Вещеведение: наука или искусство

Термин «вещеведение» в советской археологии имеет резко выраженную негативную окраску. Эта традиция сложилась еще в конце 1920 — начале 1930-х гг., когда марксизм, ломая устойчивые представления об археологии, выдвигал на первый план задачи социально-экономической реконструкции первобытности. Вещь в такой системе представлений приобретала не самодовлеющее значение, как в предшествующей российской археологии, а служила символом человеческой деятельности. «Вещи важны для нас не сами по себе, — писал В.И. Равдоникас, — но только как знаки общественных отношений, знаки, по которым можно восстановить формы социальной жизни человеческих обществ» [Равдоникас В.И., 1930, с. 21]. В 1933 г. вышла статья В.Ф. Кипарисова, специально посвященная вопросам философского обоснования вещи как исторического источника. Автор со ссылками на классиков отчетливо сформулировал основной ракурс изучения вещи — «…в исторической вещи предметом изучения для историка является не вещь в ее натуральной телесности и закономерностях, а историческая опосредованность деятельностью человека». [Кипарисов В.Ф., 1933, с. 3]. Таким образом, издержки марксизма в советской археологии 1920 — 30-х гг. не способствовали углублению знаний об источнике. Более того, термин «вещеведение», как впрочем и многие другие в тот период, приобрел статус не только научного, но и политического обвинения. Особенно преуспел в этом С.Н. Быковский: формально-типологический метод в его интерпретации соответствовал «общественному сознанию кулака и нэпмана», а вещеведение служило показателем «социального страха падающих классов» [Быковский С.Н., 1931, с. 4].

[adsense]

В середине 1930-х гг. после эйфории «социологического схематизма» со страниц археологических изданий стали раздаваться призывы вернуться к конкретной истории, обратить пристальное внимание на источник. Но, несмотря на это, на термине «вещеведение» так и осталась лежать печать проклятия «наивного марксизма».

Со второй половины 1930-х гг. археология вновь вернулась к вещи, но уже с новым пониманием задач ее исследования. Вещь изучалась чаще всего с позиций формальной систематики. Ядром таких археологических исследований и их конечным результатом становится типологическая и хронологическая классификация предметов материальной культуры. Очень наглядно это демонстрируют диссертации того периода. Из вещи извлекалась строго определенная информация, характеризующая в первую очередь ее место во времени и пространстве, а также ее отношение к
существующим категориям вещей (аналогии типам). Особой популярностью пользовались несложные статистические процедуры, интуитивные классификации по принципу сходства/несходства. Конечная же цель исторического исследования — реконструкция жизни и быта древнего человека — решалась, как правило, во вторую очередь. Обычно в заключении диссертаций и крупных монографий существовали главы: «Хозяйство», «Общество», «Идеология» (название могло меняться). Система доказательств и выводов в этих главах не требовала специальной методики реконструкции, особых знаний источника. Она представляла собой линейную цепочку простых логических заключений типа: наконечники стрел — охота, глиняные грузила — рыболовство и т.п. Результаты анализов, полученные естественными методами, служили лишь иллюстрацией к работе и не имели статуса источника. Так постепенно от борьбы с вещеведением археология погружалась в пучину «вещеневедения».

В последние 10-15 лет интерес к вещи и ее информативным возможностям резко возрос. В большей степени это связано с широким использованием методов естественных наук. Собственно же археологическая методика наблюдений и искусства делать выводы в работе с источниками (вещами) не получила должного внимания и развития. К термину «вещеведение» современные археологи относятся с улыбкой, вспоминая азбучные истины университетских учебников археологии. На мой взгляд, вещеведение (знание вещи) — это искусство воссоздавать историю вещи или, по меткому выражению М.П. Грязнова, рассказать ее «биографию». Эти «маленькие истории» в совокупности рисуют живое полотно жизни древнего человека, «одушевляют» мертвые вещи, создают подлинно историческую реконструкцию давно ушедших эпох.

Когда мы говорим «реконструкция», то имеется в виду прежде всего моделирование, основанное на закономерностях, заложенных в самом источнике. Как и всякое моделирование, реконструкция — это огрубленный образ прошлой исторической действительности, точнее одна из версий, базирующаяся на тех особенностях источника, которые привлекли внимание автора реконструкции. В создании версий участвуют два основных фактора: субъективный и объективный. Причем последний всегда опосредован первым [Глушков И.Г., Захожая Т.М., 1992].

Для того, чтобы выделить «след» (закономерность или особенность), необходимо его увидеть; а чтобы его увидеть, надо знать, что искать и на что смотреть. Все перечисленное можно реализовать, если представлять (понимать) процесс или процессы, в результате которых эти следы остаются. Данный путь — наиболее общий, присущий в целом восприятию человека, когда отношения между человеком и вещью взаимообусловлены и определены. Человек знает как изготавливается
вещь, для чего она предназначена, чем может служить и чем служит. Образно это запечатлел С.Я. Маршак в сказке «Кошкин дом»: «Вот это стол — за ним едят, вот это стул — на нем сидят». Неестественное функционирование вещей в культуре представить значительно сложнее, так как нарушена логическая цепочка: предназначение — технология — использование. Порой даже носитель культуры не может себе представить все возможности конкретного использования того или иного предмета своей же культуры. Например, у юного и взрослого читателя вызывает недоумение и смех Человек Рассеянный с улицы Бассейной, когда «вместо шляпы на ходу он надел сковороду, вместо валенок перчатки натянул себе на пятки».

Современный человек, знакомый с данной категорией вещей, понимает, как глупо использовать сковороду вместо шляпы, несмотря на их некоторое внешнее сходство. Однако, такое понимание вещей свойственно только людям — современникам вещей, когда не утеряна функциональная связь человека и вещи, не утрачен язык вещей. С другой стороны, понимание мира вещей человеком зависит от культурных стереотипов, то есть от специфических стандартов поведения и восприятия определенного набора вещей в той или иной культуре. Любая вещь может быть понята только в том случае, если имеется опыт общения между ней и человеком. Показательный пример — покупка какого-то агрегата, которым вы никогда не пользовались (или не собирали), предполагает изучение инструкции пользователя или ознакомление с опытом работы на нем непосредственно под руководством того, кто хорошо разбирается в принципах его устройства и работы. Если опыт общения между человеком и вещью отсутствует, то вещный культурный контекст с одними стереотипами субъект-объектных отношений может быть непонятен и отторгнут культурой с другими стереотипами.

Например, человек — представитель любой индустриальной культуры, современник машин и станков всегда в целом определит деталь от станка или какого-либо устройства, хотя может и не знать ее конкретного назначения. Этот информационный разрыв несложно преодолеть с помощью справочной литературы. Человеку — представителю неиндустриальной культуры непонятно не только конкретное назначение, но и смысл большинства деталей и приспособлений, хотя он может объяснить их в поведенческих стереотипах своей культуры, найти им применение по-своему (вспомните как индейцы объясняли значение слова «слон» в «Зверобое» Фенимора Купера: «Зверь с двумя хвостами»; самолет — «железная птица» у многих коренных народов Сибири; изображение на экране мчащегося поезда (киноаппарат) вызывал ужас у тех, кто первый раз смотрел кино и т.д.). Преодолеть этот информационно-технический разрыв можно лишь при общении (обучении) с вещным миром и отношениями другой более индустриально развитой культуры.

Вещный мир древних культур еще более сложен для понимания и реконструкции, так как связан с особенностями восприятия и понимания вещей в условиях двойного информационного разрыва. Во-первых, у современного исследователя отсутствуют технико-информационные стереотипы восприятия (понимания) вещей древними. Данную информационную лакуну нельзя заполнить общением с аналогичной синхронной вещной культурой, так как таковой не существует из-за второго — хронологического разрыва. При наличии этих двух разрывов археолог не в состоянии адекватно оценить и понять древнюю вещь или следы, оставшиеся от нее, так как у него отсутствует опыт общения с изучаемой вещью. Каковы же основания для реконструкции в этом случае и что лежит в ее основе?

В первую очередь реконструкция базируется на общечеловеческой логике (стереотипах) поведения и осознания предметов и явлений. Что же скрывается за этой общечеловеческой логикой? «В филогенезе и онтогенезе человека, — пишет Е.М. Колпаков, — формируется широкий набор ситуаций… или, иначе говоря, вырабатывается широкий набор признаков, по которым полезно оценивать сходство объектов для осуществления нормальной (выделено мною — И. Г.) жизнедеятельности» [Колпаков Е.М., 1991, с. 9]. Другими словами, все объекты, принадлежащие некоторому классу эквивалентны с точки зрения связанного с ним поведенческого решения [Клике Ф., 1983, с. 158). Таким образом, деятельностно-психологические стандарты, базирующиеся на адаптации человека как вида к окружающей действительности, создают те необходимые основания, которые позволяют связывать поведенческие стереотипы древнего и современного человека. Устройство мозга, руки, ноги, кинематика движений глаза, уши, реакции на раздражения не изменялись на протяжении десятков тысячелетий. Холодное остается холодным, легкое — легким, гладкое — гладким. Захват камня рукой предполагает определенные размеры камня, его вес, форму, твердость. Использование углублений, емкостей, ниш решает задачи хранения, собирания, проживания и т.д. Другими словами, здравый смысл исследователя основывается на тысячелетних стереотипах поведения, единых для современного человека и, например, человека бронзового века, так как они основаны на знании того, что укол связан с острием, разрез с лезвием, в камень без углубления не нальешь воду, схватить удобнее всего то, что вмещается в руку и т.д.

Таким образом, реконструкция на основе здравого смысла (общечеловеческой логики) в определенной мере адекватно может оценить ту или иную вещь. Человек всегда поймет результат человеческого труда лучше, чем изделия нечеловеческого разума (вспомните «Пикник на обочине» А.Н. и Б.Н. Стругацких: версии интерпретации Зоны). В научной фантастике описываются различные миры, казалось бы кардинально непохожие на человеческий. Но в основе всякой фантазии, пусть даже созданной методом «от противного», лежит человеческая природа. Придумывая разных чудовищ, писатель «тасует» вполне реальные признаки различных существ. В их описании также существуют человеческие стереотипы: куда помещать (или не помещать) рот, где должен быть расположен нос и т.д. Таким образом, даже в своей самой безудержной фантазии люди опираются на общечеловеческие стереотипы поведения, отталкиваясь от них, видоизменяя или привлекая их. Это и дает основания использовать данные стереотипы для реконструкции вещного мира некогда существовавших людей. Однако, реконструкция по здравому смыслу — первый, наиболее общий уровень понимания древних вещей. Такая реконструкция не конкретизирована опытом общения с категориями предметов различных по материалу, технологии, использованию. На этом уровне осознания и восприятия предмета даже не встает вопрос о реконструкциях определенных, конкретных культурных стереотипов. Уровень материала, технологии и использования предполагает формирование признаков и моделей их поведения в различных условиях функционирования (эксперимент, наблюдение над вещью в мертвой культуре). Здесь проявляется такое качество как «чувство» или знание вещи. На мой взгляд, «чувство вещи» — способность прогнозировать на основании одних признаков появление и поведение других. С появлением прогностических функций расширяется спектр реконструктивных версий и углубляется их признаковое обоснование. Именно этот уровень предполагает реконструкцию вещи или ее использование по оставленным следам.

Духовный статус вещи (идея, вложенная человеком) формируется на основании осознания предназначения вещи («вещь должна служить для…»), свойств предмета («вещь должна обладать…») и технологии ее изготовления («вещь должна быть сделана…»).

Предназначение формируется из необходимости, возникающей в ходе практической деятельности по удовлетворению своих потребностей (пища, защита, одежда и т.д.)

Свойства материала — результат знаний, полученных в процессе общения человека с природой.

Алгоритм изготовления (схема создания вещи) — творческий акт, связывающий цель, функцию и материал.

[adsense]

Это означает, что в любой вещи заложена информация о всех трех блоках, позволяющая восстановить ее природу на уровне различных исследовательских версий. Наиболее доступен блок, связанный с общим предназначением (категории в типологии: ножи, наконечники стрел, сосуды, скребки и т.п.), затем блок, содержащий информацию о материале (свойства, характер, особенности, приемы воздействия). Материал остался практически неизменным как для древнего, так и для современного человека. Технология и конкретная функция вещи может быть восстановлена лишь частично, так как творчество (уровень мастерства, художественно-технического воплощения, способность прогнозировать, абстрактно мыслить) невозможно реконструировать в должной степени. В лучшем случае может быть предложена лишь версия, наиболее полно учитывающая на данный момент все имеющиеся признаки и закономерности их проявления.

С усилением специализации и стандартизации производства эвристические возможности вещи для реконструкции личности человека значительно снижаются. Вещный мир начинает обладать самоценностью (человек-пользователь, а не человек-производитель) [Головнев A.B., 1992]. Мир вещей и мир людей становятся равными и противоречат друг другу — искусственный интеллект конкурирует с мозгом, роботы вытесняют человека. Характер отчуждения столь глобален, что вряд ли за монокристаллом можно увидеть человека или в роботе разгадать характер его создателя. Философская и методологическая значимость этой темы очевидна. Наиболее ярко она проявилась в научной фантастике — противостояние (война) роботов и людей.

Помимо общей логики эволюции духовного статуса вещи, для нас важно, что методически современные стандартизованные и специализированные предметы не поддаются тому анализу, который применим к предметам прошлого. Никакое опытное исследование не может прервать полосу отчуждения между вещью и человеком в современном мире. Для предметов древней культуры эксперимент, наоборот, играет первостепенную роль в создании реконструктивных моделей.

Опытное (экспериментальное) общение с древней вещью помогает приобретению дополнительного знания о ней. Так, Г.Ф. Коробкова в полемике с Р. Эшером выступает против такого тезиса, как «эксперимент ради эксперимента». Она пишет, что «постановка задач эксперимента должна быть тесно связана с археологией и вытекать из задач, стоящих перед ней, во избежание превратиться в модель опыта ради опыта» [Коробкова Г.Ф., 1987, с. 36]. Парадокс ситуации заключается в том, что археолог ставит опыты (эксперименты) с вещью в первую очередь ради приобретения опыта общения с ней, выявления серии признаков, помогающих «почувствовать» вещь. В этом смысле эксперимент ради зксперимента столь же, а может быть и в большей степени необходим археологу, как и эксперимент «в тесной связи с историческими задачами и проблемами».

Более глубокий уровень реконструкции предполагает выдвижение версии по воссозданию этнических стереотипов видения вещи. Однако, на мой взгляд, на археологических материалах это практически невозможно. На уровне технологии, материала и использования мы начинаем понимать вещь через ее объективные свойства, но вряд ли можно исследователю осознать те особенности, которые лежат в основе осознания вещи древним человеком в процессе становления его самоосознания.

Механизм любой реконструкции базируется на признаках и закономерностях их проявления. Как бы археолог на старался следовать за источником, воссоздание утраченных частей предмета, вещи, объекта пробуждает воображение (следовательно, опыт, знание, восприятие), которое, опираясь на источник, создает образы предмета (изготовление, использование, старение). В этом отношении любая реконструкция — лишь частная исследовательская версия «того, что могло быть когда-то, но не обязательно это было так». Между тем, источник не только пробуждает воображение, но и ограничивает его своей полнотой и возможностями. Появление новых источников может значительно расширить область наших знаний, а, следовательно, конкретизировать реконструкцию по здравому смыслу. С данной точки зрения реконструктивный процесс — постоянное ограничение исследовательских версий, снижение вероятностности наших выводов. Реконструкция не может исчерпываться одной моделью, это процесс постоянно углубляющегося разнообразия версий. В поиске истины археолог ведет себя как детектив, отыскивая новые следы, ставя эксперименты, получая информацию и вновь обращаясь к следам.

Здесь уместно обратиться к двум моделям детективного расследования, представленным в классическом детективном жанре. Эти модели отражают две стороны расследования (в нашем случае два уровня реконструкции). Одна связана с моделированием общечеловеческих стереотипов и персонифицирована в колоритной фигуре патера Брауна — героя рассказов Гилберта Честертона. Другая, базирующаяся на логическом и точном сопоставлении признаков и следов, принадлежит Шерлоку Холмсу — сыщику, приключения которого описывал Конан Дойл. Безусловно, кажется странным, что анализу подвергаются методы и герои, являющиеся плодом воображения их авторов. Однако, эти методы основаны на глубоком знании психологии человека и его поведения.

Метод Брауна. Только общность человеческой природы и стереотипов поведения позволяла Брауну раскрывать преступления и разыскивать преступников. «Я не изучаю человека снаружи. Я пытаюсь проникнуть внутрь. Я поселяюсь в нем, у меня его руки, его ноги, но я жду до тех пор, покуда я не начну думать его думы, терзаться его страстями, пылать его ненавистью… когда я пытаюсь представить себе то душевное состояние, в котором крадут или убивают, я всегда чувствовал, что сам способен украсть или убить только в определенных психологических условиях — именно таких, а не иных. Тогда мне становится ясно кто преступник». (Тайна отца Брауна, Тайна Фламбо). В этих рассуждениях заложен глубокий смысл сопереживания, причем это сопереживание основывается на опыте общения в той или иной ситуации. Не случайно, люди в поисках забытой вещи пытаются воссоздать свои мысли и действия в момент потери или в поисках беглеца пытаются представить, что бы они сами делали в данной ситуации. В русском языке есть специальная идиома: «Поставь себя на мое место», то есть пойми мои действия. Метод сопереживания, очевидно, может быть использован в общении с людьми, в силу того, что все люди обладают схожими адаптивными реакциями. Часто этот прием (логика людей и нелюдей) находит отражение в научной фантастике, когда писатель пытается представить мировосприятие и модели поведения человека и нечеловека на основе человеческих знаний.

Вместе с тем, метод сопереживания лишь отчасти годится для реконструкции вещной среды. На уровне здравого смысла (реконструкция по здравому смыслу) можно представить, как бы ты сам сделал ту или иную вещь и как ее можно использовать. Однако, эту первоначальную версию необходимо проверить (ограничить) не только умозрительным анализом, но и эмпирическим опытом общения с данной категорией предметов, а также теми конкретными признаками, которые представлены в источнике.

Дедуктивный метод начал складываться еще в произведениях Эдгара По. В диалогах Дюпона раскрывается логический механизм тонких умозаключений. А. Конан Дойл устами Шерлока Холмса так описывает метод дедукции: «При решении …задач очень важно уметь рассуждать ретроспективно …Из 50 человек лишь один умеет рассуждать аналитически, остальные же мыслят синтетически… Большинство людей, если вы перечислите им факты один за другим, предскажут вам результат. Они могут мысленно сопоставить факты и сделать вывод, что должно произойти то-то. Но лишь немногие, узнав результат, способны проделать умственную работу, которая дает возможность проследить, какие же причины привели к этому результату. Вот зту способность я называю ретроспективными или аналитическими рассуждениями» (Этюд в багровых тонах).

Реконструкция, построенная по этому методу, глубже и детальнее. Она строго учитывает и логически объясняет поведение признаков-индикаторов. Такая реконструкция предполагает определенный уровень признакового восприятия и «общения» с вещью, знание ее технологии и версий о ее использовании.

[adsense]

Дедуктивные идеи присущи не только детективному жанру, но и некоторым археологическим исследованиям. Например, перед М.П. Грязновым вещь представала не как законченное во всех отношениях произведение рук человека, а как бы в некоем контексте, в котором она имела свое место и играла определенную роль. Вещь была частью какой-то более развернутой системы, детали которой предстояло еще выяснить и установить. М.П. Грязнов писал по этому поводу: «Мы, археологи, часто забываем о том, что в наши руки редко попадают вещи в своем первоначальном виде. Обычно мы имеем дело только с той частью предмета, которая не подвержена разрушительному действию времени. Мы же об этом забываем и часто не делаем даже попыток восстановить предмет в его первоначальном виде, дополнить его недостающие или утраченные части» [Грязнов М.П., 1964, с. 73].

Для того, чтобы определить роль и место вещи в контексте человеческой деятельности, а, следовательно, раскрыть характер самой деятельности, необходимо знать: на что смотреть в вещи? как смотреть? и как извлечь информацию?

Эти вопросы как никакие другие характеризуют и настоящую работу в области технологии керамики, раскрывая перед читателем весь набор признаков, которые целесообразно учитывать при реконструкции древнего гончарства по археологическим материалам.

В этот день:

Дни смерти
1870 Умер Поль-Эмиль Ботта — французский дипломат, археолог, натуралист, путешественник, один из первых исследователей Ниневии, Вавилона.
1970 Умер Валерий Николаевич Чернецов - — советский этнограф и археолог, специалист по угорским народам.
2001 Умер Хельге Маркус Ингстад — норвежский путешественник, археолог и писатель. Известен открытием в 1960-х годах поселения викингов в Л'Анс-о-Медоузе, в Ньюфаундленде, датированного XI веком, что доказывало посещение европейцами Америки за четыре века до Христофора Колумба.

Рубрики

Свежие записи

Обновлено: 09.03.2015 — 16:08

Счетчики

Яндекс.Метрика
Археология © 2014