Уезжать или оставаться? (1917—1921)

И вот произошла Февральская революция, а за ней вскоре последовал и октябрьский переворот. На страну надвигались разруха и гражданская война. Людям предстояло решать вопрос, как выжить, а не как жить, науке — сохранится ли она вообще, а не как ей надо дальше развиваться.

Не приходится говорить о том, что все археологи радостно встретили Октябрь, но неверно было бы утверждать, что все они проявили себя ярыми врагами победителей. Спектр мнений был достаточно широк. Известный исследователь енисейских курганов и наскальных изображений А. В. Адрианов резко выступал против новой власти и был расстрелян в 1920 году в Томске в возрасте шестидесяти шести лет ¹. Напротив, Г. А. Бонч-Осмоловский, по свидетельству его первой жены О. Г. Морозовой, во врангелевском Крыму страстно ждал прихода большевиков ².

[adsense]

Родители Глеба Анатольевича были народовольцами, а потом эсерами, и сам он в известной мере участвовал в их нелегальной деятельности ³. В 1900—1908 гг. в социал-демократической партии состоял П. П. Ефименко (партийная кличка «Капитан»). Скорее всего, с эсерами был связан Б. А. Куфтин, исключенный в 1911 г. за революционную пропаганду из Московского университета и вынужденный закончить образование за рубежом. Молодежь жаждала обновления России.

Были потенциальные союзники у коммунистов и среди более старших, а именно тех, кто призывал к борьбе с рутиной, к ниспровержению традиций. Таковы В. Э. Мейерхольд в театре, футуристы — в поэзии и живописи. Таков и Н. Я. Марр, волею судеб оказавшийся в 1918 году во главе русской археологии.

В целом отношение к переменам было все же, если не целиком отрицательным, то во всяком случае — крайне настороженным. В первую очередь отталкивало от большевиков поругание ими национальных традиций и святынь. Брестский мир, отдавший Германии коренные русские земли и такой центр нашей культуры, как Псков. Закрытие монастырей и разграбление накопленных ими за века культурных сокровищ. Пылающие по всей России дворянские усадьбы с их картинными галереями и библиотеками. Добавьте к этому красный террор, аресты и расстрелы интеллигенции, экспроприацию квартир, библиотек, коллекций художественных произведений.

Оставалось или бежать куда глаза глядят или затаиться, чтобы переждать страшное время в надежде на лучшее. Покинули страну председатель Московского археологического общества графиня П. С. Уварова и председатель Императорской археологической комиссии граф А. А. Бобринский, всей жизнью, всеми корнями связанные со старой Россией. Но уехали и люди неродовитые, из чисто академической среды, Н. П. Кондаков и М. И. Ростовцев. Они думали, что в новых условиях не будет возможности спокойно заниматься любимым делом. Опасения их были ненапрасными. Ученик Кондакова — знаток христианского искусства Д. В. Айналов за двадцать послереволюционных лет не смог опубликовать в СССР почти ничего по своей прямой специальности. Уезжали и молодые археологи.

Для большинства отъезд был концом их научной деятельности. Ничего в области науки не создал в эмиграции Бобринский. Уварова написала лишь воспоминания.

Семидесятишестилетний Кондаков был встречен в Софии и в Праге с большим почетом. Вокруг него собрался кружок археологов и искусствоведов, издавший в 1927—1940 годах одиннадцать выпусков «Seminarium Kondakowianum». Сам академик напечатал четыре тома «Русской иконы» (Прага, 1928—1933). В основном это перепевы давнишних работ. Лишь могучий талант сорокасемилетнего Ростовцева не только не угас, а развернулся во всю мощь за рубежом, но оторванный от коллекций и русских изданий он вынужден был оставить свои старые темы. Молодежи приходилось переквалифицироваться. Уже ничем не проявил себя вне России удачно начинавший там В. В. Саханев. Разве что в Маньчжурии В. Я. Толмачев, В. В. Поносов и А. С. Лукашкин вели разведки вокруг Харбина и публиковали статьи об обнаруженных памятниках.

Оставшиеся были обречены на голод, холод, утеснения и полную неопределенность. Иные не уехали только потому, что просто не представилось возможности. Мысль об эмиграции все время мелькает на страницах дневника Ю. В. Готье ⁴, но он так и не стронулся с места. Кое-кто надеялся, что большевики скоро падут, и жизнь вернется в старое русло. Другие смотрели на вещи трезвее, но считали своим долгом быть «с моим народом, там где народ, к несчастью, был» (А. А. Ахматова). Слабые не выдерживали. Исследователь неолита Приладожья профессор университета А. А. Иностранцев покончил с собой в голодном и насквозь промерзшем Петрограде в 1918 году ⁵.

Те же, кто думал не только о выживании, видели свою задачу в том, чтобы в этих чрезвычайно тяжких обстоятельствах сберечь традиции и сокровища русской культуры, оградить их от уничтожения, сохранить музеи, библиотеки, университеты, способствовать просвещению народа, по-прежнему сеять разумное, доброе, вечное. На этой платформе удалось достичь какой-то договоренности с правящими кругами. Пока что они вроде бы хотели открыть путь к знаниям и культуре народу и, если не сразу, то достаточно рано пошли на привлечение к работе старой интеллигенции — преподавателей, служащих музеев и библиотек. Появился термин «буржуазные специалисты» или «спецы», но появились и приставленные к ним для руководства и контроля проверенные товарищи комиссары — институт, изобретенный, кажется, Троцким, «красные директора». Спецам выдавали пайки, и среди интеллигенции дебатировался вопрос, не продаются ли за них согласившиеся сотрудничать с большевиками.

При такой расстановке сил наблюдалось немало нового в жизни науки и всей страны. Послереволюционные годы отмечены быстрым ростом сети музеев и краеведческих обществ. По данным 1927 года, за десять лет число таких обществ возросло с 61 до 1112, а музеев — с 94 до 576 ⁶. Люди, вошедшие в эти объединения, спасли множество культурных ценностей, оказавшихся под угрозой гибели в годы Гражданской войны. Если комиссары, занимавшиеся национализацией картинных галерей и библиотек, бессистемно сваливали их в какие-то склады, из-за чего в наших музеях столько «потретов неизвестного кисти неизвестного художника», то здесь вещи, перевезенные в музеи из имений и монастырей, получали необходимую документацию. Краеведы усиленно занимались и археологией. Их публикации мы нередко используем и сейчас. Назову хотя бы статьи В. И. Смирнова из Костромы или книжечки о древностях Изюмщины Н. В. Сибилева.

[adsense]

Деятельность местных любителей старины направлялись ЦБК — Центральным бюро краеведения, возглавлявшемся Д. Н. Анучиным и непременным секретарем Академии наук С. Ф. Ольденбургом. Активным сотрудником ЦБК был А. А. Спицын.

В двадцатые годы открыты и новые университеты. Они стали центрами подготовки археологов. В Саратове преподавали Ф. В. Баллод (до высылки за рубеж) и П. С. Рыков (его ученики — И. В. Синицын, П. Д. Степанов, Т. М. Минаева, Н. К. Арзютов), в Самаре — В. В. Гольмстен (ее ученики — К. В. Сальников, A. И. Тереножкин, А. А. Марущенко), в Иркутске — Б. Э. Петри (его ученики — Г. Ф. Дебец, Г. П. Сосновский, М. М. Герасимов, П. П. Хороших, в какой-то мере А. П. Окладников), в Перми — А В. Шмидт, в Харькове — А. С. Федоровский, в Казани — В. Ф. Смолин, в Смоленске — Е. Н. Клетнова и А. Н. Лявданский, в Одессе — М. Ф. Болтенко.

Самые сильные школы сложились, конечно, в столичных университетах, куда после закрытия в 1922 году Московского и Петроградского археологических институтов была перенесена подготовка специалистов в данной области. В Москве на факультете общественных наук преподавали, удачно дополняя друг друга, B. А. Городцов, учивший студентов технике раскопок, музейному делу, работе с коллекциями, и Ю. В. Готье, давший первые опыты исторических построение на археологическом материале. Читали лекции также Н. И. Новосадский, А. А. Захаров,
C. К. Богоявленский. Среди выпускников первой половины 1920-х годов Б. Н. и О. А. Граковы, В. П. Левашова, М. Е. Фосс, А. В. Арциховский, С. В. Киселев, А. П. Смирнов, А. Я. Брюсов, П. А. Дмитриев.

Параллельно археология развивалась на естественном отделении физико-математического факультета МГУ, где после революции открыли кафедру антропологии. Профессорами тут были Д. Н. Анучин, Б. С. Жуков, Б. А. Куфтин, а среди слушателей — С. П. Толстов, М. В. Воеводский, О. Н. Бадер, Е. И. Горюнова. Эта школа предпочитала говорить о единой науке — палеоэтнологии, объединяющей археологические материалы с антропологическими и этнографическими, разрабатывая всю их совокупность естественнонаучными методами.

В Петрограде подготовке молодежи посвятили себя А. А. Спицын, А. А. Миллер, Б. В. Фармаковский, П. П. Ефименко. Первый играл ту же роль, что и Городцов в Москве. Второй был выдающимся методологом, мастером полевых исследований, человеком с широкими знаниями в области истории культуры. Петроградский университет окончили М. И. Артамонов, А. А. Иессен, Т. С. Пассек, Б. Б. Пиотровский, Н. Н. Воронин. Палеоэтнологическое направление в ПГУ было представлено на географическом факультете С. И. Руденко и С. А. Теплоуховым.

Городцовская школа была тесно связана с Историческим музеем, жуковская — с Музеем антропологии МГУ и Музеем центрально-промышленной области, ею и созданным. В Петрограде А. А. Миллер, С. И. Руденко, С. А. Теплоухов, Г. А. Бонч-Осмоловский работали в Этнографическом отделе Русского музея.

Итак, преемственность в развитии науки не была прервана. 29 января 1918 года Ю. В. Готье отметил в своем дневнике: «удивляюсь на наших студентов, которые, хотя и в малом числе, но упорно являются слушать курс доисторической археологии» ⁷. В 1919 году в промерзшем и голодном Петрограде сотрудники Эрмитажа готовили выставку последних археологических находок ⁸.

Но и в университетах, и в музеях, и в краеведческих обществах археологические исследования составляли только часть комплекса многих других. Центрами же этих исследований были до революции Императорская археологическая комиссия и археологические общества в Петербурге и Москве. Деятельность обоих добровольных объединений после октябрьского переворота сошла на нет. Вместо эмигрировавшей П. С. Уваровой председателем МАО был избран Д. Н. Анучин. Но ему было под восемьдесят, и в новых трудных условиях он не смог сплотить вокруг себя разбредавшихся членов общества. Со смертью ученого в 1923 году оно прекратило свое существование. Разумеется, не было и речи ни о созыве очередного съезда, ни о продолжении издания «Древностей», «Материалов по археологии Кавказа» и т. д. Жизнь в Русском археологическом обществе заглохла чуть позже, в 1924 году, но издать и оно не смогло ничего.

Оставалсь Археологическая комиссия. После эмиграции ее председателя А. А. Бобринского на его место был избран известный своими раскопками древнеармянского города Ани языковед Н. Я. Марр. Только один член ИАК — А. А. Спицын возражал против этой кандидатуры (за что его потом держали в тени). Все же другие проголосовали «за». Вероятно, играло свою роль то, что Марр сразу после Октября пошел на сотрудничество с большевиками и, следовательно, мог отстоять Комиссию от любых неприятностей. Именовать ее стали не «императорской», а «государственной», и в 1918 году она даже смогла выпустить три книги своих «Известий» (вып. 65 и 66 и прибавление к вып. 65).

Положение у комиссии все же было шатким. Ведь ранее она входила в Министерство императорского двора, а теперь ни двора, ни такого министерства уже не было. Поэтому в 1918—1919 годах были предприняты усилия для реорганизации учреждения. Больше всего для этого сделал Б. В. Фармаковский, предложивший создать на базе ИАК Академию археологии и искусствознания. С этим проектом обратились в Москву. Ведавший отделом науки народного комиссариата просвещения М. Н. Покровский сказал, что открыть академию можно, но не под таким несозвучным эпохе названием. Предложил свое — Академия материальной культуры. При утверждении декрета В. И. Ленин добавил еще одно слово — «истории». Так в 1919 году родилась Российская академия истории материальной культуры (РАИМК), с 1926 года ставшая «Государственной» (ГАИМК) ⁹.

Существует версия, что создание Академии материальной культуры большевики разрешили в пику учрежденной в Москве Н. А. Бердяевым и другими философами идеалистами Вольной академии духовной культуры ¹⁰. Если это верно, археологи могли рассчитывать на благожелательное отношение новой власти в самые трудные годы.

Названию сперва не придавали значения, но позже оно было провозглашено принципиально важным. Археология-де — буржуазная наука, а история материальной культуры — марксистско-ленинская. Между тем этот термин явно сужает рамки научной дисциплины. Почему только материальная культура? А духовная? Ведь археологи изучают наскальные рисунки и каменные изваяния, жертвенные места и храмы, а в первую очередь древние могилы, дающие представление о погребальном обряде разных эпох. Все это следы духовной жизни наших предков, и все это тоже объекты археологического анализа.

Так или иначе навязанное свыше название едва ли не единственное проявление нажима верхов на новое учреждение. Года до 1929 оно жило относительно спокойно. Руки у властей не доходили до такого мелкого подразделения и до таких неактуальных тем. Может быть, сказывалось и то, что во главе ГАИМК стоял сочувствующий коммунистам Н. Я. Марр. Но он заглядывал в Академию редко, имел много других ответственных должностей (директор Публичной библиотеки, председатель Комитета по делам малых народов ВЦИК, вице-президент Академии наук), часто ездил в командировки за рубеж и по стране (Чувашия, Абхазия). Фактически жизнь ГАИМК определяли в 1920-х годах товарищи председателя востоковед В. В. Бартольд и антиковед С. А. Жебелев и ученый секретарь Б. В. Фармаковский.

В состав Академии вошли и московские ученые Д. Н. Анучин, В. А. Городцов, Ю. В. Готье, И. Э. Грабарь, позже Б. С. Жуков, Б. А. Куфтин, Д. Н. Эдинг. Было создано Московское отделение ГАИМК, но до 1930-х годов оно в сущности лишь числилось на бумаге. Москве нужен был свой археологический центр. Возник он лишь в 1923 году.

В те же годы появляются соответствующие центры на периферии — Всеукраинская археологическая комиссия (позже комитет) в Киеве и Туркестанский комитет по делам охраны памятников искусства и старины в Ташкенте в 1921 году, Азербайджанский археологический комитет в 1923.

Итак, археологию в России после революции удалось сохранить. Это много значило. Напомню, что такие вспомогательные исторические дисциплины, как геральдика, генеалогия, прекратили свое существование. Считалось, что заниматься подобными предметами значит лишь тешить дворянскую спесь. Возрождаются эти дисциплины только сейчас. Удалось уберечь музейные фонды, в значительной мере кадры ученых, понемногу готовить им смену. О широкомасштабных раскопках нечего было и думать, но небольшие кое-где продолжались то силами краеведов, то силами студентов ¹¹.

В 1919—1922 годах Ф. В. Баллод исследовал Золотоордынский Увек. Он писал: «Холера, тиф, сыпной и брюшной, голод… — вот те условия, при которых приходилось работать» ¹². (В романе Бориса Пильняка «Голый год» рассказано об этом. Баллод назван Баудеком.) Огромного успеха достиг в 1920—1923 годах С. А. Теплоухов, изучавший Минусинскую котловину и на основе раскопок разнотипных погребальных памятников создавший периодизацию енисейских древностей, не утратившую ценности и сегодня.

Из этих позитивных моментов не следует, что в начале 1920-х годов в нашей археологии все обстояло не так уж плохо. Закрытие Русского и Московского археологических обществ и ученых архивных комиссий безусловно настораживало. Политика большевиков свидетельствовала о полном разрыве с национальными традициями, о пренебрежении к культурному наследию. Будущее тревожило, оставалось крайне туманным.