К содержанию 7-го выпуска Кратких сообщений Института истории материальной культуры
(Содержание доклада на Ученом совете ИИМК 1 июня 1940 г.)
В последние годы нам пришлось присутствовать при ряде археологических раскопок, производившихся в различных районах Азербайджана. Ознакомление с характером сохранения растительных остатков, отборка их и предварительное изучение непосредственно на месте сбора показали, что исходный материал позволяет извлечь из него подчас несравненно больше, чем те незначительные и часто почти совершенно разрушившиеся образцы, которые поступают исследователю-ботанику из витрин и фондов музеев. При этом наметились новые приемы исследования, в свою очередь предъявляющие новые требования как к сбору с мест раскопок материалов растительного происхождения, так и к сохранению последних до момента обработки их в лаборатории. Предметом настоящего сообщения является краткая информация о том, в каком направлении нами ведутся исследования.
[adsense]
Наиболее часто собираемым типом растительных остатков оказываются образцы древесин. Способы определения, если не видовой, то родовой принадлежности их к отдельным древесным породам могут считаться разработанными достаточно хорошо. Самое определение, хотя и бывает иногда связано с рядом технических трудностей, в настоящее время уже не представляет чего-либо принципиально нового. Недостаточно освещенным остается вопрос о применимости результатов исследования древесин для определения, во-первых, относительных, а затем и абсолютных (в годах) возрастов синхроничных им археологических находок.
Как показывают наблюдения, первым во времени разрушается межклетное вещество, и лишь затем наступает физико-химическое изменение непосредственно клеточных стенок. Однако скорость процесса биохимического разрушения межклетного вещества зависит не только от видовой принадлежности данной древесной породы, но и от совокупности столь разнообразных причин, что принять ее за критерий возраста находки нельзя. Нередко оказывается, что древесина, которая датируется сопровождающими ее памятниками материальной культуры, напр, эпохой ранней бронзы (II тысячелетие до н. э.), сохранилась несравненно лучше, нежели древесина, определенно датируемая XV — XVI вв. н. э., даже, когда речь идет об одном климатическом районе (раскопки в окрестностях г. Ханлара и в Старой Гандже, АзССР). Такие же неотчетливые результаты дает и исследование степени насыщения дубильных веществ, встречающихся в древесине многих пород (напр, дуба или благородного каштана), железными солями, всегда присутствующими в грунтовых водах. Образующиеся при этом темноокрашенные соединения передают свой цвет и самой древесине; примером закончившегося процесса может служить черно-зеленый „мореный дуб“. Рассчитывать на получение результатов для сравнения можно лишь в отношении остатков „мореных» древесин, консервировавшихся в одинаковых условиях среды (напр, в речных наносах или в отложениях низовых болот) и в пределах районов, для которых допустимо принять устойчивое сохранение содержания солей железа в течение очень долгих периодов времени. Вряд ли этот способ найдет широкое применение, хотя в отдельных случаях и допустимо его использование.
В тех случаях, когда археологическая находка связана с наличием бревен или крупных кусков древесины, гораздо более ценные результаты дает наблюдение ритма прироста стволов, что изучается на Поперечных (торцовых) разрезах.
Возраст дерева определяется числом годовых колец прироста древесины, которые легко пересчитать. Размер ежегодного прироста, при прочих равных условиях, определяется режимом погоды данного года. Поэтому на поперечном разрезе легко заметить, что ширина отдельных колец несколько различна: одни кольца шире, другие более узки. Наблюдаемое неравенство прироста подчинено определенной климатологической закономерности, по которой ритм изменений имеет одиннадцатилетний период в соответствии с так наз. „малыми периодами» Брюкнера, в свою очередь связанными с ритмичностью электромагнитных явлений, наблюдаемых на солнце. Каждый из одиннадцатилетних периодов имеет свои индивидуальные особенности в размещении годов с различными погодными условиями внутри периода, а это в свою очередь находит себе отражение в чередовании на поперечном разрезе ширины непосредственно прилегающих друг к другу колец. Другими словами, можно сказать, что ствол дерева, развивавшегося в условиях резкого чередования времен года, — как то имеет место повсюду во внетропических странах, — является документом, в котором записаны в удобной для прочтения форме особенности погоды за весь период жизни данного ствола. Если мы будем сравнивать различные стволы той же породы, жившие в одно время и в близких условиях существования, то записи эти будут тождественны между собой и не совпадут с записями, которые будут нести стволы, жившие в другое время. Эти предпосылки, хорошо доказанные в лесоводстве, и кладутся нами в основу хронологизации находок.
Нет никаких оснований предполагать, что стволы, использовавшиеся для тех или иных сооружений (построек, мостовых, могильных камер), были заготовляемы задолго до того года, когда они пошли в дело. Лишь в редких случаях разрыв между временем заготовки и использование будет достигать нескольких лет; гораздо чаще год заготовки будет предшествовать году использования, если, разумеется, в дело не были пущены бревна от разобранных более древних сооружений. Последнего приходится опасаться в районах, бедных лесом. Таким образом, в результате сравнения торцовых разрезов бревен, происходящих из сооружений, близких между собой по времени, можно определить, были ли сделаны отдельные сооружения одновременно или разновременно.
Выше уже было указано, что вполне убедительные результаты получаются при сравнении стволов одной и той же древесной породы. Оговорка эта необходима потому, что отдельные виды каждый по-своему реагируют на условия внешней среды, и совпадений в размерах прироста у них может не оказаться. По счастью, многовековой народный опыт использования древесин в долговечных сооружениях уже давно отобрал среди всего видового многообразия древесных пород лишь немногие. Для северных районов СССР — на западе это, в первую очередь, сосна, на востоке лиственница; для центральных — в Европейской части та же сосна и дуб, на Дальнем Востоке — корейская кедровая сосна и монгольский дуб; для южных — дуб и древовидный можжевельник (арча), причем последний, помимо Средней Азии и Закавказья, находил себе постоянное применение в сооружениях Передней Азии к северу от зоны субтропических полупустынь и пустынь. Поэтому располагать сравнительным материалом оказывается не так трудно, как это кажется с первого взгляда.
Возраст крупных стволов, сохранившихся в виде бревен или рубленых плах, нередко достигает (особенно у таких медленно растущих пород, как арча) 150—200 лет и на торцовых разрезах может быть установлено до 15—18 периодов, каждый со своими индивидуальными особенностями.
Для выведения графика прироста не приходится, разумеется, ограничиваться одним торцовым разрезом; лишь сличением возможно большего числа их можно рассчитывать устранить всегда вероятные индивидуальные ошибки, происходящие из-за того, что не может быть двух стволов, которые развивались бы в совершенно тождественных условиях. Но уже в настоящее время удается путем симметрического анализа графиков прироста стволов двух близких между собой по возрасту сооружений определить (в годах), насколько одно из них старше или моложе другого, при условии, что время возникновения одного из сооружений отделено от времени возникновения другого не свыше чем на полтора столетия.
Исследователи Соединенных штатов Америки располагают графиками прироста, простирающимися в прошлое свыше чем на два тысячелетия. Для получения их были использованы торцовые разрезы пней гигантских секвой („мамонтовых деревьев») Калифорнии. Имея в своем распоряжении графики, американцы получили возможность определить в годах абсолютного летоисчисления время постройки сооружений Пуэбло южной Калифорнии. Сравнение оказалось возможным лишь потому, что оба объекта происходили из пределов одной климатической области. Сделанные недавно попытки применить график прироста секвой для определения возраста находок древесин на Скандинавском полуострове не увенчались успехом.
На территории СССР мы не располагаем ни одной древесной породой, которая по долговечности могла бы быть сравнена с секвоей. Однако намечаются два обходных пути для того, чтобы построить настолько большие графики прироста, которые были бы достаточны для определения в абсолютном летоисчислении возраста находок даже отдаленных от нас эпох.
Первый путь, применимый только для северных районов СССР, состоит в том, чтобы использовать для подсчетов крупные серии торцовых разрезов через пни болотной сосны. На определенных типах верховых торфяников развиваются своеобразные сосняки по болоту. Растущая здесь сосна остается маломерной и редко когда достигает возраста лет. Нарастающий вверх торфяной мох быстро затягивает корневую шейку, лишает корни дерева притока воздуха, в результате чего стволы засыхают, сухостой падает и истлевает, а пни остаются погребенными в слое наросшего торфа и могут быть извлечены из стенок карьеров на торфоразработках. Поскольку процесс гибели и возобновления сосны на торфяниках многократно повторяется, иногда удается подобрать серию пней, достаточную для того, чтобы на основании их построить график прироста за несколько столетий. Болотная сосна не находит применения в строительном деле; полученный по ее пням график прироста не может быть непосредственно сравниваем с графиком прироста стволов деловой сосны, выросшей на суходоле. Нередко ритмика прироста болотной сосны оказывается полной противоположностью ритмике прироста суходольной. Засушливый год, а особенно ряд засушливых лет тормозят рост сосны, развивающейся в условиях нормального водоснабжения, что отражается на разрезе ствола появлением чрезвычайно узких колец. Те же засушливые годы у болотной сосны могут вызвать появление наиболее широких колец, потому что при засухе снижается уровень грунтовых вод, задерживается рост торфяного мха, а тем самым корневая система дерева попадает в более благоприятные условия снабжения воздухом. Если достаточно внимательно учитывать все эти особенности, график прироста болотной сосны, вероятно, все же может быть использован для определения абсолютного возраста в годах отдельных находок древесины. Основное же значение многовековых графиков прироста по болотной сосне заключается в том, что они позволят установить, в пределах каких географических районов летопись стволов сравнима между собой. Непосредственно эти графики могут быть использованы для синхронизации древних гатей через болота, вроде обнаруженных на Среднем Урале, для которых использовалась та же сосна.
Другой путь может быть применен в тех единых по климату районах, где древесные стволы представлены многочисленными остатками разновозрастных сооружений, захватывающих обширный промежуток времени и отделенных друг от друга периодами меньшими, нежели предельный возраст использованных в дело стволов. Конкретным примером могут служить деревянные настилы древних новгородских мостовых. Раскопки последнего времени показали, что свыше десятка их лежат друг над другом, разделенные нетолстыми слоями наносной земли, содержащей памятники материальной культуры. Время постройки верхних мостовых датируется историческими документами; самая нижняя, судя по находкам, может быть отнесена к X в. Срок существования каждой мостовой измеряется периодом меньше столетия. Для настила использованы плахи, вырубленные из вековых сосен. Нужно думать, что построенные послойно (и не по одному стволу) графики удастся наложить друг на друга концевыми частями по крайней мере на несколько периодов в каждом случае и тем самым получить связный график приблизительно за тысячелетие. Если учесть, что в пределах той же физико-географической области мы располагаем многослойными деревянными сооружениями в Старой Ладоге (возраст их охватывает отрезок времени между VII—VIII и X—XI столетиями), а в Торопце лежащие друг над другом деревянные срубы датируются по находкам временем от конца неолита до VII—VIII в., то перспектива дать связный график для Ленинградской области за долгий период времени делается чрезвычайно реальной. Не стоит останавливаться на том, как важно для работающих здесь археологов иметь ключ для определения возраста изучаемых ими сооружений с остатками древесины в абсолютном летоисчислении.
Не менее перспективным этот метод может оказаться и для лежащего в совершенно иных климатических условиях Закавказья, где имеется масса разновозрастных сооружений, включающих деревянные бревна, на протяжении от эпохи бронзы и до современности. Остатки деревянных лесов, современных времени постройки, сохранили многочисленные мечети Средней Азии. Судя по описаниям, немало их обнаружено в древнейших сооружениях Ирана и Малой Азии.
Как правило, сбор материала по крупным кускам древесины не входит в задачи археолога, производящего раскопки или ведущего исследование надземных сооружений. Нам известны лишь два планомерных сбора крупных бревен, которые хранятся сейчас в коллекциях Государственного Эрмитажа — М. П. Грязнова с южного Алтая и А. Н. Бернштама из Казахстана. Несколько цельных бревен из раскопок могильников эпохи бронзы близ Ханлара выставлено Я. И. Гуммелем в районном музее г. Ханлара. Повидимому, или вовсе не собранными или недоступными для исследования остались бревна свайных сооружений долины р. Риона.
Не удалось разыскать места хранения бревен из гати, датируемой неолитом, которая была обнаружена на Среднем Урале.
Обычно приходится сталкиваться со ссылкой на трудность транспорта. Но для исследования достаточно располагать вырезанным из наиболее толстой (комлевой) части бревна или плахи торцовым разрезом около- 5—7 см толщины. А подобные образцы во всяком случае не тяжелее той керамики, которую считается необходимым брать во всех случаях.
Однако не только остатки самой древесины крупных или мелких размеров, но и самая зола с мест кострищ, сожжений и т. п. представляет большой научный интерес. Такого рода материал позволяет иногда судить о подчас крупных ландшафтных изменениях, которые претерпела местность в связи с деятельностью человека.
Так, в отрезке времени между эпохой развитой бронзы (начало I тысячелетия до н. э.) и периодом кувшинных погребений (ориентировочно грань первых годов н. э.) в пределах того же среднего высотного пояса Нагорного Карабаха в юго-восточном Закавказье можно констатировать на местах кострищ смену дубовой золы золой граба или грабинника. Биологическое значение дуба и граба как лесообразующих пород весьма велико. В то время как дуб в местных лесонахождениях является заключительной породой, граб играет роль сменной породы подобно тому, как у нас на севере сменной породой по отношению хвойного леса являются береза и осина. В юго-восточном Закавказье грабовые леса замещают дубовые в результате полного лесоуничтожения. Стало быть, трудно расценить смену золы, одну другой, иначе, чем документ, говорящий о том, что бывшие некогда сплошные дубовые леса оказались замещенными грабовыми. Эта в свою очередь указывает, что дубовый лес оказался уничтоженным, вероятнее всего, в результате того, что площади, когда-то бывшие под лесом, отошли под сельскохозяйственные культуры. Вторым свидетельством развития сельскохозяйственных культур является сделанная нами здесь же и относимая еще к эпохе бронзы находка кремневого вкладыша в серп.
Еще более характерна смена золы древесных пород на золу тростника, которую мы можем констатировать между эпохами средней и поздней бронзы в могильниках с сожжениями, расположенными между г. Кировабадом и Ханларом. Единственной обоснованной причиной описываемой смены, относящейся к району, расположенному в пределах нижнего лесного пояса, можно считать лесоуничтожение. Но столь глубокое изменение характера ландшафта в равной степени важно и для понимания размеров изменения природы деятельностью человека и для понимания новых природных условий, воздействовавших на дея¬тельность человека. Полное сведение лесов на-нет связано с совершенным изменением условий влажности. В условиях же Закавказья влажность — фактор, ограничивающий возможность сельскохозяйственных культур без применения искусственного орошения.
Как ни важны все эти вопросы при марксистском подходе к пони¬манию преемственности исторических процессов, ни в одном из музейных фондов нам не пришлось встретиться с точно этикетированными и собранными в относительной хронологической последовательности образцами золы из какого-либо определенного района.
Следующим по количеству собираемых образцов объектом, после древесин и углей, можно считать плоды и семена растений. Как и в от¬ношении древесин, методика видового, а в некоторых случаях и сорто¬вого определения разработана достаточно хорошо для того, чтобы на ней стоило останавливаться. Образцы плодов и семян обычно представ¬лены в музеях. При работе с ними самое трудное — это иметь уверенность, что они действительно синхроничны тому культурному слою, из которого собраны. Всякого рода подземные пустоты, в том числе и пустоты внутри погребенных кувшинов или в могильных камерах, охотно используются животными-землероями в качестве складочных помещений для делаемых ими запасов. Подобные запасы, в некоторых случаях даже при внимательном изучении на месте, нелегко отличить от результатов деятельности человека-собирателя, и часть материала всегда остается несколько сомнительной и должна использоваться лишь с большими оговорками. Зато совершенно бесспорными могут считаться те растительные остатки, которые сохранялись в виде отпечатков в остатках керамики или обмазки строительных сооружений.
Как показывает исследование черепков, в ряде случаев в керамическую глину, особенно если она была очень жирной и тяжелой, а песка под рукой, повидимому, не оказывалось, в качестве наполнителя примешивалась мякина, а то и соломенная сечка. При обжиге органическое вещество нацело выгорало, черепок же на изломе оказывался переполненным мелкими полостями, соответствовавшими пространству, первоначально занятому растительной тканью. Лишь в очень редких случаях на поверхности полости достаточно подробно отпечатываются детали строения растительного остатка, которые позволяют его безошибочно определить. Исследование легче вести не на подлинном образце, а на сделанной с него фотографии. Регулировкой бокового освещения можно вызвать впечатление выпуклого рельефа, что в дальнейшем значительно облегчает работу.
К группе подобных же следов от объектов органического происхождения следует причислить и отпечатки ткани, характерной для „мешенной керамики» (по термину, предложенному Я. И. Гуммелем) Кавказа и Закавказья. До настоящего времени подобный тип керамики считался руководящим для энеолита или, быть может, ранней бронзы, а технология изготовления мешенной керамики давно утраченной. В прошлом году, во время экскурсий по долине Аракса в пределах Азербайджана близ сел. Шихляр (Джебраильского района), пришлось услышать, что технология изготовления мешенной керамики еще бытует среди местного населения, хотя используется очень редко, специально для изготовления кувшинов, служащих для приноса воды с родников. Изготовление ведется следующим способом: первоначально из какой-либо ткани (в настоящее время применяется хлопчатобумажная бязь) делается выкройка по форме будущего сосуда, которая сшивается в виде мешка (таким образом, термин Я. Н. Гуммеля надо признать исключительно удачным и передающим особенности технологического процесса). Затем мешок туго набивается песком и с поверхности обмазывается глиной. После того как глина подсохнет, песок из середины мешка вытряхивают прочь и при помощи деревянного помазка обмазывают глиной внутреннюю поверхность сосуда. Наконец, высохший сырцовый горшок поступает на обжиг, при котором органическое вещество в большинстве случаев нацело выгорает. Преимущество такой посуды, судя по рассказам, состоит в том, что она очень прочна. Даже резкий удар, нанесенный по поверхности, вызывает, самое большее, растрескивание наружного слоя черепка, причем трещины не распространяются глубже слоя, который первоначально занимала ткань мешка. Черепок сосуда типа „мешечной керамики» мы можем рассматривать в качестве примитивного аналога столь распространенных сейчас в автомобильном и аэроплан- ном производстве небьющихся трехслойных стекол „триплекс».
Нам не известно почти ни одного образца кавказских тканей, которые было бы возможно датировать энеолитом или ранней бронзой. Образцы отпечатков тканей из черепков мешечной керамики, имеющие иногда (например в дагестанских образцах) не только простое полотняное переплетение, но и более сложные раппорты, представляют чуть не единственное указание на то, что ткацкое искусство уже существовало и даже достигало сравнительно большого совершенства. Исключительно интересно выяснить, волокном какого растения или животного пользовались в то время для изготовления тканей. Поверхность глины не передает тех особенностей строения поверхности волокна, которые позволили бы произвести определение. Но в очень редких случаях, при недостаточном обжиге, в стенках горшка сохраняются ококсовавшиеся остатки волокон. Подобные остатки волокон слишком хрупки для того, чтобы из них можно было изготовить препараты. Наблюдение скульптуры поверхности при отраженном свете не разрешает тех деталей, по которым ведется определение. Единственный способ, пока давший сколько-нибудь приемлемые результаты, состоит в получении оттиска с ококсованного волокна на тончайшем слое гомогенного мыла, кото¬рый нанесен на поверхности предметного стекла. Способ получения .„мыльных негативов», на которых малейшие выпуклости рельефа выглядят почти прозрачными, а вогнутости матовыми, был впервые применен в 1932 г. Эбергардом Вюрт фон Вюртенау для исследования строения поверхности непрозрачных чешуек, а в 1933 г. им же при исследовании волокна древних коптских тканей, вещество которых от возраста настолько переродилось, что не поддавалось исследованию никаким другим способом. Пока можно сказать, что ткань мешечной керамики Дагестана из сборов А. П. Круглова была сделана не из персти, а из растительного волокна, видовую принадлежность которого еще не удалось установить.
К той же группе отпечатков растительного происхождения необходимо причислить и отпечатки, нередко сохраняющиеся на известке или глиняном растворе, который использовался для строительных целей. Такого рода материалом археологи обычно пренебрегают, между тем некоторые образцы, особенно пострадавшие от пожара, а потому приобретшие обжиг, дают возможность притти к любопытным заключениям. Так, переданные нам образцы обожженной глины от остатков стен строения эпохи бронзы, собранные в Дагестане А. П. Кругловым, показывают, что стенка была возведена из стеблей болотного рогоза, а к обмазке вместо мякины, примешивавшейся к гончарной глины примешивались листья осок и других водно-болотных растений. В настоящее время место раскопок населенного пункта отстоит свыше чем на десяток километров от берега Каспийского моря и приурочено к плечу древней Каспийской террасы. Прорезающие террасу горные речки имеют слишком большое падение для того, чтобы вдоль них могла развиваться болотная растительность, в частности — представители крупных видов рогоза, требующих вязкого илистого грунта. Большие заросли рогоза можно, однако, встретить в предустьевых заводях рек там, где современные береговые валы Каспия образуют пересыпи и подпирают русла впадающих в море потоков.
Вряд ли в эпоху бронзы человек перетаскивал за десяток километров необхдимый ему строительный материал, скорее всего он использовал то, что было под рукой. Даже если за отсутствием другого подходящего материала он и вынужден был доставлять издалека стебли рогоза, то уж для замески он использал любые росшие рядом с его жилищем травы. Поэтому надо полагать, что в эпоху ранней бронзы строения были воздвигнуты вблизи от места впадения речек в море, — это хорошо согласуется и с приуроченностью их к плечу древней террасы. Вполне понятно, что подобное включение для археолога является уже не безразличным. Напомним, что только находке отпечатка в строительной обмазке античной виллы мы обязаны документальным подтверждением того, что персик был действительно в начале нашей эры ввезен в Италию, как. об этом сообщает Плиний.
В некоторых случаях уже не отпечатки, а псевдоморфозы металлических окислов по некогда бывшему органическому веществу позволяют установить как вид применявшегося растения, так и археологический прием технологии. Так, из насадок ножа эпохи меди („кубанская культура») удалось извлечь небольшие куски патины, покрытые очень тонкой параллельной штриховатостью. Микроскопическое исследование в отраженном свете показало, что это псевдоморфоз медных солей, нацело растворяющихся в кислотах по листьям тростника, которыми было оплетено окончание древка перед насадкой на него наконечника. Патина передала не только особенности строения поверхности листа, но позволила различить размещение устьичных клеток.
Последняя группа растительных объектов, способы обработки которой нами в настоящее время изучаются, охватывает пищевые остатки.
Несмотря на всю важность вопроса о пище людей той или иной эпохи, в наших музеях почти совершенно отсутствует материал, пригодный для анализа. Не только цельные сосуды, но и черепки днищ, на которых скорее всего можно рассчитывать встретить пищевые остатки, как правило, хранятся в прекрасно очищенном и вымытом состоянии. Лишь присутствие непосредственно на месте раскопок дало возможность получить для исследования черепки, еще не прошедшие очистки. Подобные черепки днищ и дали тот материал, который был нужен, чтобы ответить на вопрос: что же было в данном горшке?
Находки были сделаны в колодцах дворца ширван-шахов в Баку; сопровождавшая их керамика датировала возраст XIV в. После того как окружающая порода, заполнявшая весь сосуд, несколько подсохла и ее оказалось возможным удалить выдуванием, обнажился не толстый более светлый и плотный комок, прилипший к внутренней поверхности днища и к основанию стенок. Осторожными ударами он был отделен от поверхности и перенесен в слабый раствор соляной кислоты, растворившей цементировавшую и маскировавшую органические остатки известь. Более крупные части, в одних случаях оказавшиеся костями птицы, в других рыбьей чешуей, немедленно перекладывались для промывки в воду, лишь только их можно было, без риска разрушить, выделить из включавшего вещества. С более мелких кислота была удалена декантированием, после чего они были многократно промыты дистиллированной водой до полного устранения кислой реакции. Анализ остатков позволил определить пленки зерен риса; отдельные кремневые клетки из оболочек рисовых зерен; косточки двух сортов винограда, не отличимые от возделываемых и в настоящее время на Апшеронском полуострове местных весьма своеобразных сортов винограда „шааны»; обломки внутренней перегородки плодов грецкого ореха; зерновки злака Echinochloa тастосагра — злостного сорняка, специфически связанного с рисовыми плантациями. Помощь бакинских этнографов, указавших рецептуру приготовления ряда блюд, принятых в народной кухне населения Апшерона, позволила притти к выводу, что найденные остатки пищи представляют собой два сорта плова — один с птицей, другой с рыбой (кутумом). Зажиривание кушаний давленными грецкими орехами или ореховым маслом вообще было широко распространено и до настоящего времени полностью сохранилось в грузинской кухне. В ряде случаев в горшках, ставившихся в могильники, не удается открыть никаких следов пищи,, а наружная поверхность горшков не несет признаков закопчения. Пере¬смотр большого материала по содержимому горшков, сопровождающих кувшинные погребения в Нагорном Карабахе (ориентировочно возраст находок Я. И. Гуммель датирует началом нашей эры), в качестве рабочей гипотезы позволяет высказать соображение, что в них ставилось молоко, кипятившееся нагретыми камнями тем же приемом, который нам пришлось наблюдать в Забайкалье. В пользу такого соображения говорит наличие примазок в нижней части засыпавшей горшок породы, особенно вдоль стенок, какого-то ближе не определимого жира и мельчайших угольков. Уместно будет напомнить, что в Скандинавии недавно было сделано определение содержимого одного сосуда эпохи галльштадской культуры (железный век). Оказалось, что он содержал ягодно-солодовое пиво-вино; об этом свидетельствует наличие мельчайших •семян черники и чешуй ячменя на ряду с большим количеством клеток дрожжей, которые были охмелены не „шишками» хмеля, как принято в настоящее время для пива, а листьями кустарника Myrica gale. Отсут¬ствие хмеля и наличие Myrica gale определено по наличию характерных волосков, сохранившихся в тонкой пленке, покрывавшей дно сосуда. Для Закавказья в ряде случаев удается на стенках больших „карасов» — кувшинов, вкапывавшихся в землю, обнаружить налеты винного камня (кислой калиевой соли виннокаменной кислоты), что свидетельствует о виноделии. Как было уже отмечено, сбор пищевых остатков из содержимого сосудов вообще не ведется, так что развитие работы в этом направлении задерживается отсутствием материала для исследования.
Вопросам применения пыльцевого анализа, в первую очередь для того, чтобы приурочить возраст тех или иных археологических находок определенным климатическим эпохам, посвящена обширная литература. Методика исследования, к сожалению весьма трудоемкого, может считаться разработанной достаточно хорошо, чтобы на ней следовало останавливаться. Остается лишь указать, что сравнительно близкий метод был применен нами для изучения остатков хлебных злаков в местах скопления отбросов. В результате полного разрушения органического вещества, заметных остатков форменных элементов обычно различить не удается. Лишь в редких случаях сильно гумусированная земля позволяет выделить отдельные семена или косточки, как правило, очень плохой сохранности. Лишь после удаления солей извести соляной кислотой, тщательной промывки и сожжения органического вещества кон¬центрированной серной кислотой с прибавкой кристалликов азотнокалиевой соли удается получить материал, пригодный для дальнейших исследований. В результате центрофугирования выделяется фракция, почти не содержащая частиц песка и сравнительно свободная от глины, которая вбирает в себя отдельные мельчайшие кремневые пластинки с характерными контурами и иногда поверхностной скульптурой. Это все, что остается от пропитанных кремнеземом клеток чешуй зерновок злаков. Для отдельных видов, а в некоторых случаях, повидимому, и для некоторых сортов злаков, морфологические признаки кремневых пластинок оказываются весьма стойкими, а это, в свою очередь, позволяет говорить о наличии той или иной культуры злаков, от которых не сохранилось никаких иных вещественных остатков. Подобного рода материал вообще в коллекциях отсутствует, а работа тормозится тем, что для точного определения необходима большая предварительная работа по сравнению распространения данного признака у большого количества возделываемых пород. Между тем анализ по кремневым пластинкам — чуть ли не единственный путь к определению ассортимента видов злаков, использовавшихся человеком на очень ранних ступенях культуры. Нужно думать что каменные терки, — объект в археологических находках уже не такой исключительно редкий, — в углублениях на своей поверхности могут (сохранить достаточно микроскопически мелких кремневых остатков тех зерен, которые на них измельчались. Весь пересмотренный нами материал по теркам имел слишком гладкую поверхность, либо был слишком тщательно вымыт, и подтверждением нашего предположения мы пока не располагаем.
Этим настоящее информационное сообщение можно закончить. Выводы из него и просты и ясны. Растительные остатки, происходящие из мест археологических раскопок, могут дать много; в некоторых случаях они могут перевооружать историков материальной культуры. Необходимо, чтобы при сборе материалов им было уделено достаточное внимание.
Надо прибавить несколько слов относительно сбора и, главное, относительно способов подготовки образцов к отсылке на обработку. Нередко бывает, что тот или иной органический остаток, в момент своего вскрытия совершенно целый и полноценный с научной точки зрения, в течение нескольких часов рассыпается в прах и делается непригодным для дальнейшего изучения. До настоящего времени наилучшей считалась заливка в парафин. Но способ парафинирования при всей своей простоте имеет огромные недостатки: он не позволяет брать влажные образцы, а высыхание последних связано с их разрушением. В течение последних лет В. Н. Кононовым был экспериментально проверен способ намачивания образцов, сперва пульверизацией, а затем и просто увлажнением, от 10 до 40% раствором глицерина в спирту (а для неокрашенных объектов в денатурате). Этот способ дал прекрасные результаты и в 1939 г. был применен А. Н. Бернштамом во время раскопок экспедиции Государственного Эрмитажа в Северном Казахстане. Двойное погребение на деревянном помосте систематически, изо дня в день, обрызгивалось глицерином в спирту, а затем, когда остатки достаточно закрепились без нарушения в расположении частей, все погребение было доставлено в Ленинград. Благодаря примененному способу фиксации материал поступил в прекрасном для дальнейшего исследования состоянии. По растительным остаткам удалось установить не только сезон года, когда было сделано погребение (ранняя весна: листья на ветвях таволожки, служащей нижней подстилкой для трупов, не достигли полного развития и сохранили еще гидатолы), но и выяснить любопытные детали ритуала погребения. В то время как под изголовьем женского трупа было подложено сено, под изголовьем мужского трупа сперва была сделана прослойка из молодых 5—6 см длины веточек вечнозеленой арчи (древовидного можжевельника), затем прослойки из плодоносящих цветочных корзинок одного из видов полынок и лишь затем шла сухая трава, веточки таволожки и безлистные стебли полынки, лежавшие вплоть до деревянного настила.
Лаборатория консервации и реставрации документов Академии Наук СССР
К содержанию 7-го выпуска Кратких сообщений Института истории материальной культуры