Петроглифы в искусстве ранних кочевников

«Звериный стиль», «примитивный импрессионизм», «степной анимализм», «скифское барокко» — вот неполный перечень понятий, к которым прибегают археологи, характеризуя искусство евразийских степей и предгорий в начале железного века. Его создателями были скифо-сакские племена.

[adsense]

Это искусство настолько ярко и своеобразно, что изображения (даже их фрагменты), выполненные в зверином стиле, распознаются легко и уверенно, в каком бы материале они ни были воплощены: в золоте или в камне, в дереве или в бронзе, в кости или в войлочной аппликации. Ни от одной из предшествующих культур не сохранилось такого обилия плоскостных, рельефных и объемных изображений, как от периода ранних кочевников. Если, говоря об искусстве более ранних культур, устойчивость основных стилистических изобразительных приемов можно было только предполагать, то скифо-сибирское искусство демонстрирует эту закономерность во всей полноте и определенности. При рассмотрении искусства предшествующих эпох приходилось буквально поодиночке «вылавливать» изображения, найденные при научных раскопках в комплексе с другими находками. В памятниках скифского типа изобразительные материалы присутствуют постоянно. Пользуясь модным сейчас термином, видимо, можно говорить об «изобразительном взрыве», свойственном скифо-сакской культуре. И это при том, что много художественных памятников звериного стиля еще ждут своих открывателей, а не менее значительная часть — безвозвратно утрачена.

Однако изобилие материала само по себе еще не гарантирует решения всех проблем, может быть, наоборот. Так, до сих пор остаются неясными истоки происхождения звериного стиля и пути его распространения на столь обширном пространстве. Рассмотрим эти вопросы подробнее.

5.1. Скифская «триада»: общее или особенное? Долгое время в скифо-сакской археологии ведущее место занимало изучение так называемой скифской «триады»: оружие, конское снаряжение и звериный стиль. Причина особого внимания именно к этим элементам материальной культуры ясна: в них сосредоточено наибольшее своеобразие тех черт, которые отличают скифские культуры в целом от предшествующих, последующих и синхронных, но нескифских культур. Однако для изучения локальных вариантов такой подход не только не полезен, но и мешает, поскольку на учет берутся прежде всего не разделяюшие, а объединяющие особенности, присущие культурам скифского круга. Следовательно, если ставится задача выделения локальных вариантов скифо-сакских культур, необходимо кроме вещей, относящихся к «триаде», учитывать и иные вещи и наблюдения, особенно те, которые характерны только для раннего региона или хронологического этапа.

Одна из первых попыток выяснения локальных особенностей культур скифо-сакского мира была недавно предпринята К. А. Акишевым [Акишев, 1973, с. 43—58]. Рассмотрев такие элементы культуры, как погребальный обряд, керамика, оружие и конское снаряжение, он показал, что «Семиречье и Приаралье, судя по современным данным о древних культурах, являются единственными регионами в сакском мире, где наиболее устойчиво сохранились архаические черты прошедшей бронзовой эпохи в материальной культуре» [Акишев, 1973, с. 58].

Из обзора К. А. Акишева, как представляется вполне обоснованно, исключен звериный стиль, как одно из явлений, которые «в древности не знали границ и сравнительно быстро распространялись вширь, благодаря торговле и вследствие войн. Поэтому изучение предметов искусства менее перспективно для разработки интересующего нас вопроса, а установление первичной родины искусства „звериного стиля» и вторичной родины бытования или конвергентного возникновения его в нескольких регионах — проблема всей скифо-сакской археологии» [Акишев, 1973, с. 45].

В дальнейших разработках по регионально-хронологическим вариантам скифо-сакских культур, по-видимому, следует не просто исключать из рассмотрения те или иные виды источников, а учитывать некий «поправочный коэффициент» на разную степень «способности» к диффузии, которую проявляют разные типы предметов материальной культуры. Так, в составе «триады» оказались именно те категории вещей, которые подвержены диффузии в наибольшей степени, хотя и по разным причинам: оружие и конское снаряжение (тоже разновидность оружия) — по одним, звериный стиль — по другим.

Можно ли найти особые, локально-хронологические, признаки звериного стиля, не обращаясь к другим элементам скифо-сакских культур? Думается, можно, хотя заведомо ясно, что такая локализация будет лишь предварительной и потребует обязательного сопоставления с другими материалами, в частности с такими «недвижимыми», как наскальные рисунки.

Основы такой локализации фактически уже имеются. Сейчас можно говорить о нескольких центрах скифо-сакского ¹ звериного стиля и по крайней мере о двух хронологических этапах его развития. Вполне очевидными являются такие центры, как Причерноморский, Поволжско-Приуральский, Среднеазиатский, Алтайско-Тарбагатайский и Центральноазиатский. В соответствующих публикациях речь идет также об особенностях звериного стиля лесостепной Скифии [Шкурко, 1976], Кавказа [Виноградов, 1976; Техов, 1976], Среднего Приобья [Плетнева, 1976] и других районов.

Особое место занимает набор скифских художественных изделий из Зивие (Иранский Курдистан). Сначала этот памятник считался кладом, обнаруженным крестьянами около селения Зивие, близ г. Саккыз [Годар, 1950; Гиршман, 1950].

Затем Р. Барнетт доказал, что это был не клад, а остатки богатой гробницы или могильника [Барнетт, 1956]. Саккызские находки послужили основанием для гипотезы о передневосточном происхождении скифского искусства [Амандри, 1965; Артамонов, 1961; 1966; 1968; 1971; Годар, 1950; 1951; Потрац, 1959; Членова, 1967; 1971 и др.]. Согласно этой гипотезе район Сак-кыза рассматривается как центр происхождения собственно скифского звериного стиля, а Луристан — как его прародина [Артамонов, 1966; Членова, 1967 и др.]. В одной из самых последних работ на эту тему отмечается, что сходство между скифскими вещами из Зивие и бронзами Луристана не стилистическое, а иконографическое и что данная гипотеза «объясняет только происхождение некоторых ведущих образов искусства причерноморских скифов на ранних для этой территории памятниках. Эта гипотеза оставляет открытым вопрос об истоках сходного стиля на территории Казахстана и Сибири» [Луконин, 1977, с. 25, 34].

Предложенная А. Годаром ранняя дата комплекса Зивие (IX в. до н. э.) не подтвердилась, и сейчас общепринятой является датировка этого памятника временем около 625 г. до н. э., «когда пал Сак-кыз, столица скифов, владевших этим районом в 653—625 гг.» [Фрай, 1972, с. 96] (см. также [Пиотровский, 1954, с. 151 — 158; 1962, с. 79; Гиршман, 1963, с. 98—125; 1977, с. 96]). Те же исследователи указывают на смешанный характер комплекса из Зивие, на то, что здесь представлены художественные изделия по крайней мере трех стилей: ассирийского, местного и скифского. Таким образом, говорить о передневосточном происхождении скифо-сакского искусства пока мало оснований (последний обзор по звериному стилю см. [Ильинская, 1976, с. 9—28]).

Употребляемые далее понятия «центр», «локус» скифо-сакского искусства следует понимать не как некий исходный очаг его зарождения, а только как реально известную современной науке географическую локализацию. Мало того, вероятно, методически более правильно предположить для начала, что нам вообще неизвестно, какой из этих «центров» может претендовать на роль исходного очага.

5.2. Центры и их предшественники. Многие годы «непроизвольно создавалось представление о северо-причерноморских степях как о некоем центре скифской культуры, а об азиатских как о периферии или во всяком случае каком-то второстепенном районе распространения культур скифского или скифо-сибирского типа, куда достижения культур скифских племен проникали с запозданием и в измененном виде» [Грязнов, 1975 (I), с. 9]. В последние годы произошла серьезная переориентация в вопросе о центре и периферии скифского мира.

В самом деле, если кратко рассмотреть соотношение между скифскими культурами перечисленных выше регионов и памятниками непосредственно предшествующих им периодов, то получается следующая картина.

В Причерноморье скифское искусство не имеет истоков в предшествующих шествующих культурах. Этому факту дается различная интерпретация [Граков, 1971; Артамонов, 1973; Лесков, 1971; Тереножкин, 1976 и др.], рассмотрение которой выходит за рамки данной работы, но сам по себе факт в общем никем не оспаривается.

«Поволжско-приуральский вариант скифо-сибирского звериного стиля окончательно сложился, судя по археологическим материалам, не позже середины VI в. до н. э. Он не имел корней у непосредственных предшественников и предков — племен позднесрубной и позднеандроновской культур… в их материальной культуре, во всяком случае, на предметах, дошедших до нашего времени, не сохранилось ни одного зооморфного изображения, которые можно было бы рассматривать, хотя бы частично, как прототипы для савроматского звериного стиля» [Смирнов, 1976, с. 74].

Относительно северокавказского (кобанского) варианта скифо-сибирского звериного стиля известно, что его первые образцы появляются в VII в. до н. э. и ранние формы звериного стиля проявляют близость к искусству населения Северного Причерноморья и зависимость от него. Для предметов V—IV вв. «фиксируется преобладающая зависимость от североприкаспийских, среднедонских и более восточных образцов, а переплетение всех этих стилистических влияний с исконно местными изобразительными традициями порождают особую сложность и вычурность, которую приобрели многие звериные изображения Центрального и Северо-Восточного Кавказа» [Виноградов, 1976, с. 147—148]. Иными словами, изобразительные традиции здесь есть и в предшествующие периоды эпохи бронзы, но они явно настолько своеобразны и отличны от скифо-сибирского стиля, что говорить о его местных истоках не приходится.

Среднеазиатский район распространения скифо-сибирского звериного стиля так обогатился находками за последнее время, что, по-видимому, назревает необходимость выделения здесь особых локальных вариантов [Акишев, 1973, табл. I]. Собственно говоря, они выделены, но не по звериному стилю, а по предметам вооружения и утвари. Но в данном случае важно не это, а то, что в предшествующих, досакских культурах Средней Азии, Центрального и Северного Казахстана — как в оседлоземледельческих, так и в культурах «степного», пастушеского типа — какие-либо явные корни сакского искусства не просматриваются. Следует отметить, что некоторые признаки преемственности между сакскими и досакскими памятниками прослеживаются в Центральном Казахстане, правда, опять же не по звериному стилю. Речь идет о связях между тасмолинской культурой и памятниками типа дандыбай-бегазинских [Кадырбаев, 1966, с. 379], а последних — с карасукской культурой (подробно см. [Кызласов, 1977, с. 75]). По отдельным художественным изделиям тасмолинской культуры (когда тасмолинская культура еще не была выделена) М. П. Грязнов намечал возможные связи ее с центральноазиатским очагом *Грязнов, 1956, с. 13—16+. Тогда его смущало отсутствие прямых параллелей скульптурному изображению горного барана, рога которого развернуты по объемной спирали. Теперь такие же скульптурные изображения были найдены в кургане Аржан [Грязнов, Маннай-оол, 1974, с. 193].

Обращение к изобразительным материалам звериного стиля из курганов и случайных находок Алтайско-Тарбагатайского района, Южной Сибири, Тувы и Монголии (по-видимому, пока целесообразно вслед за М. П. Грязновым считать эту область единым Саяно-Алтайским регионом) показывает, что именно здесь «скифо-сибирский стиль уже вполне сложился и имеет предшественников в изображениях на так называемых оленных камнях и в торевтике карасукского времени» [Грязнов, 1975 (I), с. 12].

5.3. Ранний этап звериного стиля. Обломок оленного камня с изображениями, найденный в насыпи кургана Аржан над камерой 34 а, является очень важным фактом, который может послужить опорой для датировки целой серии наскальных рисунков Центральной и Средней Азии. Отметим признаки, по которым устанавливается стилистическое сходство между ними. Изображения животных, особенно маралов, относятся к типу, который в литературе получил обобщенные названия «на кончиках копыт» или «на пуантах» [Членова, 1962 (II); Грач, 1979 и др.]. Но это скорее семантическая, чем стилистическая характеристика. Если же обратиться к признакам, не связанным с содержанием образа, то можно отметить следующие.

[adsense]

Удлиненная голова с округлой челюстью, глаз в виде кружка (иногда — двух концентрических кружков) непосредственно примыкает к линии лба или выступает над ней. Ухо примыкает к линии глаза. Выступ на холке. Поджарый корпус. Иногда на плече и бедре — спиральный завиток. Длинные, тонкие ноги, нижняя часть которых изображена одной тонкой линией. Подчеркнуто изображение копыта.

Ближайшей аналогией рисункам животных на аржанском камне являются изображения оленей и козла на майэмирском зеркале [Грязнов, 1947, рис. 4:11; Кадырбаев, Марьяшев, 1977, рис. 106] и фигурка кабана на тоора-хемском гребне [Дэвлет, 1976(II), рис. 19:2]. Варианты этого стиля представлены в виде рисунков маралов у «дороги Чингисхана» [Дэвлет, 1977 (I), с. 141—142] и на оленных камнях Тувы и Монголии, где есть и маралы и кабаны [Вайнштейн, 1974, рис. 21; Волков, 1967, рис. 22:3, 23:1; Дэвлет, 1976 (II), рис. 19:1].

Положение животного на прямых или подогнутых ногах, по-видимому, является не стилистическим, а семантическим признаком. Так, на некоторых оленных камнях Тувы и Монголии в одном ряду животные расположены в двух и даже в трех позах: на прямых ногах, на подогнутых ногах и «на коленях» — задние ноги прямые, передние — подогнуты [Волков, 1967, рис. 23:1; Вайнштейн, 1974, рис. 21]. Если это так, то список ближайших стилистических параллелей аржанско-майэмирским рисункам может быть продолжен за счет писаниц Минусинской котловины.
На Оглахтинской и Усть-Тубинской писаницах есть серия рисунков лошадей, козлов, оленя (вернее, «гибрида» между оленем, лосем и лошадью), которые содержат весь основной набор перечисленных выше признаков (см. рис. 91, 120). В самом деле, очертания поджарого корпуса, головы, ног, форма и положение глаза, уха, выступы на холках — все это здесь есть. Правда, словесное описание не очень определенно (см. главу II), но при сомнениях можно прибегнуть к формализованному описанию и вычислить меру сходства по средним характеристикам признаков и их дисперсиям. Местными, минусинскими, особенностями являются разрисовка корпусов животных извилистыми пли пересекающимися линиями и заполнение их крупными выбоинами. Линии, образующие острый угол на мордах лошадей, сопоставимы с подобными же линиями на зооморфных навершиях татарских ножей [Членова, 1967, табл. 25: 9, 10], как, впрочем, и общая моделировка головы. «Козел—олень» Оглахтинской писаницы (рис. 120: 6) всеми деталями, даже моделировкой плеча, совпадает с бронзовой скульптурой на колоколовидном навершии из Минусинской котловины [Артамонов, 1973, рис. 129]. Не являются ли такие рисунки попытками воспроизведения бронзовых объемных образцов? Другое навершие в виде оленя *Артамонов, 1973, рис. 130+ по стилю практически совпадает с рисунком на аржанском камне. Подобных параллелей в минусинской торевтике довольно много [Членова, 1967; 1972; Хлобыстина, 1970; 1974; Завитухина, 1973 и др.]. К сожалению, большинство из этих находок происходят либо из случайных сборов, либо из плохо документированных раскопок, и поэтому определение их абсолютной даты затруднено. Однако об этом речь пойдет ниже.

Самые поразительные аналогии аржанско-майэмирскому стилю находятся далеко на юго-западе, в Таласской долине. Достаточно поставить рядом рисунки оленей на аржанском камне и в урочище Ур-Марал (рис. 30, 31), чтобы всякие словесные характеристики сходных признаков стали излишними. Если бы это были не рисунки на скале, а изображения на небольших бронзовых, костяных или иных вещах, трудно было бы доказать их местное, а не импортное происхождение. Но в данном случае это полностью исключается. Можно говорить только об «импорте стиля», т. е. о перемещении людей, владевших такой манерой рисования. Безусловно, здесь есть и свои особенности, но они столь незначительны, что рисунки из Ур-Марала оставляют впечатление более близких к аржанским и майэмирским, чем минусинские писаницы ².

Рисунки из Ур-Марала позволяют дополнить представление об ар-жанско-майэмирском стиле другими изображениями, положение которых в ряду произведений скифо-сибирского искусства было не вполне ясным. Это, во-первых, изображение быка, которого вообще нет в Саяно-Алтае. Если у этого рисунка мысленно «убрать» рога, то получится изображение лошади, хорошо знакомое по саянско-минусинской торевтике и писаницам. Но семантически бык, по-видимому, является местным образом. Интересна фигурка медведя с длинными когтями. Если у этой фигурки удлинить корпус и, не меняя основных стилистических признаков (морда, глаз, ухо, зубы, изгиб когтей, линия крупа, плеча и т. п.), изогнуть ее по кругу, развернув голову назад (такой эксперимент читатель может проделать с помощью карандаша и кусочка кальки), то получится почти точная копия аржанской бронзовой бляхи [Грязнов, Маннай-оол, 1972, с. 245; Вайнштейн, 1974, рис. 16; ср. также: Членова, 1967, с. 127],

Любопытны также изображения животных, которых В. М. Гапоненко назвал бычками. На самом деле это, скорее, редуцированное изображение какого-то кошачьего хищника. Линии плеч и бедер этих фигур, как и линии плеч на рисунках оглахтинского козла и усть-тубинских лошадей, повторяют линии моделировки этих же деталей на многочисленных зооморфных навершиях бронзовых ножей и кинжалов. Подобное навершие имеется и на кинжале, найденном в Аржане [Грязнов, Маннай-оол, 1972, с. 245]. Такие изображения известны в виде отдельных бляшек в татарской культуре на Енисее, в Монголии, на Памире и Тянь-Шане [Членова, 1967, табл. 23, 28; Волков, 1967, рис. 20; Литвинский, 1972, рис. 23: 6, 7, 15; Бернштам, 1952 (I), рис, 14:1 — здесь это — навершие ножа].

Отдельные элементы аржанско-майэмирского стиля прослеживаются на бронзовых фигурках Уйгарака, особенно на зеркале из кургана 21 [Вишневская, 1973, табл. VI, 4]. Его крайним проявлением на западе, по-видимому, следует считать изображения оленей или, скорее, лосей на жаботинских пластинах [Ильинская, 1965, рис. 3:1 — 5; 1976, рис. 2].

Рассмотренные материалы представляются следами первой волны звериного стиля, возникшей где-то в Саяно-Алтае и выплеснувшейся в степи на запад и юго-запад (рис. 121). Скифо-сибирское искусство еще не достигло своей орнаментальной вычурности, но уже в полной мере характеризуется как высокой и устойчивой степенью стилизации, так и не менее четким реализмом, Наличие изображений аржанско-майэмирского типа в Таласе указывает на вероятное наличие здесь и памятников, подобных Аржану, ждущих еще своих исследователей.

5.4. Абсолютная дата раннего этапа. Выше уже приводилось мнение исследователей Аржана о возрасте найденного ими оленного камня (XI—IX вв. до н. э.). Привязка к заключительному этапу эпохи бронзы очень заманчива не только в плане общей датировки, но и в аспекте поиска истоков звериного стиля. Однако такое заключение кажется несколько преждевременным. Вторичное использование аржанского камня в качестве строительного материала пока нельзя считать доказанным безоговорочно. Работы Д. С. Раевского, посвященные семантике каменных изваяний и стел западной части скифского мира ³, вызывают ассоциативное представление о том, что и оленные камни, во всяком случае те, которые имеют трехчастную структуру, могли иметь аналогичное назначение. Иными словами, обломок оленного камня, найденный при раскопках Аржана, мог быть частью стелы, установленной на кургане в момент его сооружения. Спустя много лет стелу могли разбить и использовать с другими целями. Как отмечает Л. Р. Кызласов, камни Аржана давно используются местным населением в качестве строительного материала [Кызласов, 1977, с. 70]. Стилистическое единство изображений на камне и на предметах торевтики, найденных при погребенных в Аржане, говорит о том, что оленный камень следует рассматривать как составную часть аржан-ского комплекса находок.

Абсолютная дата Аржана (VIII—VII вв. до н. э.) была установлена в результате построения очень длинной датировочной «цепи», начальное звено которой расположено в Туве, а конечное — в предскиф-ских памятниках Причерноморья, причем средние звенья этой цепи практически отсутствуют [Грязнов, 1975 (I—II)]. Датировка пред-скифских памятников тоже получена в результате построения подобной цепи, уходящей в хронологию бронзового века юга Западной Европы [Тереножкин, 1976, с. 186].

Другая дата Аржана, предложенная Л. Р. Кызласовым,— середина VII в. до н. э. [Кызласов, 1977, с. 78] — имеет в качестве исходной посылки генетическую связь с дандыбай-бегазинским комплексом, который, однако, тоже датируется не по каким-либо абсолютным привязкам, а по положению после предшествующих этапов эпохи бронзы, а те, е свою очередь, через сейминско-турбинские памятники увязываются с европейской хронологией бронзового века.

Ситуация, сложившаяся сейчас с датировкой Аржана, как нельзя лучше охарактеризована одним из его исследователей: «На примере кургана Аржан можно видеть, что довольно широко распространенный прием датирования отдельных курганов путем поиска аналогий найденным в них вещам среди других датированных памятников может привести и уже привел некоторых авторов к неправильным хронологическим определениям. Замечательной бляхе Аржана со свернувшимся в круг хищником нет аналогий раньше VII в. до н. э. В Минусинской котловине аналогии вещам Аржана находятся только в памятниках VI—V вв. до н. э., не раньше… а в степях Причерноморья наоборот — только в памятниках VIII—VII вв., не позже…» [Грязнов,, 1975 (II), с. 6]. Но так ли уж неразрешим «аржанский парадокс»?

Проще всего, конечно, было бы сделать серию радиоуглеродных измерений аржанского дерева. Четыре-пять образцов, взятых от поверхностных слоев хорошо сохранившихся бревен, могли бы существенным образом уменьшить величину дисперсии. Вообще говоря, странно, что это до сих пор не сделано, при том что уже имеется «плавающая» дендрошкала, связанная с древесиной из Туэкты и указывающая на то, что деревья, срубленные для сооружения Аржана, старше деревьев Туэкты на 136 лет [Захариева, 1976, с. 106]. Прибавление к абсолютной дате Туэкты (2450+120) 136 лет дает примерно 2590±120, т. е. 760—520 гг. до н. э. К сожалению, простой арифметикой такая задача не решается. Даты алтайских курганов были получены в самом начале деятельности радиоуглеродной лаборатории Института археологии АН СССР до того, как был уточнен период полураспада С14 и тем более до полученной недавно калибровочной шкалы, учитывающей вековые вариации С14 в атмосфере [Зюсс, 1969; Фергюсон, 1968]. Не следует также забывать, что радиоуглеродная дата обычно вычисляется с однократным стандартным отклонением (У&~ ). Достоверность такой даты — всего 68%. Если вдвое увеличить стандартное отклонение (для получения 95% вероятности), то мы просто увеличим доверительный интервал до размеров, теряющих смысл при датировках памятников раннего железного века. Например, дата Туэкты будет выглядеть так: 740—260 гг. до н. э. Но если принять во внимание всю серию алтайских датировок, которые в общем близки, и выбрать дату с наименьшей дисперсией (Пазырык-5: 2440±50), то, привязав Пазырык к Туэкте, а последнюю к Аржану, можно получить дату, не менее обоснованную, чем в результате длинных датировочных цепей. С учетом поправок по уточненному периоду полураспада и по шкале вековых вариаций дата кургана Пазырык-5 с удвоенной «сигмой» будет примерно 590+100, т. е. 690—490 гг. до н. э. Туэкта старше Пазырыка-5 на 178 лет, а Аржан старше Туэкты на 136 лет. Итого округленно — 300 лет. Следовательно, дата Аржана должна с вероятностью в 95% лежать в интервале 990—790 гг. до н. э. Было бы крайне любопытно проверить приведенный расчет прямым радиоуглеродным датированием древесины из кургана Аржан.

5.5. Петроглифы развитого звериного стиля. Чисто визуальное, не связанное с детальным анализом элементов сопоставление изображений аржанско-майэмирского стиля с изображениями, например, саг-лынско-пазырыкского стиля порождает у наблюдателя интуитивное впечатление о различии между ними, суть которого сразу сформулировать трудно. Приблизительно это различие можно было бы выразить, говоря, что первый реалистичный, а второй вычурный и орнаментальный, но все эти слова даже в малой степени не отражают особенностей изобразительной традиции раннего и развитого этапов ски-фо-сибирского звериного стиля.

Переход от реалистичности к обобщению, например от контура к силуэту, начинается уже на аржанско-майэмирском этапе. Так, на аржанском и других оленных камнях наблюдается одновременное использование контурного рисунка с подробным выписыванием четырех ног, других деталей со схематизированным силуэтным рисунком, у которого строго профильное изображение со слившимися в один абрис парами задних и передних ног и с меньшим числом деталей. Этот прием появляется и на контурных рисунках (Усть-Туба III, 60, рис. 2, 122).

Редко употребляемый на аржанско-майэмирском этапе спиральный завиток теперь начинает заполнять всю плоскость фигуры. Если сначала им украшается только бедро и лопатка животного, то затем он появляется почти на всех изгибах линий: на ухе, на нижней челюсти, на шее. Наиболее ярко такой орнаментализм выражен в пластичных материалах — в золоте, бронзе, дереве, кости,— но и в петроглифах это отчетливо заметно. Спиральные завитки и изогнутые линии с достаточным для техники выбивки (не гравировки) изяществом, заполняют фигуры животных как на южносибирских, так и на среднеазиатских петроглифах.

Вычурность проявляется, во-первых, в особых изгибах и разворотах туловищ животных, в придании их образам значительно большей динамичности. Это, например, с предельной для камня выразительностью передано на очень маленьком по размеру (около 10 см в поперечнике) изображении из Саймалы-Таша, на котором показано нападение кошачьего хищника, возможно горного барса, на копытное животное (рис. 34). И, во-вторых, — в повороте головы животного назад по отношению к туловищу, что наблюдается на одном из рисунков Тепсея (рис. 73), на петроглифах Чулакских гор, Каратау, Саймалы-Таша, Чумыша и др.

Сакские петроглифы Средней Азии демонстрируют ряд сугубо своих, отличных от южносибирских, особенностей. Наряду с усилением орнаментализма выравниваются линии корпуса животного, исчезают плавные изгибы линий (см. рис. 34).

Время развитого этапа звериного стиля определяется по находкам в тувинских, алтайских и среднеазиатских сакских курганах — VI—IV вв. до н. э. Возможно, что в связи с поправками к абсолютным датам раннего этапа, приведенным выше, время последующего развитого этапа следует передвинуть лет на сто раньше.