В 1997 и 1999 гг. на многослойном поселении Танай-4А, исследовавшемся Кузбасской лабораторией археологии и этнографии ИАЭт СО РАН и КемГУ под руководством В.В. Боброва, были обнаружены три костяных «стержня», увенчанные головами антропо-, зоо- и орнито- морфного персонажей (Бобров В.В., 1997, с. 142, рис. 2; Бобров В.В., Жаронкин В.Н., 1999, с. 254, рис. 1.-9; Археологические памятники…, 2000, с. 75-76; Бобров В.В., 2001, с. 226, рис. 22.-1).
Рис. 1. 1 — Танай-4А; 2, 3 — Самусь-IV; 4, 7, 8, 11 — Средний Енисей; 5 — Восточная Монголия; 6 — Абакан; 9 — Омский областной краеведческий музей; 10 — р. Нура, Целиноградская область
Автор находок полагает, что перечисленные изделия характерны для «неолитических мо¬гильников… кузнецко — алтайской культуры, выделенной А.П. Окладниковым и В.И. Молодиным, существование которой подвергнуто сомнению в связи с выделением Ю.Ф. Кирюшиным большемысской культуры и пересмотром В.И. Молодиным датировки Турочакской писаницы», предлагая с учетом новых материалов вернуться к проблеме культурно-хронологической атрибуции памятников, подобных рассматриваемому (Бобров В.В., 1997, с. 143). В другой работе В.В. Бобров (1999, с. 32), говоря о раннем комплексе поселения Танай-4А, заключает: «Он имеет бесспорную связь с материалами поселений Лесостепного Алтая, на основании которых Ю.Ф. Кирюшин выделил большемысскую культуру».
В вышедшей позднее коллективной монографии осторожность культурно-хронологической оценки не изменилась: «Археологи продолжают выяснять, к какому историко-хронологическому периоду они относятся: к неолиту или переходному времени от неолита к эпохе бронзы» (Археологические памятники…, 2000, с. 74).
В.В. Бобров (1997, с. 143) справедливо указал на иконографическую близость танайского «стержня» с антропоморфным навершием каменной скульптуре поселения Самусь IV.
Главным образом, это проявляется в абрисе приоткрытого рта и толстых губ, отчасти в очертаниях носа (анфас) и конусовидной форме головы (рис. 1.-1-3). Отличия же связаны с техникой исполнения глаз с надбровьями, а также с областью подбородка. У танайского антропоморфа последний гипертрофирован, чего не скажешь о самусьской скульптуре: здесь подбородка вообще нет, и губы окаймляют анфас нижней половины лица. Примеры акцентировки подбородка известны по каменной скульптуре сейминско-турбинского времени (табл. 1.-10), но при этом у танайского изображения нижняя челюсть и шея составляют единое целое, что необычно. Возможно, оригинальность отмеченной деталировки намекает, что перед нами изоб¬ражение «не совсем» человека. Тем не менее на сегодняшний день это древнейшее антропоморфное изображение из обнаруженных между Объю и западной границей среднеенисейских котловин, включая, разумеется, и собственно Кузнецкую.
Способ исполнения глаз и надбровий танайского «идола» напоминает технику контррельефа. Детали изображения создавались удалением фоновых участков, что в конечном итоге и формирует выпуклый контур первых. Самусьская скульптура тоже контррельефна. Но в отличие от нее глаз танайского «идола» — не выпуклая модель глазного яблока, а контррельефный абрис, выполненный удалением и внешнего фона, и внутреннего участка на месте «зрачка» (рис. 1.-1), что придает глазницам очковидную форму.
Аналогичная манера известна по кротовской костяной скульптуре (рис. 1.-3), а также на некоторых среднеенисейских менгирах, связываемых с окуневским либо афанасьевским населением (рис. 1.-7, 8), на одном из «пестов-жезлов» близкого времени (рис. 1.-6) и по каменной скульптуре головы верблюда, относимой большинством авторов к сейминско-турбинской эпохе (рис. 1.-9). Кроме того, похожим образом выполнены глаза животных на знаменитой плите из Озерного (см.: Молодин В.И., Погожева А.П., 1990).
[adsense]
Невозможно проигнорировать и интуитивно уловимое единство архитектоники танайского «идола» с рядом среднеенисейских менгиров (рис. 1.-1, 4, 8, 11). Речь не идет о совпадении конкретных деталей, но любопытные черты стилизованного «эпигонства» у танайского экземпляра все-таки есть. Это своеобразное подражание ощущается в моделировке лица, конфигурации головы (рис. 1.-1, 11), а главное, в редком сочетании наклона шеи «вперед-вниз» с прямым взглядом «исподлобья» (рис. 1.-1, 4, 8). Подобная связка двух семантически значимых деталей характерна для целой серии упоминавшихся статуарных памятников Среднего Енисея. Вероятно, столь оригинальный прием «повторяется» в танайском «идоле» не случайно, диагностируя собою сходство персонажей и принципиальное единство «стиля эпохи», если не общность «иконографического почерка» двух синстадиальных культур.
Не менее интересной аналогией представляется каменный амулет (?) в форме песта (длина — 22,5 см, ширина — около 4 см) из погребения Норовлийн-уула в Восточной Монголии (рис. 1.-5): «Двумя крупными резными линиями прорисованы брови, почти ромбовидными углублениями показаны глазницы. Широкий выпуклый валик вокруг них как бы подчеркивает тяжелые веки» (Новгородова Э.А., 1989, с. 80). Короче говоря, совпадает все, включая вышеупомянутые особенности изображения глаз, кроме утолщенных губ и выступа подбородка. Э. А. Новгоро¬дова (1989, с. 81) датирует эту находку энеолитом, ориентируясь на восточносибирские аналогии.
Если опираться на приведенный перечень параллелей, то время танайского изображения стилистически моложе поздненеолитического периода и, вероятно, подлежит корректировке в пользу энеолита — начала раннебронзовой эпохи.
Замечательны также два других «стержня» с навершиями в виде голов лося (?) и птицы (рис. 2.-1; 3.-1). При всем «примитивизме» исполнения эти изделия поразительно мало похожи на что-нибудь хронологически подходящее им в качестве иконографического аналога. Разумеется, нельзя отрицать, что изделия, подобные танайским, существуют. Как правило, их связыва¬ют с атрибутами шаманской ритуальной практики, именуя навершиями жезлов, посохов, «скипетров» и т.д., и т.п. Однако похожесть танайского «стержня» с зооморфным навершием на известные предметы аналогичного (?) назначения ограничивается самым общим компоновочным принципом: голова зооморфного персонажа венчает вершину «древка»; с окончанием которого, у основания фигурного навершия, заканчивается и всякое изобразительное сходство.
Территориально и отчасти хронологически (?) ближний круг «похожих» изделий лишь подчеркивает иконографическую особенность танайского экземпляра (рис. 2.-8-25). Ни нижнетыткескенский «жезл с зооморфным окончанием», относимый авторами публикации к большемысскому культурному комплексу (Кирюшин Ю.Ф., Кунгуров А.Л., Степанова Н.Ф., 1995, с. 52-53), ни костяная голова лося на стержне из погребения могильника Ордынское-I, датированного В.И. Молодиным (1977, с. 27-30) неолитом, не могут рассматриваться в качестве иконографических параллелей (рис. 2.-8, 10). Соответствующий вывод представляется справедливым и в отношении костяных скульптур, найденных в Васьково и Базаихе, а также в Горбуновском и Шигирском торфяниках (рис. 2.-9, 11-15).
Из представительной сводки Ю.Б. Серикова (2000, с. 208), называющего такие предметы «Г»-образными навершиями шаманских посохов со скульптурными изображениями голов лося», также явствует, что от Прибалтики до Восточной Сибири у танайского экземпляра нет стилистических подобий (рис. 2.-16-25). Причиной тому — своеобразное исполнение головы животного, отличающейся от расхожих продолговато-вытянутых форм. Ее подтреугольно-укороченная конфигурация и приподнятая морда зверя в сочетании с «древком» напоминают иконографию фигурных каменных жезлов сейминско-турбинской эпохи (рис. 2.-2-7). Как и сейминско-тур- бинские кинжалы с фигурным навершием, эти изделия известны только в стилистически сложившемся виде, без очевидного намека на какую-либо изобразительную традицию, генетичес¬ки предшествовавшую их появлению. Историография данной проблемы также не дает ответа на вопрос: почему произведения сейминско-турбинской изобразительной традиции (скульптура, мелкая пластика, наскальные изображения) появляются вот так «сразу» и «из ничего»? Располагая материалами, иллюстрирующими периоды расцвета, стилизации, деградации и даже натурализации сейминско-турбинского «иконографического канона», мы очень смутно представляем себе облик предшествовавших ему «стилистических заготовок», не говоря уже об их авторах.Тем самым создается впечатление о многокомпонентности сейминско-турбинского изобразительного феномена, предвосхищенного целой плеядой энеолитических и раннебронзовых культур Центральной и Северо-Западной Азии.
В этом смысле костяная скульптура поселения Танай-4А иллюстрирует один из культурно-хронологических сегментов процесса формирования сейминско-турбинского иконографического стандарта.
Применительно к месту и времени данная характеристика, скорее всего, относится к позднебольшемысскому культурному комплексу поселения Танай-4А.
Рис. 2. 1 — Танай-4А; 2 — окрестности Братска; 3, 4 — Шипуново-V; 5 — Семипалатинская область;
6 — п. Волчий Омской области; 7 — Восточный Казахстан; 8 — Нижнетыткескенская пещера I, погребение; 9 — Васьково; 10 — Ордынское-1; 11, 12 — Шигирский торфяник; 13-15 — Базаиха;
16, 24 — мог. Звейниеки; 17, 18, 23, 25 — Оленеостровский могильник;
19 — Турганикское погребение; 20, 21 — стоянка Швянтойи; 22 — свайное поселение Мадлона
Рис. 3. 1 — Танай-4А; 2 — с. Победа, (Верхнее Причумышье); 3 — Сопка-II (2, 3 — аналогия по А.Л. Кунгурову и В.В. Горбунову); 4 — Тува; 5 — Цагаан-Салаа (Монгольский Алтай); 6 — Тас-Хааза; 7 — Джетыгар (Северный Казахстан)
Ю.Ф. Кирюшин и А.В. Шмидт (2001, с. 32-37) аргументируют факт сосуществования большемысского населения с «афанасьевцами» и «елунинцами» при активном, даже агрессивном влиянии последних. В этом контексте становятся объяснимыми и рассмотренные иконографические параллели между танайскими находками и предметами изобразительного искусства, относимыми к материалам указанных культур. Это созвучно выводу Т. А. Чикишевой о связи антропологических материалов большемысского комплекса Нижнетыткескенской пещеры с каракольской культурой Горного Алтая и заключению В.И. Молодина «об автохтонной линии развития населения Горного Алтая от неолита к большемысской культуре и далее к культуре каракольской» (Молодин В.И., 1999, с. 52-53), если вспомнить, что изобразительное искусство последней генетически связано с упоминавшимися среднеенисейскими менгирами и хронологически близко как елунинским древностям, так и всей сейминско-турбинской эпохе.
Кроме того, проведенное сопоставление выделяет танайские изделия в качестве более раннего латентного проявления «статуарной» традиции, распространившейся в Центральной и Северо-Западной Азии с началом эпохи палеометалла.
Подобно сейминско-турбинским кинжалам и каменным жезлам с фигурным навершием, танайские «стержни-жезлы» вряд ли являлись достоянием всего коллектива, представляя собой ритуальные атрибуты, олицетворявшие специфику социального статуса своего хозяина.
Иллюстрацией данного предположения могут послужить иконографические и функционально близкие (?) параллели танайскому «стержню-жезлу» с орнитоморфным навершием (рис. 3).
Прямые аналогии данному изделию мне неизвестны. Но, учитывая весь комплекс танайских находок, следует актуализировать проблему генезиса традиции изготовления «скипетровидной» скульптуры в ареале взаимодействия культур Центральной и Северо-Западной Азии.