Введение

К содержанию книги «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси» | К следующей главе

«Эпохой викингов» в Скандинавских странах (Швеции, Норвегии, Дании) называют период, охватывающий IX, X и первую половину XI столетия. Время воинственных и дерзких дружин отважных морских воинов-викингов, первых скандинавских королей-конунгов, древнейших дошедших до нас североевропейских эпических песен и сказаний, эпоха викингов открывает начало письменной истории этих стран и народов.

Что же происходило в эту эпоху и что составляло ее историческое, социально-экономическое содержание? Эти вопросы являются предметом острых дискуссий. Одни историки склонны видеть в походах викингов едва ли не государственные акции, подобные позднейшим крестовым походам, или, во всяком случае, военную экспансию феодальной знати. Но тогда остается загадочным ее чуть ли не мгновенное прекращение, и как раз накануне западноевропейских крестовых походов на Восток, от которых немецкие, а за ними — датские и шведские рыцари перешли к крестоносной агрессии в Прибалтике. Следует заметить, что походы этих рыцарей и по форме, и по масштабам мало общего имеют с набегами викингов. Другие исследователи видят в этих набегах продолжение «варварской» экспансии, сокрушившей Римскую империю. Однако становится необъяснимым трехсотлетний разрыв между Великим переселением народов, охватившим в V-VI вв. весь европейский континент, и эпохой викингов.

Прежде чем ответить на вопрос — что такое походы викингов, мы должны ясно представить себе скандинавское общество в IX-XI вв., уровень его развития, внутреннюю структуру, материальные и политические ресурсы.

Одни историки (главным образом, скандинавские) считают, что еще за три столетия до эпохи викингов, в V-VI вв., на Севере Европы сложилось мощное централизованное феодальное государство — «Держава Инглингов», легендарных конунгов, правивших всеми северными странами. Другие, напротив, полагают, что даже в XIV в. скандинавские государства лишь приблизились к общественным отношениям, характерным, скажем, для Франции VIII в., а в эпоху викингов еще не вышли из первобытности. И для этой оценки есть некоторые основания: право средневековой Скандинавии сохранило немало архаичных норм, еще в ХІІ-XIII вв. здесь действовали народные собрания — тинги, сохранялось вооружение всех свободных общинников — бондов, и вообще, по замечанию Энгельса, «норвежский крестьянин никогда не был крепостным» (Энгельс, 37). Так был ли феодализм в Скандинавии XII—XIII вв.,неговоря уже о IХ-ХI вв.?

Специфика скандинавского феодализма признается большинством медиевистов; в советской науке последних десятилетий XX столетия она стала предметом глубокого анализа, которому посвящены многие главы коллективных трудов «История Швеции» (1974) и «История Норвегии» (1980). Однако собственной оценки эпохи викингов, безусловно переходной, в то время «марксистско-ленинская историческая наука» не выработала, и, как правило, освещение этого периода оказывалось достаточно противоречивым иногда даже в рамках единой коллективной монографии.

Между тем еще в конце 1930-х гг. один из первых советских скандинавистов, непосредственная ученица предреволюционных российских медиевистов и археологов Е. А. Рыдзевская писала о необходимости противопоставить «романтическому» представлению о викингах глубокое изучение социально-экономических и политических отношений в Скандинавии IX-XI вв., основанное на историко-материалистической марксистской методологии (Рыдзевская 1978:14). 

Сложность для историков заключается в том, что эпоха викингов в значительной части — эпоха бесписьменная. До нас дошли немногочисленные магические либо поминальные тексты, написанные древнегерманским «руническим письмом». Остальной фонд источников — либо зарубежный (западноевропейские, русские, византийские, арабские памятники), либо скандинавский, но записанный лишь в XII—XIII вв. (исландские саги — сказания о временах викингов). Основной материал для изучения по эпохе викингов дает археология, и, получая от археологов их выводы, медиевисты вынуждены, во-первых, ограничиваться рамками этих выводов, во-вторых, испытывать ограничения, наложенные методологией, на которой они основаны, — естественно, в первую очередь позитивистской методологией скандинавской археологической школы.

[adsense]

Археологи, прежде всего шведские, еще с начала XX в. затратили значительные усилия на разработку так называемого «варяжского вопроса», который рассматривался в русле «норманской теории» образования Древнерусского государства (Arne 1914; Nerman 1929; Arbman 1955; Портан 1982:99-101). Согласно экстремальным версиям этой теории, основанным на тенденциозном толковании русских летописей, Киевская Русь была создана шведскими викингами, в середине IX в. силой оружия подчинившими восточнославянские племена и затем составившими господствующий класс древнерусского общества во главе с князьями Рюриковичами.

Подобная картина, напоминавшая, например, «норманнское завоевание» Англии офранцуженными потомками викингов в XI в. (1066 г.), однако, совершенно не соответствовала ни древнерусским, ни скандинавским, ни, в сравнении с ними, английским письменным источникам, летописям и хроникам, средневековым юридическим актам, да и историческим воспоминаниям народов.

Поэтому на протяжении XVIII, XIX и XX вв. русско-скандинавские отношения IX-XI вв. были предметом острейшей дискуссии между «норманистами» и «антинорманистами», причем борьба этих научных лагерей, зародившихся еще в дореволюционной России и восходивших к полемике Михаила Ломоносова с «немцами-академиками» времен императрицы Елизаветы Петровны, в XIX столетии постепенно утратила национально-патриотическую окраску. С точки зрения советских историков, «норманизм» и «антинорманизм» развивались в то время как «течения внутри буржуазной науки». Однако после 1917 года, и особенно по мере «построения социализма в одной стране — СССР», ориентированная на давнее воздействие Европы на Россию «норманская теория» приобретала политическую окраску и, соответственно, антимарксистскую направленность, а в крайних своих проявлениях часто носила идеологизированный и откровенно антисоветский и антирусский характер (достаточно вспомнить «норманистские» брошюры по русской истории в ранцах солдат гитлеровского вермахта). Это вызывало и вполне адекватную в таком отношении, и столь же далекую от целей и методов научного исторического исследования реакцию оппонентов-«антинорманистов» (причем не обязательно советских, но и не менее идеологизированных зарубежных российских «почвенников» из эмигрантской науки) (Шаскольский 1965, 1983).

Начиная с 1930-х гг. советская историческая наука с «марксистско-ленинских методологических позиций», в соответствии с требованиями теории исторического материализма, расширяла контекст и базу исследования проблематики «варяжского вопроса». Идеологическая полемичность далеко не всегда препятствовала, а порою и стимулировала разработку фундаментальных научных проблем, прежде всего хозяйственного уклада и общественных отношений, экономики и социального строя древних обществ. Именно в этих сферах изучения древнего прошлого, начиная с реконструкции охотничьего уклада, экологии и технологии палеолитических общин каменного века, достижения советских археологов даже в разгар «холодной войны» завоевывали мировое международное признание (Семенов 1951; Semenov 1957).

Ученые СССР в предвоенные и послевоенные годы середины XX века на основе обширного, непрерывно пополнявшегося и расширявшегося фонда источников (во многом, а порою и прежде всего — археологических) стремились раскрыть социально-экономические предпосылки, внутренние политические факторы и конкретный исторический ход развития первобытного общества — к классовому строю древних цивилизаций (Всемирная история, I—III, 1957—1960), и наибольший интерес для российских исследователей представлял, естественно, процесс образования классового общества и государства у восточных славян. Киевская Русь, Древнерусское государство IX-XII вв. — закономерный результат внутреннего социально-экономического развития восточнославянского общества. Этот фундаментальный вывод был дополнен достаточно убедительными доказательствами несостоятельности теорий «норманского завоевания» или «норманской колонизации» Древней Руси, выдвигавшихся зарубежными норманистами в 1910-1950-х гг. (Шаскольский 1965: 35-88, 115-163).

Таким образом были созданы объективные предпосылки для научного исследования русско-скандинавских отношений IX-XI вв. Однако результативность такого исследования зависит от изучения социально-экономических процессов и политической истории самой Скандинавии эпохи викингов. Эта тема длительное время не разрабатывалась в советской исторической науке. Основные обобщения фактического материала, создававшиеся на протяжении деятельности многих поколений ученых, принадлежат скандинавским археологам, и положение это сохранилось до конца XX века (Brandsted 1960; Arbman 1962; Hagen 1967; ср.: Almgren В. е. а. 1967; Роэсдаль 2001).

Этот «взгляд с Севера» безусловно ценен громадным объемом точных данных, лежащих в его основе. Однако методологическая основа, на которую опираются скандинавские ученые, ведет к описательности, поверхностности, а порой и к серьезным противоречиям в характеристике общественного развития Скандинавии эпохи викингов. Главной проблемой и в начале XXI века остается генезис «общества викингов», связь этого общества со скандинавской действительностью предшествующих столетий, факторы, вызвавшие к жизни беспрецедентную экспансию «северных людей» Европы, норманнов. Причины этой взрывообразной экспансии никак не проявляются в методичных обзорах культуры и технологий, социальных отношений и духовного мира викингов, выделенных из исторического контекста развития как собственно Скандинавии в предшествующие и последующие столетия, так и окружающего мира того времени (Хлевов 2002).

Западноевропейские ученые-скандинависты в своих работах середины XX столетия основное внимание уделяли внешней экспансии норманнов на Западе и сравнительным характеристикам экономики, культуры, социального строя, искусства скандинавов и народов Западной Европы (Durand 1977; Wilson, Klindt-Jensen 1966; Foote, Wilson 1970; Graham-Campbell 1994). Именно этот «взгляд с Запада» раскрыл мировой культуре общество викингов как самостоятельный и самоценный феномен, которому человечество обязано яркими образцами «варварского» искусства, поэзии, уникальными текстами «Эдды» и саг, запечатлевшими своеобразие языческого мира Европейского Севера. В последние десятилетия XX века предметом пристального международного изучения стала «городская революция» Скандинавии эпохи викингов, как составная часть процесса урбанизации раннесредневековой Европы в странах, лежавших за пределами греко-римского античного мира (Stadtarchaologie im Hanseraum 1995). Включая скандинавское общество в общеевропейский контекст, эти исследования дали немало для выявления внешних, в первую очередь западных, факторов развития северных стран. Однако само по себе их изучение оказывается недостаточным для раскрытия «феномена викинга».

«Взгляд с Юга» на проблематику Европейского Севера, с южного побережья Балтийского моря, в конце 1970-х — начале 1980-х гг. предложили ученые Польши и Восточной Германии, в условиях «разрядки» и бесславного финала «холодной войны» построившие свои исследования как опыт анализа археологии викингов с марксистских позиций (Leciejewicz 1979; Herrmann 1982). Именно тогда был поставлен очень важный вопрос о значении славяно-скандинавских связей для общества викингов; были вскрыты существенные аспекты экономического и социального развития. Однако, ограничивая себя анализом археологического материала, исследователи не могли реконструировать конкретно-исторические этапы социального развития, проследить его проявление в политической структуре и в духовной культуре Скандинавии IX-XI вв. Между тем в социально-экономической сфере именно тогда были сделаны принципиально важные заключения, и, что особенно отрадно, они были получены, проверены и подтверждены в результате подлинного международного научного сотрудничества ученых Польши и ГДР, Советского Союза и Финляндии, Швеции, Дании, словно преодолевших «берлинскую стену» за несколько лет до ее крушения. В годы горбачевской «перестройки» этот опыт был дополнен и развит советскими исследователями, расширившими полученную историко-культурную панораму за счет восточноевропейского материала (Славяне и скандинавы 1986).

«Взгляд с Востока» на Скандинавию, со стороны Древней Руси, по необходимости должен объединить тему внутреннего развития Скандинавских стран с темой русско-скандинавских связей, а тем самым завершить характеристику Скандинавии эпохи викингов в Европе IX-XI вв. Проблема норманнов и их походов, викингов как социального феномена здесь сплетается с «варяжским вопросом» о роли в образовании Древнерусского государства скандинавов эпохи викингов, ибо с «варягами» киевской «Повести временных лет» (1118 г.) со времен петербургского академика Г.З. Байера (1727 г.) отождествляют именно северогерманские народы Скандинавии (Лебедев, Станг 1999).

Именно такого рода опытом стало первое издание этой книги «Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки» (1985), затем защищенной в качестве докторской диссертации (1987). Предпосылки для решения такой задачи были созданы к тому времени не только всем предшествующим развитием мировой скандинавистики, но и достижениями отечественной школы скандинавистов, определившимися к началу 1980-х гг.

Становление этой школы связано с именами В. А. Брима, Е. А. Рыдзевской, а ее наибольшие успехи — прежде всего с именем выдающегося исследователя и организатора науки М. И. Стеблина-Каменского. В его работах, а также в трудах таких ученых, как А. Я. Гуревич, Е. А. Мелетинский, О. А. Смирницкая, А. А. Сванидзе, И. П. Шаскольский, Е. А. Мельникова, С. Д. Ковалевский, В. А. Закс и др., сосредоточены принципиально важные результаты изучения скандинавского средневековья. Опираясь на эти достижения, можно осуществлять соединение археологических данных — с ретроспективным анализом письменных источников, реконструировать основные характеристики общественно-политической структуры, системы норм и ценностей Скандинавии IX-XI вв.

Во второй половине XX века в советской России сложился, оформившись с 1956 г., поразительный, уникальный в своем роде и до сих пор должным образом не оцененный феномен советской скандинавистики. Из чисто литературоведческой среды переводчиков волшебных сказок Ханса Кристиана Андерсена и Астрид Линдгрен выросли высококвалифицированные исследователи уникального в европейской культуре корпуса древнесеверной литературы, «Эдды», саг и поэзии скальдов. Для формирования самосознания автора этих строк одним из решающих условий было ознакомление в отроческом возрасте с первым изданием «Исландских саг» в переводах под редакцией М. И. Стеблина-Каменского (1957 г.). Но к этому времени значение древнесеверных литературных и исторических памятников было уже бесспорным и для профессиональных историков, и не только исследователей стран зарубежной Европы, но и историков Древней Руси, равно как России Нового времени.

«Скандинавский сборник», издававшийся в Советской Эстонии (Таллин-Тарту) с 1956 г., составил к концу советской эпохи тридцатитомную серию, где регулярно публиковали свои исследования филологи и литературоведы, историки и экономисты, археологи и этнографы Москвы, Ленинграда, Петрозаводска, Таллина и Тарту, Риги и Вильнюса, Хельсинки и Стокгольма. С начала 1970-х гг. регулярно, раз в три года, проходили междисциплинарные «Скандинавские конференции» — Всесоюзные конференции по изучению истории, экономики, языка и литературы Скандинавских стран и Финляндии (поставлявшие основные материалы для «Скандинавских сборников», но значительно более широкие по составу участников и тематике).

К началу 1980-х гг. усилиями советских скандинавистов на русском языке был издан основной корпус литературных памятников, относящихся или восходящих к эпохе викингов: «Старшая Эдда» и «Младшая Эдда» Снорри Стурлусона, образцы поэзии скальдов, крупнейшие исландские «родовые саги», свод «королевских саг» — «Хеймскрингла» («Круг Земной» Снорри Стурлусона), рунические надписи со сведениями о Восточной Европе. Это значительно облегчило исследователям работу с оригиналами, а также проверку выводов и наблюдений со стороны специалистов-историков смежных областей медиевистики.

В значительной мере заново были систематизированы археологические данные. За последние 25-30 лет коллективными усилиями проведены новые исследования ряда древнерусских памятников, освещающих русско-скандинавские отношения; а их результаты обобщены в серии коллективных и авторских публикаций (Кирпичников, Лебедев, Булкин, Дубов, Назаренко 1978,1980; Кирпичников, Лебедев, Дубов 1981; Дубов 2001). Отечественные археологи все более целенаправленно обращаются и к изучению древностей викингов на территории самой Скандинавии. Задолго до «перестройки» середины 1980-х последовательно возрастал уровень научного сотрудничества, реализованного в совместных изданиях (Varangian problems 1970), конференциях, обмене археологическими выставками (Сокровища викингов 1979).

Все это создало качественно новую базу, позволявшую, вполне с позиции историко-материалистической, марксистской методологии, опираясь на комплексное изучение археологических материалов, письменных и других данных, последовательно рассмотреть все доступные изучению аспекты внешнеполитической жизни, социально-экономического, государственно-политического и культурного развития Скандинавии IX- XI вв. Системное освоение этих аспектов вело, как и в других сферах исследования отечественных историков, вместе с освоением «системной стратегии» 1970-х гг. (Клейн 1993), к постепенной переоценке и новой субординации действующих научных парадигм.

В этом процессе советская наука, и в целом наука «социалистического лагеря», второй половины XX века вошла в общее русло переоценки и перестройки системы средств познания, «когнитивной революции» мирового научного сознания (Колосов 2001; 216-294, 306). «Примат экономики» марксистского исторического материализма, как и «социальную критику разума» западного, американо-европейского «бихевиоризма», последней из позитивистских парадигм естественнонаучной методологии в сфере гуманитарных и социальных наук, к началу 1990-х гг. уравновесила парадигма «ментализма».

В практике работы над первым изданием этой книги автор вполне самостоятельно столкнулся с принципиальной значимостью ментальных структур «духовной культуры», не только завершающих, но и определяющих конкретное состояние исследуемого общества, в данном случае — скандинавского общества эпохи викингов. Совмещение с археологическим (и собственно историческим, историко-политическим и правовым) материалом результатов исследований архаической древнесеверной литературы (Мелетинский 1968, 1973; Стеблин-Каменский 1946, 1958, 1975, 1976; Гуревич 1977), равно как изобразительного искусства, пластики, орнаментики викингов, позволило наметить этапы координированной эволюции — общества и личности, раскрыть историю Скандинавии тысячелетней давности как процесс становления правового статуса и когнитивной самостоятельности действующего «субъекта истории» (Лебедев 1985). Эта «персонализация» исторического процесса раскрывала и новые горизонты внеличностных, межкультурных и межцивилизационных связей, определив магистральное русло подхода к изу-чению «внешних составляющих» истории Скандинавии эпохи викингов как на Западе, так и на Востоке, в христианской Европе и в формирующейся Древней Руси.

Обращение к «менталитету», самостоятельной ценности, значимости и действенности внематериальных, идеальных, мысленных ментальных форм и связей общественного и персонального сознания (очевидные и для такого «классика марксизма», как Ф. Энгельс) стимулировало поиск новых теоретических конструкций, вплоть до «гипотезы врожденного характера разума, противостоявшей тезису о его социальном происхождении» (Колосов 2001: 306). Этот «неоментализм» последних десятилетий XX века не только создавал собственные исследовательские средства для раскрытия ранее недоступных, и тем более значимых по своему реальному действию, сфер культуры и уровней социокультурных связей (Гуревич 1970,1972, 1990). Системная связанность и иерархичность системных связей в конечном счете вела к признанию «равноценности парадигм», к определению принципиальной значимости и принципиальной же ограниченности применения любой научной конструкции, а следовательно, к осознанию ее вполне определенного и продуктивного места в когнитивном процессе (Лебедев 1992: 441-442).

Поглощая и «снимая» противоречия действующих парадигм, от исторического материализма до бихевиоризма и постпроцессуализма (в археологии), различные научные школы, как в гуманитарных, так и в естественных науках (что особенно заметно с позиций археологии, при ее «промежуточном» статусе на стыке естественнонаучного и социо-гуманитарного знания), вряд ли идут к выстраиванию «целостной научной теории», формируя скорее «общий интеллектуальный климат» (Колосов 2001:305).

В этом «общем климате» постепенно обрисовывается универсальная совместимость, взаимодополнительность и взаимоограничение действенности любых научных принципов, например «принципов археологии» (Клейн 2001: 107-108). Постулированный еще Эйнштейном приоритет работы сознания, способного «дедуцировать следствия из принципов», разделить сферы их воздействия и в конечном счете возвести к исходным (априорным) принципам всю сеть действующих методов и полученных результатов (Клейн 2001: 109), раскрывает новые пути «погружения субъекта в мир», и на этом пути «включение историка в историю» становится самостоятельным и особо действенным когнитивным средством самопознания: «задача историка сегодня состоит в том, чтобы понять, как история создается и функционирует в настоящем» (Колосов 2001:309-308).

Общественная практика, не в последнюю очередь скандинавских стран и, в не меньшей мере, современной России, стимулирует этот образ исторического мышления все более массовым и отчетливым «социальным заказом», выражением общественной потребности в наглядной, материализованной «реконструкции», возвращении исторического прошлого — в актуальную культуру «оживающей истории» (levande historien, как это движение самоопределяется в современной Швеции).

В этой потребности, очевидно, проявляется одна из фундаментальных характеристик современного процесса глобализации, человечество в результате коммуникационно-информативной революции конца XX века осознало свое принципиальное единство в планетарном пространстве и, соответственно, подходит к задаче осознания того же планетарного единства в историческом времени. Эти глобальные когнитивные задачи формулирует в недавних теоретических штудиях петербургских универсантов «теория топохрона» как средство мульти- и интердисциплинарного исследования материализации исторического времени — в культурном пространстве, памятника археологии, а в принципе — любой из материальных составляющих культурного фонда (Основания регионалистики 1999:41-47).

Мультидисциплинарный подход к равномерному, на всех уровнях историко-культурного существования, освоению «топохрона» исторического пространства-времени выдвигает особые условия к постулированию и применению принципов и методов исследования. «Субъект-объект истории», словно стоя на вершине «пирамиды познания», должен выработать способность своего рода «стереоскопического видения» прошлого и настоящего в их неразрывной связи и принципиальной равноценности (а следовательно, взаимообусловленности). Техника этого видения сравнима с «аксонометрией» архитектурной графики, преодолевающей искажения пространственной перспективы. Адекватное историческое знание в современном мире требует такого же устранения «искажений» исторической, временной перспективы, когнитивным средством становится «историческая аксонометрия» (Лебедев, Витязева 2002: 222-241).

Этот путь раскрывает порой неожиданные новые возможности, ресурсы и горизонты самоопределения человека в мире, тем более значимые в глобально и динамично меняющемся и вечном в своем историческом существовании мире рубежа II и III тысячелетий. Millenium Domini планетарной индустриальной цивилизации (генетически — европейски-христианской) поставил с особой ответственностью проблему адекватности исторического самосознания.

Россия, в силу ее геополитического статуса «гиперборейской периферии» исторической эйкумены, извечного передового рубежа противостояния «cultura-natura», от освоения приполярных пространств арктического побережья необитаемого и недоступного для человека Ледовитого океана между Европой и Америкой и до первого выхода в околоземной Космос, переживает эту проблему с особой силою, остротою и значимостью.

Вероятно, одним из точных проявлений остроты этого переживания стал не слишком известный, но значимый эпизод, вписавшийся в ряд заключительных событий XX века, когда бывший глава Российского государства, первый и последний советский президент М. С. Горбачев в 1998 г. инициировал первые международные «Семинары по проблемам глобализации» в Иордании (Амман, апрель 1998) и Норвегии (Борг на Лофотенах, май 1998). Семинару в Скандинавии потребовался не только исследователь проблематики «эпохи викингов» (в лице автора этих строк). Сами заседания проходили в восстановленных археологами «палатах» древнесеверного местного конунга, и почетные гости во главе с М. С. Горбачевым облачились в «одежды викингов», а сам он председательствовал в алом плаще на королевском сиденье ondvegi (рис. 1). Судьба не только свела у старинного очага «специалиста по варяжскому вопросу» с президентом Советского Союза, но и вызвала общие, и достаточно продуктивные, размышления и рассуждения о тысячелетнем пути России и Северных стран в нашем древнем и неизменно меняющемся мире.

Адекватность отечественного самосознания — проблема не только, а может быть, и не столько российская, и она неразрывно связана с адекватностью объективной оценки места России — в этом мире. Минувшая эпоха мировых войн, ядерного противостояния, Карибского кризиса отношений ракетно-ядерных «сверхдержав» и последующих процессов и событий XX века исчерпывающе доказывает актуальную значимость этой адекватной оценки и самооценки.

Ключ такой самооценки, проблема генезиса, остается для русского самосознания покамест таким же труднодоступным, как и во многие предшествующие «критические периоды» национальной истории, будь то эпоха Ивана Грозного или Петра Великого и его преемников, предреформенная фаза развития Российской Империи, становление тоталитарной Страны Советов, ее «перестройка» или современный поиск путей демократического реформирования России. Обострение интереса к национальному прошлому — характерная и положительная симптоматика всех подобных «критических периодов». Крайности точек зрения на начальную пору российской истории лишь с особою силой высвечивают принципиальную значимость ее начального, а именно потому и ключевого вопроса, «варяжского вопроса» первого памятника национальной историософии, «Повести временных лет».

Естественно в поиске новых ответов обратиться к «первоисточнику» проблемы, собственно Скандинавии эпохи викингов.

Тем более что в исторической ретроспективе нетрудно разглядеть принципиальное совпадение, совмещение обеих проблем — генезиса «общества викингов» Скандинавии и «происхождения Руси», проступающего уже в летописных формулах (ср.: И от тех Варяг прозвася Русская земля) (Дубов 2001). Корректное совмещение, поиск «фокусной точки» (или хотя бы зоны фокусировки) базовых координат «взгляда с Севера» и «взгляда с Запада», «взгляда с Юга» и «взгляда с Востока», сложившихся в историографии скандинавистики к концу XX века, вполне отвечает требованиям «исторической аксонометрии».

Именно этим «совмещением осей» ментального «магического кристалла» исторического знания, по существу, было занято на протяжении всего периода своей научной активности действующее поколение отечественных и зарубежных историков, к которому принадлежит автор. «Varangica», если воспользоваться термином, впервые примененным к корпусу данных по «варяжской проблеме» датским филологом и историком Стендер-Петерсеном (Стендер-Петерсен 1951), превратилась за последние полстолетия из индивидуальной пробы комплексного анализа в своего рода «субдисциплину», и на рубеже XX-XXI вв. можно констатировать ее несомненные достижения, полученные в результате более или менее координированных усилий исследователей разных научных школ, стран и дисциплин.

Современный этап изучения «варяжской проблемы» в России начался в середине 1960-х гг. с выхода в свет историографической работы И. П. Шаскольского «Норманская теория в современной буржуазной науке» (Шаскольский 1965) и состоявшейся вскоре дискуссии на историческом факультете Ленинградского университета. Основные организаторы дискуссии, участники Проблемного семинара Л. С. Клейна (рис. 2) на кафедре археологии ЛГУ, вскоре опубликовали свои выводы и взгляды на перспективу дальнейшей работы археологов и историков в статье, вышедшей в академическом сборнике «Исторические связи Скандинавии и России. ІХ-ХХ вв.» под редакцией того же И. П. Шаскольского (Клейн, Лебедев, Назаренко 1970). Одновременно в «Скандинавском сборнике» (XV, 1970) появилась программная статья ведущего московского историка В. Т. Пашуто (Пашуто 1970), и с этого времени сборник стал основным изданием, а «скандинавские конференции» (1971-1999) — главной ареной обсуждения хода исследования проблемы.

Симпозиум в Орхусе (Дания) «Varangian Problems» (1968) состоялся, после ввода советских войск в Чехословакию в августе 1968 года и последовавшего обострения международных отношений, в отсутствие советских участников, Д. С. Лихачева, О. И. Давидан, А. Н. Кирпичникова и др. Однако их доклады были опубликованы вместе с остальными материалами (1970) и стали основою дальнейшей работы как российских, так и ряда зарубежных ученых.

Перспективы ее в 1970 г. определялись как полная публикация и статистическая обработка вещей и комплексов в археологических памятниках Восточной Европы, с артефактами скандинавской типологической принадлежности или «варяжскими» признаками погребального ритуала, равно как выделение «гибридных» и местных вещей и явлений; выявление серий артефактов и комплексов, общих или близких для памятников Скандинавии и России; датировка и разработка хронологии, вначале — артефактов, комплексов и памятников, затем — этапов и периодов русско-скандинавских взаимодействий; этносоциальная атрибуция серий комплексов, прежде всего в крупных дружинных и городских центрах Древней Руси, водными путями (морскими и речными) связанных со Скандинавией.

Решение этих задач московскими и ленинградскими археологами началось с согласованных двумя ведущими специалистами того времени, Д. А. Авдусиным (Москва) и И. И. Ляпушкиным (Ленинград), параллельных исследований ключевого памятника «варяжской проблемы» в России, крупнейшего в Европе Гнездовского курганного могильника и поселения ІХ-ХІ вв. на Днепре под Смоленском (1967-1968 гг.). Вслед за этим были возобновлены прерванные на исходе 1950-х гг. археологические работы в Старой Ладоге на Волхове, первом по значимости памятнике русско-скандинавских связей эпохи викингов (Г. Ф. Корзухина, О. И. Давидан в 1968 г., затем В. А. Назаренко, В. П. Петренко с 1970 г., Е. А. Рябинин, А. Н. Кирпичников с 1972 г.), а в середине 1970-х начались раскопки на Рюриковом городище в Новгороде, продолжающиеся до наших дней (основной цикл работ Е. Н. Носова состоялся в 1975-1990 гг. и был завершен монографической публикацией). На основе методики изучения Гнездова, с 1973 г. И. В. Дубов начал изучение Тимерева и других поселений Ярославского Поволжья (наряду с курганами).

Все эти «ключевые» памятники проблематики, расположенные на важнейших узловых участках древних водных путей Руси IX-X вв., вовлекались в исследование единовременно и во взаимосвязи с другими летописными раннегородскими центрами Северной Руси: Изборск, а затем Псков с памятниками округи (В. В. Седов, В. Д. и С. В. Белецкие, К. М. Плоткин, И. К. Лабутина), Ростов и Сарское городище (А. Е. Леонтьев), Суздаль (М. В. Седова) и др. Изучение ранних городов Северной Руси шло параллельно с развертыванием крупномасштабной Киевской экспедиции (П. П. Толочко, АН Украины), широких работе Чернигове и других древнерусских центрах Среднего Поднепровья (В. П. Коваленко, Ф. А. Андрощук, Ю. Ю. Шевченко и др.).

С начала 1990-х гг. в работах российских и украинских исследователей участвовали скандинавские и западноевропейские специалисты, и, vise versa, археологи из Москвы и Санкт-Петербурга привлекались к раскопкам Бирки и Сигтуны, изучению древностей Трондхейма, работам в Роскильде. Скандинавские археологи И. Янссон, А. Стальсберг, А.-С. Греслунд, В. Дучко и др. исследовали артефакты шведских или норвежских памятников с учетом их русских соответствий, равно как сопоставлений со скандинавскими матералами — в работах российских ученых. Классификации погребальных ритуалов, сериации артефактов, детализация типологий приобретали все более «международный» характер, сводки «норманских древностей» Руси, выполненные Т. А. Пушкиной или А. Стальсберг, взаимно корректировали и пополняли друг друга, и к середине 1990-х гг. представительные экспозиции этих восточноевропейских материалов силами музеев Стокгольма и Москвы, Санкт-Петербурга, Ладоги, Новгорода, Роскильде и Трондхейма приобретали все более, как в древности, характер подлинного «диалога культур» (Vikingerne i Russland, 1993; Путь из варяг в греки, 1996; Наследие варягов / The Viking Heritage, 1996).

Устойчивый фон этих исследований в течение ряда десятилетий составляли новые раскопки курганов, возобновленные с обследования в 1969 г. мест исследований «памятников приладожской курганной культуры», проведенных в конце XIX столетия Н. Е. Бранденбургом (Г. С. Лебедев, В. А. Назаренко), и развернутые затем в многолетний цикл изучения курганов Приладожья (В. А. Назаренко, С. И. Кочкуркина, А. Н. Линевский, О. И. Богуславский), равно как Ижорского плато (Е. А. Рябинин), Владимирских курганов (В. А. Лапшин), атакже синхронных курганным могильникам и связанных с ними сельских памятников (городищ и селищ) Северо-Запада (Г. С. Лебедев, В. Я. Конецкий, Н. И. Платонова, А. А. Александров, И. В. Исланова, в 1980-х гг. — А. А. Башенькин, Н. М. Макаров, позднее — С. Л. Кузьмин, А. Д. Мачинская, А. А. Селин, Н. М. Лопатин и др.).

Новый фонд источников позволил получить новые выводы прежде всего в отношении раннегородских и «протогородских» центров Древней Руси. Сопоставление «Гнездова и Бирки» в контексте общесеверного и древнерусского урбанизма (Булкин, Лебедев 1974) внесло новые компоненты (vic-structure, «вики», ОТРП — «открытые торгово-ремесленные поселения») в представления о процессе урбанизации (Алексеев 1980; Куза 1985), открывая возможности структурного изучения генезиса древнерусской культуры (Лебедев 1981). Обобщение этих представлений раскрывало место и значение Северной Руси как важной составляющей общерусских и североевропейских процессов IX-X вв. (Кирпичников, Дубов, Лебедев 1980), что позволило определить ее в итоге как особую историко-географическую реальность, «Русь Рюрика» (Лебедев 1993), и таким образом структурировать историческую конкретику, обобщенную в летописном «Предании о призвании варяжских князей», легендарных «Рюрика с братьей», с правления которых начинает отсчет генеалогия домонгольской великокняжеской династии и восходящих к ней родословных русской аристократии (Кирпичников 2000).

Структурное упорядочение данных о памятниках славяно-русской археологии, выявление новых групп источников— граффити на монетах и др. (И. В. Дубов, И. Г. Добровольский, Ю. К. Кузьменко, А. В. Фомин и др.) и освоение археологических и культурно-исторических материалов Скандинавии эпохи викингов (Г. С. Лебедев, В. Я. Петрухин) шло параллельно с начатой по инициативе акад. В. Т. Пашуто систематичной публикацией основных иноземных письменных памятников, относящихся к начальной русской истории. Эта работа началась с переиздания «Россики» Е. А. Рыдзевской (1978), продолженной публикациями скандинавских текстов (Е. А. Мельникова, Г. В. Глазырина, Т. Н. Джаксон) вплоть до двухтомного исследования, посвященного «исландским королевским сагам» как источнику по истории Восточной Европы (Джаксон 1991, 1994). Особое место в этом корпусе письменных материалов занимает комментированное издание сочинения византийского императора Константина Багрянородного, исследованное в аспекте восточноевропейской и «варяжской» проблематики Е. А. Мельниковой и В. Я. Петрухиным (Константин Багрянородный 1989).

Реконструкция на основе этих текстов, адекватной раннесредневековой, «картины мира» в работах Д. А. Мачинского и А. Д. Мачинской, Г. В. Панкратовой, Т. Н. Джаксон и др. (Мачинский 1984; Лебедев 1985; Мельникова 1986; Джаксон 1993; Stang 1996) позволила перейти к целенаправленному изучению крупных историко-географических реалий, таких как Путь из Варяг в Греки или Великий Волжский путь (Лебедев, Жвиташвили 2000; Дубов 1992; Кирпичников 2002).

Первый из названных, Волховско-Днепровский речной путь из Балтики в Черное море, после рекогносцировочных работ участников «Касплянской разведки» Проблемного семинара кафедры археологии ЛГУ в 1966 г. стал двадцать лет спустя ареной деятельности первой отечественной археолого-навигационной экспедиции «Нево» (1985— 1995 гг.). По ходу ее осуществления скандинавские археологи, приступавшие к тем же методам изучения водных путей Восточной Европы (Nylen 1987;Edberg 1998), вовлекались в сотрудничество с россиянами, и в 1990-е годы вместе с петербургской ладьей «Нево», смоленскими ялами «Аскольд» и «Дир» воды Волхова, Западной Двины и Днепра бороздили норвежский «Havorn» и шведский «Aiforr», кнорры из Роскильде, в волнах Финского залива искала свой путь на Восток финляндская «Heimlósa Rus» («Бездомная, или Бродячая, Русь» в дословном переводе), а к исходу десятилетия эти опыты стали основою телевизионного фильма «Vikings Saga. The Eastwards trail» (ВВС/ SVT 1998).

Середина 1980-х гг. отмечена первыми обобщениями по «варяжской проблеме», от комментированного переиздания классической работы польского академика Г. Ловмяньского «Русь и норманны» (1985) к формулировке представления о мультикультурной и полиэтничной «Балтийской цивилизации раннего Средневековья», типологии и динамике развития раннегородских центров североевропейского урбанизма (Славяне и скандинавы 1986).

Практически общепризнанной стала разработанная при подготовке этих исследований историко-культурная хронология русско-скандинавских отношений середины VIII — середины XIII вв., дифференцированная по генерационным этапам, протяженностью 30-50 лет (ср. Кирпичников, Дубов, Лебедев 1986 — Мельникова, Петрухин, Пушкина 1987). Археологический эквивалент этой хронологии в завершенном и развернутом виде, однако, еще не создан (его основания закладываются в новгородских типо-хронологических разработках Ю. М. Лесмана).

Принципы этнической диагностики археологических комплексов, активно обсуждавшиеся в работах 1960-70-х гг. (начиная с дискуссий И. П. Шаскольского с Д. А. Авдусиным), постепенно устоялись и практически единообразно используются в этнических атрибуциях (ср. работы Т. А. Пушкиной и Ю. Э. Жарнова, В. А. Назаренко и А. Н. Кирпичникова и др.). Социоэтнологическая интерпретация археологических комплексов, по скандинавским материалам предложенная в начале 1970-х гг. (Лебедев 1972), с определенными оговорками и корректировками, в общем, принята современными скандинавскими археологами (Graslund 1980: 78-79; Jansson 1985:138-139) и без особых дискуссий применяется к атрибуции древнерусских памятников (Stalsberg 1982).

«Варангика» минувшего тридцатилетия сопровождалась, конечно, дискуссиями по этноисторической проблематике, в рамках как традиционного (А. В. Арциховский, Б. А. Рыбаков), так и «неонорманистского антинорманистского» подходов (А. Г. Кузьмин). Исчерпанность обеих была убедительно показана на одной из «скандинавских конференций» И. П. Шаскольским (1986), а в культурно-исторической атрибуции Древней Руси утвердилась введенная акад. Д. С. Лихачевым формула «Скандовизантия» (1992). Это свидетельствует об успешном, в общем, решении ряда исследовательских задач, поставленных в середине 1960-х — начале 1970-х гг. (Хлевов 1997а: 80-91).

«Варангика» разворачивалась в эти минувшие десятилетия прежде всего на основе целенаправленной концентрации проблематики, проведенной в 1960-е гг. в недрах клейновского Проблемного семинара кафедры археологии ЛГУ (Лебедев 1997, 2000, 2001). Работа Семинара началась в 1964 г. после спецкурса Л. С. Клейна «Археология и варяжский вопрос» (1963/64уч. год). Подобным же образом, с «пробной лекции» одного из основоположников «петербургской археологической школы» А. А. Спицына «Норманны и Восточный путь» в 1909 г., начиналось в свое время и систематичное преподавание археологии в Санкт-Петербургском университете.

В первый набор Проблемного семинара в 1964/65 уч. году вошли В. П. Петренко, Ю. Ю. Пиотровский, В. А. Булкин, В. А. Назаренко, А. А. Пескова, В. Я. Шумкин и другие; «славистами» стали в дальнейшем не все, но все осваивали «пурификационный подход», принципы интеллектуальной честности и последовательной процедуры исследования, в норме — формирующей не только парадигму научных изысканий, но и весь жизненный путь.

Показательна судьба одного из первых участников семинара, Валерия Петровича Петренко (1943-1991). Он пришел, с начальной выучкой, полученной у латвийских, рижских, археологов, и фантасмагорической по тем временам мечтою — исследовать самый ранний в Восточной Европе могильник викингов, Гробини в Курземе Курсовые и дипломную работы писал по добытому в «спецхране» Библиотеки Академии наук СССР немецкому изданию монографии Биргера Нермана (Nerman 1941). Четверть века, со скамьи семинара и «Касплянской разведки» Пути из Варяг в Греки 1966 года (он принес оттуда свой «гимн оголтелого норманизма», экспедиционную для всех последующих генераций песню «Мы по речке по Каспле идем…»), привели его к собственному многолетнему исследованию Варяжской улицы и сопок Старой Ладоги, пограничному Ивангороду и в конце концов неутомимым напором — к курганам и поселениям Гробини. Вместе с латвийскими археологами он открыл там сенсационно ранние скандинавские памятники, с готландской стелой V-VI вв., одним из древнейших изображений корабля (начальная «русь» древнерусских письменных источников). Свой последний полевой сезон В. П. Петренко провел на раскопках шведской экспедиции в Бирке, центральном памятнике эпохи викингов на Балтике. Однако и главное дело его жизни не оборвалось с этой жизнью, посмертную публикацию основных материалов исследований Гробини взяли на себя и выполнили его латвийские и шведские друзья и коллеги (Petrenko, Urtans 1995).

Автор этих строк со студенческой скамьи летом 1962 г. был призван в Советскую Армию, Ракетные войска стратегического назначения (накануне Карибского кризиса). Перед призывом он сдал декану исторического факультета, профессору В. В. Мавродину, курсовую работу «О причинах участия норманнов в образовании Древнерусского государства» (1962). Студент при этом понятия не имел о том, что годом раньше с исторического факультета МГУ был исключен Андрей Амальрик, представивший аналогичную курсовую «Норманны и Киевская Русь» (1960). Декан — знал, и следует оценить научное и гражданское мужество весьма умудренного профессора и опытного администратора, принявшего и оценившего работу первокурсника, где предпочтение было отдано не «антинорманистским» (Мавродин 1949), а более ранним и вполне «норманистским» построениям проф. В. В. Мавродина, автора фундаментальной монографии «Образование Древнерусского государства», изданной в победном 1945 году с посвящением «Воинам доблестной Красной Армии…» (Мавродин 1945).

Семинар принял отслужившего «ветерана Карибского кризиса», отмеченного юбилейной медалью «XX лет Победы в Великой Отечественной войне (1945-1965)», в самом конце 1965 года, накануне предстоявшей «Норманской дискуссии» на истфаке. Л. С. Клейн (рис. 2) писал о ней в последних «преддембельных» письмах на площадку Ракетных войск; книги по археологии, которые он все три с половиной года армейской службы студента посылал туда, дополняли «марксистко-ленинское самообразование». Первым учебным заданием новому члену Семинара стало — проштудировать непереведенную «Secret Diplomatic History» Карла Маркса, единственное из сочинений основоположника и классика марксизма, остававшееся недоступным для советского читателя (Джаксон, Плимак 1986). Книгу по специальному разрешению выдали в Публичной библиотеке.

Махровый норманизм Маркса стал нашим «секретным оружием», и оно весьма пригодилось, когда Л. С. Клейн развернул блистательный набор научных аргументов норманизма при обсуждении вполне добротной книги И. П. Шаскольского (Шаскольский 1965) с трибуны университетской аудитории 22 декабря 1965 г.

М. И. Артамонов, остававшийся и после удаления с поста директора Эрмитажа (1964) авторитетнейшим из ленинградских археологов и заведующим кафедрой археологии, а вместе с ним и декан факультета В. В. Мавродин руководили этой дискуссией, а потому она и не завершилась показательным разгромом новых, «советских норманистов» (Кузьмин 1967). Наоборот, семинар Л. С. Клейна получил санкцию на продолжение своей работы. Стратегия исследования «Норманских древностей Киевской Руси», предложенная на дискуссии, вскоре была опубликована в академическом сборнике под редакцией И. П. Шаскольского (Клейн, Лебедев, Назаренко 1970).

Следующие тридцать лет ушли на ее реализацию, и «Славяно-варяжский семинар» в это время перешел в ведение клейновских учеников, последовательно принятых М. И. Артамоновым в состав или в аспирантуру кафедры археологии: Г. С. Лебедева (1969), В. А. Булкина (1970), И. В. Дубова (1971), который вошел в состав Проблемного семинара в 1966 г., а вслед за ним — его однокурсники Е. Н. Носов, Е. А. Рябинин, К. М. Плоткин. Эта пришедшая после «Норманской дискуссии» талантливая «младшая дружина» образовала ядро ленинградской школы археологов-славистов, обучавшихся у старшего поколения этой школы — М. И. Артамонова, И. И. Ляпушкина, П. Н. Третьякова, Г. Ф. Корзухиной. Параллельно вызревал «славяно-готский семинар» учеников артамоновской современницы и соратницы М. А. Тихановой, выпускников кафедры начала 1960-х Д. А. Мачинского и М. Б. Щукина.

Выпускники Проблемного семинара в течение ряда лет составили массированное пополнение и основу «сектора славяно-финской археологии» Ленинградского отделения Института археологии (ЛОИА), созданного в 1974 г. (ныне — Отдел славяно-русской археологии Института истории материальной культуры Российской Академии наук — ИИМК РАН). Инициатор и бессменный глава сектора А. Н. Кирпичников включился в разработку «варяжской проблемы», и следующая за коллективной статьей серия также коллективных публикаций по археологии Северной Руси и русско-скандинавским отношениям IX-XI вв. (Кирпичников, Лебедев, Булкин и др. 1978, 1980, 1981) завершилась монографиями, сформировавшими корпус «Варангики» середины 1980-х (Лебедев 1997, 1999).

По ходу ее формирования обозначилась и начальная, но все более глубокая дифференциация проблематики. Собственно «варяжская проблема» распадалась, как минимум, на две: проблему образования Русского государства, происхождения явления (или суммы, последовательности явлений), выступающего в источниках под именем «Русь», в строгом смысле «Rossica», где требовалось прежде всего совмещение данных археологии с письменными и лингвистическими источниками; и базовую для проблематики задачу исследования генезиса и расселения славян, в широком смысле «Slavica», которая увлекла значительные силы молодых археологов (схема 1).

Сложные этнокультурные связи основных массивов населения территорий вокруг Балтийского моря, славян и скандинавов, финнов и балтов, определившие своеобразие «Балтийской цивилизации раннего Средневековья», кристаллизовались в особый круг проблематики «циркумбалтийской» истории, где генезис многих явлений необходимо прослеживать в глубь эпох, вплоть до каменного века, а с другой стороны, открывается перспектива их изучения в периоды, следующие за эпохой викингов IX-XI вв. — эпоху крестовых походов на Балтике XII— XIV вв., Ганзейского Союза XIV-XVI вв., Шведского великодержавна и Северной войны XVII-XVIII вв. (вплоть до основания Санкт-Петербурга в 1703 г.).

Зоной пересечения и взаимодействия всех основных этнических массивов Балтики является Северо-Западная Россия, Прибалтийский регион России (прежде всего — в определяющем гидрографическом плане принадлежности к Балтийскому водному бассейну), Прибалтийская Россия, или, в древности, «Верхняя Русь» (по терминологии, основанной на реконструкциях В. Т. Пашуто). Следуя сообщениям летописи, ее можно обозначить как «Русь Рюрика», имея в виду государственное образование, сформированное во второй половине IX в. на пространстве между Ладогою и Новгородом, Изборском и Белоозером, до Полоцка и Ростова Великого (но не пересекая «линии Западная Двина — Ока») (Лебедев 1993).

Этот регион России, охватывающий современную Ленинградскую, Новгородскую и Псковскую области (с прилегающими территориями Балтийско-Волжского водораздела), интересен прежде всего как зона давнего и длительного взаимодействия этнических массивов славян и финно-угров (прибалтийских, отчасти волжских финнов). С 1982 г. междисциплинарным изучением этой «историко-культурной зоны» (ИКЗ) занялся Межфакультетский семинар по этногенезу и регионалистике, организованный в Санкт-Петербургском университете профессором А. С. Гердом и автором этих строк.

Семинар последовательно систематизировал материалы широкого круга дисциплин — от археологии до лингвистики — по проблемам славянского этногенеза, критериям выделения ИКЗ и методам их изучения средствами «теории топохрона», механизмам этнокультурного взаимодействия в макро- и микрорегионах Северо-Запада России (Герд, Лебедев 1991; Славяне 1989; Основания регионалистики 1999; Очерки исторической географии 2001). Соответственно, в контексте этих исследований, региональная проблематика (Regionalistica) Северо-Запада реализуется прежде всего как проблематика славяно-финских отношений (Fenno-Slavica), а затем уже включается в более широкий скандо-балтийский контекст (Scandobaltica).

Однако, взятые в полнообъемном историческом диапазоне, хотя бы до основания Санкт-Петербурга (а в реальной истории — с особою интенсивностью развивающиеся именно после этого, в «петербургский период» российской истории XVIII — первой четверти XX вв.), эти уровни исследования синтезируются в особый, собственно петербургский спектр проблематики (Petersburgica). В «петербурговедении» за последние полвека (1952-2002) обозначилась самостоятельная субдисциплина «Археология Петербурга» (Плоткин 2002), но эта археология неразрывно связывается, с одной стороны — последовательно со всеми предшествующими историческими периодами, изучаемыми археологическими средствами (от Санкт-Петербурга — к «Пра-Петербургу» Старой Ладоги), а с другой — с полным объемом аспектов нормального историко-культурного «петербурговедения» от архитектурной до политической истории города на Неве — «Мегалополиса России в Балтийском пространстве Европы» (см. схему 1).
Петербургская проблематика, развернутая в полном диапазоне, раскрывает новые, достаточно неожиданные и отдаленные, казалось бы, от «эпохи викингов», но по-своему значимые и для ее понимания горизонты (Лебедев 1993,1995,2000).

Санкт-Петербург представлял собою высшую ступень развития скандобалтийского урбанизма, начальные ступени которого запечатлел урбанизм Ладоги VIII—XVII вв. (с 1704 г. — Старой Ладоги) на Волхове, у берегов Ладожского озера, водном выходе на Балтику, сохранявшей эту позицию в исторической географии России вплоть до 1702 г. Именно из Ладоги осенью этого года русские войска двинулись к истоку Невы из Ладожского озера, стенам островной крепости Нотебург (новгородско-московский Орешек XIV-XVI вв.), а освободив ее от шведов, весной следующего 1703 года взяли шведскую крепость Ниеншанц на Неве, что и сделало возможным затем основание Петропавловской крепости на Заячьем острове в дельте Невы 16 мая 1703 года, положившее начало Санкт-Петербургу.

Основание Санкт-Петербурга для России Петра I означало возвращение на исконный Путь из Варяг в Греки, летописный путь провозвестника российского христианства, апостола Андрея Первозванного. Андреевский стяг российского флота, Орден Св. Андрея — высший орден Российской империи (как и современной России), Андреевские храмы в русских городах Петровской эпохи (а именно таковым предполагалось и посвящение главного соборного храма Санкт-Петербурга Петра Великого) (Агеева 1999: 286-287) со всей определенностью манифестировали именно это возвращение.

Градостроительная структура Санкт-Петербурга середины XVIII в., с «трехлучьем» главных проспектов, продолжавших важнейшие сухопутные магистрали, связавшие столицу — со страною, была безусловно новаторским и уникальным решением, исчерпывающе и непосредственно выразившим главную идею Петра: выход России к морю, в самом прямом и непосредственном смысле слова (трассы, по которым осуществлялся подвоз всего необходимого из глубинных районов России, сходятся у Адмиралтейства, где со стапелей корабли спускались прямо в воды Невы, со свободным выходом в акваторию Финского залива Балтийского моря). При этом планировочная структура города поразительно точно воспроизводит черты архетипической раннегородской структуры северных «виков», протогородских центров эпохи викингов IX-XI вв. (Lebedev 1991; Лебедев, Витязева 2002).

«Петербургский период» российской истории XVIII-XX вв. превратил этот город в Мегалополис Скандобалтики, с современным пятимиллионным населением, на порядок превышающим население любой из других столиц Северной Европы. Особое место Санкт-Петербург занял, и занимает ныне, отмечая 300-летие существования, в формировании и развитии российского национального самосознания.

Именно здесь, в Столице Российской империи, Городе Трех Революций, Блокадном Ленинграде 1941-1944 гг. и Возрожденном Санкт-Петербурге 1991-2003 гг., ставились и решались ключевые проблемы отечественной, а с нею порою — и мировой истории. Ставились и решались как в политической практике, так и в исторической мысли.

В частности, и «варяжский вопрос», как отмечено, ключевой и начальный для русской истории, был и остался проблемой, поставленной (и решаемой) учеными «петербургской научной школы» по преимуществу. Именно Санкт-Петербург как центр формирования российской науки в целом, со времени основания Академии наук, Университета и гимназии при ней по Указу Петра Великого от 1724 года, стал исходным очагом развития исторических исследований, систематизации источников и постановки исследовательских проблем. И одной из первых оказалась «норманская проблема».

Со времен публикации первой систематичной сводки «De Varagis» Г.-З. Байера (1727) и до фундаментального обобщения всех доступных письменных источников в «Призвании шведских родсов» А. А. Куника (Кunik 1844-1845) определилась как источниковедческая база, так и структура проблематики «варяжского вопроса»: историчность летописных «варягов» и варяжских князей во главе Русского государства IX в.; скандинавская этническая принадлежность «варягов»; «варяжское», следовательно скандинавское, происхождение названия «Русь».

Основанные на показаниях древнерусской летописи, прежде всего «Повести временных лет» (и самостоятельных новгородских летописей), эти положения усилиями петербургских академиков, компетентных историков (и при этом не только немцев по происхождению — как цитированные авторы, а также Г.-Ф. Миллер и А. Л. Шлецер, внесшие собственный вклад в разработку «норманской ороблемы») получили в XVIII-XIX вв. серьезное подкрепление данными письменных источников средневековой Европы, Скандинавии, соотнесены со свидетельствами арабских и византийских авторов. «Норманизм» или «норманская теория происхождения Древнерусского государства» стали основою первого обобщения древней русской истории, публиковавшейся с 1816 по 1829 г. «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, выступающего в этом случае и как основоположник в целом, отечественной исторической науки, и, в частности, как определяющая фигура «петербургской научной школы» (Карамзин 2002: 24-26).

[adsense]

Антинорманизм как научное течение зародился также в русле «петербургской школы исторической науки» в пору ее генезиса, через десять лет после смерти Г.-З. Байера (1694-1738), без достаточных оснований оцененного как «основоположник норманизма». В 1749 г. на обсуждение Академии была представлена программа написания русской истории, предложенная ректором академического университета, академиком Г.-Ф. Миллером. Именно против его положений, а также и личного участия в проекте создания обобщающего сочинения по русской истории, выступил М. В. Ломоносов, поддержанный академиками С. П. Крашенинниковым, Н. И. Поповым, В. К. Тредиаковским, И.-Э. Фишером, Ф.-Г. Штрубедепирмонтом и др. (Ломоносов 1952:120-121). При этом полемика, по оценке современного историографа, строилась как заведомо предвзятая и направленная прежде всего лично против Миллера, чья «позиция была более объективна, и во всяком случае, более научна, чем построения Ломоносова» (Хлевов 1997а: 8).

Дискуссия заняла 29 заседаний Исторического собрания Академии. Ломоносов, объявляя славянами роксолан (сарматов), готов (германцев), пруссов (балтов), легко и логично доказывал на этом основании изначальное «славянство» варягов, а следовательно, и варяжских князей. В дальнейшем «антинорманистские» положения пополнил, и откорректировал В. Н. Татищев, дополнивший материалы Г.-З. Байера данными «Иоакимовой летописи» (возможно, утраченного в дальнейшем источника, основанного на текстах XI в.).

В. Н. Татищев, участник Полтавской баталии Петра со шведами, не признавал летописных варягов скандинавами, при весьма почтительном отношении к труду Г.-З. Байера (Татищев 1962:464). Правда, и к славянам он, в отличие от Ломоносова, относить их не стал, но объявил финнами, полагая, что Рюрик с братьями пришли из Финляндии «от королей и князей финляндских» (Татищев 1962:291). На исходе XVIII столетия, однако, основываясь на тех же источниках, получила поддержку не только «финская» (татищевско-болтинская) версия «антинорманизма» (Болтин 1793: 163), но и построенная на той же Иоакимовской летописи, и при этом вполне «скандинавская», атрибуция варягов в богатом яркими, хотя при этом и фантастичными положениями (вроде основания Москвы — Олегом в 880 г.) «Зерцале российских государей» Т. С. Мальгина (1794).

В ходе этих дискуссий, далеких от строгого и объективного исторического исследования, к началу XIX столетия определились научные основания и построенные на качественной «критике источников» положения «классического норманизма» в труде A. Л. Шлецера «Нестор». Сжато эти положения сводились к формуле: «скандинавы или норманны в пространном смысле основали русскую державу» (Шлецер 1809: 325).

По существу, на шлецеровских выводах, критическом анализе источников и оценке их данных основывался Н. М. Карамзин, который, по современной оценке, «впервые конституировал норманский теоретический тезис в обобщающем курсе русской истории, введя положение о норманстве призванных князей в число аксиом прошлого. Его труд стал связующим звеном между становящимся норманизмом XVIII века и устоявшимся норманизмом XIX столетия» (Хлевов 1997а: 18).

Именно этот «устоявшийся норманизм» в середине XIX столетия, после дискуссии Н. И. Костомарова и М. П. Погодина в «Пассаже» Санкт-Петербурга 19 марта 1860 г. (Клейн 1999: 91-101), стал «видовой» особенностью «петербургской научной школы». Во второй половине XIX столетия «антинорманизм» в тех или иных разновидностях развивают, по преимуществу, московские ученые, Ф. Л. Морошкин, М. Т. Каченовский, Н. А. Полевой, Д. И. Иловайский (правда, замечательный дилетантизмом своих построений труд директора художественного музея Императорского Эрмитажа и дирекции Императорских театров С. А. Гедеонова «Варяги и Русь» был издан в Петербурге в 1876 г.). Впрочем, наиболее значительные историки «московской школы», С. М. Соловьев в своей «Истории России с древнейших времен» (Соловьев 1959) и В. О. Ключевский в «Курсе лекций по русской истории» (Ключевский 1987), занимали позиции, которые сторонники «антинорманизма» не могли оценивать иначе, как «норманизм». При этом ни одной столь же целостной панорамы отечественной истории, как у названных авторов, с «антинорманистских» позиций создано не было.

Как и в XVIII, так и в XIX и XX вв. антинорманизм (как, впрочем, и крайние, «экстремистские» версии норманизма, распространенные, главным образом, в зарубежной — шведской, немецкой, английской — научной, научно-популярной и публицистической литературе) основывался на вненаучных, идейно-политических побуждениях. Эти побуждения, конечно, порою стимулировали вполне плодотворную разработку отдельных аспектов и тем, но были несовместимы с обобщением всего корпуса объективных научных данных, где многое противоречило принятым идеологическим установкам. Умолчание или подтасовка этих данных, подмена безусловно скандинавской этнической атрибуции «варягов» любой другой, от славянской до хазарской (!) в пушкинские времена, или — кельтской, в конце XX века, вели (и ведут) исследователей в тупик, очевидный, прежде всего, их современникам, а в неменьшей мере, и следующим поколениям историков.

Выходы из такого тупика обнаруживались, раз за разом, с расширением круга источников и углублением проблематики, возвращавшейся к эпистеме и парадигме «норманизма» со все более спокойным отношением к «остроте» проблемы, и с углублявшимся представлением о многолинейной сложности этнокультурных взаимодействий древности (как и последующих эпох, вплоть до современности). Вряд ли случайно, поколение за поколением и век за веком, платформою такого «возвращения», очагом рождения новых концепций, «ассимилировавших» норманизм (и преодолевавших антинорманизм!), становился Санкт-Петербург.

И дело не только в устойчивости петербургской научной традиции «примата источника над концепцией» (Аль 2001). Очевидно, глубинная взаимосвязь Санкт-Петербурга, в собственном его генезисе, с теми же «скандобалтийскими» процессами, что выводили Русь в IX столетии, а Россию — в начале XVIII на мировую и общеевропейскую арену, обуславливает способность к объективному и адекватному восприятию этих процессов. Без особой натяжки можно сказать, что сам по себе Санкт-Петербург, своим появлением и трехсотлетним существованием, представляет конечный и предельный аргумент, ultima ratio «норманской теории».

Неслучайно последовательные «антинорманисты» нередко приходят и к отрицанию «законности» существования Санкт-Петербурга в историческом и культурном пространстве России. Город, в котором триста лет концентрировались лучшие национальные ресурсы для продуктивного обмена с достижениями внешнего мира и создания новых, специфических российских (а не только исключительно «петербургских») форм культуры, экономики, политической жизни, не раз за эти же триста лет пытались вывести за пределы русской истории. Начиная с «проклятья царицы» — Быть Петербургу пусту! — и включая трехкратное «переименование» города — в Петроград (1914-1924), Ленинград (1924-1991) и снова Санкт-Петербург (с 1991 года и до наших дней, надо надеяться, навсегда) — идет мучительное освоение очевидного, для непредвзятого сознания, факта появления этого «скандобалтийского» города в русском пространстве — как наивысшей ступени развития европейского урбанизма Нового времени, и при этом — урбанизма России.

«Феномен Петербурга» во всей его многолинейности взаимосвязей как в настоящем, так и в прошлом (на протяжении многих веков, предшествовавших появлению Санкт-Петербурга), вероятно, позволит понять, по мере вовлечения проблематики «петербургики» в общий контекст «скандобалтики» (вплоть до «варангики»), непростую, но безусловную логику исторического процесса с его начальных времен и до наших дней (Лебедев 2001: 54-72; 2002: 3-5).

Ту самую логику, что непостижимо привела, в частности, генерального секретаря КПСС и президента СССР Михаила Горбачева на скамью «конунга викингов» в лофотенских палатах, восстановленных археологами, а ленинградского археолога Алексея Ковалева — к защите архитектурного наследия Санкт-Петербурга, а затем — на трибуну «демократического Ленсовета» 1990 года с последующим четырехкратным переизбранием в законодательный орган Санкт-Петербурга (1990,1994,1998,2002). Первым и главным действием этого «археологического вторжения» во власть современной России было возвращение «городу Ленина» — его исторического имени Санкт-Петербург (общегородской референдум 12 июня 1991 года); последним по времени — подготовка и представление Федерального закона об охране объектов культурного наследия народов России (подписанного Президентом РФ 25.06.2002).

Вряд ли инициатор обеих этих акций, как и его соратники, и современники и коллеги по «петербургской археологической школе» задумывались над тем, что в десятилетней нелегкой борьбе за свой Федеральный Закон они следуют древнесеверной максиме Med logum skali land byggja — «Законом должна страна строиться», итоговому и высшему порождению социального опыта «эпохи викингов» (Гуревич 1972а: 139-191). Однако действовали они, подчиняясь тому же стимулу, что и далекие предки, когда взывали к варяжским князьям, устами славянских послов: «…велика и обильна, а наряда [уклада, порядка, закона] в ней нятъ…» (ПВЛ 1926: 19).

Исторический опыт, и, в частности, опыт «петербургской научной школы» в неразрывном диапазоне от «скандинавистики» до «петербурговедения», востребован и реализован современной Россией, буквально на подсознательном уровне. И это делает тем более привлекательным, и, вероятно, значимым, возвращение к опыту исторического исследования, опубликованного на заре советской «перестройки» 1980-х.

По сути же, мы обращаемся заново, с опорою и на новый, непосредственный опыт работы во всех Скандинавских странах (недоступной для автора на предыдущем этапе), и на актуальные исследования скандинавских и западноевропейских коллег, археологов и историков, к углубленному изучению исторической действительности отдаленного, но нашего общего прошлого народов стран Европейского Севера, той тысячелетней давности «эпохи викингов», когда Европа становилась Европой, а в этой Европе — Русью стала — Русь.

К содержанию книги «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси» | К следующей главе