«Проблемная ситуация в современной археологии» | К следующей главе
Корни второго периода уходят в 30-е гг., когда появилась критика в адрес социологических исследований. Критические замечания содержались в уже упоминавшемся предисловии к работе С.В. Киселева (Киселев, 1933). В предисловии с 106-му выпуску ИГАИМКАа, посвященному родовому строю лесной зоны СССР, отмечены ограниченность источниковедческой базы и острая необходимость широких полевых исследований. Но «из этого не следует, что с исследовательской работой над тематикой истории доклассового общества надо подождать до накопления во всей полноте необходимых археологических материалов. …Даже самые несовершенные опыты исторических исследований по вещественным памятникам на данном этапе имеют важное значение, впервые намечая — хотя бы ориентировочно — предполагаемые вехи исторического процесса, направляя ход дальнейших исследований в должную сторону, выдвигая перед исследователями в конкретной форме новые и новые вопросы, открывая, следовательно, перспективы дальнейших исследований” (с. 8—9). К сожалению, руководством к действию послужил лишь первый призыв — к накоплению источниковедческой базы.
Этому способствовало резкое осуждение социологического схематизма, в частности подмены конкретно-исторических исследований общими рассуждениями. Последнее привело к тому, что «родовое общество пунктуально, до мелочей одинаково разлагалось на Енисее, в степях Восточной Европы, в предгорье Урала и в Средней Азии” (Наши задачи…, 1937, с. 3). Изучая общие типовые черты социально-экономических структур по археологическим данным, археологи часто забывали о том, что общее всегда проявляется в особенном и частном, а борьба против теории миграционизма и теории заимствования привела к отрицанию любых переселений и всяких заимствований (там же, с. 3—5).
С осуждения социологического схематизма, которое развернулось на страницах журнала «Советская археология”, можно фиксировать начало второго этапа в развитии социологического направления, когда были четко определены задачи археологии «как разыскание, раскрытие, обработка, оформление и изучение вещественных памятников в качестве исторических источников” (там же, с. 10). Организация журнала «Советская археология” и знаменует начало нового этапа — этапа эмпирического накопления источников, их систематизации и пространственно-временной атрибуции. В резком осуждении первых палеосоциологических исследований были потеряны достижения 30-х гг. Задачи археологии были сужены. Представляется, что в этом кроется одна из причин уклона в эмпиризм. Среди других можно указать размах народнохозяйственных работ и организацию в связи с этим новостроечных экспедиций. Об уклоне в источниковедение свидетельствует содержание журнала «Советская археология”, представляющее полную противоположность ИГАИМК, СГАИМК, ПИДО. Соотношение статей и публикаций изменилось в сторону значительного перевеса вторых.
Изменился характер первых, они, как правило, не выходили за рамки культурно-хронологического членения, соотношения памятников, общей характеристики культурно-исторических связей и т.д. Интерпретационные моменты были растворены среди проблем эмпирического уровня.
Уклон в вещеведение был скоро замечен. Уже передовая статья девятого номера «Советской археологии” указывала на публикацию памятников как дело необходимое, но недостаточное. «Необходимо исторически осмыслить вновь открытый факт, включить его в построение материалистической исторической науки, дать объективную его интерпретацию… В этом отношении за последние годы у нас наблюдается несомненное отставание». Далее передовая отмечала, что «этот уклон не менее опасен, чем уклон в сторону голого социологизирования, потому что он угрожает сползанием на безыдейные позиции эмпиризма, науки для науки…” Здесь же отмечалось непропорционально высокое преобладание «голо-описательных”, чисто эмпирических работ над теми, которые ставят исторические задачи (Современные задачи…, 1947, с. 7—8). «Не голый эмпиризм… а смелое выдвижение все новых и новых, правильно поставленных проблем на основе археологических памятников и разработка этих проблем при помощи могучего орудия марксистско-ленинской теории и метода — вот главная задача советских археологов” (Современные задачи…, 1947, с. 9). Поэтому при безусловном преобладании источниковедческих работ после войны появляются исследования социально-исторического характера.
Временная протяженность первобытнообщинной формации неизбежно ставила перед исследователями конкретных АК или памятников задачу соотнесения их носителей с определенными этапами первобытности, в рамках которого и возможно осмысление конкретного.
Отрицание родовой теории, особенно в том виде, как она была воспринята археологами и использована для социально-экономических реконструкций, требовало выработки новых подходов к решению проблемы периодизации первобытной истории. Единственным выходом был упор на социально-экономические критерии, на чем, собственно, строилось членение всемирно-исторического процесса. Положительным достижением изысканий в этом направлении было обращение внимания на неоднозначность терминов матриархат материнский род и патриархат — отцовский род, на неуниверсальность стадий матриархата и патриархата и отсутствие их обязательной последовательности.
Так, С.П. Толстовым убедительно была показана возможность разложения первобытнообщинных отношений в условиях господства или наличия пережитков матриархата: у многих народов древности «патриархальный род не успел сложиться, так как параллельно с разложением чрезвычайно стойких форм матриархального рода шел быстрый процесс разложения первобытнообщинного строя, возникновения классов и примитивных форм государства’’ (1948, с. 328). С.П. Толстов первый обратил внимание, что уравнение кочевое скотоводство = патриархат неверно, тем самым было нарушено представление о жесткой связи форм деятельности и форм рода. Широкая эрудиция исследователя и анализ родовых отношений позволили поставить вопросы: «Насколько патриархальный род является вообще обязательным в качестве длительно существующей последней стадии родового строя? Не является ли переход к классовому обществу непосредственно со ступени материнского рода вообще более типичной и закономерной формой процесса разрушения первобытнообщинного строя?” С.П. Толстов указал на возможность безродовой формы развития первобытности, если таковой можно считать социальные образования, не имеющие основного признака рода — экзогамии (с. 327—329).
Тем самым было нарушено представление о жестком проявлении законов родовой теории в каждом конкретном случае, с одной стороны, с другой — о жесткой связи формы рода с уровнем социально-экономического развития. Таким образом, устои родовой теории были подорваны как бы изнутри. Факты и теория пришли в противоречие. Результаты разработок С.П. Толстова нашли отражение в выборе критериев периодизации: «Матриархат, не являясь универсальным этапом, не может быть введен в периодизацию” (Монгайт, Першиц, 1955, с. 137).
Однако, тем не менее, проблема периодизации в эти годы не была решена однозначно. Предложенные варианты отличались основаниями и конечными результатами. Для археологов незыблемой осталась прежняя схема. Этому способствовало как несовершенство предложенных схем, так и значительное пересечение их с прежней. Так, дородовому обществу прежней периодизации соответствовал период первобытного стада, эпохе матриархата — община первобытная (Толстов, 1946) или родовая (Першиц, 1955); эпоха патриархата, всегда интерпретируемая как период разложения родовых отношений, в связи с новыми данными об эволюции рода стала именоваться эпохой военной демократии (Толстов, 1946) или первобытной соседской общины (Першиц, 1955). В последнем случае с ней соотносили отцовский род. М.О. Косвен, в наибольшей мере следовавший родовой теории, кроме эпох первобытного стада и матриархата, выделял эпохи патриархата и военной демократии (1952; 1953, с. 8—9). Были и другие предложения (Монгайт, Першиц, 1955).
Исследования комплексного характера
Уточнение принципов периодизации проводилось и в конкретных археологических исследованиях. К разряду работ, имеющих большое конкретно-историческое и, главное, методологическое значение, несомненно, относится исследование А.П. Окладникова по древней истории Прибайкалья. Считая захоронения «индикатором” социальных отношений (1950, с. 265), он в реконструкциях использовал и материалы поселений.
В массиве погребальных памятников объектом исследования стали в первую очередь коллективные захоронения, а затем — состав могильников в целом.
Однообразие погребального обряда неолитического времени (исаковский и серовский этапы), «странное равенство погребенных в различных могилах и разных кладбищах, иногда очень удаленных друг от друга”, выраженное в устройстве могил и инвентаре как одиночных, так и коллективных захоронений, позволило исследователю сделать вывод о коллективистских началах организации общества, конкретно по принципу матриархальной родовой общины с равенством полов и нечетко выраженным естественным разделением труда. Последнее подтверждается отсутствием дифференциации инвентаря в связи с полом погребенного. Основу такого состояния общества А.П. Окладников усматривал в низком уровне развития производительных сил, суровости условий жизни, которые требовали напряжения сил всего коллектива, ставили в одинаковое положение мужчину и женщину (1950, с. 265-271).
На заключительном этапе неолита — китойском — однородность погребального обряда исчезает: массиву одиночных однообразных захоронений противостоят отдельные, выделяющиеся количеством и качеством инвентаря погребения. Меняется и характер коллективных захоронений, в частности: в ориентировке появляется положение по антитезе. Намечается некоторая дифференциация в связи с полом погребенного: мужские погребения представляются более богатыми по количеству и разнообразию инвентаря. Совместные захоронения с насильственным умерщвлением одного из погребенных А.П.Окладников, вслед за М.И. Артамоновым, интерпретировал как погребения знатных лиц — мужчин с зависимым лицом: женщиной-наложницей или мужчиной-рабом (военнопленным), а китойский этап соотнес с переходным периодом от матриархата к патриархату (1950, с. 378—384; 1955, с. 203-204, 234).
Анализ погребального обряда эпохи ранней бронзы позволил А.П. Окладникову наметить его дальнейшую эволюцию, а вместе с этим — и эволюцию социальной системы. Основным источником для реконструкции выступали также коллективные захоронения и новый их тип — погребения в индивидуальных, рядом расположенных могилах, объединенных одной вымосткой («соседские парные погребения”). В их инвентаре прослежено определенное соответствие, кроме различий, отражающих пол погребенного. Последнее отражает разделение труда по полу, а состав инвентаря позволил говорить о ведущей роли мужского труда. Последнее повлекло изменение социальных отношений и социального статуса полов, зависимость женщины от мужчины, установление строя патриархально-семейной общины. Другой стороной этого процесса было укрепление брачных уз, патрилокальность брака и, как результат, — ослабление связи женщины со своим родом (1955, с. 203—235). Мысль о смене общественных отношений А.П. Окладников развил при интерпретации «соседских рядовых могильников” — обособленных групп погребений, расположенных в системе могильника параллельными рядами и объединенных общей вымосткой (1955, с. 210—222), которые он идентифицировал с патриархально-семейной общиной (с. 235—238). Логика рассуждений здесь ясна: новый обряд отражает новые явления, становление и укрепление патриархальной семьи (с. 235—238). Признание функционирования патриархальной семейной общины с главенствующей ролью мужчины ведет логически к признанию факта существования рабства. С этой точки зрения интерпретировались безынвентарные и бедные погребения (с. 237—238).
Материально-технической базой формирования новых, патриархальных отношений были: совершенствование приемов рыболовства на базе внедрения бронзовой металлургии и превращение его в ведущую отрасль хозяйства, обеспечивающую систематическую и обильную добычу продуктов питания; дальнейшее развитие обмена со степными более развитыми племенами. Для усиления аргументации А.П. Окладниковым были привлечены этнографические данные на уровне ХКТ, что методически представляется наиболее правомерным.
Методологическое значение работ А.П. Окладникова мы видим в том, что было нарушено длительное время господствовавшее в науке представление о жесткой связи присваивающих форм хозяйства и примитивного земледелия с матриархатом и убедительно показано, что совершенствование каменной, а затем внедрение бронзовой индустрии, результатом которого было совершенствование способов рыбной ловли, дало обществу тот необходимый, а возможно, и прибавочный продукт, который повлек за собой изменение социальной организации.
Однако положительные достижения теоретической и конкретно-исторической мысли внедрялись в практику археологических исследований очень медленно. Хотя социологические построения 30-х гг. подверглись значительной критике, фактически археология 50—70-х гг. находилась под влиянием родовой теории и идей, выдвинутых на заре советской археологии. Реконструкции этапов социально-экономического развития археологи давали не только в терминах родовой теории, но последняя выступала руководящей идеей реконструкций, также использовались и методические приемы 30-х гг.
Так, вновь созданная на значительно расширенной источниковедческой базе социологическая периодизация С.В. Киселева по сравнению с предыдущей (1933) была сдвинута на одну ступеньку: неолит соответствовал матриархату — самой начальной стадии становления патриархальных отношений; вся эпоха бронзы представляла собой становление и развитие патриархальных отношений.
Основанием социологической идентификации сменяющих друг друга археологических культур выступали: уровень развития производительных сил (ведущий фактор) и данные погребального обряда (основной источник). Такой подход представляется верным, однако только при условии корректной стыковки этих двух уровней — реконструктивного и источниковедческого, — их взаимного дополнения друг друга. Именно такой подход позволяет исследовать исторический процесс в его конкретном проявлении. Выдержан ли он С.В. Киселевым? Отчасти, так как реконструкцию этапов социально-экономического развития региона исследователь провел в рамках теоретических представлений о первобытности и методологических приемов, выработанных в 30-е гг. Поэтому ведущая роль присваивающего хозяйства афанасьевский культуры определяла ее яркий матриархальный характер, а внедрение производящих форм хозяйства и металлургии было сигналом рождения новых отношений (1951, с. 47—49). Такое состояние общества нашло отражение, по С.В. Киселеву, и в погребальном обряде: количественное преобладание одиночных захоронений, наличие отдельных женских захоронений, выделяющихся чертами ритуала и богатством инвентаря, с одной стороны, и появление совместных захоронений мужчины, женщины и ребенка — с другой.
И здесь, и в дальнейших построениях С.В. Киселева ведущую роль в социологической идентификации археологических культур в конечном итоге сыграл метод анализа погребального обряда, сводившийся в основном к определению количественного соотношения одиночных и коллективных захоронений внутри монокультурного массива. Здесь был упущен тот момент, что одиночные захоронения являются преобладающими в могильниках различных культур и эпох, а М.И. Артамонов строил свои выводы на соотношении коллективных захоронений между хронологически следующими друг за другом АК. Методические приемы и теоретические представления С.В. Киселева в совокупности привели к внутренней противоречивости его реконструкций. Так, отмечая «большие перемены”, вызванные широким внедрением земледелия в хозяйстве андроновцев, которые затронули ”все стороны жизни, вплоть до области искусства и религии”, он отрицает какие-либо сдвиги в общественном строе (1951, с. 100). Почему? Потому что погребальный обряд андроновцев ”весьма напоминает афанасьевский” (1951, с. 101), т.е. преобладают одиночные захоронения, а «земледелие, получив большое распространение, вызвало больше внешних, чем внутренних перемен. Возможно, что оно даже способствовало замедлению развития тех общественных форм, которые возникли на предшествующей стадии, когда афанасьевское скотоводство впервые поколебало устои старого родового быта. Земледелие в своей первоначальной форме могло вновь усилить хозяйственное значение женщины” (1951, с. 102). Как видим, здесь по-прежнему действует формула земледелие = матриархат.
Указанные причины вызвали противоречивость социологической идентификации и карасукской эпохи. Отметив сдвиги, происшедшие в это время (резкий прирост населения и его уплотнение, ведущие позиции производящего хозяйства, переход к подвижному образу жизни, успехи бронзовой металлургии (см.: 1951, с. 141—142, 147, 160—161, 186), С.В. Киселев почему-то сделал вывод, что ”по образу жизни ”карасукцы” не слишком сильно отличались от «андроновцев” (1951, с. 159), а хозяйство карасукцев, «несмотря на несомненные успехи, по-видимому, еще не достигло того уровня развития, когда на его основе могло совершаться переустройство общественного быта. Этому вполне соответствует уже отмеченная выше, при рассмотрении карасукских могил, однородность их инвентаря и одинаковость его распределения. Карасукские могильники не содержат признаков нарушения первобытного единства сородичей” (1951, с. 164—165). В целом погребальный обряд карасукцев очень близок предшествующему: по преобладанию одиночных захоронений, немногочисленности совместных погребений мужчины и женщины, единичности встречаемости нескольких взрослых захоронений в пределах одной насыпи. Вместе с тем исследователь отмечает устойчивость так называемых семейных погребений, что связывает с приобретением семьей самостоятельности, усилением позиции отца в семье (погребение мужчины с ребенком). Таким образом, карасукские могильники отражают развитие новых основ родового строя, когда родство по мужской линии приобретает большое значение (1951, с. 113), хотя единичность фактов пока еще не позволяет говорить об обособленности семьи (1951, с. 165).
Действие формул родовой теории ярко проявилось при социологической интерпретации тагарской эпохи, экономика которой строилась на комплексном скотоводческо-земледельческом хозяйстве при ведущей роли скотоводства с элементами кочевничества, а бронзолитейная металлургия достигла стадии специализированного производства, то есть наметились основы второго крупного общественного разделения труда (1951, с. 186,254—259).
Изменения в погребальном обряде здесь проявились в дифференциации на богатые и бедные, что, однако, не помешало С.В. Киселеву отстаивать мысль о равенстве всех членов рода (1951, с. 227-264). Вместе с тем идентификация кургана с семейной усыпальницей (1951, с. 254) позволила ему сделать вывод, что “семья» во главе которой стоит отец, именно в это время становится господствующей формой” (1951, с. 260). Такое заключение противоречит предыдущему о равенстве членов рода, так как утверждение семьи в качестве ячейки общества неизбежно имеет своим следствием дифференциацию общества, что и нашло отражение в дифференциации погребений, с одной стороны, а с другой — свидетельствует об утрате родом экономических функций. Таким образом, здесь возобладало, вопреки фактам, представление о первобытности как эпохе господства рода, который выступал синонимом равенства и коллективизма в производстве и потреблении.
Нарушение социальной однородности (внутри- и межродовой, а также межплеменной) С.В. Киселев относит ко второй стадии тагарской эпохи, внешним выражением чего явилось отличие в погребальном обряде (1951,- с. 283): господство огромных коллективных усыпальниц, хотя встречаются курганы и с одиночными захоронениями, отличающиеся богатством инвентаря и сложностью устройства. В последних исследователь усматривал погребения «каких-то значительных лиц” (1951, с. 264). Дифференциация нашла выражение и в появлении погребальных масок (1951, с. 283).
Разложение патриархальных отношений, возникновение племенной знати С.В. Киселев относит к следующему периоду, археологически представленному на Алтае пазырыкским, а на Енисее — таштыкским этапом. Экономика этого периода также базировалась на комплексном скотоводческо-земледельческом хозяйстве с применением железных орудий труда. Погребальный обряд позволил говорить о дифференциации в обществе на рядовых и знать с промежуточными прослойками. Тем не менее, С.В. Киселев все же считал, что «многочисленные переходные типы могил и курганов, то более близкие к большим, то, наоборот, более сходные с рядовыми погребениями, говорят о том, что высший общественный слой еще только формировался, что процесс социального разграничения только развертывался. Коли явственное различие в имуществе было уже велико, однако и широкие массы населения пока еще обладали значительными богатствами. На это указывает, прежде всего, наличие во всех рядовых погребениях золотых украшений. Пазырыкское время на Алтае представляется каким-то золотым веком, когда золото было доступно, в различных, правда, количествах, всем группам населения” (1951, с. 358).
Таким образом, в выводах об уровне социально-экономического развития носителей конкретных АК С.В. Киселев использовал данные погребального обряда не в полной мере — как с точки зрения их информативности, так и интерпретации полученных фактов. Правильно отметив сдвиги в хозяйственной деятельности, исследователь почти не использовал это в своих выводах об эволюции социальных институтов. Заключения о способе жизнедеятельности и результаты анализа погребального обряда у него не получили органического соединения и породили указанную противоречивость. Эпоха становления патриархальных отношений получилась в результате сильно растянутой, а динамика развития производительных сил не соответствовала динамике развития производственных отношений. Последние выступали более статичными.
Смена видов хозяйственной деятельности, совершенствование материально-технической оснащенности производства ведут к изменениям в организации производства, способа и возможностей получения необходимого и прибавочного продукта, его распределения, а значит, и социальной организации. Отражение этих явлений необходимо было искать в погребальном обряде.
Не менее ярко влияние родовой теории мы ощущаем и в других работах. На что направлены усилия авторов? На выяснение роли мужчины и женщины в обществе.
0.Н. Бадер, идентифицируя балановскую АК с переходным периодом от матриархата к патриархату, искал в памятниках, наличие «следов процесса, характеризующего падение общественно-экономической роли женщины и завоевание господствующего положения мужской частью общества” (1963, с. 287). Признание жесткой связи вида деятельности с формой рода позволило исследователю сделать вывод, что «развитое скотоводство, металлургия и связанный с ними растущий межплеменной обмен, без сомнения, создавали весьма действенные предпосылки для роста социально-экономической роли мужчины в балановском обществе” (1963, с. 289). В свете такого подхода рассмотрены результаты половозрастного анализа погребений (1963, с. 289, 300—301), при этом ”желание” принизить роль женщины было столь велико, что поделки из костей и зубов животных в погребениях мальчиков, по О.Н. Бадеру, свидетельствовали о сосредоточении охоты и скотоводства в руках мужчин, но наличие стрел в женских погребениях являлось лишь «культовой особенностью” (1963, с. 175, 296—297). И только рассматривая коллективные погребения с целью установления характера рода, О.Н. Бадер вынужден был заключить, что они «не могут служить материалом для решения вопросов ни о господствующем счете родства, ни вообще о преобладающей роли женской или мужской части общества” (1963, с. 295), поскольку отличаются значительной вариабельностью как по составу погребенных лиц, так и по последовательности их захоронения.
В целом уровень общественной организации балановцев О.Н. Бадер соотнес со средней ступенью варварства по периодизации Моргана — Энгельса (1963, с. 289), когда сохраняется еще равенство членов рода (1963, с. 295—296), а «элементы старого, матриархального уклада были еще очень сильны, что видно из отсутствия сколько-нибудь резкого имущественного расслоения, из недифференцированного расположения могил на кладбище, из еще, несомненно, высокого положения женщины. Развитое мотыжное земледелие… укрепляло значение женщины…” (1963, с. 302). Последнее утверждение мало согласуется с основным содержанием работы, где приводится много доказательств потери женщиной ведущей роли в хозяйственной и общественной жизни.
Патриархальный характер общества носителя ананьинской культуры также определялся по ведущей роли мужского труда, в том числе в подсечно-огневом земледелии (Збруева, 1952, с. 45—48). Такое определение логически вытекало из традиционного представления о матриархате как эпохе с ведущей ролью женщины во всех сферах жизни, почитания и обожествления ее. Поэтому общества, где женщина пользовалась определенными правами, в том числё имущественными, а также уважением, участвовала в религиозных обрядах, рассматривались как имеющие пережитки матриархата (с. 148). Эпоха патриархата представлялась тем временем, когда женщина заняла подчиненное положение и во всем подчинилась воле мужчины. Поэтому погребальный обряд анализируется с целью найти признаки подчиненного положения женщины и ведущего — мужчины, в связи с чем указывается на отсутствие оружия в женских могилах и более однообразный их инвентарь, а также на единственное парное захоронение, вероятно, мужчины и женщины (с. 124—125). А такие факты, как коллективное жилище Конецгорекого поселения и часто встречающиеся женские статуэтки, рассматриваются А.В. Збруевой как отражение матриархальных традиций (с. 147, 225). Фиксация исследовательницей устойчивых матриархальных традиций в ананьинском обществе по материалам поселений не приведена в соответствие с реконструкцией этого общества как патриархального по уровню развития хозяйства и материалам могильников.
Низшим звеном социальной структуры ананьинцев, по А.В. Збруевой, была семья (патриархальная), которая имела свое место на кладбище и нашла отражение в разновременных коллективных захоронениях (с. 112). Следующим звеном, надо полагать, был род, поскольку исследовательница отмечает родовой характер могильников и поселений. Высшим звеном социальной организации реконструировано племя, и даже союз племен. Отражением племенного деления ананьинского общества А.В. Збруева считает локальные варианты культуры, намеченные по орнаментации керамики (с. 74,163). Исходя из результатов тщательного социологического анализа погребений (дифференциация массива на несколько групп), А.В. Збруева отнесла ананьинское общество к той стадии первобытности, когда было нарушено равенство членов рода и произошло обособление родовой верхушки, выделение отдельных семей, владеющих личным имуществом и даже рабами (с. 163).
Стремление преодолеть традиционный подход к интерпретации погребального обряда мы наблюдаем у В.Ф. Генинга. Согласившись в целом с социологической идентификацией ананьинской культуры, исследователь, анализируя материалы чегандинской АК Нижнего Прикамья, выросшей на ананьинской основе, обратил внимание на сильные пережитки матриархата, которые, по его мнению, были недооценены А.В. Збруевой (Генинг, 1970, с. 109). При этом, с одной стороны, В.Ф. Генинг традиционно исходил из соответствия мотыжного земледелия матриархату (1970, с. 111) и считал, что «чегандинские могильники не дают ни одного факта, свидетельствующего об исключительном положении в обществе мужчины” (1970, с. 114), зато содержат доказательства высокого положения женщины: ведущие позиции в земледелии, цветной металлургии, а также активное участие в охоте и уходе за скотом (1963, с. 64, 67; 1970, с. 112—114). С другой стороны, эти факты не помешали соотнести чегандинское общество с последней стадией развития родового строя. Таким образом, характер общества — матриархальный или патриархальный — не является ведущим в построениях В.Ф. Генинга, на что как раз и обращали внимание в дискуссии 50-х гг. по периодизации (Монгайт, Першиц, 1955, с.1’37).
Низшим звеном социальной структуры чегандинцев — основной социально-экономической ячейкой — В.Ф. Генинг реконструировал родовую общину с начальным этапом обособления большой патриархальной семьи — в области потребления (1970, с. 117). В хозяйственном отношении родовая община едина, что подтверждается археологически отсутствием рядом с жилищем крупных хозяйственных построек (с. 118), а логически — формами ведения хозяйства и уровнем развития производительных сил (1963, с. 18; 1970, с. 119).
Вместе с тем исследователем отмечена имущественная дифференциация чегандинцев (1970, с. 121, 125). Выявленные на материалах могильников степень и многоступенчатость ее (1970, с. 124) — от рабов до аристократии — находятся в некотором противоречии с выше отмеченным заключением о родовой общине как основной производственной ячейке данного общества, совместно производящей и посемейно потребляющей жизненные блага (с. 115, 119, 178). Возникает вопрос, на основании чего могла произойти столь сильная дифференциация, если, как писал В.Ф. Генинг в более ранней работе, «основой существования родовой общины являются коллективная собственность рода и коллективное ведение хозяйства» (1962а, с. 94). В логическом и историческом планах ясно, что основой дифференциации было выделение семьи как экономической ячейки, что неразрывно связано с уровнем развития производительных сил и индивидуализацией процесса труда. Выявленная В.Ф.Генингом дифференциация чегандинцев, особенно рядовых членов, как раз и свидетельствует о далеко зашедшем процессе разложения первобытнообщинных отношений, что возможно в условиях функционирования семьи как экономической ячейки общества, а не на этапе ее выделения.
Нам представляется, что некоторые противоречия в заключениях В.Ф. Генинга вызваны признанием за родом экономических функций и статуса низшего звена в системе производственных отношений.
Высшими звеньями социальной структуры В.Ф.Генинг реконструирует племя и союз племен. Не вдаваясь в подробности аргументации, отметим, что возникновение такой сложной организации еще в предшествующее, ананьинское, время вряд ли было «своеобразной реакцией основной массы членов рода в защиту родовых устоев, против стремления родовой и военной аристократии к своему обогащению и разрушению рода». И тем более, вряд ли в этом «проявляются тенденции к тому, чтобы задержать разложение первобытнообщинного строя» (1970, с. 136). Союз племен как форма социальной организации общества возникла на заключительном этапе первобытнообщинной формации и представляла собой высший уровень консолидации, последний шаг на пути к государству и первый на пути образования народности (Генинг, Павленко, 1984; Генинг, 1970, с. 139). В этих условиях род мог сохранять идеологические функции, функции регулятора брачных отношений, но не экономические.
Качественный скачок в истории населения Прикамья произошел, по В.Ф. Генингу, позже, на этапе, представленном археологически азелинской культурой. Высшим звеном социальной структуры исследователь реконструирует для нее племя или объединение племен (1963, с. 61), ниже идет род, который в это время теряет экономические функции и сохраняет идеологические (1963, с. 62). Низшим звеном — основной экономической ячейкой — выступала большая патриархальная семья, основой обособления которой было дальнейшее развитие производительных сил (1963, с. 18, 22—36, 66—68), В погребальном обряде это нашло отражение в количественном составе и планировке могильников (1963, с. 62—63). Однако исследователь опять предпринял попытки найти пережитки матриархальных черт. В частности, матрилинейный счет родства В.Ф. Генинг видит в более частой встречаемости женских погребений с детьми, чем мужских (1963, с. 64).
Нужно отметить, что этот аргумент, используемый и другими исследователями (Кузьмина, 1964, с. 47; Максименков, 1974, с. 12), не убедителен, так как во всех культурах, где существовал обряд захоронения взрослого с ребенком, преобладают погребения женщин с детьми, что, скорее, отражает естественную связь матери и ребенка и вряд ли имеет отношение к счету родства, как и к родовому характеру общества в целом.
Становление семьи как экономической ячейки В.Ф. Генинг связывает с наличием склепов. Материалы могильников позволили исследователю сделать вывод о социальной дифференциации данного общества, а состав оружия в мужских захоронениях — разделить их на ряд групп, которые соотнесены с местом и ролью индивидов в военной иерархии (1963, с. 75). Размещение же богатых захоронений в системе могильника позволило выйти на заключение о межсемейной дифференциации (с. 78).
В целом социологическая реконструкция азелинского общества логически не противоречива.
Реконструкцию следующего периода можно представить по анализу материалов одного могильника — Мыдлань-Шай. Общество — носитель этого памятника соотнесено с периодом первобытной соседской общины и функционирования большой патриархальной семьи (Гёнинг, 1962а, с. 94—96). Таким образом, по археологическому материалу был реконструирован еще один период в эволюции первобытности, что явилось конкретным воплощением достижений науки об основных этапах развития первой формации. Для указанной идентификации применен количественный критерий. Реконструированная по количественному составу могильников примерная численность коллектива, оставившего его, не позволяла соотнести его ни с родом, ни с патриархальной семьей (с. 96). Планировка могил и концентрация мужских и женских захоронений по определенным рядам вместе с численным составом предполагаемого поселка позволили реконструировать В.Ф. Генингу тип семьи, отражающий некую переходную форму, между большой патриархальной и малой индивидуальной семьями. В таком случае весь могильник оставлен патронимией, образовавшейся из одной патриархальной семьи на стадии выделения из нее малых семей (с. 103). Высшие звенья социальной структуры не реконструируются.
Работы В.Ф.Генинга, несмотря на отдельную противоречивость
построений, вызванную как сложностью объекта реконструкции, так и живучестью родовой теории, демонстрируют стремление преодолеть узость интерпретационной базы родовой теории, отражают достижения дискуссии 50-х гг. о периодизации.
Намеченная рядом исследователей социологическая периодизация истории Волго-Камья по археологическим данным в последние годы не пересматривалась. Между тем широкие полевые исследования этого региона и обогащение источниковой базы требуют осмысления материала в социально-исторических категориях. Это тем более очевидно, что процесс накопления источника сопровождается выделением новых АК, их датировкой, установлением происхождения и этнокультурных взаимодействий носителей этих культур (см., например: Халиков, 1969). Особо следует отметить исследование многочисленных могильников эпохи бронзы — раннего железа (см., например: Халиков, 1977; Патрушев, Халиков, 1982 и др.). Однако мы встречаем лишь попытки социологической интерпретации отдельных фактов (Халиков, 1977, с. 24, 28-30).
Специальные социологические исследования
Наряду с работами комплексного характера, отличавшимися попыткой охвата всех имеющихся археологических источников, среди которых погребальные памятники играли ведущую роль, в конце 50-х — 60-е гг. наблюдается обращение к погребальному обряду как к специальному источнику, позволяющему реконструировать общественные отношения различного уровня. Отчасти это было вызвано широким исследованием погребальных памятников, особенно скотоводов Евразии, или отсутствием либо слабой исследованностью поселений ряда культур, отчасти — осознанием возможностей погребального обряда для социологических реконструкций. При этом проблема интерпретации парных и коллективных захоронений, а вместе с этим — определения уровня развития обществ, для которых был характерен этот обряд, была ведущей. Хотя большинство исследователей следовало идее М.И. Артамонова, все же были открыты дополнительные информационные возможности этих захоронений.
Логическое завершение и теоретическое обоснование эта идея должна была получить в специальной работе М.А. Итиной, в которой проанализированы погребальные обряды ряда отсталых обществ, находящихся на стадии перехода от матриархата к патриархату, а в рамках археологической периодизации — на стадии развитого неолита — ранней бронзы. В результате М.А. Итина пришла к выводам: 1) у этих племен был обычай погребения мужчины с насильственно умерщвленной женщиной; 2) в силу родовой организации такой женщиной является рабыня-наложница; 3) этот обряд распространен при погребении лиц высокого социального ранга (1954, с. 67). Незначительная представительность указанных захоронений в курганах эпохи бронзы (Минусинская котловина, степи европейской части СССР) позволила перенести указанные выводы на оставившие эти памятники общества (с. 68). Таким образом, идея М.И. Артамонова, казалось бы, получила еще одно подтверждение. Однако убедительно показав на основании этнографических данных существование коллективных разнополых захоронений на этапе перехода от матриархата к патриархату и указав на их социологическую сущность, М.А. Итина не доказала, что аналогичный по форме обряд не существовал ранее или позже переходного периода. Поэтому предложенная ею периодизация осталась одним из возможных вариантов, в частности, вскоре была подвергнута сомнению интерпретация всех таких захоронений как особ высокого социального ранга ввиду значительной количественной представительности и рядового характера (Сорокин, 1959, с. 12).
В.С. Сорокин один из первых, обратив внимание на факт неодновременности некоторых захоронений в коллективных усыпальницах эпохи бронзы (андроновская культура Северного Казахстана, и Приаралья), сделал логически верный вывод, что «этот факт имеет важнейшее значение, так как он не может быть объяснен с точки зрения рабского положения женщины при властелине — мужчине и, несомненно, является свидетельством определенных семейных отношений и общественных институтов” (с. 13). При объяснении этого феномена В.С. Сорокин выбрал правильную методологическую установку, «опираясь на возможность сравнения племен и народов, относящихся к одному и тому же хозяйственно-культурному типу» (с. 13). Такой подход в какой-то мере продолжает традицию А.П. Окладникова и перекликается с установками современной этнографии. Однако важно не только предложить подход, но и корректно его соблюсти в конкретной работе.
На основании принадлежности андроновцев и южноафриканских банту XVII—XVIII вв. к одному ХКТ В.С. Сорокин счел возможным все явления общественной жизни банту механически перенести на андроновцев: формы собственности и распределение ее между членами семьи, правила наследования и связанные с ними обычаи. Здесь автор допустил методологическую ошибку, которая заключалась в том, что он не отделил уровень действия общих закономерностей развития обществ одного ХКТ от формы их частного проявления, которая и отличает общества, даже при условии их принадлежности к одному ХКТ. Конкретное проявление общих закономерностей отличается большим разнообразием, раскрытие которого и составляет цель и сущность конкретно-исторического исследования — явление необходимо реконетруировать, а не механически перенести все характеристики одного общества на другое. По В.С. Сорокину, общество андроновцев, даже в частностях, оказалось точной копией общества банту. В этой ситуации погребальный обряд потерял роль источника реконструкции конкретно-исторического явления. Вывод В.С. Сорокина, что «парные разновременные погребения мужчин и женщин бронзового века могут, очевидно, свидетельствовать о возникновении прочных брачных отношений в эпоху формирования патриархальной семьи, в противоположность непрочной парной семье, характерной, для матриархального родового строя” (с. 18), должен вытекать не из обычаев банту и господства таких же в андроновском обществе, а из факта наличия в обществе первых малой семьи как экономической ячейки общества. В рамках одного ХКТ ее можно предполагать и для андроновцев, а затем нужно искать ее отражение в погребальном обряде, чем и являются, скорее всего, разновременные разнополые захоронения. Привлечение этнографических параллелей на уровне ХКТ, которое может выступать инструментом построения вариантов моделей развития обществ первобытности, не снимает необходимости изучения конкретного, частного, особенного, единичного.
В.С. Сорокин не учел того, что в человеческом обществе отсутствует жесткий механический детерминизм. Здесь детерминированы самые необходимые социальные связи, прежде всего производственные. Поэтому изменения в сфере производства влекут за собой изменения других сфер общественной жизни. Но чем дальше явление отстоит от сферы производства, тем с меньшей степенью мы может его предсказать. Поэтому в рамках одного ХКТ мы можем с известной уверенностью говорить о сходных формах социальных отношений, функционально связанных с производством и находящихся в зависимости от уровня общественного развития. Экстраполировать в прошлое следует не конкретные формы, явления, институты, которые даже в стадиально равных обществах могут быть различными, а лишь общие закономерности социального развития (Кабо, 1972, с. 67).
Поэтому проводить параллели по формам собственности между обществами одного ХКТ можно. Через реконструкцию форм собственности можно выйти на реконструкцию субъекта собственности, в данном случае семью, основы чего были в формах землепользования и присвоения скота. В.С. Сорокин пошел по пути перенесения правил наследования банту и заключения браков на общество андроновцев, чтобы сделать вывод о прочности брачных уз тасты-бутаковцев, не указав при этом, что было экономической основой упрочнения браков. Ведь брачные связи не возникают из правовых норм, как об этом пишет В.С. Сорокин. Правовые нормы — лишь форма проявления экономических отношений. С точки зрения господства в обществе этических норм объясняет исследователь одновременные парные захоронения (1962, с. 119).
Задачу уточнения конкретной стадии развития тасты-бутаковцев в рамках патриархального строя В.С. Сорокин решает через определение основной экономической ячейки (с. 63, 95). На основании сходства сосудов в одной могиле таковой реконструируется малая индивидуальная семья (с. 100—101) с патрилинейным счетом родства. Последнее реконструировано по связи пола и возраста погребенного и положением его на том или ином боку (с. 93).
Заметим, что прежде чем решать вопрос о появлении и обособлении малой семьи, которая является продуктом развития первобытности, необходимо подвести методологическую базу. В случае положительного теоретического решения этого вопроса можно было привести и указанный факт как одно из археологических отражений определенных общественных явлений.
Перенеся выводы по могильнику Тасты-Бутак I на андроновское общество западноказахстанских степей, В.С. Сорокин определил его как патриархально-родовое с несомненными признаками обособляющейся малой семьи внутри большесемейной общины с тенденцией превращения имущества малой семьи в частную собственность с передачей по наследству, упрочнением брачных отношений и наличием многоженства. Однако все указанные моменты не достигли того уровня, когда можно говорить об имущественной дифференциации и рабстве (однообразие инвентаря и ритуала), а «люди, оставившие могильник, жили в условиях еще сравнительно недалеко зашедших процессов разложения первобытнообщинного строя” (с. 120).
М.А. Итина обратила внимание, анализируя материалы могильника Кокча 3, на факт подзахоронения не только с точки зрения отражения в нем процесса укрепления парной (правильнее сказать, малой) семьи, но и отражения в этом обычае факта нарушения экзогамности рода (1961, с. 61—63), так как в противном случае нельзя объяснить захоронение мужа и жены в пределах одного родового кладбища (с. 60). Поскольку «нарушение экзогамии при безусловном сохранении в обществе родовой организации — явление, связанное с периодом, переходным от матриархата к патриархату” (с. 62), то указанный погребальный обряд отражает общество, «находящееся на переходной ступени развития, когда матриархат существует лишь в виде пережитков, окончательный переход к патриархату так и не произошел” (с. 61). В частности, сохранение матриархальных традиций исследовательница усматривает в большем богатстве женских захоронений, в выделении по богатству двух женских на общем фоне однородных захоронений (с. 63), в наличии детских могил, рассчитанных на подзахоронение женщины (с. 55).
Анализируя последовательность осуществления захоронений в одну могилу, М.А.Итина обратила внимание на факт взаимного подхоранивания (с. 56), чем было поколеблено представление об односторонней связи мужа и жены и главенствующей роли перво¬го, характерной для патриархата, что в погребальном обряде проявилось сначала в сопровождающих женских захоронениях, а затем в подзахоронении жены в могилу мужа, а не наоборот. Общество, оставившее могильник, стадиально соотнесено М.А.Итиной с переходным периодом от матриархата к патриархату и началом укреп¬ления парной, т.е. малой семьи (1961, с. 63; 1977, с. 225—226, 227). В этом заключении мы видим противоречие не только с вы¬водами работы 1954 г., но и несоответствие с логикой развития погребального обряда и его социологической интерпретацией. Коллективные разновременные захоронения — явление более позднее хронологически, чем одновременные. Появление его связывают с укреплением семьи как экономической ячейки общества. В рамках родовой теории оно соответствует патриархату. Если же согласиться с интерпретацией М.А.Итиной, то потеряется качественное отличие между одно- и разновременными коллективными захоронениями. Видимо, поэтому в более поздней работе исследовательница факт нарушения экзогамности рода и отражение его в виде разновременных парных захоронений связывает с процессом распада родовой организации (1977, с. 224,226—228).
Вывод М.А.Итиной о нарушении экзогамности рода на основании указанного факта погребального обряда вряд ли можно при¬нять. Экзогамность — первый и главный признак рода. Формирование родовой организации, т.е. становление генеалогического рода, возможно, и происходит в условиях становления семьи. Это приводит к изменению состава общины; за счет брачных партнеров она становится фактически полиродовой. Родовой характер ее, таким образом, определяется не конкретным составом общины, а тем, что основу ее составляет один род. Именно он и является экзогамным. Поэтому термины «родовой могильник”, «родовой поселок” в условиях функционирования генеалогического рода и прочных брачных уз необходимо понимать как общинно-родовой. В противном случае ни о каких женах (или мужьях) не мо¬жет быть и речи, как и реконструкции семейно-брачных отношений вообще. Ведь в «чисто” родовом могильнике будут погребены лишь кровные родственники.
На примере работ В.С.Сорокина и М.А. Лганой мы видим, как повышается информативность погребального обряда. Однако сходные по форме и содержанию явления получают различную смысловую нагрузку. Причина этого заключается в том, что исходные модели реконструкции взяты исследователями из различ¬ных сфер деятельности — у В.С.Сорокина из социально-экономи¬ческой (ХКТ), у М.А.Итиной — социальной (род). Конечные результаты даны в терминах родовой теории. Поскольку эти два момента жестко не детерминированы, то в реальной действительности общество, переходное от матриархата и патриархату, по своим социально-экономическим характеристикам могло соответствовать обществу с патриархальными отношениями в смысле развития рода. Все в конечном итоге упирается в определение понятий матриархат и патриархат. Не останавливаясь подробно на этом, отметим, что матриархальные черты (матрилинейность, матрилокальность, наследование имущества по материнской линии и т.п.) могут быть присущи довольно высокоразвитым обществам. Поэтому подход В.С. Сорокина, но не его внедрение, методологически более правомерен.
С , открытием разновременных коллективных захоронений парные разнополые одновременные погребения продолжают традиционно отождествлять с погребением мужчины с наложницей, а разновременные — с погребением мужа и жены, т.е. они выступали свидетельством упрочнения семьи. Если одновременные парные захоронения в целом соотносили с переходным периодом от матриархата к патриархату, то разновременные — с патриархальным строем. Однако открытие факта подхоранивания заставило пересмотреть последнюю точку зрения, и эти захоронения начали выступать индикатором укрепления малой семьи в период разложения родового общества. При этом положение женщины оценивалось сквозь призму сопровождающего инвентаря — богатый инвентарь женских захоронений в одно- и разновременных захоронениях рассматривали как отражение высокого или, по крайней мере, равноправного с мужчиной положения, и наоборот (обзор работ по интерпретации парных захоронений см.: Итина, 1977, с. 216—224). Таким образом, родовая теория опять выступает руководящей. И только определяя уровень развития общества — носителя тазабагьябской культуры, М.А. Итина относит его к этапу разложения первобытнообщинного строя; вопрос о форме этого процесса (матриархат, патриархат) она оставляет открытым (1977, с. 228).
Тем не менее, мы видим, как постепенно погребальные памятники вычленяются из системы других источников и становятся самостоятельным объектом для изучения социальных отношений и институтов первобытности, а социологическое направление вычленяется из других и получает самостоятельное развитие. Все это было подготовлено развитием советской археологии и в целом исторической науки о первобытности. Постепенно долго господствовавшее в археологии представление об аморфности социальных структур первобытности и монотонности процесса этого периода (Массон, 1973,’ с. 102—103) сменяется новым. Оказалось, что первобытные отношения не исчерпываются родовыми (Андреев, 1971). Первобытные общества выступают как сложные системы различных социальных институтов — род, община, племя, семья, половозрастные классы и т.д., место индивида в которых, его права и обязанности определялись многими факторами, в том числе полом, возрастом, способностями, происхождением и т.д. Один и тот же индивид входил одновременно в различные структуры, и этим определялись его функции по продолжению рода, производственные, военные, управленческие и т.д.
Указанные институты возникли не одновременно, и на различных этапах первобытности роль их менялась. Все указанные моменты нашли отражение в дискуссиях (см.: Проблемы истории…, 1968).
С точки зрения новых достижений науки о первобытности подошла к социологической идентификации материалов могильников южносибирского энеолита М.Д. Хлобыстина. Отправной идеей в ее исследовании являлось наличие различных типов погребений в афанасьевской культуре. Для совместных однополых захоронений в одной или отдельных могилах в пределах одной ограды М.Д.Хлобыстина предлагает два варианта интерпретации: 1)- родовые усыпальницы, ”матри”- и ”патригенные”; 2) усыпальницы, в которых нашла отражение дифференциация по полу. При этом ”в любом случае принцип устройства таких погребений связан в своем истоке с весьма архаичным обычаем, базировавшемся на идее кровного родства” (1972, с. 33).
Совместные однополые захоронения в одной или отдельных могилах в пределах одной ограды соотносятся с большесемейны¬ми усыпальницами. Появление и функционирование большой семьи как экономической ячейки общества М.Д.Хлобыстина свя¬зывает со станов л ением произв одящего хозяйства, в частности скотоводства. Совокупность больших семей составляла больше¬семейную общину, которая выступала основной структурной еди¬ницей афанасьевского общества (с. 33, 37, 39). Здесь допущена терминологическая неточность, так как понятия «большая семья” и ”большесемейная община” обычно рассматриваются как си¬нонимы.
В конечном итоге не ясно, что выступало основной единицей социально-экономической структуры афанасьевцев — большая семья или большесемейная община, по терминологии М.Д.Хло- быстиной.
Погребение мужчины и женщины, иногда с ребенком, в одной или отдельных могилах в пределах ограды соотносятся ею с малосемейными усыпальницами. Незначительное количество таких могил, а также отсутствие в афанасьевской культуре парных раз¬нополых погребений, основанных на принципе одностороннего либо взаимного подхоранивания (последнее существовало в пре¬делах одной ограды), «указывает, по-видимому, на незначительную роль малой семьи” (с. 34, 38).
Наличие незначительного количества могил (ярусные погре¬бения) с насильственно умерщвленными лицами позволило ис¬следовательнице говорить о начальной стадии социальной диффе¬ренциации (с. 35—37). Вместе с тем она отмечает равное положе¬ние мужчины и женщины в афанасьевском обществе; матриген- ность общества видит в наличии родовых усыпальниц, централь¬ном расположении погребений старух и пожилых женщин в боль¬шесемейных усыпальницах, составе инвентаря. В целом такое состояние афанасьевского общества объясняется уровнем разви¬тия производительных сил и общественной значимостью труда женщины (с. 37—38).
Исходя из этих построений можно заключить, что общество афанасьевцев представляло собой сложное явление, в котором функционировали и взаимно пересекались различные структуры: половозрастная (горизонтальное родство), семейная и родовая (вертикальное родство), общинная, усложненные нарождающей¬ся социально-экономической дифференциацией. Поэтому вопрос о «семейно-демографической” структуре конкретного поселка М.Д.Хлобыстина предлагает решать путем выявления соотноше¬ния различных типов погребений в пределах одного могильника. На этом основании исследовательница делает вывод, что ”в афа¬насьевском обществе… развитие патриархальных отношений внут¬ри большой семьи и большесемейной общины находилось на од¬ной из ранних стадий” (с. 39).
Появление в следующей окуневской культуре «тройных” погребений (мужчина и две женщины) и большего количества малосемейных усыпальниц рассматривается в плане «прогресси¬рующего процесса патриархальных взаимоотношений по мере развития скотоводческого хозяйства” и «определенно выражен¬ной роли мужчины-патриарха, главы большой семьи” (с. 39).
Общая схема развития эпохи бронзы Южной Сибири представ¬ляется М.Д.Хлобыстиной в следующем виде: «Большая семья с признаками кровного родства у афанасьевских племен; большая семья, интенсивно делящаяся на малые семьи при явном выделе¬нии патриархальной верхушки в окуневском обществе; малая семья, утвердившаяся в развитом скотоводческом обществе андроновской культуры…” (с. 40).
Этот вывод был бы более логичным, если бы термин «большая семья с признаками кровного родства” заменить термином «кров¬нородственная община”, так как кровное родство является приз¬наком любой формы семьи.
Подход М.Д.Хлобыстиной к социологической интерпретации захоронений знаменует собой начало нового этапа в развитии па- леосоциологических реконструкций, в котором нашло отражение новое понимание сущности первобытнообщинного строя как сложного, многоуровневого явления, где функционировали раз¬ные структуры и отношения, а индивид может выступать членом одновременно нескольких из них. Вместе с тем исследовательница не освободилась от традиционного поиска роли полов в произ¬водстве, а конечные результаты даны опять же в терминах родо¬вой теории.
Интересно обращение М.Д.Хлобйстиной к древнейшим мо¬гильникам. Основываясь на половозрастных особенностях сов¬местных погребений Васильевского I позднемезолитического мо¬гильника в Поднепровье (преобладание однополых мужских и однопоколенных захоронений), М.Д.Хлобыстина реконструирует в оставившем его обществе ”допредковую, кровную” общину с горизонтальной системой родства (возрастные классы). В мате¬риалах хронологически более позднего Васильевского III некро¬поля с разнополым и разнопоколенным составом она видит отра¬жение процесса сложения вертикального, предкового (в данном случае билинейного) счета родства, являющегося необходимым атрибутом собственно родовой общины (1977, с. 66; 1978а, с. 62; 1979, с. 51, 57—58). Оленеостровский могильник рассмат¬ривается М.Д.Хлобыстиной, видимо, как один из этапов дальней¬шего развития родовой общины, поскольку если в обоих Василь¬евских некрополях отражение двойными погребениями брачной взаимосвязи в силу половозрастных характеристик погребенных ею исключается, то наличие парных разнополых погребений в Оле¬неостровском могильнике допускает возможность такой интер¬претации (1975, с. 29; 1978, с. 53). Таким образом, реконструк¬ция архаичной дородовой общины опирается на интерпретацию совместных однополых одно по коленных погребений как захоро-. нений классификационных братьев — необходимой структурной ячейки кровной общины. Определение же общины как собствен¬но родовой основывается -на интерпретации разнопоколенных одно- и разнополых совместных захоронений, отражающих сложе¬ние предкового, генеалогического, счета родства (Хлобыстина, 1978, с. 50; см. также: Балакин, 1984, с. 38).
В этой модели эволюции погребального обряда традиция се¬паратного захоронения индивидов определенного пола или воз¬раста (детей) в рамках, например, Алексеевского могильника андроновской культуры соответствует, по мнению МД.Хлобыстиной, весьма архаичным социальным и обрядовым формам, бе¬рущим свое начало ав мезолите (1975, с. 25).
Дальнейшую эволюцию социальных отношений носителей этой культуры исследовательница прослеживает на материалах Алакульского могильника. «Исходя из существования под кур¬ганными насыпями Алакуля, по существу, сепаратных кладбищ (погребения подростков также территориально сконцентрирова¬ны) , отсутствия совместных захоронений взрослых и детей, а также присутствия форм^1 «тройных» погребений (т.е. мужчи¬ны, очевидно, не подхоранивалйсь к женщинам, что наблюдается и по некоторым южносибирским окуневским могильникам), можно видеть в коллективе, оставившем Алакульские курганы, достаточно архаичную по своим показателям общественную структуру, в которой мог практиковаться матрилинейный счет родства, что, разумеется, не исключало доминантной обществен¬ной позиции мужчины. …Названные особенности общественной структуры коллектива позволяют говорить о более зрелой ступе¬ни социально-экономического развития общины- Алакуля по сравнению с Алексеев с ким комплексом» (с. 31). В целом мате¬риалы Алакуля отражают процесс сложения родовой общины.
Дальнейшее развитие этого процесса наблюдается по могиль¬нику Тасты-Бутак I. Несмотря на наличие в нем парных разнопо¬лых одно- и разновременных захоронений, выступающих индика¬тором функционирования малой семьи и господства патриархаль¬ных отношений и патрилинейного счета родства, существование оград с архаичной обрядностью (захоронение женщины с несколь¬кими детьми, коллективные детские захоронения и захоронение трех женщин в пределах одной ограды) заставило М.Д.Хлобысти- ну несколько иначе подойти к интерпретации этого материала, чем, например, В.С.Сорокин. «Осторожнее будет предположить, — пишет она, — достаточно развитую малосемейную структуру тас- ты-бутакской общины, усложненную… традицией матрилинейности” (с. 34).
В целом предложенная М.Д.Хлобыстиной реконструкция эта¬пов социального развития по материалам могильников заслужива¬ет внимания, как и созданная ею схема эволюции погребального обряда (от групповых однополых однопоколенных к парным по¬гребениям с промежуточным звеном в виде совместных разнопо¬лых одно- и разнопоколенных захоронений). Однако созданная схема эволюции социальных отношений вызывает и возражения. Абсолютизировав факт наличия сепаратных кладбищ в могильни¬ках, оставленных обществами разного уровня благосостояния (мезолитические охотники, скотоводы эпохи бронзы), М.Д.Хло- быстина фактически реконструировала у них один и тот же тип сощ!альной организации. Так, социально-экономический уровень общикы, оставившей Алексеевский могильник, по ее мнению, ”в чем-то созвучен той далекой архаике”, т.е. мезолиту, и, вероятно, соответствовал материнской (дородовой) общине (с. 26), а сложение родовой общины соотносится со временем существо¬вания Алакульского могильника. Таким образом, в предложен¬ной реконструкции наблюдается несоответствие между уровнем экономического развития общества и его социальной организаци¬ей — присваивающее хозяйство, базирующееся на каменной инду¬стрии, и развитое производящее эпохи бронзы со скотоводческим направлением дали одинаковые формы социальной организации.
Если мы будем исходить из факта сепаратности детских клад¬бищ, то такие же архаические структуры мы найдем и позже, даже в классовом обществе (см.: Б-унятян, Зубарь, 1988). Дело в том, что сходные формально явления в погребальном обряде наблюдаются для различных эпох и обществ. Их содержание мож¬но раскрыть, только исходя из общего уровня развития общества. Бне этой системы погребальный обряд мало информативен. Та¬ким образом, без построения моделей социально-экономического развития первобытности и ее эволюции погребальный обряд не может выступать полноценным источником социологических ре¬конструкций.
Обозначение начала нового этапа в развитии палеосоциологического направления, однако, не означает, что новая идея завладела многими. Параллельно с М.Д.Хлобыстиной к проблеме социологической периодизации эпохи бронзы Минусинской котловины сквозь призму развития семейных отношений обратился Г.А. Максименков. Анализу погребального обряда предшествовала постановка вопроса об отборе социоинформативных признаков. В этом мы видим некий новый поворот в развитии проблематики. Как он осуществлен? Исследователь постулирует, что «такие черты обряда, как положение и ориентировка скелета, наличие погребального инвентаря и погребальной пшци, характеризуют культовую сторону и позволяют установить некоторые этнографические черты древнего населения. Другие же — размеры и характер кладбищ, конструкция погребальных сооружений и могил, количество и состав погребенных в одной ограде и могиле, появление, количество и характер коллективных и парных погребений, способы и места захоронения детей — могут дать материал по реконструкции семейных и общественных отношений, поскольку погребальные обычаи и ритуалы обусловлены особенностями семейных и общественных отношений общества. Поэтому изучение и выявление их смысла позволяет реконструировать семейные и общественные отношения прошлого” (1974, с. 9). Таким образом, здесь намечен путь движения познания от материала через интерпретацию к выводам. При этом на интерпретационном уровне необходимым является привлечение теории родового строя (там же). Последнее указание теоретически важно, но возникает вопрос: может ли на современном уровне знаний родовая теория выступать, руководящей идеей в археологических реконструкциях?
По конечным результатам периодизации Г.А. Максименкова и М.Д. Хлобыстиной совпадают, но социологическое содержание, по крайней мере афанасьевской культуры, у М.Д. Хлобыстиной богаче. Кроме того, логика рассуждений и система доказательств Г.А. Максименкова отличаются сложностью и трудно поддаются анализу. В первую очередь это связано с тем, что у Г.А. Максименкова строго не выдержана методика характеристики погребальных памятников различных культур. Оперируя в основном соотношением индивидуальных, парных и коллективных захоронений, он в одних случаях приводит абсолютные показатели, в других — относительные (%). Сложно манипулируя терминами «парные” и «коллективные» погребения, одним культурам исследователь отказывает в наличии первых, другим — в отсутствии вторых. По-видимому, речь должна идти не об отрицании факта наличия парных захоронений в афанасьевской культуре, а о различном характере и удельном весе в указанной ц окуневской культурах. Отсутствие строгой методики сравнительного анализа погребальных памятников различных культур затрудняет понимание логики исследования, делает невозможным проверку выводов.
Соотнесение афанасьевской культуры с эпохой матриархата основывается на наличии коллективных одновременных захоронений с общим инвентарем и отсутствии парных захоронений с насильственно умерщвленной женщиной (1974, с. 10—11); окуневской со становлением патриархальных отношений — на основа¬нии появления парных одновременных захоронений, некоей «условной пары» (переходная форма от непрочных брачных пар пе¬риода матриархата к семье патриархального общества) (с. 12— 14); андроновской с патриархатом — на основании наличия раз¬новременных парных захоронений в одной или двух могилах в пределах одной ограды, указывающих на начальный этап выделе¬ния индивидуальной семьи как экономической ячейки. Кроме этого, на основании наличия грандиозных усыпальниц отмечается выделение отдельных членов общества (с. 14—15). Карасукская культура соотносится с периодом формирования народности, ког¬да семья выступает экономической ячейкой общества, на основа¬нии структуры оград и половозрастного состава погребенных в них (с. 16), правда, формально (!) «организация общества ос¬тается прежней — патриархально-родовой» (1974, с. 17).
Как видим, социологическая периодизация Г.А.Максименко- ва выполнена традиционно, в духе родовой теории, а методика сводится к обращению к парным и коллективным захоронениям. Индивидуальные захоронения объектом исследования не высту¬пали, хотя их социологический анализ и выявление степени дифференцированности могут дать весьма важные данные о соци¬альной структуре общества и косвенно выйти на проблему семьи.
В заключение хочется отметить, что Г.А.Максименков не¬справедливо приписывает С.В.Киселеву реконструкцию в преде¬лах афанасьевской культуры всех этапов развития семьи (Макси¬менков, 1974, с. 8, 17). Как мы отмечали, указанную культуру С.В .Киселев в целом идентифицировал с матриархатом — самой начальной стадией патриархальных отношений, а наличие незначи¬тельного числа парных и коллективных захоронений рассматри¬вал лишь как первые ростки патриархата и выделения семьи, что совпадает с заключениями и М.Д.Хлобыстиной.
В целом мы видим, что длительное время реконструкция эта¬пов социалыю-экономического развития базировалась на соотне¬сении форм погребального обряда и форм социальной организа¬ции. При этом ведущее место занимает интерпретация парных и коллективных захоронений.
ИТОГИ И ПЕРСПЕКТИВЫ
Рассмотрение вышедших в послевоенное время работ можно зна¬чительно расширить, учитывая территориальный и хронологиче¬ский охват исследований советских археологов. Вряд ли в этом есть необходимость, поскольку наша задача заключалась не в учете количества работ, а в освещении методов идентификации обществ — носителей определенных АК или памятников с этапа¬ми развития первобытности по погребальным памятникам и осве¬щении полученных выводов.
Анализ приведенных работ, как нам кажется, является достаточным для ряда выводов о развитии интересующего нас направления.
Можно отметить, что подходы к использованию данных погребального обряда для реконструкции этапов социально-экономического развития не были неизменными. Это естественно, так как наука постоянно выдвигает новые задачи, совершенствуются методы добывания и обработки археологического источника, способы получения исторической информации, расширяется источниковедческая и совершенствуется теоретическая база.
В использовании погребального обряда для целей социологических реконструкций можно выделить три этапа. Эти этапы намечаются по отдельным росткам новых идей и подходов, хотя в массе работ руководящей идеей всегда выступала родовая теория. Роль и зависимость конкретно-исторических построений от общих достижений исторической науки была осознана уже в 30-е гг., в период утверждения марксистской археологии. Уже тогда отмечали необходимость методологических разработок: «…изучение доклассового общества в его конкретном преломлении заключает в себе ряд трудностей чисто методологического порядка. Многие принципиальные вопросы истории доклассового общества до настоящего времени не разрешены до конца. В конкретной работе это чувствуется наиболее сильно” (Третьяков, 1935, с. 98). Забегая наперед, можно сказать, что этот вопрос остается актуальным и сегодня.
Руководящей идеей в конкретно-исторических исследованиях для советских археологов всегда выступала марксистско-ленинская теория исторического процесса, в частности общесоциологическая теория первобытности, изложенная Энгельсом в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства’’. Творческое усвоение идеи примата экономики в системе общественных отношений послужило отправной точкой в реконструкции этапов истории регионов. Стремление найти взаимосвязь социальных и экономических процессов является характерной чертой работ палеосоциологического направления.
При этом центральным звеном первобытности, ее системообразующим фактором рассматривали открытый Л. Морганом и осмысленный с точки зрения материалистического понимания истории К. Марксом и Ф. Энгельсом род. Логичность и стройность родовой теории сделали ее господствующей в советской науке о первобытности. Она выполняла функции методологического инструмента социологической интерпретации археологических источников, и длительное время усилия археологов были направлены на реконструкцию форм и этапов в развитии рода.
Социологические реконструкции 30-х гг. были не совершенны, но нужно учитывать, что это был первый опыт. И его значение заключается не только в создании схем. Именно в это время археологический источник был активно задействован в исторических реконструкциях; вместе с этим были осознаны трудности этого процесса, неразработанность методов, слабость источниковой базы. Только на основании такого опыта могло развиваться и совершенствоваться палеосоциологическое направление.
Послевоенный период продолжает традиции 30-х гг. Это естественно, так как последующие этапы развития науки базируются на ее прежнем опыте. Но этот опыт должен быть критически оценен. Осуждение социологического схематизма на практике привело к активизации вещеведческого направления. Поскольку в противовес родовой не были предложены конкурирующие теории в рамках палеосоциологического направления этапы развития первобытности реконструировали в терминах родовой теории. Вместе с тем этот этап фиксируется по прорыву в родовой теории, который стал возможен благодаря исследованиям этнографов.
Дальнейшее развитие науки о первобытности привело к осознанию сложности этого древнейшего периода в истории человечества, который нельзя свести только к роду и родовым отношениям. Безусловно, род — оригинальное и самобытное явление первобытности. Но это лишь форма, в которую облекались социально-экономические отношения первобытности. Сущность рода, как и других институтов, можно понять через их экономическое содержание. Сами первобытные общества выступают как сложные системы различных социальных институтов и отношений, возникновение, эволюция и исчезновение которых имеют своим базисом определенный способ производства, одной из сторон реализации которого они и являются. Поэтому уже в 50-е гг. обращалось внимание на то, что «настоящим критерием марксистско-ленинской периодизации может быть лишь тот, который положен в основу периодизации всей истории человечества — способ производства” (Монгайт, Першиц, 1955, с. 136).
Попытки осмыслить археологические материалы могильников в рамках этого нового понимания первобытности, начавшиеся в 70-е гг., являются важной вехой в развитии интересующего нас направления. Однако обращает внимание, что и они не лишены противоречивости. Почему же, несмотря на все более широкие исследования в данном направлении, оно не может вырваться из этого круга противоречий? Почему его развитие не привело к созданию социологических программ и выработке четких методов анализа погребального обряда с целью выхода на определение уровня развития общества?
Дело в том, что погребальные памятники, в которых реальные отношения в обществе преломляются через специфические духовные и идеологические представления, как и любой археологический источник, могут быть осмыслены лишь в контексте понимания общей концепции общественно-экономического развития оставившего их общества. Эта концепция выполняет роль методологического ориентира в конкретном исследовании, который позволяет наполнять социальную конструкцию конкретным содержанием. Таким образом, представления об общем уровне развития того или иного общества, которые вытекают из соотнесения его с определенным этапом первобытности, выступают методологическим инструментом при исследовании конкретного общества.
В исследовании социальных структур первобытности в 30—70-е гг. так называемую родовую теорию попытались возвести в ранг общесоциологической концепции и придать ей методологическое значение. Но при всей важности родовых институтов они не являются системообразующими в социально-историческом развитии первобытных обществ. Поэтому в последние десятилетия появился целый ряд новых изысканий. Широкое распространение получает анализ массовых источников с целью реконструкции социальной структуры древних обществ. Это стимулировало разработку vетодов обработки и анализа данных погребального обряда, в частности статистических (Лебедев, 1970, 1977; Булкин, 1970 и др.), выработку объективных критериев социологической классификации захоронений.
Поливариантность погребального обряда в рамках монокультурного комплекса, выражающаяся в количественном и качественном разнообразии сопровождающего инвентаря, а также сложности погребального ритуала в целом, в той или иной мере всегда связывалась археологами с социальной значимостью персоны умершего и первоначально нашла отражение в идентификации таких захоронений с погребениями вождей, шаманов, выдающихся охотников, мастеров-умельцев и т.д. (см.: Макаренко, 1933, с. 33; Фосс, 1938, с. 86; Окладников, 1950, с. 378—384; Турина, 1956, с. 197—202; Генинг, 1963, с. 66, 67; Халиков, 1969, с.365; Бочкарев, 1975 и т.д.). Наряду с этим предпринимались попытки группировки погребений по составу инвентаря (Збруева, 1952, с. 148-162; Генинг, 1962, с. 104-106; 1963, с. 75-78; 1970, с. 124 и др.), что предполагало раздельный анализ мужских, женских и детских захоронений. В.М.Массоном был выдвинут ряд критериев определения высокого социального статуса погребен¬ного (1967, с. 85-86; 1973, с. 107; 1976, с. 169).
В целом этот подход получил завершение в формулировке принципа трудовых затрат. Сущность его заключается в том, что социальную значимость персоны умершего можно определить исходя из количества труда, затраченного на совершение погре¬бальной обрядовости. Таким образом, социальный статус индиви¬да прямо пропорционален количеству трудовых затрат на совер¬шение погребальной обрядовости и обратно пропорционален ко¬личеству таких индивидов (Добролюбский, 1987). В том или ином варианте этот принцип нашел воплощение в ряде работ (Грач, 1975; 1980; Добролюбский, 1978; 1982; Бунятяь. 1982; 1985; Генинг, 1984 и др.) . К этому направлению примыклот ра¬боты В.А.Алекшина, предложившего один из вариантов социоло¬гической группировки погребений через определение стандарто¬го набора инвентаря и учета отклонений от него (1976; 1981). Можно отметить, что в настоящее время эта проблематика наибо¬лее разработана среди других палеосоциологичёских тем, посколь¬ку выработаны подходы’и намечена программа поиска, что, одна¬ко, не исключает дальнейших поисков.
Мы не будем останавливаться на этом направлении, так как оно прямо не выходит на проблему определения уровня социально-экономического развития, хотя логически ясно, что степень сложности социальной структуры отражает степень отдаленности общества от классической первобытности с равенством в труде и распределении. Однако сам факт дифференциации еще не позво¬ляет четко соотнести общество с определенной стадией историче¬ского процесса, поскольку дифференциация присуща как заключительной стадии первобытнообщинного строя, так и классовым обществам. Таким образом, проблема опять упирается в во¬прос периодизации первобытной истории и выявления сущност¬ных, системных характеристик ее этапов.
Что имеет современная археология в арсенале методологических средств для осмысления археологического источника с точки зрения отражения в материальных остатках закономерностей эволюции первобытности? Для ответа на этот вопрос обратимся к современным периодизационным схемам (обзор см.: Монгайт, Першиц, 1955; Першиц, 1980).
Объединяющей чертой предложенных вариантов является сходство мировоззренческих позиций советских исследователей, а именно признание детерминирующей роли производства в общественном развитии. Последнее определяет характер производственных отношений, которые составляют сущность социального строя любого общества или эпохи. Поэтому наблюдается стремление использовать этот важный критерий при периодизации первобытнообщинной формации.
Поскольку производственные отношения представляют собой сложную систему взаимосвязанных факторов, то периодизация по их совокупности (Семенов, 1965) или по одному из факторов, обладающему системным качеством — формам собственности (Першиц, 1955), разделению труда (Сапожникова, 1973) неизбежно ведет к характеристике общественной системы в целом. Поскольку производство и отношения, складывающиеся в процессе производства, в реальной жизни осуществляются в коллективе, точнее, обусловливают функционирование определенных коллективов (семья, община, локальная группа и т.д.), то эволюция любого из этих институтов означает и эволюцию производственных отношений. Поэтому построение периодизации с точки зрения эволюции, например общины (Бутинов, 1968),тоже является правомерным.
Не вдаваясь в критический анализ предложенных схем, обратим внимание на следующее: может ли археолог использовать предложенные схемы в качестве инструмента реконструкции социально-экономического содержания конкретного общества — носителя определенной АК или памятников? К сожалению, нет. Дело в том, что в основу предложенных схем положена эволюция явлений и институтов, которые нё даны археологу даже в приближенном виде, более того, представляют собой сложные объекты реконструкции. Археологу по материальным остаткам предстоит реконструировать формы собственности, семьи, брака, разделения труда и т.д., в отличие от этнографа, который изучает эти явления в живой действительности. Поэтому инструментом познания в археологии может выступать периодизация, построенная на иных критериях.
Ясно, что история в широком смысле стремится к познанию закономерностей развития общества. Установить качественные этапы в истории — значит установить таковые в развитии системы общественных отношений, базис которых и составляют производственные отношения. Однако что является двигателем развития и смены производственных отношений, чем вызвано изменение форм собственности и что лежит в основе изменения ^сущности семьи, общины, вызывает дифференциацию труда и т.д.? Ответы на эти вопросы предложенные периодизационные схемы дают .в самом общем виде, так как представляют собой хронологиче¬ские классификации этнографических фактов. Задача же заклю¬чается в создании теоретической периодизации.
Правда, ответ подразумевается, и он прост — развитие производительных сил. Таким образом, необходимо раскрыть механизм эволюции производственных отношений в связи с развитием производительных сил. Необходимо раскрыть конкретное содер¬жание марксистской формулы о соответствии производительных сил производственным отношениям.
Вскрыть сущность производственных отношений, логику их развития без уяснения состояния и эволюции производительных сил невозможно*, поскольку производственные отношения — ре¬зультативный фактор, это связи и отношения, в которые вступа¬ют люди в процессе производства. Поэтому типы производствен¬ных отношений должны выводиться в соответствии со ступенями развития производительных сил согласно закону соответствия первых из них вторым, но никоим образом наоборот (Илюшечкин, 1986, с. 61). Напомним, что «…только сведение обществен¬ных отношений к производственным и этих последних к высоте производительных сил дало твердое основание для представления развития общественных формаций естественно-историческим про¬цессом” (Ленин, т. 1, с. 138). Таким образом, изменения в произ¬водительных силах являю’гся ведущими, исходными, влекущими соответственные изменения в производственных отношениях. Без учета фактора производительных сил трудно избежать проти¬воречий при выделении качественных этапов, так как зачастую в разных обществах наблюдаются формально сходные явления. Поэтому трудно согласиться с замечанием А.И.Першица (1980, с. 71—72, 78), что привлечение в качестве критерия периодизации уровня развития производительных сил породило значительные трудности и противоречия. Дело в том, что этот критерий ограничивали системой орудий труда, точнее, материалом, из которого они были изготовлены (см.: Толстов, 1946). Между тем орудия труда — важный, но не единственный показатель уровня развития производительных сил. И если учитывать всю систему их, а не один показатель, то станет ясно, почему некоторые общества, не знавшие производственного применения металлов, достигли уров¬ня раннеклассовых, а другие, хозяйство которых базировалось на применении железных орудий, жили в условиях разложения первобытнообщинного строя.
Выбор в качестве критерия периодизации изменения произво¬дительных сил и связанные с этим изменения в производственных отношениях позволяет наметить движение в пределах формации, и в конечном итоге — ту эволюцию качества, которая приводит к социальной революции и появлению нового качества, т.е. смены первобытной формации антагонистической. Только таким обра¬зом можно вскрыть суть причинно-следственных связей двух факторов способа производства: производительных сил и произ¬водственных отношений, а вместе с этим — создать теоретическую периодизацию.
С этой целью напомним содержание категории производитель¬ных сил. Основным компонентом производительных сил являют¬ся средства производства и люди. Средства производства включа¬ют предмет труда — то, на что воздействует человек в процессе труда, и средства труда — то, чем воздействует человек на предмет труда. В узком смысле слова средства труда выступают синони¬мом орудий труда, в широком — они включают ”все материаль¬ные условия, необходимые вообще для того, чтобы процесс (тру¬да. — Е.Б.) мог совершиться” (Маркс, Энгельс, т. 23, с. 191).
Имеет ли археология возможность определить степень, уро¬вень развития производительных сил? На этот вопрос мы можем ответить утвердительно, ибо все факторы, так или иначе влияю¬щие на рост производительных сил, прямо или косвенно находят свое воплощение в технических средствах труда, которые и фик¬сируют рост этих факторов, их прогресс. В орудиях труда объек¬тивируется достигнутая степень организации производства и в из¬вестной мере уровень социального развития (Волков, 1976, с.92— 93). Классики марксизма-ленинизма рассматривали познание техники и технологии как основу познания производительных сил, а исследование последних — как основу постижения базис¬ных явлений (см.: Маркс, Энгельс, т. 23, с. 191, 383; т. 39, с. 174; т. 47, с. 461, 488 и др.).
Археология владеет, пусть в ущербном виде, важным источни¬ком по истории конкретных обществ — материализованными ос¬татками производительных сил, по которым в настоящее время достаточно успешно реконструируется уровень их развития, в частности средства труда, предмет труда, виды хозяйственной деятельности, в меньшей мере — организация производства и т.д., т.е. то, что именуется технологическим способом производства (о нем см.: Волков, 1976, с. 41—42). Гораздо сложнее реконст¬руировать по материальным остаткам характер отношений между людьми, которые и составляют сущность каждого конкретного общества и к раскрытию которых стремится археология как отрасль исторической науки. Это возможно лишь при условии ос¬мысления логики исторического процесса и качественных этапов его развития.
В связи .с этим необходимо еще раз обратить внимание на то, что первобытнообщинная формация покоится на двух противо¬положных и принципиально различных способах добывания средств жизни — присваивающем и производящем. Мы бы хотели заострить внимание на этих двух последовательно возникающих, а затем сосуществующих (как внутри, так и между обществами) формах деятельности, ибо если их рассматривать совокупно, на¬пример по количеству прибавочного продукта (см.: Семенов, 1965, с. 85), то вряд ли получим инструмент реконструкции, так как важен не только факт возможности получения прибавочного продукта, но и способ, которым это достигается, поскольку имен¬но он определяет перспективы развития. В этой связи трудно со¬гласиться с мнением А.ИЛершица о том, что членение первобыт¬ности на две указанные эпохи — важный, но недостаточный крите¬рий, поскольку он ”не учитывает и не отражает специфики произ¬водственных отношений” (1980, с. 79).
Между тем намеченное Л.Морганом и обоснованное Ф.Энгель- сом членение первобытной истории на два этапа, соотносимых с присваивающим и производящим видами деятельности, заслу¬живает самого пристального внимания. Археологами намечен и — рубеж, разделяющий эти эпохи и обозначенный термином «неоли¬тическая революция” (Массон, 1971а, с. 108 и сл.; 1976, с. 181).
Развитием этих двух принципиально отличающихся способов деятельности движут разные законы, которые и определяют воз¬можности их развития. Эти закономерности вырастают из различ- : ного уровня развития производительных сил, результатом чего являются определенные формы собственности (и их сочетание в рамках одного общества) на различные виды имущества, как и разделение труда и другие социальные феномены. Только произ¬водительные силы производящего хозяйства в конечном итоге приводят к возникновению нового способа производства.
Поскольку системоо бразующим фактором в системе произ¬водственных отношений являются отношения собственности, на¬помним, что все объекты, по поводу которых между людьми складываются отношения собственности, в политэкономии разде¬ляются на движимое и недвижимое имущества. При этом опреде¬ляющими являются отношения по поводу недвижимого имущ ест- ва, в первую очередь земли, которая выступает всеобщим усло¬вием и средством производства, затем отношения по поводу дви¬жимого имущества, в первую очередь средств производства, сре¬ди которых главную роль играют орудия труда. В рамках техно¬логического способа производства движимое имущество соотно¬симо с подвижными средствами производства, как правило, ин¬дивидуального пользования, а недвижимое — со стационарными, обладающими территориальным базисом и большей габарит- ностью и находящимися в коллективном пользовании. Подвиж¬ные средства производства являются основой индивидуального процесса труда, а стационарные — основой кооперации (Волков, 1976, с. 50).
Дифференцированное рассмотрение объектов, по поводу кото-, рых между людьми возникают отношения собственности, по-ви¬димому, поможет четче в скрыть логику эволюции первобытных отношений, поскольку на разных этапах истории мы встречаем различные сочетания форм собственности относительно разных объектов, что связано как с уровнем развития производительных сил, так и спецификой самих объектов собственности. Хотя иссле¬дователи обращали внимание на эволюцию форм собственности и использовали ее как основание периодизации (Першиц, 1955), однако системообразующее значение этого фактора и, главное, логическая связь его с уровнем развития производительных сил вскрыты еще слабо.
Разработка археологических материалов на этой теоретиче¬ской основе и представляется наиболее перспективным направле¬нием при создании периодизации первобытного общества как в целом, так и его конкретно-исторических воплощений.
«Проблемная ситуация в современной археологии» | К следующей главе