережье Финляндии (Miiller-Wille 1974: 194-196), на Сааремаа, и в Тюрсель и далее на юг, по крайней мере в семи пунктах латвийского побережья (Capelle 1986:5S-57). Скандинавское воздействие проявилось и в материалах «каменных могильников», таких как Прооза под Таллинном, где сожжения с ювелирными изделиями северного облика, в том числе золочеными украшениями V-VI вв., обнаружены в курганах с каменными ящиками в каменных оградках, представляющими типичные местные «таранды» (Deemant 1978: 368-369; 1979:360-361; 1980:394-395). Подобный же переход прослеживается по материалам могильника Сырее, где ладьевидная кладка сожжения входит в единый контекст с оградками и плоскими насыпями, перекрывающими прямоугольные «каменные ящики» (Eesti esiajalugu 1982:150).
Городище Иру в долине Пириты, в округе Таллинна, с эпохи бронзы до конца эпохи викингов было одним из устойчивых центров этих контактов. Укрепление с тремя поперечными валами на высокой и узкой озовой гряде представляет собою усложненный вариант т. н. «Ложа Калевипоэга» (Kalevipoja sang), типичной формы развитых эстонских городищ. Валы делят площадку на две неравные части площадью 1000 кв. м (северная) и 4000 кв. м (южная). Стратиграфия и состав находок, в сочетании с данными погребальных памятников, позволяют проследить, как с периодичностью в двести-триста лет с эпохи бронзы до конца железного века (эпохи викингов и начала Крестовых походов) группы скандинавских мигрантов оседали в местной среде, принося с собою новые особенности погребального ритуала, типы вещей и т. п., а затем в течение двух-трех поколений эти черты преобразовывались, превращаясь в особенности местной культуры и свидетельствуя о постепенном растворении мигрантов, ассимилируемых в качестве «адстрата» прибалтийско-финского населения побережья (Lougas 1985: 51-60).
[adsense]
Финляндским центром такого же рода, по-видимому, было сравнительно недавно изученное городище Хямеенлишш, племенной центр еми (hame, тавастов). На мысу напротив шведского замка Тавастхус (совр. Хяменлинна), на сравнительно низкой площадке озерного полуострова, во второй половине 1980-х гг. были раскрыты горизонты плотной деревянной застройки укрепленного приозерного поселения, существовавшего с 600 г. н. э. и пережившего уверенный расцвете 800-900 гг., когда в каменных могилах еми, с сожжением и оружием, появляется особо большое количество высококачественных предметов вооружения (по два и более меча, несколько наконечников копий, топоров — на погребение). «Стольный город» еми продолжал существовать и в эпоху Крестовых походов шведов, он известен как Ваная («град Ванай» новгородских летописей) и был разрушен новгородцами в 1311 г. (Shultz 1989; Juva 1964:151; Шаскольский 1987: 73-77).
Ваная в Хяме, на скальной возвышенности центральной Финляндии, вдоль шхерного, негостеприимного и опасного для мореплавателей, берега, контролировал сухопутные трассы от морского побережья в глубинные районы страны. Прибрежные торговые центры, возможно, возникали на низменном юго-западном побережье, в эстуарии Ауры с многочисленными островами, островками и удобными бухтами. В Рюиссала под Турку, возле могильника с сожжениями обычного для западных финнов—суоми (сумь) — обряда, где в низких каменных кладках вместе с кальцинированными останками найдены, в составе инвентаря, скандинавские предметы вооружения (ланцетовидное копье, обломок меча и проч.), весовая гирька, бусы, западнославянская гончарная керамика, обнаружены также при подводных работах в гавани четыре целых западнославянских сосуда, возможно попавшие на дно при кораблекрушении. Финские круглые бронзовые выпуклые фибулы найдены на Аландских островах, в Бирке, на Готланде, на о. Рюген. «Korois», городище Старого Або, как и собственнно финский топоним Turku, от слав, торг, показатель последовательного участия суоми в трансбалтийских связях славян и скандинавов (Эря-Эско 1986: 169-174).
Карельский перешеек, первоначально — исходная и основная племенная территория карел, отделенных от земли еми (хяме) обширным озерным массивом «Лопарского края» Лаппеенранта, с началом эпохи викингов втягивается в события, определившие ускоренное развитие Приладожской Карелии по сравнению с родственным населением Восточной Финляндии. Удобные водные пути с выходами из Ладожского озера на Волховский и Великий Волжский путь, сравнительно плодородные земли (осваивавшиеся первыми земледельцами в VI—VIII вв.), а главное — выгодная таежная промысловая пушная охота ведут к появлению памятников с одиночными погребениями «хорошо вооруженных воинов в сопровождении мечей, наконечников копий и топоров лучших европейских образцов» (Сакса 2001:266).
Эти могилы — Эссаари у Выборга в заливе, Уосуккала и Юля-Кууса на Вуоксе, Лопотти и Мяптсинсаари на побережье
Ладожского озера — по обряду (остатки сожжения на каменной вымостке) близки синхронным погребениям эпохи викингов Западной Финляндии. Сопровождающие некоторые из этих захоронений многообразные женские украшения западно-финского, скандинавского и прибалтийского происхождения указывают на то, что вооруженные пришельцы постепенно адаптируются к местной среде и обрядности. В следующих столетиях эта тенденция усиливается и ведет к стабилизации местных центров, остававшихся центрами расселения в XII—XIV вв. и последующие столетия. Складывающаяся в итоге система расселения, безусловно, тождественна Корельской земле письменных источников по истории Великого Новгорода. В материальной культуре и традициях этого населения, однако, вплоть до Нового времени прослеживаются особенности, обособляющие Приладожскую Карелию от карельского же населения Ладожско-Онежского межозерья и современной Республики Карелия.
Морской путь вдоль южного побережья Финляндии и Карелии, посреди акватории Финского залива достигал небольшого архипелага, включающего острова Гогланд, Большой и Малый Тютерсы, Соммерс, Лавенсаари, Сескар. Архипелаг, расположенный в наиболее широкой части Финского залива, сопоставимой с акваторией собственно Балтийского моря, открывал пути на север — к Выборскому заливу и островам Бьеркёзунда, на Вуоксу и в глубь Карельского перешейка к Ладожскому озеру; на юг — к устьям Нарвы и Луги, водным путям системы Чудского-Псковского озер и Приильменья; на восток, строго следуя цепочке островов до Котлина, к устью Невы и в Ладожское озеро, с выходами на Волхов к Ильменю и на Свирь в Онегу.
Остров Гогланд, протяженностью 10 км и высотой до 200 м. служил превосходным водным ориентиром; ближайшие к нему острова Тютерсы располагают небольшими уютными гаванями. С 1896 г. известна случайная находка великолепной серебряной равноплечной фибулы, декорированной в скандинавском «зверином стиле I» (по Салину) и датирующейся VI в. (после 500 г.), а исследованиями 1910-1980-х гг. на Большом Тютерсе уточнен контекст этой находки: она была обнаружена (после шторма) на галечнике небольшой гавани восточного берега острова, отграниченной высокой песчаной дюной Каунисмяки. Близ северного края дюны исследован небольшой могильник из каменных и каменно-земляных курганов с сожжениями; в развеянном дюнном слое найдена штрихованная керамика (типичная для поселений Финляндии и Эстонии раннего железного века — до сер. 1тыс.н.э.).
Большой Тютерс, таким образом, сохранил следы корабельной стоянки, относящейся к начальной стадии парусного мореплавания скандинавов. Предшествующему этапу принадлежат, вероятно, каменные насыпи, известные на о. Малый Тютерс, Лаваансаари, а также, предположительно, обнаруженные на Гогланде в 2001 году экспедицией центра «Петроскандика» (под руководством автора этих строк) каменные насыпи в бухте Мусташоркан, на постледниковой «каменной реке» посредине береговой линии восточного края острова; в северной готландской бухте Сюркюлялахти на мысу Каппельниеми теми же работами 2001 года выявлена поставленная в Средние века на высеченном в скале основании небольшая церковь в технике «ставкирки», может быть, сооруженная во время Крестовых походов шведов (1293 г.?). «Архипелаг восточной части Финского залива», судя по этим отрывочным данным, мог использоваться при допарусном мореплавании эпохи бронзы и в раннем железном веке, как и парусном — вендельского периода и эпохи викингов, с теми же по существу функциями, что и при навигации XVII-XVIII вв., засвидетельствованными Адамом Олеарием в 1636 г. и событиями Северной войны 1700— 1721 гг. (Hackman 1910: 45-58; Лебедев, Жвиташвили 2000:18,41,102-104; Конькова 2001: 195; Шмелев 2002: 205-208).
Археологические данные, полученные в последние годы, позволяют наметить пути сравнительно ранних контактов в германо-финском пограничье на крайнем востоке Скандобалтики (см. рис. 6). Серия «импортов» IV-VI вв., в основном из случайных находок, а иногда — разрушенных погребений (фибула с о. Тютерс, стеклянная и бронзовая посуда римского времени из разрушенного погребения по обряду сожжения [?] в Курголово, боевой топор с орнаментом «сёздальского стиля» из болота в Глумицах, вестготско-римский однолезвийный меч из «длинного кургана» в Турово), очерчивает трассу от островов «Архипелага восточной части Финского залива» (Гorланд, Тютерсы, и др.) в Лужскую губу, устье Луги и вверх по реке, в Верхнее Полужье и к западному Приильменью и, таким образом, предполагает достаточно раннее вовлечение в трансбалтийские связи — местного прибалтийско-финского населения южного побережья восточной части Финского залива (Лебедев 2001:38).
«Ингерманландская историко-культурная зона», расположенная вдоль этого побережья от низовьев Нарвы и Луги и до бассейна Невы и Волхова (Конькова 2001: 188-231), составляет юго-восточную часть «первоначального Финланда» и при этом — западную часть обширной территории начального славяно-финского взаимодействия VIII—IX вв. Финские этносы — ижора, водь и карелы, в течение тысячелетия IX-X1X вв. весьма в различной степени адаптировались, сохраняя этнокультурную самостоятельность, в общую историко-культурную и этноязыковую действительность Древней Руси, Московского государства и России Нового времени. Чем ближе к ведущим центрам русской государственности — Ладоге VI1I-XII вв., Новгороду X-XVII вв., Санкт-Петербургу XVIII-XX вв., — тем глубже проявилось славяно-русское воздействие на различные стороны жизни, хозяйственного уклада, культуры и языка финских народов. Это выразилось, например, в усвоении ижорским языком — не только обширного пласта русской лексики, но и целых речевых оборотов (припевок) в ижорском песенном фольклоре (сохраняющем, в частности, самостоятельные сюжеты и темы карело-финского эпоса «Калевалы»). Ижоры, в этноязыковом отношении предельно близкие карелам, — речные и морские прибрежные рыбаки, лесные пастухи, сельские ремесленники, с XIII по XVIII в., если не ранее, активно входили в административно-хозяйственную деятельность славяно-русских городов Северо-Запада, осваивая широкий круг функций, от пограничной охраны морских берегов и Невского устья в Средневековье до регулярного продовольственного обеспечения имперской столицы. Соответственно, в ижорской культуре укоренялись черты, происхождением своим обязанные культуре этих городских центров. Водь, родственная восточным эстонцам и более отдаленная от древнерусских и русских центров, специализировалась на морском рыболовстве (и в целом мореплавании) и одновременно — местной железоделательной металлургии, образуя сравнительно обособленный хозяйственный механизм, способный взаимодействовать как с русскими, так и с зарубежными городскими центрами, тяготея к Нарве в Эстонии не в меньшей мере, чем к русскому Ивангороду или Ямгороду (Ямбургу) XV-XVII вв. Карелы Юго-Западной Карелии (Карельского перешейка), в отличие от двух предыдущих народов известные, как и западные их соседи квены—финны Приботгнии, скандинавским сагам в контесте событий эпохи викингов IX-XI вв., испытывали, по сравнению с родственной им ижорой, наряду с древнерусским и русским — западнофинское и распространявшееся вместе с ним, с начала эпохи викингов и Крестовых походов, скандинавское (шведское) влияние; его наличием и проявлениями определяются, в частности, и локальные различия в культуре и языке фракций карел — ливвиков и людиков, карел Приладожья и Обонежья — тяготеющих более к этнокультурным зонам Беломорского бассейна и Русского Севера (Рябинин 1997: 43-49; Очерки исторической географии 2001: 257-409).
Обобщая эту картину тысячелетнего славяно-финского взаимодействия на Северо-Западе Европейской России, нельзя не обратить внимание на устойчивое присутствие скандинавского фактора, в различной мере, но равно значимого для обеих других составляющих — славянской и финской. Постепенное и волнообразное распространение славян в зону обитания прибалтийско-финских народов, летописной «чуди», со сколь угодно раннего времени (определенно, с рубежа VII—VIII вв.) идет на фоне и «под аккомпанемент» резких и прерывистых импульсов с северо-западного побережья Балтики, со Скандинавского полуострова (Кальмер 1999). В соседней Эстонии эти импульсы с определенной периодичностью (раз в триста лет) прослеживаются от эпохи средней бронзы (рубеж II — начало I тыс. до н. э., условно — X-VIII вв. до н. э.) фактически до Крестовых походов Средневековья (XII- XIV вв. в Скандобалтике), причем раз за разом, особенно на ранних этапах, «нордический импульс» постепенно растворяется в местной культуре, при этом воздействуя на нее и определяя ее своеобразие (Lóugas 1985;Laul 2001).Территории квостоку от р. Нарвы, видимо, также должны были испытывать воздействие этих импульсов. Материалы исследований последних лет позволяют, как будто бы, наметить их воздействие в первой половине I тыс. н. э. (IV-VI вв.), когда единичные находки в бассейне р. Луги, от о. Тютерс до курганов Турова на Оредежи, можно интерперитровать как своего рода «готский импульс».
Важно при этом, что освоение мореплавания в «Архипелаге восточной части Финского залива» — Большой и Малый Тютерсы, Гогланд, Лавенсаари (Мощный) и др. — определенно относится к «периоду допарусного мореплавания» скандинавов, предшествующему «эпохе викингов». Парусные суда появляются, судя по изобразительному материалу готландских стел, «картинных камней», не ранее VII в. н. э. Допарусное мореплавание гребных судов, ограниченное этим хронологическим рубежом, начинается на Севере в эпоху бронзы (с XII в. до н. э.), и во всем этом хронологическом интервале (XII в. до н. э. — VI в. н. э.) теоретически возможна языковая трансформация древне-северного слова ruth — ‘гребцы ’ в прибалтийско-финское ruotsi — ‘шведы.
Вероятно, эта трансформация уже состоялась, когда наступила «эпоха парусного мореплавания» викингов и Восточная Европа испытала очередной, новый импульс вторжений скандинавов на морские и речные пути Северо-Запада — собственно «варяжский импульс» VIII—XI вв. Действие его, особенно в X в., определялось значением развернувшейся международной «пушной торговли» с Востоком, основными контрагентами которой наряду со славянами и скандинавами выступали прибалтийско-финские, волжско-финские и тюркские народы Поволжья. Товарно-денежный оборот Волжской Булгарии с мусульманскими государствами Средней Азии, в X в. достигавший 1 млн дирхемов в год, в значительной части осуществлялся в Ладоге и оттуда по трассам и стоянкам акватории Финского залива направлялся в Скандинавию (Noonen 2001:206-211).
Инициатива в пушной и иной торговле на речных путях Восточной Европы IX-XI вв. в конечном счете от скандинавов и финнов перешла к славянам (русским), а пушнина Севера оставалась устойчивым и значимым компонентом экономики Русского государства до конца XVII в. Драматичными перипетиями «этнического состязания» в ключевой развилке международных речных путей, Ладоге и Новгороде прежде всего, определилось, по-видимому, и освоение слова ruth в славянской речи IX-X вв., где оно приобрело форму «русь» в первоначальном значении «княжеская дружина» и в ходе становления древнерусской государственности превратилось в название народа и страны, Русь, Россия (Петрухин 1989). Именно в ходе этих событий славянское население достигло прибрежья Финского залива Балтийского моря и в IX-XI вв. установило определенную степень контроля над устьем Невы и обоими берегами Финского залива. Процесс этот сопровождался, видимо, и определенной консолидацией и перегруппировкой финноязычной «чуди», в частности его результатами можно считать оформление этносов ижор и карел, вошедших в XI-
XIII вв. в качестве союзников-«федератов» в состав Новгородского государства.
Третий импульс из средневековой Скандинавии, «импульс Крестовых походов» XII-XIV вв., ярче всего проявился в основании Выборга в 1293 г. Последовавшая через тридцать лет стабилизация границы России и Швеции по условиям Ореховецкого мира 1323 года на многие века вперед определила этнополитическу ю ситуацию в регионе, равно как и судьбу сложившихся в нем этносов.
К содержанию книги «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси» | К следующей главе