Петр Петрович Ефименко

После рассказа о пути, пройденном русскими археологами в советскую эпоху, остановимся подробнее на судьбе одного из них.

За последние два десятилетия увидел свет ряд статей, посвященных П. П. Ефименко. Их написали люди, тесно общавшиеся с ним в те годы, когда он находился в расцвете таланта — П. И. Борисковский ¹, П. Н. Третьяков ², А. Н. Рогачев ³, С. Н. Бибиков ⁴, более молодые ученые, заставшие его в конце жизни, на спаде — 3. А. Абрамова ⁵, Г. П. Григорьев ⁶, и представители поколения, вступившего в науку уже после смерти Ефименко — А. А. Синицын ⁷.

[adsense]

Появление этих публикаций закономерно. В 1960—1970 гг. Ефименко воспринимался как фигура, воплотившая в себе пройденный и преодоленный этап в развитии советской науки, и не пользовался вниманием коллег. Четверть века спустя на него можно взглянуть объективнее. В глазах наиболее вдумчивых археологов он вырос. Масштаб его личности осознан, наконец, в должной мере.

В то же время в названных выше статьях, содержавших немало ценных наблюдений и характерных штрихов, меня, как человека знавшего Петра Петровича и занимавшегося историей науки, далеко не все убеждает и удовлетворяет. Поэтому я и решил написать этот очерк.

Сразу же оговорюсь: я не принадлежал к числу людей, сколько-нибудь близких к Ефименко. Более того: мы друг друга не любили. Но он всегда вызывал во мне и большой интерес и чувство уважения.

Меня отталкивала его манера поведения — сухость, отчужденность, пренебрежительное отношение к собеседнику. Но не только это. Он воспринимался как официоз. Я никогда не был диссидентом, но официоз мне всегда претил. Я рос в семье законопослушных научных работников. Такими же были те археологи, у кого я учился. Но ни у нас в доме, ни у одного из них портреты Сталина не висели. А в киевской квартире Ефименко портрет Сталина был на виду. Сейчас я понимаю, что директор института Украинской академии наук, пожилой уже человек, иногда принимал сотрудников у себя дома и ему нужно было создать официальную обстановку. В ленинградской квартире Петра Петровича соответствующего портрета я не видел. И все-таки это характерный штрих. Третье издание «Первобытного общества» (1953) украшено портретами Маркса и Энгельса и цитатами из сочинений всех «четырех классиков марксизма». Ефименко остался для меня чужим человеком. Теперь я жалею, что не сумел подойти к нему поближе, расспросить его о многом.

Родители археолога были люди незаурядные. Отец его Петр Саввич (1835—1908), сын городничего города Ногайска в Приазовье, выходца из крестьян с. Большая Токмаковка Бердянского уезда Таврической губернии. Начал свою службу Савва простым солдатом, в войну с Наполеоном дошел до Парижа. Выучившись в казарме грамоте, после отставки пошел в писари, потом был становым приставом. Иначе говоря, карьера у него та же, что и у гоголевского городничего Сквозник-Дмухановского. У подобных представителей николаевской администрации дети нередко становились шестидесятниками, народниками, революционерами.

То же произошло с Петром Ефименко-старшим. Учась в Харьковском и Московском университетах, он участвовал в подпольных кружках, переписывался с А. И. Герценом и был известен под кличкой «Царедавленко». В 1863 г. его выслали сперва в Пермь, потом в Онегу и, наконец, в Холмогоры, где он зарабатывал себе на хлеб как канцелярский служитель ⁸.

Здесь он познакомился с учительницей двухклассного Холмогорского училища Александрой Яковлевной Ставровской (1848—1918). Она была уроженкой с. Ворзуга Кольского у. Архангельской губ. Отец ее так же, как и Савва Ефименко, из добропорядочного николаевского чиновничества, был становым приставом, а потом подвизался в казенной палате. И в данном случае дочь николаевского служаки встала на путь просвещения обездоленного народа ⁹.

Петр Саввич в свободное от канцелярских занятий время изучал крестьянский быт, записывал произведения фольклора, пытался разобраться в основах общинного устройства. О своих изысканиях он рассказывал в печати, в особенности после того, как ему удалось перевестись в Архангельск на должность секретаря губернского статистического комитета. Одна за другой выходили его статьи: «О народной крестьянской общине Архангельской губернии», «Приданое по обычному праву крестьян Архангельской губернии», «Договор о найме пастухов», «Наследование зятьев-приемышей», «Договор купля-продажа», «Семья архангельского крестьянина», «Юридические знаки», «Заволоцкая чудь» и т.д. В 1869 г. увидела свет и книга «Сборник народных юридических обычаев Архангельской губернии» ¹⁰. В тот же год на I археологическом съезде в Москве был прочтен доклад П. С. Ефименко о древностях Архангельской губернии, и он был избран членом-корреспондентом Московского археологического общества ¹¹.

С 1865 г. по программе Петра Саввича занималась этнографией Русского Севера и А. Я. Ставровская. Напечатаны ее статьи «Словарь местного наречия крестьян Архангельской губернии», «Юридические обычаи лопарей, корелов и самоедов Архангельской губернии», «Женщина в крестьянской семье», «Народные юридические воззрения на брак», «Трудовое начало в русском народном праве», «Субъективизм в русском народном праве», «Семейные разделы крестьян-землевладельцев Русского Севера».

В 1884 г. эти статьи были объединены в обобщающем труде «Обычное право».

В 1870 г. Петр Саввич и Александра Яковлевна поженились и начали хлопотать о переводе ссыльного южанина, тяжело переносившего северный климат, в более подходящие для него края. В 1872 г. разрешение было получено, и семья перебралась в Воронеж. Затем сменили его на Самару, Чернигов, Саратов, пока в 1879 г. прочно не обосновались в Харькове.

В эти годы скитаний П. С. Ефименко опубликовал еще ряд работ. Из них наиболее важны «Сборник малороссийских заклинаний» (1874) и «Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии» (1877—1878, ч. 1—2). Но в Харькове он не смог найти себя, служил в губернском статистическом комитете, членом-оценщиком Харьковского отделения дворянского банка. Издал два тома «Харьковского календаря», но ничего равного ранним своим работам уже не создал. Между тем он был в родной украинской стихии, в городе, где некогда учился, пытался так же войти в жизнь селян Сумщины, как раньше постигал обычаи архангельских крестьян. Но что-то не получалось. Видимо, последние двадцать лет своей жизни он уже серьезно болел.

Постепенно Александра Яковлевна и Петр Саввич поменялись ролями. Раньше главным работником и кормильцем семьи был он, а она только помогала ему. Теперь на первый план вышла она. У нее было пятеро детей: Тарас, Петр, Александра, Вера и Татьяна. Надо было содержать и воспитывать их. Но увлекала и работа. В незнакомом южном краю северянка не растерялась. Напротив, только здесь ее творческие возможности раскрылись в полной мере. В Харькове с 1805 г. существовал университет. Там преподавал ряд крупных историков. Среди них выделялся ректор Д. И. Багалей. Он читал курс русской истории, занимался же в основном — украинской, возглавлял богатый губернский архив и Историко-филологическое общество при университете. В юности был он близок к народникам — украинофилам из круга М. П. Драгоманова.

До революции 1905 г. женщин в России к преподаванию не допускали, и ученые степени им в русских университетах не присуждали. Не попав в число преподавателей, Александра Яковлевна сосредоточила свои силы на работе в научном обществе и архиве. Она опубликовала много специальных статей, научно-популярных и художественных очерков о жизни Украины. Это «Дворцовое землевладение в Южной России», «Кочные суды в Западной России», «Южно-русские братства», «Малороссийское дворянство». Впоследствии они вошли в книгу «Исследования народной жизни» (1884) и двухтомник «Южная Русь» (1905). Наиболее значительные произведения появились уже в конце пребывания А. Я. Ефименко в Харьков, когда Петр Петрович стал студентом. Это «История Украины и ее народа» (1907) и двухтомный сборник «На Украине. Сочинения и рассказы» (1905—1915). Некоторые книги не раз переиздавали, в частности «Историю Украины».

Александра Яковлевна завоевала признание в ученом мире. Ведущий русский историк С. Ф. Платонов говорил о ней как об «одной из самых замечательных русских женщин XIX столетия. Отличительные черты ее: глубокие исторические познания и чисто юридический склад ума. В соединении с литературным талантом, ее конструктивные способности дозволяют ей достигать больших результатов» ¹². Известны ссылки на работы А. Я. Ефименко в сочинениях К. Маркса (его пометы на полях ее «Артелей в Архангельской губернии»), Г. В. Плеханова («История русской общественной мысли»), В. И. Ленина («Доклад на объединительном съезде РСДРП»).

После революции 1905 г. положение женщин в русском ученом мире изменилось. Д. И. Багалей поставил вопрос о присуждении А. Я. Ефименко степени доктора русской истории honoris causa, что и было сделано Харьковским университетом в 1910 г. Александру Яковлевну пригласили читать лекции на Высших женских (Бестужевских) курсах. В 1907 г. она переехала с мужем и детьми в Петербург, где и преподавала до 1917 г. Ею был выпущен учебник русской истории для Высших женских курсов (1909). После получения докторской степени она стала профессором. Эти успехи были, однако, омрачены смертью Петра Саввича в 1908 г.

Несомненно, путь Петра Петровича Ефименко был в значительной мере предопределен интересами его родителей. Александра Яковлевна была участником ряда археологических съездов: VI в Одессе, IX в Вильно. В 1902 г. очередной XII съезд должен был состояться в Харькове. В подготовке его приняли участие и Д. И. Багалей, и А. Я., и П. П. Ефименко. В этот год Александра Яковлевна стала действительным членом Московского археологического общества ¹³.

Многое было унаследовано сыном от матери и во вкусах, и в складе ума. П. И. Борисковский вспоминал, что Петр Петрович не любил Пушкина и ставил выше него Некрасова. Тут дело не в личном восприятии, а в установках народников, Д. И. Писарева. Свойствен был ему и «юридический», несколько формальный склад ума. (Брат его Тарас был профессиональным юристом.)

А вот литературный талант от матери сын не унаследовал писал сухо, тяжело и с напряжением.

Б. А. Латынин, вернувшийся из ссылки и изголодавшийся по научной книге, признавался: «Способен даже Ефименку читать (а это страшнее… Тредиаковского!)» ¹⁴. Хотя Петр Петрович оставил две толстые книги «Первобытное общество» и «Костенки I», список его трудов не слишком велик — около 90 названий ¹⁵.

Что касается Петра Саввича, то здесь с наследственностью дело обстояло совсем неблагополучно. Он был эпилептиком. Две его дочери Александра и Вера окончили дни в психиатрической больнице. Последние годы своей жизни в тяжелой депрессии была его внучка — дочь Петра Петровича Ольга ¹⁶. Да и поведение самого Петра Петровича в старости некоторые археологи расценивали как не вполне нормальное. Я так не думаю, но не исключаю, что мысль о грозящем и ему погружении в мир хаоса не оставляла его, и не были ли именно этим вызваны надетая им на себя маска «каменного гостя» и его гипертрофированная страсть к порядку.

Родился Петр Петрович Ефименко 23 ноября (9 ст. ст.) 1884 г. в Харькове. Здесь получил гимназическое образование и начал учиться в университете на историко-филологическом факультете. Первым его учителем стал Д. И. Багалей, автор не только большого числа исторических, но и ряда археологических работ. Свой курс русской истории (издан в 1909 г.) он начинал с рассказа о древностях.

При подготовке к XII Археологическому съезду в Харькове 1902 г. был учрежден подготовительный комитет, собиравший в частности материалы к выставке, приуроченной к его открытию. В связи с этим восемнадцатилетний студент П. П. Ефименко провел свои первые археологические разведки. Вместе со своим товарищем М. Э. Воронцом, впоследствии переехавшим в Москву, а в 1940—1950-х годах успешно занимавшимся археологией Средней Азии, он собирал подъемный материал у сел Кочетки и Большая Даниловка Змиевского уезда недалеко от Чугуева. На дюнах было выявлено четыре пункта с находками кремневых орудий и керамики и отдельными предметами эпохи бронзы и железа. Один пункт Ефименко расценил как мастерскую.

Описание этих коллекций в «Каталоге выставки XII Археологического съезда в г. Харькове» Петр Петрович считал своей первой научной публикацией.

Принимал участие Ефименко и в первых раскопках Донецкого городища и Салтовского могильника, открытого в 1901 г. В. А. Бабенко, в экспедиции по изучению быта украинских и русских крестьян.

На заседаниях Харьковского съезда молодой археолог слушал доклады признанных знатоков древностей России П. С. Уваровой, Н. И. Веселовского, Д. Н. Анучина, В. А. Городцова, А. А. Миллера. Участвовал Петр Петрович и в подготовке XIII Археологического съезда в Екатеринославе, где выступала с докладом его мать.

Разумеется, жизнь студента не сводилась к одним ученым изысканиям. В 1905 г. он женился на девятнадцатилетней харьковчанке Евгении Федоровне Поташниковой (1885—1918).

Революция 1905 г. вызвала отклик в Харькове, в частности, в студенческой среде. Сын народников, естественно оказался втянутым в это движение. В каких кружках он участвовал, какой ориентации, чем себя проявил, сказать трудно. В личном деле Ефименко, хранящемся в архиве ИИМК, говорится, что в 1902—1908 гг. он был членом РСДРП, меньшевиком, с 1900 до 1906 г. работал при Харьковском комитете РСДРП, подвергался обыскам, в 1906 г. сидел в тюрьме три месяца за участие в студенческих беспорядках ¹⁷. П. И. Борисковский говорил иначе: был эсером, носил партийную кличку «Капитан», а в статье 1989 г. добавил, что родственником его был легендарный большевик В. Л. Шанцер, оказавший на него большое влияние ¹⁸.

Последнее, безусловно, не соответствует действительности. Виргилий Леонович Шанцер был сыном француженки и австрийца. Его революционная деятельность началась в Одессе. Много лет он провел в ссылках в Сибири и в эмиграции, был одним из руководителей Московского восстания 1905 г. ¹⁹ Знакомство с ним у П. П. Ефименко могло состояться только после этого события. Шанцер был женат на сестре жены Петра Петровича Наталье Федоровне Поташниковой. Она взяла к себе дочь Ефименко Наталью, когда ее мать заболела. С 1907 до 1910 г. Шанцеры жили в эмиграции. В 1910 г. им разрешили вернуться в Россию, но В. Л. Шанцер был тогда уже душевнобольным и спустя год умер. Если даже Шанцер и Ефименко встречались, это не могло определить политические взгляды последнего. Не только он, но и Шанцер в эти годы от увлечения революцией отошел.

Так или иначе в революционных событиях в Харькове Ефименко участвовал. Студенческие волнения в Харьковском университете описаны довольно подробно, но без упоминаний имен участников. Авторы боялись назвать людей, ставших позднее кто эмигрантами, а кто политически неблагонадежными. Невозможно понять, играли ли какую-то роль в этих волнениях эсеры и большевики. В октябре 1905 г. студенты забаррикадировались в здании университета, обзавелись оружием. В городе ввели военное положение ²⁰.

Есть сведения, что именно вследствие этих событий Петр Петрович вынужден был покинуть Харьков и в 1906 г. перевестись в Петербургский университет ²¹. Для последующего времени есть еще указание в личном деле Ефименко в архиве ИИМК, что в 1906—1908 гг. он входил в студенческую фракцию РСДРП при Петербургском университете. Для более поздних лет данных об участии Ефименко в революционном движении нет. Если Б. А. Куфтин был исключен за это из Московского университета уже в 1911 г., то Петр Петрович подобно большей части русской интеллигенции к революции охладел. Начиналась новая эпоха. Его сестра Татьяна писала стихи в духе Анны Ахматовой, печатались с 1910 г. в «Русском богатстве», выпустила в 1915 г. сборник «Жадное сердце», училась египтологии у Б. А. Тураева. Ну а брат ее ушел целиком в науку.

В Петербургском университете он выбрал уже не историко-филологический, а физико-математический факультет. Это связано с отсутствием тогда специализации по археологии на историко-филологическом факультете (А. А. Спицын начал преподавать там с 1909 г.) и с появлением у естественников интересного ученого и человека. То был Федор Кондратьевич Волков (1847—1918), он же Хведор Вовк. Как и П. С. Ефименко, Волков принадлежал к плеяде народников, участвовал в революционных кружках, но уже несколько других по духу, отличавшихся некоторой склонностью к украинскому национализму («Громада»). Ареста и ссылки он избежал, но 1879—1905 гг. провел в эмиграции. Здесь он серьезно занялся антропологией в том расширительном смысле, в каком эта наука тогда понималась, т. е. и собственно физической антропологией, и первобытной археологией, и этнографией. В Париже он общался с создателем периодизации палеолита Габриелем Мортилье и печатал во французских журналах информации об открытиях в области палеолита в России.

Таким образом, в отличие от наших доморощенных исследователей каменного века, Волков обладал весьма солидной подготовкой в области первобытной археологии. После революции 1905 г. он смог вернуться в Россию. В 1907—1917 гг. Волков работал в Русском музее, был доцентом кафедры географии Петербургского университета, а в 1910 г. возглавил существовавшее при нем Русское антропологическое общество ²².

Вот с этим-то европейским образованным человеком, ученым широкого профиля, демократически настроенным и приступил к углубленному изучению каменного века П. П. Ефименко. Из школы Волкова вышло немало крупных ученых: С. И. Руденко, Г. А. Бонч-Осмоловский, Д. А. Золотарев, Б. Г. Кржижановский и др. В заседаниях Антропологического общества принимали участие В. И. Иохельсон, Б. Э. Петри, Н. М. Могилянский, С. А. Теплоухов.

В 1908 г. студент П. П. Ефименко на средства Русского музея провел этнографическую экспедицию в Костромскую губернию, раскопал марийский могильник в Заветлужье, собрал коллекцию марийских головных уборов ²³. В геологическом музее университета он изучал кремневые орудия эпохи палеолита из раскопок К. С. Мережковского в пещерах Крыма. Начал он и преподавать: в 1909—1911 гг. читал лекции на Бестужевских женских курсах, где была профессором его мать.

Большим событием в русской археологии стало открытие палеолитической стоянки в с. Мезин на Десне. Первые находки поступили в 1908 г. в Чернигов на выставку к очередному XIV Археологическому съезду. Тогда же Ф. К. Волков и С. И. Руденко съездили на место находки и заложили там небольшой раскоп. В 1909 г. продолжение работ было поручено Ефименко. Было вскрыто 18 м2 и добыта внушительная коллекция кремневых орудий и костяных изделий.

Описание этой коллекции в «Ежегоднике Русского антропологического общества» (1913. Т. IV) — первая крупная работа П. П. Ефименко по палеолиту и, пожалуй, первая высококвалифицированная публикация по этой тематике, вышедшая в России. Наши первые исследователи каменного века И. С. Поляков, К. С. Мережковский, А. А. Иностранцев, А. С. Уваров, даже более молодые А. А. Спицын и В. А. Городцов не создали строго научной терминологии для описания на русском языке каменных орудий. У других археологов мы встречаем порой совершенно анекдотические определения. Так, В. С. Передольский в своей книге «Бытовые остатки насельников Ильменско-Волховского побережья и земель Велико-Новгородского державства каменного века» (СПб., 1893) говорил, что для стоянки Коломцы наиболее типичны «колючки-подковырки». В статье Ефименко 1913 г. мы уже находим современную научную терминологию для орудий каменного века. Очевидно, он ее и создал.

Не менее сильное впечатление производит его статья в следующем, V томе «Ежегодника» (1915), посвященная каменным орудиям из Костенок. Речь идет о комплексе, который сейчас называют верхним слоем Костенок I. Ефименко тщательно описал и классифицировал предметы из кремня, обнаруженные И. С. Поляковым и А. И. Кельсиевым, но охарактеризованные ими крайне неудовлетворительно. Автор изучил коллекции, хранившиеся в Петербурге и Москве. На саму стоянку он не съездил. Костенки представлялись тогда единичным памятником, отнюдь не более важным, чем Гонцы или Мезин.

Студенческие годы Ефименко, помимо смерти отца, были омрачены другой тяжелой трагедией. В 1908 г. Евгения Федоровна родила дочь Наталию, но для нее самой роды окончились душевной болезнью, и 10 лет, до самой своей смерти, она провела в психиатрической больнице. Девочку взяла к себе мать Евгении, а затем, как уже говорилось, ее сестра Наталия. Петр Петрович заботился о дочери на протяжении всей жизни. Она стала художницей, вышла замуж за художника же Б. П. Чернышева, родила трех детей. Постоянных заработков у художников нет, и на протяжении десятилетий они нуждались в поддержке.

В 1911 г. Ефименко ездил на Верхнюю Волгу, в Бологое, на озера Пирос и Кафтино. Оттуда происходили крупные каменные изделия, описывавшиеся порой как раннепалеолитические рубила. Ефименко пришел к выводу, что это вещи неолитического возраста.

В 1912 г. Петр Петрович окончил университет, получил международную премию Кана, дававшую право на кругосветное путешествие. В 1912—1915 гг. он побывал во Франции, Англии Германии, Швейцарии, Италии, Греции, Египте, Сомали, Палестине, Индии, Китае, Японии и в США, увидел памятники античной культуры в Средиземноморье, дольмены Бретани, свайные постройки Швейцарии, посетил раскопки пещерных палеолитических стоянок во Франции.

В 1915 г. вышла статья Ефименко «К вопросу о стадиях каменного века в Палестине», основанная не только на материалах музеев, но и на собственных сборах.

Командировке помешала начавшаяся I Мировая война. Должно быть, конец поездки прошел в странах Азии и Америки, еще не втянутых в войну.

После этой поездки Ефименко на очень долгий период оказался едва ли не самым научно подготовленным специалистом по каменному веку в России. В. А. Городцов, С. Н. Замятнин, Г. П. Сосновский за границей никогда не работали. Зарубежные командировки Г. А. Бонч-Осмоловского и Б. С. Жукова в 1920-х гг. были непродолжительны. Поездки П. И. Борисковского по Европе и Азии падают уже на 1960-е годы и носили скорее представительский, чем научный характер. И все же я не уверен, что Ефименко очень много вынес из своего кругосветного путешествия. Его главная книга «Первобытное общество» не свидетельствует о глубоком знании мирового палеолитоведения. Разделы по Западной Европе написаны только по литературе, притом не очень обширной, а разделов по Азии и Африке по сути нет совсем.

Так или иначе годы учения остались позади, Ефименко уже перевалил на четвертый десяток, зарекомендовал себя как серьезный знаток каменного века. Казалось, его должно было ждать достойное место в Петрограде. Но случилось иначе. В 1915 г. он переехал в Москву и поступил на службу в Российский исторический музей.

С чем же это связано? Видимо, места ни в Петроградском университете, ни в Русском музее для Ефименко не нашлось, что скорее всего было вызвано охлаждением его отношений с Ф. К. Волковым. В IV и V томах «Ежегодника Русского антропологического общества» помещено 3 статьи Ефименко. В VI томе 1916 г. его публикаций нет. В тот год его статья о каменном веке на Верхней Волге вышла в Москве в «Русском антропологическом журнале», как раз в тот момент, когда два издания вступили в резкую полемику. Волков дал в Ежегоднике» весьма негативную оценку работ Е. М. Чепурковского в «журнале», а тот поспешил ответить, не менее отрицательно характеризуя материалы «Ежегодника». Ефименко очутился в стане противников своего учителя. Глава московских антропологов Д. Н. Анучин — редактор «Русского антропологического журнала» — Волкова не любил, не дал ему защитить докторскую диссертацию. В статье «К антропологии украинцев» (Русский антропологический журнал. 1918. № 1/2. С. 49—57) крайне отрицательно отозвался о трактовке проблемы Волковым в сборнике «Украинский народ» (1916).

Раскопки Мезина были продолжены в 1912, 1913, 1914 и 1916 гг. уже без участия Ефименко. Вел их другой ученик Волкова Лев Евгеньевич Чикаленко (1888—1965). В 1912—1914 гг. Ефименко в России не было, но в 1916 г. он уже вернулся. Продолжение успешно начатых им раскопок без него кем-то другим — поступок не вполне этичный. Видимо, Волков отстранил его от полевой работы не случайно. Известно письмо Волкова С. И. Руденко: «…спеша копать, Петр Петрович наскоро напихал в 13 ящиков массу костей, кремней и просто магмы и теперь ведет раскопки у нас на 16-й линии и находит целую массу кремневых орудий, поделок из кости и даже нашел один “fallos”» (т. е. стержень из бивня мамонта) ²⁴.

Чикаленко вскрыл в Мезине куда большую площадь, чем Ефименко, — до 200 м2, но опубликовать материалы не успел. В 1917 г. он эмигрировал, работал во Львове, Праге, Париже, Варшаве, в годы немецкой оккупации опять во Львове, а потом уехал в Америку. Подобно Ефименко он прожил долгую жизнь и стал украинским академиком, но Петр Петрович был действительным членом Академии наук УССР, а «Левко Чикаленко» — Вольной украинской академии наук и искусства в Канаде ²⁵. Он довольно много напечатал, но до родины эти публикации не дошли, а сейчас устарели.

Ученики Волкова С. И. Руденко и Д. А. Золотарев посвятили своему учителю прочувственные статьи. Ефименко лишь упоминал его в связи с Мезином. Ученик Петра Петровича П. И. Борисковский в своей книге «Палеолит Украины» утверждал, что работы Волкова «оказали вредное влияние на отечественную науку о палеолите» ²⁶.

Это, конечно, глубоко несправедливо и целиком на совести Борисковского, но Ефименко — оппонент на защите его докторской диссертации и рецензент книги — этот тезис не оспаривал.

После революции 1917 г. Волкова пригласили переехать в Киев и возглавить на Украине весь цикл палеоэтнологических исследований. Он быстро собрался, но по дороге заболел и умер. В Киеве был создан Антропологический кабинет имени Хведора Вовка при Украинской академии наук и всячески поддерживался культ великого украинского антрополога, археолога и историка. Большевистский разгром науки на Украине в 1932—1933 гг. положил этому конец. Волкова объявили украинским националистом. В вину ему ставилась идея, что украинцы более чистые славяне, чем русские, — славяне, смешанные с финнами и татарами. После этого говорить о реальных достижениях Волкова стало трудно.

Молчание Ефименко о своем учителе в 1933—1960 гг. тем самым объяснимо. Поместив во втором и третьем изданиях «Первобытного общества» портрет В. В. Хвойко, портрета Волкова он не дал. Но не часто вспоминал он о нем и в первые 15 лет после его смерти. Это показательно.

Появление Ефименко в Историческом музее, кажущееся сейчас совершенно естественным, для 1915 г. дело удивительное. С момента основания музея вплоть до революции там был только один хранитель археологических коллекций — сперва В. И. Сизов, а после его смерти В. А. Городцов. Городцов был человеком властным и нетерпимым, Ефименко он знал, может быть, еще по Харьковскому археологическому съезду, во всяком случае после его занятий в музее коллекциями Кельсиева из Костенек и понимал, что это опасный конкурент. Городцов стремился охватить все древности России, читал курс археологии, освещавший и каменный век, и уже принял участие в раскопках палеолитической стоянки Гонцы В. М. Щербаковским в 1915 г. Такой конкурент, как Ефименко, в отделе археологии был ему решительно не нужен.

По сведениям, сообщенным в анонимной статье к 80-летию Ефименко в украинской «Археологии», он был приглашен в Исторический музей не как археолог, а для изучения крестьянского быта и в итоге этой работы составил анкету для описания крестьянской одежды ²⁷. Действительно, в музее еще со времен И. Е. Забелина была накоплена богатейшая этнографическая коллекция.

В 1908—1918 гг. В. С. Воронов продолжил собирательство в этой области. Приведен же в систему этот материал был уже после революции в связи с подготовкой выставки «Крестьянское искусство» в 1922 г.

Учитель Ефименко Волков уделял этнографии не меньше внимания, чем археологии. Самому Ефименко принадлежит этнографическая статья «Белоруссы» в «Энциклопедическом словаре Граната». За его плечами были две этнографические экспедиции на Харьковщине и в Поволжье. В материалах личного дела Ефименко в архиве ИИМК сказано, что в музее он участвовал в организации отдела крестьянского быта, приводил в порядок и составлял описания коллекций, собранных А. В. Орешниковым, И. Е. Забелиным и другими ²⁸. Все вроде бы логично, но никаких следов работы Ефименко в этой сфере не осталось. Опубликованы отчеты о деятельности Исторического музея за интересующий нас период. В отчете за 1915 г. Ефименко упомянут лишь раз как «имеющий дела помощника хранителя по отделению П. И. Щукина» ²⁹. Оно возникло после революции 1905 г., когда купец П. И. Щукин счел за благо подарить музею свое собрание предметов XVIII—XIX вв. Он числился хранителем этого отделения до своей смерти (1912). Размещалось оно в стороне от главного здания, в доме на Малой Грузинской улице. На вакантное место кто-то и устроил Ефименко. Думается, что это был его товарищ по Харьковскому университету М. Э. Воронец, служивший в музее с 1912 г. Но ни археологических, ни этнографических материалов в собрании Щукина не было.

О крестьянском искусстве в связи с организацией и открытием посвященной ему выставки много писал В. С. Воронов. Но и в этих публикациях ни одного упоминания Ефименко нет. Ничего не сказано о нем и в суммарном отчете музея за 1916—1926 гг. А тогда шла перестройка музея, и отдел народного творчества был преобразован в отдел крестьянского быта (1921). Анонимная анкета «Одежда крестьянского населения Рязанской губернии» вышла только в 1924 г., когда Ефименко уже покинул музей.

Таким образом, о сколько-нибудь активной работе Ефименко в музее говорить не приходится. Время, конечно, к тому не располагало: война, революция, разруха, холод, голод. К тому же бытовая неустроенность и двусмысленное положение молодого здорового мужчины, связанного браком, но одинокого. В Москве Петр Петрович сошелся с художницей Лидией Михайловной Алексеевской. Родился сын Владимир, ставший серьезным математиком. После смерти Евгении Федоровны был оформлен второй брак, но вскоре он распался. Ефименко женился в третий раз на сотруднице отдела тканей Исторического музея Софье Николаевне Калиновской. Она стала верной и заботливой спутницей Петра Петровича до конца своих дней, почти на полвека. Родились дочери Ольга и Татьяна, умершая ребенком.

Революция застала Ефименко вдали от родины и Петербурга. Он не эмигрировал, как более старшие: А. А. Бобринский, П. С. Уварова, Н. П. Кондаков, или как сверстники М. И. Ростовцев, Л. Е. Чикаленко, Е. М. Чепурковский, Н. М. Могилянский, В. И. Иохельсон. Может быть, не было к тому возможностей. Но скорее всего сын народника «Царедавленко», социал-демократ или эсер «Капитан», любивший, по воспоминаниям Борисковского, петь в экспедициях революционные песни, считал, что все происходящее закономерно, и место для него в обновленной России найдется. Правда, не было средств на экспедиции, не выходили из печати научные труды. Но какой-то срок можно было переждать, перетерпеть.

Между тем вскоре пришла весть о трагическом событии. Александра Яковлевна и ее дочь Татьяна в конце 1917 г. предпочли покинуть Петроград и вернуться на Харьковщину. Знакомые поселили их на хуторе Любочка у слободы Писаревка Волчанского уезда. Там 18 декабря 1918 г. они были зверски убиты бандитами (в некрологах когда как: то «красноармейцами», то «петлюровцами»). Стало ясно, что начинается страшная кровавая эпоха.

Если о жизни Ефименко в 1915—1919 гг. мы знаем мало, то о 1920—1922 гг. сведений больше. После конца Гражданской войны и особенно после введения нэпа ситуация в стране начала стабилизироваться. При этом возможности получать деньги на раскопки и что-то публиковать чаще появлялись на периферии, а не в центре. С давних пор в Рязани существовало сильное объединение краеведов, до революции в виде губернской ученой архивной комиссии, а после — в виде Общества исследователей Рязанского края.

Краеведы успешно занимались археологией, обследуя неолитические стоянки на дюнах по берегам Оки, городища железного века, древнерусские курганы и финские могильники. Последние давали очень обильный инвентарь, главным образом женские украшения из бронзы и серебра. Этот богатейший материал, известный с конца XIX в. по раскопкам А. И. Черепнина, А. В. Селиванова, С. Д. Яхонтова и других, еще никем не был систематизирован. Кошибеевский, I Борковский, Кузьминский, Лядинский, Темниковский могильники А. А. Спицын датировал суммарно VIII—IX вв. н. э.

За приведение этого материала в систему и взялся Ефименко, в какой-то мере прикоснувшийся к данному кругу тем после своей экспедиции 1908 г. Исследования на Рязанщине он начал в 1920 г., проведя небольшие раскопки на Гавердовском и Шатрищенском могильниках и на Вышгородском городище. В 1921 г. изучался Бакинский могильник, а в 1922 г. экспедиция занималась в основном «палеоэтнологическими разведками» ³⁰.

Главное же заключалось в камеральной работе. Ефименко классифицировал коллекции из предшествовавших раскопок и создал их периодизацию. Оказалось, что могильники связаны не с двумя веками, а как минимум с целым тысячелетием, и только самые поздние из них относятся к VII в. н. э. Сопоставляя разные типы вещей, устанавливая корреляцию между ними, Ефименко вновь показал себя мастером типологического анализа и освоил новую для себя область археологии — финские древности. Итоговая работа «Рязанские могильники» была опубликована в 1926 г., когда Ефименко уже перебрался в Ленинград.

Упомянутая выше анкета об одежде крестьянского населения Рязанской губернии была составлена по заказу Общества, видимо, как отправная точка намечавшихся широких исследований. В «Трудах» общества в 1927 и 1929 гг. (Т. 9, 18) вышли две брошюры о крестьянской одежде А. Г. Данилина и Н. И. Лебедевой. Разгром краеведения в СССР на грани 1920—1930-х годов не позволил реализовать эти планы.

Изучение Рязанщины упрочило положение Ефименко и в Историческом музее. В 1922 г. он стал заведовать вновь выделенным отделом славяно-финской археологии.

Первую свою специальность — каменный век — Ефименко не оставлял. В 1922 г. на Оке он обследовал ряд неолитических стоянок и местонахождение четвертичной фауны у с. Троце-Пеленицы.

Продолжал Петр Петрович работать и с коллекциями каменных орудий. Итоги этих работ подведены в двух статьях, помещенных в редактировавшемся Д. Н. Анучиным «Русском антропологическом журнале».

Первая — 1916 г. — посвящена макролитам, выявленным на Верхней Волге. Ефименко отверг их палеолитическую датировку и отнес к раннему неолиту сопоставив с памятниками типа кампиньи. Значительнее вторая статья «О мелких кремневых орудиях геометрических и иных своеобразных очертаний в русских стоянках ранненеолитического возраста» (1923). Здесь речь идет о микролитических изделиях эпохи мезолита и неолита, собранных на развеянных дюнных стоянках на Оке, Донце, в Крыму, в Западных областях России и Казахстане. Поскольку это не стратифицированные комплексы сделать надежные выводы о хронологии и периодизации находок не удается. Но автор заметил, что по типам орудий стоянки распадаются на две территориальные группы: северную, характеризующуюся наконечниками стрел из ножевидных пластинок, и южную — с многочисленны¬ми сегментами и трапециями.

Позднее Ефименко относился к исследованиям мезолита по материалам сборов на дюнных стоянках очень скептически. Изучив в Костенках палеолитические комплексы с конструкциями из костей мамонта, ямами-хранилищами, богатыми костными остатками, с четкой стратиграфией, он смотрел на коллекции по мезолиту как на источник ущербный и предельно кратко останавливался на нем в своих сводных трудах. Все же картография микролитических изделий разного типа, чему он сам положил начало в 1923 г., дело достаточно перспективное.

Занятия каменным веком велись Ефименко не столько в Историческом музее (там мешал Городцов), сколько в Московской секции ГАИМК, где Ефименко с 1919 г. был ассистентом по разряду палеоэтнологии.

1923 г. должен быть признан переломным в жизни Ефименко: во-первых, он переехал в Петроград, а во-вторых, начал свои исследования в Костенках.

Молодой археолог Сергей Николаевич Замятнин — выпускник Воронежского отделения Московского археологического института и сотрудник Воронежского музея — после революции развернул широкие археологические разведки в Подонье. В 1922 г. он посетил Костенки и соседнее село Боршево. В 1905 г. при поездке для осмотра Боршевского городища А. А. Спицын нашел там еще одну палеолитическую стоянку. Замятнин осмотрел оба памятника, собрал сведения о костях мамонта, попадавшихся при земляных работах, и таким путем нащупал еще ряд пунктов, где могли быть палеолитические стоянки. Из них наиболее выразительной оказалась новая стоянка, названная Боршево II.

Замятнин чувствовал себя не очень уверенно и решил привлечь к раскопкам столичного консультанта. Знакомство с Ефименко состоялось в 1922 г. в Историческом музее. Только что Городцов очень высоко оценил знания молодого воронежца.

А Ефименко сразу же постарался поставить его на место, сказав, что знать всю русскую литературу по археологии достаточно для краеведа, а для занятий палеолитом этого мало: надо владеть и западноевропейскими публикациями. Сергея Николаевича такое отношение не остановило, и в конце дней он с благодарностью вспоминал, что Ефименко указал ему путь.

В поле, на раскопках, все сложилось хуже. Сначала Петр Петрович утверждал, что донские памятники несравнимы с «его Мезиным» и говорил «Ваши раскопки». Затем выяснилось, что и в пункте, открытом И. С. Поляковым (Костенки I), и в Боршеве II слои насыщены кремневыми орудиями и костями, и в намеченных Замятниным для проверки точках есть палеолитические слои. Были открыты стоянки Костенки II и III. Ефименко стал говорить: «Наши раскопки».

А затем в Костенках I была найдена статуэтка женщины из мамонтовой кости, вполне сопоставимая по уровню исполнения со знаменитыми «венерами» Западной Европы. Ефименко сказал: «Мои раскопки». Он понял, что напал на золотое дно и решил завладеть перспективным районом, оттеснив молодого коллегу.

Взаимоотношения Замятнина и Ефименко ни тогда, ни позже порваны не были. Но, переехав в Ленинград, Замятнин поступил в аспирантуру не к Ефименко, а к А. А. Миллеру и постарался эмансипироваться от былого консультанта. Чем дальше, тем больше они тяготились друг другом.

Работы в Костенках велись в 1923 г. на средства Русского (в Петрограде) и Воронежского музеев. Объем был не велик: в Костенках I вскрыли 35 м2 ³¹.

О статуэтке Ефименко опубликовал специальную статью в «Материалах по этнографии» (1926). Уже здесь он отметил сходство материалов Костенок I с коллекциями из таких стоянок, как Пржедмост и Виллендорф в Центральной Европе.

Застолбив за собой Костенковско-Боршевский район, Ефименко все же не смог или не захотел сразу же развернуть там широкие исследования. Собственное положение его в Петрограде было еще непрочным. В ГАИМК — он занимал должность ассистента в отделении палеоэтнологии, возглавляемом А. А. Миллером. Переехавший вскоре в Ленинград Замятнин стал сразу научным сотрудником. Почти все 20-е годы ГАИМК оставался верен направлению своего предшественника Императорской археологической комиссии. Там занимались в основном античными и скифскими древностями и совсем не интересовались палеолитом. Правда, служил Петр Петрович и в Русском музее, где сосредоточились ученики Ф. К. Волкова С. И. Руденко, Г. А. Бонч-Осмоловский, Б. Г. Кржижановский и палеолитическая тематика была представлена.

Так или иначе в 1924 г. в Костенки Ефименко не поехал, а отправился на родную Харьковщину, где у с. Деркул на Донце он нашел орудия мусгьерского облика из кварцита.

Посетил Петр Петрович и Изюм, где с 1920 г. с увлечением вел археологические разведки краевед Н. В. Сибилев. Осмотрев выявленные им памятники и проведя собственные сборы, Ефименко написал статью о стоянках Изюмщины, деля их на две группы: мезолитическую с микролитическим инвентарем и ранненеолитическую — с макролитическим. Сейчас ясно, что картина сложнее. В неолите Донеччины сочетались и микролитические, и неолитического типа орудия, а макролиты связаны в основном с мастерскими по первичной обработке кремня.

В 1924 и 1925 гг. побывал Ефименко и в Киеве и Полтаве, где накопилось много новых материалов по палеолиту, главным образом благодаря работам М. Я. Рудинского. Хотелось составить общее представление о палеолите Восточной Европы.

В 1925 г. Ефименко вернулся в Костенки. Работы шли на средства ГАИМК и Исторического музея. Исследовались стоянки Боршево I и II. Вскрыто было по 40 и 60 м2.

В 1926 и 1927 гг. в Костенках Ефименко опять не был. Экспедицию возглавлял Замятнин, изучавший Костенки II и III и обнаруживший новую важную стоянку Костенки IV.

В 1927 г. Петр Петрович участвовал в раскопках палеолитической стоянки Супонево на верхней Десне открытой директором Брянского музея С. С. Деевым. Исследования велись на средства Музея антропологии Московского университета под руководством профессора этого университета Б. С. Жукова. Арест Жукова и увольнение Деева из музея прервали через год эти успешно начатые раскопки.

Три года — 1925—1927 — Ефименко посвятил другому знакомому ему по поездке 1908 г. району — Средней Волге. Он рассчитывал найти здесь палеолит, но осязаемых результатов не добился. Были проведены раскопки на стоянке Постников овраг в Самаре.

Более удачны были раскопки в Чувашии. Национальные республики, создававшиеся тогда в СССР, часто располагали большими средствами на научные исследования, чем столичные учреждения. Поэтому в Дагестане, Кабардино-Балкарии, Азербайджане вел раскопки А. А. Миллер, а в Абхазии, Армении и Азербайджане — И. И. Мещанинов. Ефименко выбрал Чувашию. Для человека, и ранее занимавшегося финскими древностями Поволжья, такой выбор естественен. Ведь чуваши хотя и тюркоязычный народ, но возникли на финноязычной основе. И все же в выборе Ефименко сыграло свою роль не только это, но и особое внимание к Чувашии председателя ГАИМК Н. Я. Марра. Развивая свое «Новое учение о языке», он объявил, что «Чуваши — яфетиды на Волге». В короткой, на одной страничке, информации о работах экспедиции Ефименко развернуто говорит об этой идее Марра ³². Именно в связи с этими начинаниями он сумел войти в круг Марра и заметно укрепил свое положение в ГАИМК, стал уже не ассистентом, а ученым сотрудником Академии.

Изучались в Чувашии в основном погребальные памятники. В курганах у Яндашева и Катергино-Бишева были найдены захоронения, относящиеся к абашевской культуре, а в Атликасы — фатьяновской (балановского типа). Материалы по срубной культуре дали курганы у Байбатырова. Раскапывали пьяноборский могильник в Яндашеве, Иваногорский мордовский могильник в Ядрине, кладбища XVII—XVIII вв., сохранившие явные черты марийской культуры.

Обследовались и поселения. Коллекции изделий каменного века были собраны на дюнах по р. Суре между селами Ядрино и Иваньково. Наиболее интересна Яндашевская стоянка эпохи неолита — бронзы. Раскопки были поставлены на городищах Малахай и Чертовом. Здесь оказались культурные слои раннежелезного века и эпохи волжских болгар.

Основным помощником Ефименко в Чувашии был его ученик по Ленинградскому университету П. Н. Третьяков. Впоследствии именно он опубликовал экспедиционные материалы.

В 1927—1929 гг. вел Ефименко еще одну экспедицию — Северо-Западную. Задачей ее было составление археологической карты Ленинградской области, фиксация, обмеры памятников, взятие их под охрану. В ней участвовали М. И. Артамонов, Г. П. Гроздилов, Г. Ф. Дебец, Л А. Иессен, Е. Ф. Лагодовская, В. И. Равдоникас, Н. Н. Чернягин и другие известные в будущем археологи. Ефименко опубликовал об экспедиции две информации. Из них видно, что сам он побывал на р. Мете и оз. Кафтино.

В 1928 г. Ефименко вернулся на Рязанщину, вновь раскапывал Гавердовский могильник, обследовал ряд городищ.

В 1928 и 1929 гг. был Ефименко и в Костенках. В 1928 г. вместе с П. Н. Третьяковым работал на стоянках Костенки III и IV, а в 1929 г. с другим своим учеником П. И. Борисковским — в Боршеве II и на выявленной в предшествовавшем сезоне новой стоянке Костенки VI (Стрелецкая). Сезон 1930 г. был пропущен.

В те же 1928—1929 гг. началось исследование древнерусских Большого и Малого Боршевских городищ и Кузнецовского и Михайловского городищ под Воронежем. Непосредственно занимался этими раскопками П. Н. Третьяков.

В итоге за 1923—1929 гг. П. П. Ефименко зарекомендовал себя как энергичный полевой работник, изучающий памятники самых разных эпох и районов, но особенно успешно работающий в области палеолита. Раскопки его были небольшими по масштабу и не выделялись какими-то методическими новшествами. Стоянки копали кессонами, на выборку материала.

Главная задача Ефименко в эти годы — создание периодизации палеолита Восточной Европы на основе типологического анализа кремневых орудий. Перед революцией палеолит в России был выявлен слабо. А. А. Спицын в сводке 1915 г. указал 29 пунктов, из них 4 — в Польше, а десяток сомнительных ³³. В 1920-е годы исследования палеолита в СССР развернулись очень широко. М. Я. Рудинский изучал Журавку, Б. С. Жуков — Супонево, С. А. Локтюшев — Рогалик Якимовский, К. М. Поликарпович — Бердыж. Очень плодотворными были раскопки Г. А. Бонч-Осмоловского в Крыму, Г. К. Ниорадзе в Грузии, Н. К. Ауэрбаха, Г. П. Сосновского, Б. Э. Петри в Сибири.

Систематизация этих материалов была задачей важной и почетной. Решению ее посвящены статьи Ефименко «Некоторые итоги изучения палеолита СССР» 1928 г. в журнале «Человек», «Палеолит СССР. Итоги и перспективы его изучения» в «Сообщениях ГАИМК» за 1931 г. и итоговый доклад на Международной конференции по четвертичному периоду (1932, Ленинград) «Палеолитические стоянки Восточно-Европейской равнины», изданный в 1934 г.

Схема, предложенная автором, чисто эволюционная однолинейное развитие от ступени к ступени. Сначала Боршево I и Гагарино (ориньяк), затем Костенки I и Мезин (солютре), наконец Журавка, Костенки II—IV, Гонцы, Боршево II, Кирилловская, Карачарово (мадлен), а дальше уже микролиты и макролиты (мезолит). Выводы коллег в основном сочувственно принимались, но ряд памятников, которые М. Я. Рудинский относил к ориньяку, перенесен в мадлен. Ориньяк для эволюциониста Ефименко всегда был как-то неудобен.

Речь шла о Русской равнине. Своеобразие по отношению к этому району материалов Кавказа и Сибири признавалось. О миграциях древних людей речи не было. В целом эти статьи развивали достижения Ефименко предреволюционных лет. Веяний новой эпохи в них почти не чувствуется.

Важным событием в жизни Петра Петровича стало и преподавание в Ленинградском университете. После закрытия Петроградского археологического института на его основе в 1923 г. было создано отделение археологии университета. Возглавивший отделение А. А. Миллер пригласил читать несколько курсов Ефименко. Уже в 1924/1925 уч. году он вел семинары по доисторической археологии, финским древностям и русской археологии. В дальнейшем вел он и общий курс палеолита, но до 1929 г. оставался в звании доцента.

По словам Т. С. Пассек, Б. А. Латынина, А. А. Иессена, лекции Ефименко были очень серьезны, но предельно скучны. Они противопоставляли им блестящие курсы А. А. Миллера, читавшего «Неолит» и «Первобытное искусство», где большое место было отведено и искусству палеолита. Безусловно, даже те, кто не был в восторге от лекций Ефименко, вынесли из них какое-то представление о каменном веке. Особенно полезны были семинары, сопровождавшиеся знакомством с коллекциями. В основу одного из них были положены коллекция Мезина и статья о ней Ефименко 1913 г.

А между тем надвигались грозные события. Замятнин рассказывал, как осенью 1930 г. на начавшееся заседание группы палеолита ГАИМК вбежал экспансивный Бонч-Осмоловский и пустил по рядам записку: «Руденко арестован. Очередь за нами». Прочитавший передавал записку соседу. Когда она дошла до Ефименко, тот побледнел, разорвал бумажку в мелкие клочья и бросил их в пепельницу. Немного погодя достал платок, ссыпал в него эти клочки и спрятал в карман. Теперь побледнел Бонч. После конца заседания он спросил Замятнина: «Как Вы думаете, он подклеит бумажку и снесет куда следует?» — «Не знаю», — ответил Сергей Николаевич. Оба не любили Ефименко и готовы были приписать ему то, на что он не был способен.

Очередь до Бонч-Осмоловского дошла в 1933 г. Его приговорили к трем годам лагерей. Недавно Ф. Д. Ашнин и В. М. Алпатов прочли его следственное дело. Никакой подклеенной записки в нем нет. Зато в архиве ИИМК есть характеристика Бонча, отправленная из ГАИМК в НКВД. Составлял этот текст Ефименко и о своем конкуренте, очень им нелюбимом, отозвался сугубо положительно. Глеб Анатольевич вернулся в Ленинград в 1937 г., но не скоро смог восстановить свое положение. Арестован он был по делу Русского музея, или мифической «Российской национальной партии». По этому процессу Русский музей подвергся страшному разгрому. Были арестованы десятки знакомых Ефименко из этого учреждения, среди них достаточно близкие — А. А. Миллер, Б. Г. Кржижановский, С. А. Теплоухов. Все трое погибли.

Борисковский рассказывал, что как-то приехали с обыском и ордером на арест и к самому Ефименко. Его не было дома. Обещали приехать позже. Он сложил узелок с бельем, мылом и зубной щеткой и стал ждать. Никто так и не появился. Видимо, план по арестам на тот месяц был выполнен.

В 1930 г. был закрыт факультет общественных наук университета, и педагогическая деятельность Петра Петровича навсегда оборвалась.

Годом раньше провели чистку в ГАИМК от классово-чуждых элементов. Уволили 60 сотрудников, более половины.
Ефименко оставили. За его плечами были родители-народники, собственное революционное прошлое. Но новому руководству ГАИМК этого казалось мало. От оставленных требовали «полной перестройки своего научного мировоззрения».

Положение складывалось крайне тяжелое. Правда, еще действовал покровитель — президент ГАИМК Н. Я. Марр, и при новых установках для археологии исследованиям по палеолиту отводилось почетное место.

Проблема начала человеческой истории, происхождения человека от обезьяноподобных предков, эволюции общества и культуры была излюбленной для русского революционно-демократического лагеря. По ней высказывались Н. Г. Чернышевский, Д. И. Писарев, Н. В. Шелгунов, М. И. Михайлов. Правительственные круги это нервировало. Кафедра антропологии Московского университета, созданная для Д. Н. Анучина, была закрыта.

[adsense]

После революции эта тематика, напротив, всячески поощрялась. В школе перестали преподавать историю, но давали понятие о человеке эпохи камня, «учили про первобытный коммунизм и затем сразу же начинали с промышленного переворота в Англии и Парижской коммуны» ³⁴. В ГАИМК решили свернуть исследования памятников древнерусской культуры (это великодержавный шовинизм!), по христианскому искусству (это поповщина!), по этнической истории (это путь к национализму!) и вместо этого развивать изучение первобытных древностей.

В связи с этим оказались неактуальными и работы по финской археологии и раскопки древнерусских городищ, начатые на Дону Ефименко. А вот палеолитом теперь стоило заняться вплотную.

В статье «Ефименко и Замятнин» Г. П. Григорьев утверждает, что уже в 1923 г. Петр Петрович был лидером советского палеолитоведения. Это неверно. В 1923 г. вышла книга В. А. Городцова «Археология. Каменный период». И сам автор, и его многочисленные московские ученики считали лидером в данной области, конечно, его. Полевые достижения в 1920-х годах у Бонч-Осмоловского были значительней, чем у Ефименко. Достаточно назвать открытие пещеры Киик-коба с древнейшими на территории СССР культурными слоями и погребениями неандертальцев. А. А. Миллер, бывавший во Франции и после революции, выпустил в 1929 г. прекрасную книгу «Первобытное искусство».

Делалась ставка на молодых. Замятнин был из «бывших», «классово-чуждых», но после революции с увлечением работал с большевиками по спасению культурных ценностей Воронежского края. Полевые открытия у него тоже были покрупнее, чем у Ефименко: Ильская мустьерская стоянка, новое верхнепалеолитическое поселение Гагарино на Дону с остатками жилища и серией женских статуэток. Совсем молодой комсомолец Борисковский, учившийся в университете у Ефименко, поступил в аспирантуру ГАИМК к С. Н. Быковскому и занялся палеолитом в актуальном тогда социологическом аспекте. В рецензиях на страницах «Сообщений ГАИМК» он, не стесняясь, обвинял коллег в буржуазных уклонах, антимарксизме и т. д. В предисловии к его брошюре «К вопросу о стадиальности в развитии верхнего палеолита» (ИГАИМК. 1932. Т. XIV. Вып. 4) Быковский говорил, что Борисковскому несомненно удалось сделать шаг вперед по сравнению с Ефименко.

Проблемы социологии палеолита обсуждались широко. По ним высказывались тогда академик И. И. Мещанинов, недавно появившиеся в ГАИМК С. Н. Быковский и В. И. Равдоникас, даже предельно далекие от исследований каменного века аспиранты-комсомольцы Е. Ю. Кричевский, А. Н. Бернштам, И. И. Смирнов ³⁵. В этих условиях завоевать лидерство было нелегко. Ефименко это все же удалось.

В 1931 г. он выпустил программную работу по палеолиту в виде брошюры в серии «Известия ГАИМК» (Т. XL. Вып. 3—4, 72 с.). Озаглавлена она достаточно нелепо: «Значение женщины в ориньякскую эпоху». Отправными точками исследования послужили две находки в СССР в 1920-х годах. Первая — статуэтка женщины из Костенок I (1923). Ефименко дал обзор находок подобных фигурок в Западной Европе и отметил, что они характерны для одной четко очерченной эпохи — ориньяка. Встал вопрос, с чем же связано появление такого рода произведений искусства? Вторая отправная точка — открытие палеолитического жилища в Гагарине на Дону. Выявил его С. Н. Замятнин в 1929 г. и еще не успел опубликовать. Ефименко буквально вырвал у него из рук это открытие, впервые издав план и разрез палеолитической землянки.

Попутно собраны данные о разных конструкциях из камней, обнаруженных при раскопках стоянок в Западной Европе (Фурно дю Дьябль, Солютре). Ефименко интерпретировал эти конструкции как остатки жилищ. Привлечены этнографические параллели — землянки эскимосов, описанные В. И. Иохельсоном.

Итоговый вывод таков: палеолитические люди вовсе не были бродячими охотниками, как их обычно изображают. Им была свойственна вполне прочная оседлость и уже сложившиеся формы жилищ. При оседлом образе жизни особую роль играли женщины-хранительницы очага. Их-то культ и вызвал появление статуэток. В Гагарине фигурки женщин, безусловно, сочетаются с жилищем. В Костенках это пока не доказано, но почти наверное так, судя по расчищенным ямкам-хранилищам. Неточно поэтому предположение А. А. Спицына о том, что скопления костей мамонта на палеолитических стоянках представляют собой запасы топлива на холодное время года. Ефименко еще недавно сам так думал, теперь же считал, что кости использовали для строительства жилищ и собирался исследовать остатки таких построек в Костенках.

Статья, без сомнения, интересная, новаторская. Автор выступает не в привычной роли археолога-типологиста и классификатора материала, а в роли историка; реконструируя образ жизни первобытного человека.

Связан ли этот шаг вперед с новым советским этапом в развитии отечественной науки? Напрямую, я думаю, нет. У нас десятки раз писали, что только советская археология, вооруженная марксизмом-ленинизмом, оказалась способной открыть палеолитические жилища ³⁶.

Замятнин, фиксируя в стенках траншеи в Гагарине разрез землянки, ни о каком марксизме не думал. Нет ссылок ни на Маркса и Энгельса, ни на Л. Моргана, ни на Ленина и Сталина в статье Ефименко 1931 г., хотя здесь мы уже найдем тезис: стоянка — это остатки поселения «первобытной коммуны».

Замятнин был по сути дела не первым. Еще в 1923 г. Иозеф Байер описал остатки жилища на стоянке Ланг-Маннерсдорф. Идея носилась в воздухе. Да и сам Ефименко, как отмечал Н. Д. Праслов, в 1923 г. при раскопках Костенок III занес в дневник, что вероятно экспедиция нащупала остатки жилища ³⁷.

К открытию и исследованию палеолитических жилищ вело развитие мировой науки. Но новые веяния в статье действительно есть. Возник спрос на социологию, и работа Ефименко приобрела явно социологический характер. Ссылок на Маркса нет, но Н. Я. Марр и его статья «Иштарь» цитируются не раз. Сочувственно упомянут и яфетидологический этюд И. И. Мещанинова «Палеоэтнология и Homo sapiens».

Двадцать лет спустя, когда пришлось каяться в допущенных марристских ошибках, Ефименко писал: «Весьма скептически относясь к «Новому учению о языке», в особенности к таким его положениям, как трудмагическое происхождение речи, четыре элемента языка и т. п., не ссылаясь на его работы и получая за это даже упреки в печати, я все же совершенно неправильно оценивал роль Н. Я. Марра. Я приписывал в своих работах все то новое и ценное, что внесли в науку советские исследования по палеолиту, якобы плодотворному влиянию Н. Я. Марра… Для меня всегда была ясна слабость и беспомощность Н. Я. Марра и его учеников [т. е. И. И. Мещанинова. — А. Ф.] в вопросах древней истории человеческого общества, в частности в той области, которая составляет мою ближайшую специальность — в вопросах палеолита» ³⁸. Думаю, что все это так и было, но все же Марру Ефименко кадил и тем упрочил свое положение.

Так или иначе после статьи 1931 г. археолог старой школы Ефименко был признан вполне приемлемым для новой советской науки — истории материальной культуры. На брошюру обратил внимание Максим Горький, выдвинувший
идею написания «Истории женщины». В ГАИМК взялись эту идею осуществить ³⁹.

Отдавая должное рассматриваемой статье Ефименко, я не могу согласиться с одним: с тем, что с тех пор его стали именовать крупнейшим знатоком палеолитического искусства. Об этом говорилось при его жизни, и то же повторила в 1992 г. 3. А. Абрамова. В действительности Петр Петрович описывал не произведения искусства, а лишь специфические предметы, попадающиеся при раскопках стоянок. Читая то, что им сказано об этих предметах, вспоминая, как характеризовали их А. А. Миллер и С. Н. Замятнин, мы поймем, что сын народников, не любивший Пушкина, был начисто лишен эстетического чувства.

Успех очерка Ефименко сделал возможной публикацию в 1934 г. его большой книги «Дородовое общество» — первого варианта его главного труда, называвшегося во втором и третьем изданиях «Первобытное общество». С момента выхода первого издания прошло уже 70 лет, и мы можем объективнее, чем ее современники, оценить плюсы и минусы этой книги. Сегодняшние оценки не однозначны. Н. Д. Праслов сетует, что молодежь ее не читает ⁴⁰. 3. А. Абрамова утверждает, что ничего равного этой монографии не знает мировая наука о палеолите ⁴¹. Но в коллективном руководстве «Палеолитоведение. Введение и основы» (Новосибирск, 1994. С. 16) А. П. Деревянко, С. М. Маркин и С. А. Васильев отзываются о ней достаточно прохладно, почти пренебрежительно.

Для объективной оценки надо уяснить, когда именно и с какими целями создавалась эта книга. 1934 г. — год ее выхода, но не написания. В рецензии С. Н. Быковского отмечено, что книга выпущена с большим запозданием и в сущности не отражает сегодняшние взгляды автора ⁴².

Судя по всему, в основе книги лежит курс лекций, читавшихся Ефименко на Отделении археологии ЛГУ во второй половине 1920-х годов. Курс был рассчитан на начинающих археологов, не знающих еще ряда элементарных вещей. Отсюда занимающие немалое место в тексте разделы о ледниковом периоде, технике расщепления кремня и т. д. Есть и вообще ненужные для темы разделы: гипотеза Канта-Лапласа о происхождении земли и т. д. Итак, первая составляющая книги — популярный рассказ о палеолите. Автор помнил об этой задаче, но главным для него было другое.

Ефименко хотел прежде всего дать обзор палеолитических материалов территории СССР. Он подробно характеризовал все основные стоянки. Столь полного обзора палеолита России до того не было, и это самое ценное в книге. Но автор досконально знал в сущности только Русскую равнину. По Крыму приведены сведения Г. А. Бонч-Осмоловского, по Кавказу — С. Н. Замятнина, по Сибири — Г. П. Сосновского и др. Эти разделы компилятивны. Замятнин много ездил по стране, участвовал в раскопках и Бердыжа в Белоруссии, и Мальты в Прибайкалье, дважды побывал в Крыму. Даже престарелый Городцов посещал Сибирь и Крым (раскопки Киик-кобы). Ефименко же путешествовал мало и для незнакомых районов брал материал из вторых рук. Неполны сведения по Западной Европе, заимствованные в основном из переводных книг Г. Обермайера (1912) и Г. Осборна (1924). Недостатком книги как обзора, справочника является и крайне небрежный случайный аппарат ссылок. К тому же текст многословен. Если выбросить из него фразы о том, что стоянка такая-то расположена в стольких-то километрах от такого-то села на берегу такой-то реки, его можно было бы сильно ужать. Все же вторую свою задачу автор решил успешнее всего.

Сложнее с третьей задачей: ответить на запросы эпохи, дать не археологию, а социологию палеолита. В 1920—1930-х годах коммунистический режим оказывал покровительство этому кругу тем из идеологических соображений, находя в глубокой древности материал для борьбы с религией и подтверждение тезиса о искони свойственном человечеству коммунистическом образе жизни. Отсюда спрос на работы по данному кругу проблем. Вплоть до 1924 г. переиздавалась книга К. М. Тахтарева «Очерки по истории первобытной культуры», увидевшая свет еще в 1907 г. и основанная целиком на этнографических материалах. Старый большевик П. И. Кушнер-Кнышев напечатал в 1924 г. «Очерк развития общественных форм» (ч. 1), представляющий собой пересказ книги Г. Обермайера «Доисторический человек» (рус. пер. 1912 г.) с добавлением некоторых марксистских положений. Недавний ученик М. К. Любавского совсем молодой В. К. Никольский выпустил три издания «Очерка первобытной культуры» (3-е изд. 1924). Там были привлечены и археологические данные, взятые из вторых рук. В 1929 г. на Первой всесоюзной конференции историков-марксистов, где читали доклады «О методологии промышленной революции», «Бабувизм и марксизм», «Заговор равных», он выступил с докладом «Протонеолит».

От руководимого большевиком Марром обновленного учреждения ГАИМК власти ждали более солидной книги о первобытности. В предисловии к «Дородовому обществу» сказано, что написание ее было поручено Ефименко. Но начальство колебалось, полагая, что все же это не вполне марксистское сочинение, и придерживало рукопись, видимо, с конца 1920-х годов. К 1934 г. Ефименко заявил, что встал на путь марксизма. В тот же год обозначился поворот от схематического социологизма к изучению конкретной истории, к чему подталкивало постановление коммунистической партии о возобновлении преподавания истории в школе. Оба обстоятельства и сделали возможным выход книги. Тогда, скорее всего, автор написал введение с эпиграфом из Маркса и Энгельса и цитатами из их произведений.

Предисловие анонимного редактора оговаривает, что книга не вполне удачна. Она чересчур археологична. Главная же задача — социологическая интерпретация палеолита — не решена. Чей это текст? Говорят, что марксистские формулировки подсказывал и навязывал Ефименко приставленный к нему В. И. Равдоникас, но к 1934 г. его уже не было в ГАИМК, как не было и С. Н. Быковского. Не написал ли предисловие А. Г. Пригожин — автор вводной статьи «Основные проблемы архаической формации» в вышедшей в том же 1934 г. антологии «Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин о первобытном обществе» (ИГАИМК. Вып. 87)?

И в этом третьем компоненте книги есть интересные разработки. Сюда вошел в расширенном виде очерк о статуэтках женщин и жилищах в верхнем палеолите. Но эти разделы книги содержат ряд бездоказательных тезисов и явных натяжек. Ефименко считал начало палеолита временем собирательского, а не охотничьего хозяйства. Замятнин и Борисковский тогда же возражали против этого, указывая на костные остатки животных из Торральбы, Чжоу-коу-дяна и других памятников. Очень надумана идея о разделении труда в мустьерскую эпоху, поскольку остроконечники были якобы мужскими ножами, а скребла женскими. Для подтверждения этого дана ссылка на этнографические параллели с разных концов света. Скребло сравнивалось с женским ножом «улу» у эскимосов, а остроконечник с ножами австралийцев. Вообще сопоставления археологических и этнографических материалов в книге малоудачны. Помимо эскимосских параллелей (по В. И. Иохельсону), привлечены и тасманийские.

Для начальных стадий палеолита Ефименко пользовался термином «орда», соответствующим «Horde» у К. Маркса (Позднее стали предпочитать термин «стадо»). Для последующих периодов речь идет уже об «общине». Грань проведена очень странно — по середине ашельской эпохи, видимо, потому, что с конца ашеля автор признает существование постоянных стоянок, охотничьих лагерей, а для предшествовавшего времени это отрицает. В целом данный опыт социологической периодизации палеолита интересен именно как первый опыт, но убедительным его признать нельзя. Так же оценивал его С. Н. Быковский, упрекавший автора все же в основном в непреодоленных типологизме и буржуазном эволюционизме.

Термина «стадия» в книге нет. Ефименко предпочитал говорить об «эпохах» или «временах» (солютрейское, мадленское время), но по существу, схема его, конечно, стадиальная. Всюду прослеживается однолинейное, автохтонное развитие одного и того же общества. Миграции отрицаются.

Таким образом, установки теоретиков ГАИМК начала 1930-х годов Ефименко принял. Попытка решить в одной книге сразу три задачи: дать доступный широкому читателю рассказ о палеолите, обосновать свою периодизацию палеолита СССР и предложить интерпретацию палеолита в целом с социологических позиций — не могла привести к положительному результату. Книга разношерстна и противоречива. И все же она составила эпоху в нашей науке и очень выдвинула автора. Впервые в серии «Известий ГАИМК» (вып. 79) вышла не брошюра, а толстый том из 330 страниц с иллюстрациями. Ни у Городцова, ни у Бонч-Осмоловского, ни у Замятнина таких книг не было ни тогда, ни позже. Вот в этот-то 1934 год Ефименко и стал бесспорным лидером советского палеолитоведения. В тот год, как уже сказано, коммунистическая партия и советское правительство приняли решение о преподавании истории. Оно касалось не только средней школы. Были восстановлены исторические факультеты в университетах, создан Институт истории Академии наук СССР. Вскоре был развенчан всесильный некогда М. Н. Покровский. Историки старой школы, сосланные по Академическому делу, возвращались в столицы в университеты и научные учреждения. Говорилось о необходимости разработки конкретной истории, о тщете социологических дискуссий предшествовавших лет. В цене оказались не функционеры типа Кипарисова и Быковского, а серьезные ученые, владеющие материалом и методами его изучения, но заявившие, что признают идеи марксизма и будут теперь работать в его рамках.

В отечественной истории такую позицию заняли Б. Д. Греков, В. И. Пичета, С. В. Бахрушин, в истории древнего мира В. В. Струве, в истории средних веков Е. А. Косминский. В этот ряд встал и Ефименко. Не все пошли таким путем. Было немало ученых, предпочитавших оставаться на старых позициях, не конфликтуя с властью, но работая так, как сами считали нужным. В отечественной истории это С. Б. Веселовский, Ю. В. Готье, Б. А. Романов, в истории древнего мира Ю. Я. Перепелкин, К. К. Зельин, в истории средних веков А. И. Неусыхин. Среди специалистов по палеолиту к этой плеяде надо отнести Г. А. Бонч-Осмоловского, С. Н. Замятнина, Г. П. Сосновского. Они по мере сил продолжали успешно работать, но лидерство навсегда ушло к Ефименко.

Для того, чтобы еще упрочить свое положение он в 1934 г. напечатал статью «Маркс и проблемы древнейшего периода первобытно-коммунистического общества». В один год в одной и той же серии «Известий ГАИМК» она напечатана дважды (вып. 81 и 90) в сборниках, где о величии идей Маркса рассказывали В. И. Равдоникас, А. Г. Пригожин, М. М. Цвибак и прочие ортодоксы.

У Ефименко речь идет не только о Марксе, но и об Энгельсе и о «Древнем обществе» Люиса Моргана. Ефименко впервые заявляет о полном соответствии периодизации Моргана-Энгельса материалам, добитым при раскопках палеолитических стоянок: низшая ступень дикости — это ранний палеолит, средняя — средний, высшая — поздний. Он пишет: «Труды основоположников марксизма могут служить для ориентировки во всех общественных формациях» (ИГАИМК. Вып. 81. С. 3). Первобытность — это формация. Уже в 1840—1860-х годах (т. е. тогда, когда палеолит в сущности еще не был выявлен) «основоположники» сами во всем разобрались.

С тех пор Ефименко стал числиться правоверным марксистом, и П. И. Борисковский характеризовал его как «убежденного борца за марксизм» и «воинствующего атеиста» ⁴³. В действительности, дальше марксистской фразеологии Ефименко не шел. Придумав некую схему, он старался держаться за нее до конца. Тем, кто предлагал другие схемы, прежде всего Замятнину, хода не давал, но особой агрессивности не было. Нигде в печати он не клеил политических ярлыков своим противникам, как тот же Борисковский, именовавший репрессированного Бонч-Осмоловского «буржуазным эволюционистом под маркой (маской? — А. Ф.) советского ученого» ⁴⁴. Правда, зарубежных ученых Ефименко теперь не щадил. Он не поверил А. Брейлю, говорившему, что синантроп владел огнем и был охотником и писал о «злостной сознательной фальсификации первобытной истории» «буржуазными учеными» ⁴⁵. Атеистом Ефименко, бесспорно, был, но борьбой с религией не занимался.

Появление статьи 1934 г. связано не только с переменами в жизни советской исторической науки, но и с переменами в ГАИМК. Умер покровитель Ефименко Н. Я. Марр. Академией стал руководить Ф. В. Кипарисов. Надо было укрепить свое положение. Вскоре надвинулись еще более решающие события. В 1936 г. были арестованы и расстреляны руководители ГАИМК Кипарисов и Быковский, бывший аспирант Ефименко М. Г. Худяков, а сама Академия превращена в Институт истории материальной культуры Академии наук СССР. Происходило перераспределение сил. В передовице к «Советской археологии» о вредительстве в этой области отмечалось, что и Ефименко не избежал ошибок, признавал «тотемическую стадию» и ссылался на Быковского ⁴⁶. Что ждет впереди, было не ясно. В 1937 г. в Иркутске расстреляли Б. Э. Петри.

Несмотря на все трудности и опасности Ефименко свои позиции удержал. «Дородовое общество» и брошюра о Марксе признавались достижением передовой советской науки. В результате первая половина и середина 1930-х годов оказались едва ли не самым плодотворным периодом в жизни Ефименко, во всяком случае в полевой работе. Средства на раскопки ему выделяли охотно.

В 1931—1936 гг. развернулись раскопки верхнего слоя Костенок I. Методика была теперь иной, чем в 1923—1929 гг. Копали не кессонами, на выборку материала, а сплошной площадью с оставлением на месте всех кремней и костей. Благодаря этому удалось выявить большой жилой комплекс: сооружение из костей мамонта с линией из очагов по центральной оси и серией из 4 землянок и 12 ям — хранилищ по окружности. Ефименко расценивал этот комплекс как жилище целого рода типа больших домов американских индейцев, описанных Л. Морганом. Размеры жилища — 36 х 14—15 м.

Идея большого родового дома была тогда в моде у советских археологов. М. В. Воеводский усмотрел такие дома в Бискупине, А. В. Збруева — на Конецгорском селище, Е. Ю. Кричевский — в раннеземледельческих поселениях Центральной Европы. Но выявленный Ефименко жилой коплес не произвольная реконструкция, а реальное явление. Это подтвердили находки аналогичных комплексов при раскопках А. Н. Рогачева в Авдееве на Сейме и в тех же Костенках I уже в послевоенные годы.

Снова в примененной Ефименко методике видели влияние передовой марксистской мысли. Меж тем идея раскопок поселений широкими площадями носилась тогда в воздухе. Так исследовал в 1930—1931 гг. поселение культуры линейно-ленточной керамики Кельн-Линденталь В. Буттлер ⁴⁷. Вообще переключение внимания с раскопок курганов и могильников на изучение стоянок и городищ было свойственно в те десятилетия не одной советской археологии. Напомню немецкую школу Siedlungsarchaologie.

Применение методики раскопок с основным вниманием к плану, а не к разрезу таило и опасности. Именно из-за этого стратиграфия Костенок не была тогда понята. Сейчас эта методика подвергается серьезной критике ⁴⁸.

Раскопки Костенок I дали огромный вещевой материал, в том числе много превосходных произведений искусства из бивня мамонта и мергеля. Весь этот новый фонд источников предстояло изучить и опубликовать.

Костенковская экспедиция стала школой для многих археологов. По разработанной там методике позже вели раскопки Костенок IV А. Н. Рогачев и Пушкарей I П. И. Борисковский, в обоих случаях выявившие остатки жилищ. Уже после Отечествен¬ной войны теми же методами исследовал Мезин и Добраничевку И. Г. Шовкопляс.

Изучением Костенок I дело не ограничивалось. Удалось найти новые стоянки Костенки IX и X, а в 1936 г. большие раскопки (350 м2) в Боршеве II развернул под руководством Ефименко Борисковский.

В 1935—1936 гг. экспедицией фактически занимался уже не Ефименко, а Рогачев. Он принимал участие в изучении Костенок I с 1934 г., и постепенно Ефименко стал передавать ему Костенковскую экспедицию. Для человека, близившегося к шестидесятилетию, она была сложной, обременительной. Вместе с Рогачевым Ефименко в 1937 г. начал исследование стоянок Костенки IV (Александровка) и Костенки VIII (Тельманская). Костенки IV отдал Рогачеву целиком как материал для кандидатской диссертации. Уже в первый сезон там было вскрыто до 400 м2.

Тельманской стоянкой Ефименко собирался заниматься сам. Она интересна в ряде отношений. Была обнаружена круглая землянка, диаметром 5,2 х 5,7 м и глубиной 50—70 см, не похожая на длинное жилище Костенок I. Инвентарь с двусторонне-обработанными наконечниками копий казался Ефименко переходным от мустьерских комплексов с бифасами к коллекциям, содержащим солютрейские наконечники. Ему, как эволюционисту, поклоннику Г. Мортилье, было не по душе введенное А. Брейлем понятие ориньяка и хотелось, избежав его, вернуться к идее Мортилье о переходе мустье в солютре.

1937 год был последним годом полевых работ Ефименко в Костенках. Ему казалось, что основные вопросы уже выяснены. Это было совсем не так. К концу работ Ефименко в Костенках на площади села было выявлено 10 пунктов с палеолитическими находками (Костенки V, VII, IX — самим Ефименко). Более или менее широко были изучены только Костенки I—IV и VIII, остальные лишь разведаны, а среди них были первостепенные по важности, вроде Стрелецкой.

Еще существенней другое: уже в 1931—1932 гг. удалось установить, что в Костенках I не один слой, а несколько. Благодаря этому открывалась возможность проверить периодизацию памятников, намеченную при типологическом анализе, гораздо более надежным стратиграфическим методом. Ефименко такой возможностью не воспользовался.

Недостатком экспедиции 1930—1938 гг. было и то, что археологические работы шли без тесного сотрудничества с представителями естественных дисциплин. Если Бонч-Осмоловский изучал палеолит Крыма при участии геологов, палеонтологов, палеоботаников, то в Костенках действовали только археологи. Лишь раз заезжал туда Г. Ф. Мирчинк.

Такой подход к делу руководителя экспедиции не был случайностью. В ГАИМК развернулась кампания «борьбы с биологизаторством», т. е. с исследованием древнего человека в тесной связи со средой его обитания. Поскольку предполагался единый путь всего человечества от одной формации к следующей и наконец к коммунизму, разница в природных условиях не принималась во внимание. Для палеоэтнологов С. И. Руденко, Г. А. Бонч-Осмоловского, Б. С. Жукова это было неприемлемо. Недаром всех их отправили в концлагерь. Ефименко прошел ту же, что и они, палеоэтнологическую школу, но в трудный момент отрекся от принципов, в которых был воспитан.

Так или иначе предстояло подвести итоги многолетней экспедиции (1923—1938) и прежде всего раскопок Костенок I. Этим и занялся Петр Петрович в предвоенные годы. Но было у него и два других не менее увлекавших его дела: руководство отделом палеолита ГАИМК — ИИМК и продолжение исследований по финской археологии.

В 1934 г. при восстановлении в СССР ученых степеней Ефименко была присвоена степень доктора археологии в числе очень немногих сотрудников ГАИМК (В. А. Городцов, В. И. Равдоникас). Звания действительного члена ГАИМК и профессора он уже имел. В возглавляемом им секторе работали люди, более молодые и менее заслуженные. Бонч-Осмоловского уже не было, он в заключении работал геологом на Воркуте. Кандидатскую степень без защиты диссертации получили С. Н. Замятнин, Г. П. Сосновский и П. И. Борисковский. После чрезвычайно успешных исследований по верхнему палеолиту Русской равнины в 1920-х годах (Гагарино, Костенки II—IV) Замятнин перебрался на Кавказ, открыл нижний палеолит Абхазии, копал пещеры в районе Адлера. Постарался он отделиться от Ефименко и административно, перейдя по совместительству на службу в Музей антропологии и этнографии Академии наук СССР.

Сосновский занимался сибирским палеолитом, Ефименко не интересовавшим. Переехавший из Иркутска М. М. Герасимов был еще молод. Он съездил в 1937 г. в Костенки, но не оставлял исследования палеолита Прибайкалья и делал первые опыты реконструкции лица древних людей по черепу. Ученик Бонч-Осмоловского С. Н. Бибиков тоже побывал в 1937 г. в Костенках, пробовал продолжить раскопки учителя в Крыму и освоить новые районы — Урал, Приднестровье. Поступивший в аспирантуру к Ефименко сибиряк А. П. Окладников посвятил себя районам и темам, далеким от интересов руководителя. И он в 1938 г. должен был посетить Костенки. Ефименко заставлял его несколько раз переделывать текст диссертации «Неолит и бронзовый век Прибайкалья». Она увидела свет уже после войны в 1950 и 1953 гг., когда автор стал человеком вполне независимым. Школы Ефименко в этих книгах не чувствуется — нет ни строгой методики, ни типологического анализа. Работали в секторе и специалисты по четвертичной геологии В. И. Громов и Б. Ф. Земляков и появившиеся там в предвоенные годы Н. Н. Турина и Л. Я. Крижевская, осваивавшие неолитическую тематику.

Гораздо большим обязан Ефименко С. А. Семенов, которого он еще в 1931 г. направил на выявление следов от работы на палеолитических орудиях. Как известно, из первых опытов 1930-х годов (кандидатская диссертация Семенова защищена в 1937 г.) выросло целое направление в археологии — трасологический анализ древних изделий, — получившее признание во всем мире.

Но по-настоящему тесно связаны с Ефименко (кроме Третьякова, работавшего по другому кругу проблем) были только двое — П. И. Борисковский и А. Н. Рогачев.

Борисковский участвовал в Костенковской экспедиции еще студентом в 1929, 1931 и 1932 гг. По окончании университета поступил в аспирантуру ГАИМК к С. Н. Быковскому. Сохраняя уважение к своему первому учителю, он все же больше ориентировался не на него, а на Быковского и Равдоникаса, Ефименко как-то сказал Павлу Иосифовичу, что своим учеником его больше не считает, а Быковскому рекомендовал отправить аспиранта в какой-нибудь провинциальный музей. Когда в 1934—1936 гг. в исторической науке произошли большие перемены, социология оказалась не в чести, а Быковского расстреляли, Борисковский, как блудный сын, вернулся к Ефименко, работал в 1936 г. в Костенках I и на Боршеве II, а главное — полностью принял схему, изложенную в «Первобытном обществе», заявляя, что это и есть марксизм в палеолитоведении.

Борисковский родился в интеллигентной семье, окончил археологическое отделение Ленинградского университета, получил там хорошую научную подготовку, знал иностранные языки. Рогачев был всего годом моложе, но родился в глухом мордовском селе Альдия и приехал в Ленинград, когда факультеты обществоведческого профиля были уже закрыты. Он так и остался человеком малокультурным, говорил «Лабалатория», не знал ни одного иностранного языка. Зато он был от природы очень наблюдательным, работящим, даже одаренным. Ефименко сперва послал своего ученика на Донец, помня свои старые темы. С 1934 г. Рогачев обосновался в Костенках и работал там уже до конца дней. В результате той широты кругозора, что отличала Замятнина, Бонч-Осмоловского, Борисковского, самого Ефименко, у него не было и в помине. Но уж Костенковско-Боршевский район он изучил как свои пять пальцев. Борисковский в поле был совершенно беспомощен. Рогачев легко ориентировался в оврагах, прорезающих донской берег, в почвах, лёссах и всюду находил новые памятники. К 1979 г. их насчитывалось более 20. В довоенные годы Рогачев шел целиком в русле учителя. Свою диссертацию о Костенках IV он писал по образцу монографии Петра Петровича о Костенках I. Экспедицию ему Ефименко передавал со спокойным сердцем. Но в 1939 г. Рогачева призвали в армию, демобилизовался он только в 1946 г. и в исследовании Костенок наступил почти десятилетний перерыв (1939—1947).

Вот с этим-то коллективом, небольшим, но достаточно сильным, Ефименко за 1930-е годы подготовил два сборника статей по каменному веку. Первый — «Палеолит СССР» (ИГАИМК. 1935. Вып. 118) содержал такие ценные публикации, как статьи С. Н. Замятнина о Гагарине, М. М. Герасимова о Мальте, Г. П. Сосновского об Афонтовой горе.

Во втором сборнике «Палеолит и неолит СССР» (МИА. 1941. № 2) приняло участие много авторов, в том числе московских (М. В. Воеводский, О. Н. Бадер, М. Е. Фосс, П. А. Дмитриев) и киевских (И. Г. Пидопличко). Статьи в основном публикационные. Теории, социологии здесь нет. Мода на нее прошла.

Еще одним подведением итогов работ в области палеолита стало второе издание главной книги Ефименко (1938). Оно значительно больше первого — 636 стр. — и богаче иллюстрировано (есть, в частности, портреты Ф. Энгельса, Ч. Лайелла, Ж. Буше де Перта, Ч. Дарвина, Л. Моргана, Э. Ларте, Г. Мортилье, Н. Я. Марра, В. В. Хвойко, Э. Пьетта, И. Т. Савенкова, А. А. Спицына). Название изменилось. Теперь это «Первобытное общество», что связано с пересмотром концепции. Появление больших жилищ типа Костенок I соответствует, по Ефименко, возникновению родового строя. Следовательно, верхний палеолит уже не дородовое, а родовое экзогамное общество. Ему предшествовали «первобытная эндогамная коммуна» ашеля и мустье, а ей «кровно-родственная община неандертальцев».

Такие дефиниции, заимствованные у Л. Моргана и Ф. Энгельса, в применении к археологическим данным, конечно недорого стоят. Когда А. П. Черныш нашел остатки жилища в мустьерском слое стоянки Молодова на Днестре, он сразу же стал говорить о сложении родовой организации в эпоху мустье. Если идти по этому пути, то находки жилищ А. Люмлеем в ашельских памятниках Средиземноморья должны отодвинуть возникновение рода еще глубже. Но такой связи нет. Очень сложные гнезда строят для себя и животные.

В остальном построения Ефименко изменились мало. Добавлен новый материал по палеолиту СССР, а вот западный почти не расширен, несмотря на выход многих важных публикаций.

В предисловии издательства «Соцэкгиз» о книге говорилось как о значительной, но подчеркивалось, что автор все же не преодолел пороки буржуазной археологии, ее формализм и эволюционизм. Автор старался. Он цитировал теперь не только Маркса и Энгельса, но и Ленина.

В целом второе издание главной книги Ефименко не свидетельствует о том, что за четыре года автор продвинулся далеко вперед. Силы его были сосредоточены на написании работы о Костенках I и книги о древних финнах. Палеолит не заслонил для него все другие археологические эпохи. В 1932 г. вместе с В. И. Равдоникасом он раскапывал в Костенках поселение срубного типа и описал его. В новую серию «Советская археология» дал статью по истории Поволжья в железном веке.

Той же теме была посвящена монография, над которой Ефименко работал перед войной. По словам П. Н. Третьякова, там намечалось три стадии развития древнефинской культуры. На первой (I тысячелетие до н. э. — рубеж н. э.) в Поволжье господствовал родовой строй, базировавшийся на охоте. На второй стадии (первые три четверти I тысячелетия н.э.) развивается скотоводство, прежде всего коневодство, и начинается распад родовой общины. На третьей стадии заметен уход населения с Оки на Цну, Мокшу, Суру, видимо, в связи с давлением с юга славян. Развивается земледелие. Зарождаются классовые отношения. В материальной культуре финнов чувствуются хазарское и русское влияния ⁴⁹.

Судя по этому изложению, готовилась работа, достаточно типичная для советской археологической литературы 1930-х годов. На основе материалов из раскопок, оставшихся совершенно неизданными, создавалась историческая схема автохтонного эволюционного развития общества, обусловленного в первую очередь развитием экономики. Автор, начинавший с типологии рязанских могильников, изменил этому направлению ради социологических схем. Рукопись не была завершена и сохранилась в архиве ученого. Началась Отечественная война.

В самом начале блокады Ленинграда почти принудительно, как ценный кадр, Петр Петрович был вывезен самолетом в Казань. Оттуда он перебрался в Елабугу, где находилась эвакуированная часть ИИМК.

Здесь Ефименко пытался продолжить свои занятия финской археологией, увлекся ананьинской культурой, обследовал Чертово городище, Ананьинскую дюну. В 1943 г. ему удалось провести небольшие раскопки на Луговском могильнике ананьинской культуры.

Размышляя над собранными материалами, Петр Петрович написал большую статью о происхождении ананьинской культуры. Здесь речь идет о подоснове культур бронзового века в Поволжье и Прикамье в виде единой большой зоны ямочно-гребенчатой керамики. Таким образом, автор в 1940-х годах все еще шел за Ю. Айлио, не учитывая разработок А. Я. Брюсова и М. Е. Фосс, выделявших узколокальные культуры в неолите лесной зоны Европейской России.

С периодом эвакуации связан и один трудный эпизод: ИИМК было поручено обследовать пещеры Урала, чтобы приспособить некоторые из них в военных целях под специальные укрытия. Обследование проводилось спешно, зимой 1942—1943 гг. Вели его Ефименко и Бибиков и как-то в жестокий мороз чуть не погибли в снежных заносах вдали от населенных пунктов.

В 1944 г. Петр Петрович вернулся в Ленинград. Начался новый, последний, плодотворный период его жизни. Это была пора признания его заслуг, крупных внешних успехов и в то же время зарождения тяжелого кризиса, фактически приведшего к фиаско.

Когда в конце войны усилились шовинистические тенденции, в Московском университете была проведена конференция «Роль русской науки в развитии мировой науки и культуры». В докладе А. В. Арциховского Ефименко был назван «крупнейшим в мире специалистом по палеолиту». В 1947 г. те же слова повторил уже в издании Ленинградского университета П. И. Борисковский ⁵⁰. Авторы университетских учебников А. В. Арциховский («Введение в археологию». М., 1940) в МГУ и В. И. Равдоникас («История первобытного общества». Л., 1939. Ч. 1) в ЛГУ излагали сведения о палеолите, целиком следуя схеме Ефименко.

В связи с юбилеем Академии наук СССР в 1945 г. Ефименко получил высшую правительственную награду — орден Ленина.

В тот же год его избрали действительным членом Академии наук Украинской ССР, а в 1946 г. назначили директором Института археологии этой академии. В те годы ни один археолог не входил в число членов союзной или республиканской академий.

Во втором издании «Большой советской энциклопедии» есть портреты только трех археологов: В. А. Городцова, П. П. Ефименко и Б. А. Рыбакова. В период войны и сразу после ее конца налаживались контакты с учеными зарубежных стран, и Ефименко был избран членом ряда престижных организаций; в 1943 г. почетным членом Королевского антропологического института Великобритании и Ирландии, в 1958 — почетным членом Международного союза доисториков, в 1960 г. — почетным членом итальянского Института доисториков и протоисториков во Флоренции.

Одна за другой вышли три книги Ефименко: «Древнерусские поселения на Дону» (1948, в серии МИА, совместно с П. Н. Третьяковым), «Первобытное общество» (3-е изд. Киев, 1953) и, наконец «Костенки I» (М.; Л., 1958).

Все это не могло не радовать автора, но он должен был чувствовать, что подлинного успеха книг у читателей нет. Все знали, что книгу о Боршевских городищах написал один Третьяков. «Первобытное общество» по сравнению со вторым изданием заметно выросло (664 стр.), но не так уж изменилось.

Бросалось в глаза приспособление к новым установкам. Уже нет портретов Буше де Перта, Лайелла, Мортилье, Ларте, Пьетта (ведь развертывалась кампания «борьбы с космополитизмом»). Но в добавок к портрету Энгельса появился и портрет Маркса, а текст оснащен цитатами из Сталина. Во втором издании был портрет Марра и ссылки на его построения. Теперь, конечно, надо было разоблачать марризм. Эти перемены не производили приятного впечатления.

Новые находки в СССР были привлечены достаточно полно, а вот зарубежные — практически не учтены. В сущности, ни одним иностранным языком Ефименко не владел. Он лишь поручал Н. А Береговой составить для него перевод тех или иных статей, обративших на себя внимание при просмотре журналов.

За 1940-е годы уже очень много было сделано по палеолиту Африки и Азии. Работы Л. Лики, X. Мовиуса, Г. де Терра и других заставляли по новому взглянуть на палеолит всего мира. Но автор обошел эти книги молчанием. Когда же в отзыве, написанном по поручению сектора неолита и бронзового века ИИМК, я выразил пожелание, чтобы об Азии и Африке было сказано побольше, Ефименко вставил в предисловие странный пассаж. На стр. 6 он писал: «Дело изучения древнейших остатков человеческой культуры на обширных территориях колониальных и зависимых стран Южной Азии и африканского материка находится на очень низком уровне, поскольку оно почти целиком монополизировано представителями англо-американской науки. Лучшим свидетельством такого положения вещей являются нарочито запутанные весьма далекие от научности культурно-исторические схемы… в книгах Мовиуса, де Терра, Лики и других подобных авторов, выставляемые [видимо, мной. — Л. Ф.] как вершина достижений современной буржуазной науки».

Конечно, на законопослушной Украине многое Ефименко было навязано. Положение его было уязвимым. Он написал некогда воспоминания о Марре и, если не числился стопроцентным марристом, то в археологии был все же одним из немногих его союзников. Как марриста его поминали в печати и москвичи и ленинградцы ⁵¹. Значит, приходилось применяться к обстоятельствам.

Пожалуй, от нового издания книги разумнее было отказаться. Со времени ее написания прошла четверть столетия. Наука продвинулась далеко вперед, и серьезный ученый должен был это понимать и не ставить себя в ложное положение. Но честолюбие подвело Петра Петровича. Попытка получить сталинскую премию за второе издание «Первобытного общества» не удалась. Теперь автор твердо рассчитывал на награждение. Но из-за задержек с изданием книги, вызванных переделками после «Лингвистической дискуссии» 1950 г. и бесконечным перестраховочным рецензированием, она вышла уже после смерти Сталина. Премии несколько лет не выдавали, не состоялось и награждение.

Роковую роль сыграла задержка с изданием и в судьбе монографии о Костенках I. Это, безусловно, ценный фундаментальный труд. Ефименко говорил: «Я в душе спортсмен и радуюсь, что ни у кого из моих коллег нет такой книги». Но написана она была еще до войны. Когда Петр Петрович переехал в Киев, ИИМК не хотел отдавать заметную часть отведенного ему по плану изданий листажа на труд бывшего сотрудника. У издательства Академии наук УССР больших возможностей не было. Дело затянулось. В результате книга А. Н. Рогачева о Костенках IV увидела свет раньше (1955), чем книга Ефименко о Костенках I (1958), хотя писалась по ее образцу.

В 1958 г. уже активно обсуждались проблемы стратиграфии Костенковских памятников. Но в книге нет ни слова даже о том, что сама характеризуемая стоянка — многослойная. Рогачев с помощью М. Н. Грищенко и Г. И. Лазукова организовал в Костенках серьезное изучение геологии района. В монографии Ефименко о геологических условиях залегания стоянки приведены старые сведения Г. Ф. Мирчинка. Очень ценно описание методики раскопок, жилых комплексов, кремневых и костяных изделий. Но в томе из 450 страниц нет даже списка обнаруженных при раскопках фаунистических остатков. Не откликнулся автор и на публикации о Костенках за рубежом, например, на проблемную статью В. Г. Чайлда «Костенки — солютре или граветт?»

Таким образом, несмотря на бесспорные успехи, достигнутые Ефименко в конце 1940 — начале 1950-х годов эти успехи были все же неполными, что предопределило наступивший затем крах.

В 1946 г. Петр Петрович начал жить на два дома, — проводя часть времени в Ленинграде, а часть в Киеве. Там ему дали квартиру на Костельной улице, выделили и дачу в Прохоровке. Под Ленинградом тоже была дача в Рыбачьем на Карельском полуострове. До 1950 г. он оставался заведующим сектором палеолита в ИИМК.
Раздвоенность между двумя достаточно удаленными друг от друга центрами была, конечно, нелегкой для человека на седьмом десятке лет, тем паче, что жена и дочь жили в основном в Ленинграде. В 1951 г. Ефименко покинул ИИМК, где проработал без малого 30 лет.

Стоило ли Петру Петровичу бросать Ленинград и переезжать в Киев? Можно привести ряд доводов «за» и «против». Положение Ефименко в ИИМК было прочным, но, видимо, все же не вполне его удовлетворяло. Возглавивший институт в 1938 г. М. И. Артамонов был для него чужим человеком. Артамонов поручил раздел о палеолите в готовившемся институтом I томе «Всемирной истории» не Ефименко, а его сопернику С. Н. Замятнину — своему товарищу по первому набору аспирантов ГАИМК. Тот написал очень интересный текст, содержавший совершенно иную трактовку палеолитической эпохи, чем в «Первобытном обществе». Ефименко это раздражало. В 1945 г. дирекция ИИМК была перенесена в Москву. У руководства института встали люди, Ефименко едва знакомые: Б. Д. Греков, А. Д. Удальцов, С. В. Киселев. В 1948 г. после сессии Академии сельскохозяйственных наук, где Т. Д. Лысенко возгласил о двух направлениях в советской биологии — передовом и реакционном, аналогичные сессии прошли во всех институтах Академии наук СССР. В ИИМК А. П. Окладников подверг критике статью Ефименко о корнях культур эпохи бронзы в Прикамье. Окладников, выдвинувшийся после открытия погребения неандертальца в Тешик-таше и защитивший уже докторскую диссертацию, не прочь был занять место заведующего сектором палеолита.

В сложившейся ситуации Петру Петровичу хотелось простора для своей деятельности, а в Киеве открывалась возможность начать все чуть ли не с нуля. Но нельзя было не подумать и о неминуемых сложностях. Киев Ефименко знал плохо. Харьковский центр держался к нему в некоторой оппозиции. Директору института предстояло общаться не только с академиками и президиумом Академии, но и с чиновниками из ЦК Коммунистической партии, диктовавшими свою волю ученым. Петр Петрович надеялся все это преодолеть.

Ситуация с украинской археологией была не простая. К началу 1930-х годов в Киеве вокруг Всеукраинского археологического комитета и Кабинета антропологии им. Хведора Вовка сложился очень сильный научный коллектив. Выходили тома серий «Антропологiя», «Короткое звидомлення про археолопчни розшуки на Укра’ши», ценные монографии (вроде «Мар1упольского могильника» Н. Е. Макаренко) и сборники («Тритльска культура на У крайни», «Чершпв та твнично Л1вобережжя» и др.). Широко разворачивались раскопки как первобытных, так и античных и средневековых памятников. В 1933 г. случилась трагедия. Многие археологи: Н. Е. Макаренко, М. Я. Рудинский, М. Ф. Болтенко, П. И. Смоличев были репрессированы, а археологические учреждения закрыты. Издания прекратились.

Когда во второй половине 30-х годов исторические науки в СССР начали возрождаться, работать в области археологии на Украине было почти некому. В созданном в 1934 г. Институте археологии Академии наук Украины было всего несколько человек, а директора пришлось пригласить из Ленинграда. Им стал Л. М. Славин — человек неплохой, доброжелательный, но ученый незначительный. Раскопки на Украине вели в основном приглашенные им московские и ленинградские археологи. В 1937—1938 гг. последовали новые репрессии. Навсегда исчезли Н. Ф. Молчановский, К. Ю. Коршак, С. С. Магура. Во время Отечественной войны кое-кто из сотрудников остался на оккупированной территории и ушел с отступавшими немцами на Запад (В. Е. Козловская, П. П. Куринный). Таким образом, после окончания войны археологические исследования на Украине надо было налаживать заново. Руководство полагало, что Славин возглавить новый этап в жизни института не в состоянии. Он не имел докторской степени, занимался раскопками античной Ольвии, что тогда считалось совершенно не актуальным, да к тому же был еврей. Требовался деятель другого ранга. Славин уговорил Ефименко занять пост директора института, обещав перейти на место его заместителя и исполнять все административные обязанности в те месяцы, которые директор проведет в Ленинграде. Такой расклад был принят, но продержался недолго. В период «борьбы с космополитизмом» Славина сняли с поста заместителя директора, передав этот пост И. Г. Шовкоплясу.

Первое, что постарался сделать Петр Петрович, это пригласить в Киев ряд серьезных специалистов из других центров (А. И. Тереножкин и М. И. Вязьмитина, первый занялся скифскими древностями, вторая — сарматскими). В. А. Богусевич, работавший до войны в Новгороде Великом, возглавил отдел славяно-русской археологии. Ефименко старался поддержать вернувшихся из ссылки старых археологов. Он добился того, чтобы М. Я. Рудинский сложил вместе свои публикации 1920—1930-х гг. и представил их в качестве кандидатской диссертации. За эту рукопись в Ленинграде ему дали докторскую степень, и Рудинский возглавил отдел полевых исследований института.

Много молодежи было взято в аспирантуру, и большая часть ее училась у Ефименко. И. Г. Шовкопляс написал кандидатскую диссертацию о Супоневской стоянке и возобновил раскопки Мезина, собираясь на основе их подготовить докторскую диссертацию. Д. Я. Телегину была дана тема по неолиту Донца, С. С. Березанской — по белогрудовской культуре, В. И. Канивцу — по высоцкой. В других отделах тоже подрастала талантливая молодежь: М. Ю. Брайчевский, Е. Н. Максимов и др.

Подготовке учеников Ефименко отдавал много времени и сил, тяжело переживал, когда они от него отходили, радовался их успехам.

Второе, что сумел сделать Ефименко, — это развитие издательской деятельности института. Были основаны три непериодических серии — «Археолопя» (под редакцией Ефименко вышло 9 томов), «Краткие сообщения Института археологии Академии наук УССР» (соответственно — 5 выпусков) и «Археолопчни пам’ятки УРСР» (4 тома). Тут опубликовано много важных материалов как из довоенных раскопок М. Я. Рудинского, Н. В. Сибилева и др., так и о новейших открытиях. Издавались и монографии об отдельных памятниках (В. К. Гончаров «Райковецкое городище» и др.).

Полевая работа института шла очень интенсивно. По-прежнему на Украине вели раскопки и москвичи, и ленинградцы, но все больше становилось и местных квалифицированных археологов.

Сам Петр Петрович за раскопки уже не брался, ограничиваясь так называемыми объездами. На институтской машине он посещал одну экспедицию за другой. Сотрудники этого не любили, поскольку визит директора нередко сопровождался разносом. Некоторые экспедиции проходили под непосредственным присмотром Ефименко, в связи с чем он позволял себе подписывать сообщения об их результатах, составленные на деле руководителем раскопок. По инициативе Ефименко была организована экспедиция «Большой Киев». Окрестности города были изрыты окопами в дни Отечественной войны. Намечалось здесь и большое строительство. Ставилась задача осмотреть вновь возникшие разрезы, выявить затронутые ими памятники и изучить их. Замысел полностью оправдал себя. Было обнаружено множество памятников, в том числе и неизвестных ранее типов — софиевского, тщинецкого, пеньковского..

Новые большие труды о палеолите Ефименко в эти годы готовить уже не собирался. Ждал выхода «Костенок I» и «Первобытного общества». Появлялись только статьи — обзор к очередному конгрессу по четвертичному периоду, доклад о селете, прочтенный при командировке в Венгрию.

А между тем в советской науке о палеолите происходили важные изменения. Демобилизовавшись из армии, А. Н. Рогачев в 1947 г. возобновил раскопки в Костенках. Средств младшему научному сотруднику давали мало, вскрывать широкие площади на стоянках возможности не было, поэтому он сосредоточил свои силы на выяснении их стратиграфии. Обнаружилось, что на таких опорных памятниках, как Костенки I и VIII, не один слой, а несколько. Комплексы же инвентаря залегают там вовсе не в той последовательности, что была намечена Ефименко, исходя из эволюционистских представлений о развитии орудий от стадии к стадии. Рогачев поднял вопрос о параллельном существовании ряда непохожих друг на друга типов палеолитических индустрий, иногда называя их археологическими культурами.

Тут как раз появилась статья Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», и Рогачев связал свой пересмотр схемы Ефименко с разоблачением антимарксистских взглядов Н. Я. Марра, его стадиальной конвенции, повлиявших на Ефименко. Развернулась дискуссия, захватившая все 50-е годы.

Судя по последним публикациям, те, кто не был ее свидетелями, понимают ее значение, но представляют себе ход дела совершенно превратно. По статьям А. А. Синицына и С. А. Васильева получается, что шла оживленная полемика между Ефименко, с одной стороны, и Рогачевым и Г. П. Григорьевым — с другой. Рогачев и Григорьев победили ⁵². Н. Д. Праслов и Г. П. Григорьев очень высоко оценивают эту победу и полагают, что с тех пор Рогачев стал лидером советского палеолитоведения, его концепция получила всеобщее признание, а основные проблемы науки о палеолите им были раз и навсегда успешно решены. Предполагается даже, что значение его идей будет расти, хотя его уже нет с нами ⁵³. Более молодые Синицын и Васильев считают, что новое направление работ, намеченное Рогачевым, в целом себя все же не оправдало, а у Ефименко было немало резонного. Стадиальный подход к палеолиту и выделение узколокальных вариантов культуры можно примирить, что, по мнению С. А. Васильева, впервые показали В. Н. Гладилин и В. И. Ситливый ⁵⁴.

В действительности дело обстояло существенно иначе. Ефименко активного участия в полемике не принимал. Главным оппонентом Рогачева был не он, а П. И. Борисковский, выпустивший более десятка полемических статей и привлекший к дискуссии как союзника А. П. Черныша. Г. П. Григорьев был еще студентом, и его отклики на дискуссию увидели свет уже тогда; когда ее исход был предрешен (1958, 1960). Были и другие участники дискуссии: прежде всего новый заведующий сектором палеолита А. П. Окладников.

Вопрос об археологических культурах успешно разрабатывался В. А. Городцовым еще до революции («Культуры бронзовой эпохи Средней России», 1915). В книге 1923 г. «Археология. Каменный период» он говорил и о локальных вариантах палеолитического времени. В начале 1930-х годов теоретики ГАИМК С. Н. Быковский, В. И. Равдоникас и Е. Ю. Кричевский заявили, что те, кто признает своеобразие отдельных районов в первобытную эпоху, льют воду на мельницу расистов, панфинистов, фашистов. Проблема временно была снята. В конце 30-х годов, когда ситуация в науке несколько улучшилась, ученики Городцова А. Я. Брюсов и М. Е. Фосс опубликовали первые работы об археологических культурах в неолите.

В послевоенные годы интерес к этнической тематике возрос. М. В. Воеводский, отказавшись от своей идеи о единой свидерской стадии мезолита (1934), написал статью о мезолитических культурах Восточной Европы (издана в 1950 г.) ⁵⁵.

Ефименко не выделял археологические культуры ни в палеолите, ни в мезолите, ни даже в неолите (о чем свидетельствует его статья 1948 г.). Но он всегда признавал существование в палеолите больших зон со специфическим типом инвентаря: для верхнего палеолита — в пределах Европы, Средиземноморья, Сибири, для мезолита — в противопоставлении севера и юга Русской равнины. На такой же позиции стояли С. Н. Замятнин и А. П. Окладников.

Рогачев пытался выделить узколокальные культуры в палеолите, и это ему, безусловно, не удалось. Но он с бесспорностью доказал, что развитие культуры в палеолите было многолинейно. Обоснование этого тезиса путем тщательного анализа стратиграфии и геологии Костенковских стоянок его большая заслуга перед наукой. Но, будем откровенны, для западноевропейских ученых ничего нового в этом не было. Вне СССР всегда так думали, а у нас иную схему — стадиальную — насаждали не археологи, а партийные надзиратели над наукой, вроде Быковского и Равдоникаса. Им надо было во чтобы то ни стадо доказать, что человечество всюду развивается одинаково, от стадии к стадии. В Сибири есть «киммерская стадия», а киммерийцы — яфетические предки славян, готов, сармат, скифов и т. д. Печально, что ряд ученых пошел на поводу у Быковского и Равдоникаса. Был в их числе и Ефименко. Честь и хвала Рогачеву за то, что он помог преодолеть стадиальную схему. Но говорить о том, что он создал нечто равноценное и даже лучшее по сравнению с конценцией Ефименко, не приходится.

Он был для этого слишком плохо образован, кроме Костенок в сущности не знал ничего, а читал, по язвительному выражению Бибикова, только «Капитал» и «Первобытное общество». Борьба с обветшалой догмой увлекла молодежь 1950-х годов, и она готова была переоценить своего лидера. Следующее поколение, читая публикации тех лет, смотрит на вещи уже иначе. Статьи Рогачева, где утверждалось, что труды Сталина открыли нам глаза, что Ефименко был в плену антимарксистских идей Марра и т. п., сегодня вызывают улыбку. Не лучше был и оппонент Рогачева Борисковский, метавший громы и молнии по поводу «отказа от принципа историзма», «скатывания на позиции буржуазной псевдонауки» и т. д.

Так или иначе идея о многолинейном развитии в палеолитоведении СССР утвердилась. Книга Ефименко, построенная по стадиальной схеме, казалась безнадежно устаревшей. С. А. Васильев с важностью вещает: американская наука учит нас, что узколокальных археологических культур в палеолите не было, а были большие зоны и пора бы и нам это усвоить, овладеть хотя бы достижениями Ситливого. Между тем возражения против выделения узколокальных культур и констатацию того, что для палеолита свойственны большие зоны со своеобразным обликом инвентаря, мы найдем в том же «Первобытном обществе». За схему Ефименко принимали нередко ее упрощенное, вульгаризированное изложение в учебнике «История первобытного общества» Равдоникаса или в статьях Борисковского 1950-х годов.

Как я уже сказал, отвечал Рогачеву Ефименко очень коротко и по существу всего два раза: в 1956 г. в «Советской археологии» (т. XXVI) и в 1958 г. — в «Костенках I». Он отметил, что Рогачев в большей мере опирается на геологические данные, чем на собственно археологические, и заявлял: «Вряд ли подобные взгляды, никак не вяжущиеся ни с теорией, ни с опытом нашей науки, могут рассчитывать на какое-либо признание и поддержку со стороны советских археологов» ⁵⁶. Прогноз оказался ошибочным. Признание к Рогачеву пришло. На защиту его докторской диссертации «Многослойные стоянки Костенковско-Боршевского района» в 1963 г. Ефименко прислал положительный отзыв и признал правоту своего ученика. Рогачев прослезился.

В своих статьях 1950-х годов «Новое в вопросе о происхождении культуры позднего палеолита в Средней и Восточной Европе» (1956), «К вопросу о характере исторического процесса в позднем палеолите Восточной Европы» (1956), «О периодизации позднего палеолита Восточной Европы» (1957) Ефименко пытался вписать новые материалы выявленные Рогачевым, в свою старую схему. Находки нижних слоях Костенок I и Маркиной горы — это селет — предок материалов верхнего слоя Тельманской стоянки — прародителя комплекса из верхнего слоя Костенок I. Нижний слой Тельманской стоянки связан с другой линией развития, зародившейся в Средиземноморье, в памятниках гримальдийского типа. Упомянуты и такие новые стоянки, как Стрелецкая, Городцовская, Квасовская в Костенках. Использованы материалы, собран¬ные Ефименко при командировке в Чехословакию в 1954 г.

Но, в отличие от Замятнина, съездить вновь в Костенки и посмотреть новые раскопки Ефименко не захотел, с добытыми коллекциями ознакомился лишь поверхностно. Характеристики их даны им чересчур обобщенно, рисунков же совсем нет.

Так или иначе, и обвинения в марризме, и полемика с Рогачевым подорвали позиции Ефименко. Этим воспользовались те сотрудники Института археологии АН УССР, кто уже давно тяготился старым директором. Поскольку он оказался чуть ли не единственным марристом среди украинских археологов, в 1950 г. ему пришлось каяться и заверять о начале перестройки всей работы института. В украинской «Археологии» полностью перепечатали статьи Сталина по языкознанию, чего в московских археологических изданиях мы не найдем. В статье Ефименко «На новом этапе» в «Археологии» (1953. Т. VIII) и в его докладе на VI конференции института (1953) перемежаются покаяние и попытки защитить институт от нападок, появившихся в «Советской археологии» (1953. XVII).

Редактором «Первобытного общества» значится некий А К. Касименко. К археологии он никакого отношения не имел, но, согласно «Украшсько! радянсько! енщклопеди» был членом КПСС с 1929 г., директором Института истории АН УССР, редактором «Icropii УРСР». Он исполнял роль цензора, следил, не позволил ли себе старый академик чего-либо сомнительного.

В начале директорства Ефименко академиком-секретарем Отделения общественных наук (академик-голова) был приличный человек — поэт М. Т. Рыльский. Затем его сменил партийный функционер, числившийся экономистом, А. С. Короед.

Работать в этих условиях становилось все труднее. Уходить Петр Петрович не хотел. Ударом для него была статья в «Правде Украины» трех сотрудников ИА АН УССР В. А Богусевича, М. Ю. Брайчевского и В. И. Довженка о плохом положении дел в институте. Была создана комиссия для проверки. Директору ставилось в вину, что в институте не изучают самую актуальную проблему происхождение славян и т. п. В сущности, это был отголосок проработочных кампаний 1948—1952 гг. Как всегда, в особенно правоверном Киеве не поняли, что началась уже новая эпоха хрущевская «оттепель».

В 1954 г. Ефименко был освобожден от обязанностей директора Института археологии Академии наук УССР. Ему исполнилось 70 лет и вроде бы естественно было уйти на покой. Но он воспринял случившееся как трагедию и катастрофу. Директором стал приглашенный из Ленинграда С. Н. Бибиков. К столетнему юбилею Ефименко он изображал дело так, будто была соблюдена преемственность, и Петр Петрович доживал свой век в почете, холе и неге. Это ложь. Бибиков обращался с ним без должного почтения. Многие начинания Ефименко пресекались. Оборвалось издание «Кратких сообщений» и «Археолопчшх пам’яток». Редактором «Археологии» сразу же стал Бибиков, причем книжки ее теперь выходили в переплете другого цвета, чем раньше.

Петр Петрович съездил в декабре 1955 г. как представитель Украины на конгресс в Будапеште, периодически наведывался в Киев, но все реже и реже. С начала 1960-х годов окончательно замкнулся в Ленинграде.

Сдаваться ему не хотелось, но где найти место для приложения сил, оставалось неясным. Разумнее всего было вернуться в Ленинградское отделение ИИМК. Никто в этом не помог. Ни директора института А. Д. Удальцов и сменивший его в 1955 г. Б. А. Рыбаков, ни заведующий отделением Б. Б. Пиотровский и, уж конечно, не новый заведующий сектором палеолита А. П. Окладников. В коллективе, где Ефименко проработал почти 30 лет, он оказался ненужным. Близких ему по возрасту сотрудников уже не было в живых: кто погиб в концлагерях, кто во время блокады Ленинграда (как Сосновский и Земляков), кто умер после войны. Следующее поколение видело в Ефименко ученого вчерашнего дня, человека сухого, надменного, малоприятного. Показательно, что институт, выпустивший сборники статей, посвященные 60-летию П. И. Борисковского и А. Н. Рогачева, не отметил таким образом ни 70-, ни 80-летия Петра Петровича.

На заседания в ИИМК он ходить перестал. Дома его навещали два верные ученика — Борисковский и Третьяков. Они постарались ввести в оборот материалы его старых раскопок. Борисковский издал большие статьи о стоянках Костенки VIII и Боршево II, а Третьяков — статьи об абашевских памятниках и Яндашевской стоянке в Чувашии, поставив рядом со своими подписями и имя Ефименко.

Итак, ни Ленинград, ни Киев не нуждались в Ефименко. Ученик его В. И. Канивец, после защиты диссертации возглавивший сектор археологии в Дагестанском филиале АН СССР, пригласил учителя в Махачкалу. Тот охотно откликнулся. Как раз тогда В. Г. Котович нащупал в Дагестане ряд памятников каменного века. Но взаимоотношения с местным начальством не сложились. Директор Института истории Г. А. Даниялов — брат всесильного секретаря обкома КПСС — не захотел видеть рядом с собой в институте известного ученого, державшегося отчужденно и независимо. Так сорвалась и эта попытка.

Работавший до войны в Ленинграде, а после эвакуации ставший преподавателем Самаркандского университета Д. Н. Лев пригласил Ефименко к себе. И он съездил в Среднюю Азию, даже написал заметку о позднепалеолитической стоянке в Самарканде. Но до Ленинграда оттуда было слишком далеко, и ездить туда часто пожилому человеку было трудно.

Итак, оставалось одно: пенсия, жизнь у себя дома и попытки по мере сил завершить начатые некогда работы. Пенсия была приличная. Петр Петрович получал и значительную сумму за академическое звание. Но было много иждивенцев. Жена, Софья Николаевна, давно не работала. У дочери Ольги чем дальше, тем больше проявлялись какие-то психические отклонения. Она бросила службу и заперлась дома. Муж ее, скульптор Л. В. Нудельман, как правило, не мог найти себе оплачиваемую работу и жил на иждивении тестя. Петр Петрович помогал и дочери от первого брака, и ее детям, и племяннице Марии Тарасовне, рано потерявшей отца. Так что жилось в целом не только не богато, но порою просто бедно.

Жизнь текла безрадостно. Урологическое заболевание требовало применения катетера. Это было болезненно и унизительно. Депрессивное состояние дочери угнетало. Правда, был еще сын от второго брака. По протекции отца он переехал из Москвы в Киев и успешно работал в Академии наук УССР, стал доктором физико-математических наук. Но беда не обошла и эту семью. Его мать, вторая жена Петра Петровича, во время прогулки на Трухановом острове попала в руки бандитов. Они не только ее ограбили, но и надругались над беспомощной старухой. Вскоре она умерла.

Оставалась работа. За пенсионный период Ефименко написал две достаточно интересных статьи. Первая — в «Советской археологии» за 1959 г. — касалась неолитического населения Мерсин. Разбиралась книга Д. Гарстанга 1953 г. о его раскопках в Северо-Восточном Ираке 1936—1947 гг. Рецензент вспоминал свою дореволюционную поездку в Переднюю Азию. Он одним из первых среди советских археологов понял важность идей Р. Брейдвуда и Г. Чайлда о «неолитической революции», т. е. о коренных переменах в культуре после возникновения производящего хозяйства. Ссылался на раскопки Джармо, Иерихона, Джейтуна.

Вторая статья в «Советской археологии» за 1960 г. — «Переднеазиатские элементы в позднем палеолите Северного Причерноморья». В 1949—1950 гг. П. И. Борисковский и И. Г. Пидопличко провели раскопки Амвросиевки в Приазовье. Памятник очень своеобразный, сильно отличающийся от Костенок I, Авдеева, Гагарина. Ефименко хотел доказать, что специфика его связана с особенностями природных условий и хозяйства в степной полосе. Здесь охота шла не на мамонта, как в приледниковой зоне, а на бизона и других копытных. Материалы из Амвросиевки и Аккаржи автор сравнивал с коллекциями из Сюрени I и пещер Имеретии, из раскопок в Сирии и Палестине и выводил из этой средиземноморской культурной зоны памятники типа Костенок II и III, не похожие на предшествовавшие им «селетско-солютрейские» слои Костенок.

Не могу сказать, что эти статьи вызвали большой резонанс. Но при работе над раннеземледельческими культурами В. М. Массон учитывал наблюдения Ефименко над комплексом Мерсина, а П. И. Борисковский стал развивать в дальнейшем идею об особой степной зоне в палеолите СССР.

По свидетельству П. Н. Третьякова, в последние годы жизни занимался Петр Петрович и материалами своих старых раскопок в Поволжье. На полевых дневниках и отчетах 1920-х годов много его более поздних помет. Но чего-либо цельного, связного по этой тематике Ефименко уже не написал. Силы ушли. Статьи за его подписью, вышедшие в 60-х годах, подготовлены уже не им, а его учениками. Посмертная публикация 1975 г. по раскопкам древнемордовских могильников Иваногорского (раскопки 1926 г.) и Гавердовского (раскопки 1920 и 1928 гг.) первой и третьей четверти I тысячелетия н. э., подписаны одной его фамилией, но подготовлены к печати тем же Третьяковым.

В целом в конце 50-х и в 60-е годы Ефименко жил в изоляции от отечественной археологии. Ему это было горько. Думается, не могло не огорчать его еще одно обстоятельство. После смерти Сталина приоткрылся железный занавес. Некоторых наиболее благонамеренных ученых стали выпускать за границу. Приезжали иностранные коллеги и к нам, знакомились с нашими материалами, приглашали печататься на Западе. Кое-что из наших разработок было оценено и принято. Раскопки палеолитических стоянок широкой площадью проведены после второй мировой войны во Франции и Чехословакии не без влияния методики Ефименко. А о нем самом забыли. Перевели на французский «Палеолит Украины» П. И. Борисковского — бледную копию «Первобытного общества», но не эту книгу.

Почему так получилось? Зарубежные ученые, раскрыв «Первобытное общество», натыкались на цитаты из Сталина, на тирады о гнусных колонизаторах и относились ко всему остальному с предубеждением. Они видели, что материал по Западной Европе привлечен достаточно случайный и устарелый, и не оценили должным образом то, что было сделано по позднему палеолиту Русской равнины на весьма высоком уровне.

Последние годы жизни Петра Петровича были особенно тяжелы. Скончалась Софья Николаевна. Ольга с трудом справлялась с катетором. Умер он 18 апреля 1969 г.

Прошло треть столетия. Многое изменилось в жизни нашей страны и нашей науки. Ефименко не забыт. Понять пути нашей области знания, не затрагивая его труды, невозможно. Вклад в нее, внесенный им, очень велик. Не утратившими свое значение в науке остаются работы Ефименко по типологии орудий верхнего палеолита Европейской России, по периодизации древнефинских могильников, его методика раскопок палеолитических стоянок широкой площадью, многие частные наблюдения над памятниками древности.

Периодизация палеолита России, предложенная им в 1920— 1930-х гг., теперь устарела, но в свое время сыграла большую роль. Его социологическая схема развития палеолита принадлежит целиком давно ушедшей эпохе, в связи с чем неуместны ее сегодняшние восхваления. И эта схема некогда была интересна. Бонч-Осмоловский и Замятнин не принимали ее, выдвинули свои, не менее убедительные схемы, но столь полного отражения, как в «Первобытном обществе», в печати они не нашли.

Плоха была не схема. Она была не хуже прочих. Плохо было то, что ее навязывали всем как единственно правильную и истинно марксистскую, чему сам автор не противодействовал.

Он был честолюбивым человеком, и это свойство очень многое предопределило в его жизни. Ради лидерства, званий академика или лауреата он шел на такие уступки властям, на которые идти не следовало. Иные ученые без этого обошлись. Эти уступки дорого стоили самому Петру Петровичу. Начав с нормальной археологической работы: построения типологии, классификации, периодизации материалов из раскопок, с 1930-х годов в угоду требованиям сильных мира сего он сбился на социологизаторство, конструирование малонадежных исторических выводов. И когда ситуация в науке несколько улучшилась, стало возможно вернуться к нормальной работе, он сделать этого уже не смог. Маска, некогда нехотя напяленная на себя, приросла к лицу. Показательно, что Ефименко не издал толком почти ничего из материалов своих раскопок. Единственное исключение — Костенки I. То, что опубликовано по Костенкам VIII и Боршеву, по экспедиции в Чувашию, готовилось уже не им, а учениками.

Ефименко жил в трудную, страшную эпоху. Она во многом исказила его творческий путь. Но все равно совершенное им очень значительно. Имя его навсегда заняло одно из почетнейших мест в истории отечественной археологии.