Типология — один из краеугольных камней археологии. Она лежит в основании хронологических построений, служит обоснованием процессов культурогенеза, наконец, типологические построения показывают стиль, школу, традицию. Казалось бы, типологическая процедура, как никакая другая, должна быть строго отработана и в целом представлять собой стройную научную концепцию, точный инструмент для препарирования археологических фактов. Однако, в археологии именно типология является одним из наиболее спорных методов исследования [Колпаков Е.П., 1991; Клейн Л.C., 1991; Hill J.N., Evans R.K., 1972].
В эволюции представления о типе можно наметить две стратегии: 1) путь от искусственной формализованной классификационной сетки, учитывающей весь набор признаков [Город-цов В.А., 1923,1927; Григорьев Г.П., 1972], до аналитической группировки, с учетом значимости признаков, отражающей «идеальную», модельную конструкцию [Spaulding А.С., 1953; Каменецкий И.С., Маршак Б.И., Шер Я.А., 1975]; 2) путь от интуитивных типов, не подтверждаемых формальным анализом [Deshaes J., 1970], к типам объективизированным, выделенным с использованием математического аппарата [Spaulding A.С., 1953; Rouse I., 1960; Шер Я.А., 1970; Федоров-Давыдов Г.А., 1981; Холюшкин Ю.П., Холюшкина B.Л, 1984] и от них — вновь к «интуитивным» (системная стратегия Клейна [Клейн JI.C., 1991]). Сторонники системной стратегии поднимают на щит интуицию, превращая ее в критерий оценки явления (типа) в культурной среде. Действительно, «интуитивное» выделение признаков не может быть произведено на формальном уровне. Ему обязательно предшествует знание природы этого признака.
[adsense]
Важную роль здесь играет этнография. По существу, этнография для археолога — это сознательная и быстрая аккумуляция «жизненного опыта» в том или ином виде деятельности. Именно она, формируя «интуицию», указывает культурно-значимые признаки, вырабатывает механизм реконструктивного моделирования. И здесь крайне важен механизм ее использования.
В отечественной науке проблему археолого-зтнографических параллелей поставил еще В.А. Городцов, отмечая особенность сравнительного анализа «мертвой» археологической и «живой» этнографической культур [Городцов В.А., 1930]. С середины 1920-х гг. начинается интенсивная разработка критериев использования этнографических материалов для археологических целей [Мещанинов И.И., 1928].
В начале 1930-х гг. А.В. Шмидт предложил использовать в качестве критериев для сравнения данных двух наук соответствие уровней социально-экономического развития, сходные географические условия, а по возможности и единый генезис [Шмидт А.В., 1932]. С этого периода перечисленные критерии с незначительными изменениями кочуют из работы в работу. Для советской археологии в целом характерен интерес прежде всего к этнической атрибутации археологических культур [Артамонов М.И., 1949; Брюсов А.Я., 1956 и др.].
Особую значимость этнографические аналогии приобретают с проведением широкомасштабных этногенетических исследований, начавшихся в 1950-х гг. В своих грандиозных этногенетических исследованиях археологи, несмотря на использование этнических характеристик своих материалов, совершали методологически и методически ничем не оправданный прыжок от археологических культур к этносам. Не случайно в 1950-60-е гг. именно проблема соответствия археологической культуры и этноса была столь актуальна для археологии [Артамонов М.И., 1971; Монгайт А.А., 1967; Смирнов А.П., 1964].
В 1970-х гг. более осторожный подход к использованию этнографических аналогий в археологии, который можно назвать «культурно-ретроспек-тивной классификацией», был декларирован в сибирской археологии [Матющенко В.И., 1973; Пелих Г.И., 1972]. Однако, практической археологией этот подход не был воспринят из-за существования межкультурных разрывов традиций даже в археологии, не говоря об археологических и этнических культурах. В большинстве исследований доминировала старая схема «восхождения» и старый метод — «прыжок» в этнос.
Неудовлетворенность методом этнографических аналогий подталкивала к поиску новых решений — возник интерес к поздним археологическим памятникам, изучаемым этнографами. Появились идеи археолого-этнографического комплекса [Богомолов В.Б., Томилов Н.А., 1981; Томилов Н.А., 1994 и др.], которые базировались прежде всего на этногенетической концепции.
В 1970-е годы наметилось еще одно направление в использовании этнографического моделирования — палеоэкономика [Бибиков С.Н., 1965; Массон В.М., 1971,1976], глубокая разработка которого позволила бы отечественной археологии выйти на уровень этноархеологической проблематики. Однако со временем палеоэкономика из метода моделирования превратилась в синоним системы хозяйства в древности.
Таким образом, идеи использования этнографических данных для археологических реконструкций ограничились в отечественной науке поисками этнической окраски археологических культур.
Американская археология прошла иной путь развития и имеет свои особенности в использовании данных этнографии. Метод простой аналогии уже в 1960-х гт. вызывал резкую критику. Р. Гоулд отмечал, что выбор археолога между различными этнографическими альтернативами для «оживления” своего материала можно назвать «хождением с грабительской сумой» [Gould R.A., 1977]. Д. Эллен образно определил данный метод исследования как «прыжок веры» [Yellen J.F., 1977]потому, что приводя этнографическую иллюстрацию, остается только верить, что это так и было в древности. Поэтому не случайно археологи обратились к изучению механизмов взаимоотношений вещей и человека.
В начале 1960-х гт. в американской археологии оформилась группа «новых археологов». Л. Бинфорд предложил так называемый гипотезно-дедуктивный метод, заключающийся в использовании объективных внешних наблюдений для проведения различий между статикой и динамикой в культуре, выявлении взаимосвязей между вещным миром и общественными отношениями [Binford L.R., 1968]. Археолого-этнографическая параллель здесь служит лишь основой для гипотез, которые должны быть тестированы всеми известными способами и только после этого могут быть оформлены в этноархеологический факт.
Положение этнографа, изучающего «живую» культуру, отличается от положения археолога, исследующего «мертвые» остатки. JI.C. Клейн пишет: «Он (этнограф — И.Г.) наблюдает действия и их результаты (г+д). Видя их связь между собой и сравнивая с другими действиями и результатами, он оценивает их значение для культуры в целом, их культурный смысл. На этом основании судит о побуждениях (в) людей — идеях, подсознательных стимулах и т.п. — и констатирует логические цепочки, ведущие от этих побуждений через действия к материализованным результатам… логические цепочки конструируются прежде всего на основе современных наблюдений этнографа. Эти цепочки (в+г+д) и есть культурные типы в полной этнографической… реализации» [Клейн JI.С., 1991, с. 102]. Таким образом, этнография предполагает ситуацию, в которой можно установить взаимосвязи, механизмы, логику процесса. Здесь не нужно отгадывать первое на основе второго, любая гипотеза поддается контролю. Поэтому этнографу нет необходимости рассматривать как лома—ются горшки, куда деваются отбросы, что происходит с жилищной площадкой и т.п. [Gould R.A., 1977]. Археолога же эти вопросы интересуют в первую очередь, так как именно такие механизмы соотнесения остатков и процессов дают возможность восстановить и смоделировать прошлую жизнедеятельность.
В типологии эта стратегия изложена Д. Хиллом и Р. Эвансом [Hill J.N., Evans R.K., 1972]. По их мнению, в материале существуют типы, и у исследователя уже есть представления о них. Они могут быть выделены имеющимися методами как результат сопоставления с гипотезой. Наличие представления складывается из опыта общения с определенными культурными явлениями, полученного этноархеологическими исследованиями живой культуры. JI.C. Клейн замечает: «Система стройна, методика импонирует своей сосредоточенностью, целенаправленностью и активностью» [Клейн JI.C., 1991, с. 108]. Он выделяет и слабые стороны предложенной методической стратегии: отсутствие линейных связей между эмпирическими и условными типами, слабость перед опознанием чуждых культурных типов.
Для нас важна та роль, которая отводится в этой стратегии этнографии — источнику накопления опыта в разных областях вещного мира во взаимосвязи с деятельностными стереотипами. Эти вопросы ставит этноархеология, возникшая через осознание задач археологии и методов этнографии. Ее следует расшифровывать не как этническую археологию или археологию этноса, а как этнографию археологии, занимающуюся археологическим исследованием живой, действующей культуры (синонимы — living archaeology, current archaeology) [Longarcre W.A., Ayres J.E., 1968; Stanislawski M.B., 1969; Yellen J.E., 1977].
Экспериментальное изучение какого-либо вида деятельности также является накоплением опыта и установлением взаимосвязей между вещью и ее деятельностным осознанием. В отличие от этнографии, где изучается ситуация в естественно функционирующей культуре, в эксперименте такая ситуация создается сознательно. Таким образом, экспериментальный и этнографический опыт выступают паритетными моделями для археологического исследования. По форме экспериментальный факт является модельным воплощением определенного опыта. Этноархеология, как археологический эксперимент на живой культуре, относится к области экспериментальной археологии [Yellen J.E., 1977].