«Проблемная ситуация в современной археологии» | К следующей главе
Семья
Семья является постоянной общественной единицей человеческой организации, однако по мере ее развития семья претерпевает ряд изменений, в ходе которых меняется ее общественно-экономический статус. Кроме того, как известно, термином ”семья” обозначаются различающиеся по общественно-экономическому содержанию явления: семья как брачный союз (нуклеарная семья) и как определенная общность родственников (большая семья, большесемейная община) — домохозяйство. В течение первобытной эпохи семья как союз брачной пары проходит развитие от парной семьи к малой, индивидуальной, являющейся основной социально-экономической ячейкой общества (Бутинов, 1968, с. 155). Парная семья является наименее устойчивой формой семьи, а это объясняется тем, что она существовала на наиболее раннем этапе развития человеческого общества, когда слабость материально- технической оснащенности человека, коллективные формы присваивающей экономики выдвигали на первый план более высокую социально-экономическую единицу — общину. По мере развития производительных сил общества социально-экономическая детерминанта переходит в руки большесемейного коллектива, представляющего группу, состоящую ”из нескольких поколений, 2—5 и больше родственников, как нисходящих, так и боковых” (Косвен, 1963, с. 6), хозяйственная сущность которых — совместное владение землей, орудиями производства, домашним скотом и др., совместное производство и потребление. Безусловно, что большесемейный коллектив сразу в таком, выше описанном виде, не появился. Этому состоянию предшествовал период становления. С дальнейшим развитием производительных сил, уже в рамках большесемейного коллектива, намечается выделение малых семей, которые, в конечном итоге, становятся основной социально-экономической ячейкой уже классового общества. Такой, в общих чертах, представляется история развития семьи и вытекающих отсюда ее социально-экономических характеристик.
В среде археологов для позднего палеолита практически общепризнанным является реконструирование парной семьи. Анализируя размеры жилищ, Количество очагов в них, исследователи делают предположение, что «небольшие позднепалеолитические жилища принадлежали отдельным семьям” (Шовкопляс, 1965, с. 275), что «первичной социальной ячейкой позднепалеолитического общества была парная семья” (Григорьев, 1969, с. 207). Данное заключение вытекает из того, что все известные одноочажные жилища имеют практически одинаковые размеры — 4—5 м в диаметре, а известные многоочажные дома с этой точки зрения являются остатками совмещенных малых жилищ. Исследуя структуру стоянок Мезенской, Костенок I, Авдеевской, взаимное расположение малых одноочажных, двух-трехочажных жилищ и их конструкцию, исследователи приходят к выводу, что «причины строительства малых жилищ обусловлены не природным окружением или требованиями этнографической традиции, их создание вызвано… социальными причинами”, так как малые жилища — это место обитания «малой семьи”, а пространственная близость между большими и малыми жилищами свидетельствует ”о родственной взаимосвязи обитателей” (Гладких, 1974, с. 22),
Диаметрально противоположной является точка зрения Л.М. Тарасова. Анализируя структуру стоянок с несколькими малыми или одним большим жилищем, автор говорит о «структурной сложности обитавших здесь коллективов, состоящих из каких-то отдельных подразделений”, не отождествляя население малого дома с парной семьей, так как не допускает возможности ее самостоятельного существования, но и не определяет социальную сущность этих подразделений (1974, с. 20).
При реконструкции семьи эпохи позднего палеолита авторы зачастую прибегают к данным этнографии, в основном по северным народностям: эвенков (Шовкопляс, 1965, с. 275); чукчей, эвенков, орочей и др. (Бибиков, 1969, с. 10—11).
Вопрос реконструкции семьи для названной эпохи является наиболее проблематичным. Это объясняется тем, что в общеисторической литературе существуют два противоположных мнения: с одной стороны, согласно Ю.И. Семенову, всесторонне исследовавшему генезис семьи, на этом, самом раннем этапе развития человеческого общества семьи как социальной единицы не существовало (1974, с. 190—193); с другой — мнение Н.А. Бутинова и В.Р. Кабо, что семья является изначальной структурной единицей общества (Бутинов, 1968, с. 155; Кабо, 1986, с. 258, 259). Не вдаваясь в подробности этой дискуссии, можно лишь отметить, что чисто археологическая аргументация, как было показано выше, вряд ли даст возможность решить существо вопроса. Это может быть достигнуто лишь при исследовании соотношения археологического материала с общетеоретическими представлениями по данной проблеме, чего как раз и недостает в рассмотренных работах.
Для эпохи неолита реконструкции семьи проводились на материалах неолитических культур с присваивающим хозяйством и культур ранних земледельцев. Так, анализируя поселения неолитических охотников и рыболовов Северной Евразии, Л.П. Хлобыстин пришел к выводу, что основной хозяйственной ячейкой была малая семья (1972, с. 31). Автор основывает выводы на своих наблюдениях о жилой площади у нганасан и, используя «усредненную цифру 3,5 м2 общей площади жилья на одного человека”, предлагает ввести для палеодемографических подсчетов «понятие минимальной семейной единицы, в которую должны были входить брачная пара, два-три ребенка и один представитель старшего поколения” (с. 30—31).
Значительную роль парной семьи для неолита с производящими формами экономики отмечает В.М. Массон, анализируя материалы неолитического поселения Джейтун, состоявшего из ЗО однокомнатных жилищ (до 30 м2 каждое). По размерам жилищ определяется состав семьи в количестве 5—6 человек, ссылаясь на подсчеты состава семьи в Шумере III тыс. до н.э. и численность семьи в странах с отсталой экономикой (Массон, 1971, с. 102—107). На значительную самостоятельность этих парных семей указывает наличие в каждом доме своего очага, свидетельствовавшего о посемейном потреблении пищи и, что самое главное, судя по материалам жилищ, — децентрализации производства: практически в каждом жилище занимались обработкой дерева, выделкой шкур, изготовлением кремневых орудий. Рассматривая планировку Джейтунского поселения, В.М. Массон обращает внимание на группировку по 2—4 жилища и предполагает, что это может быть «какое-то производственное объединение лиц, связанных узами, в известном роде предшественник большесемейных общин» (Массон, 1971а, с. 107). В подтверждение сказанному выше приводится распределение зернохранилищ на поселении, количество которых не соответствует числу парных семей, обитавших на поселении, свидетельствующее о том, что каждое из зернохранилищ находилось в пользовании нескольких семей.
Для энеолитического периода реконструкции проводятся в основном на материалах раннеземледельческих культур. Последней, наиболее полной и обобщающей в этом плане является вышедшая в 1982 г. коллективная монография «Энеолит СССР”. В связи с переходом еще в неолите к производящим формам хозяйствами их постоянным качественным изменениям в энеолите исследователи пытаются реконструировать общественное устройство энеолитического населения в динамике. Для раннего энеолита Средней Азии продолжает оставаться характерной, как и в предшествующую эпоху, малая семья, что подтверждается размерами небольших однокомнатных жилищ, из которых состояли рассматриваемые поселения этого времени (Массон, 1982, с. 53). В эпоху среднего энеолита все еще продолжается застройка поселений небольшими однокомнатными жилищами, соотносимыми с малой семьей, хотя исходя из планировки поселений (в некоторых случаях однокомнатные жилища строятся вплотную друг к другу, «образуя прототип многокомнатного дома”), делается вывод, что уже в этот период повышается значение большесемейной общины в структуре общества (с. 54—55). Рассматривая внутреннее устройство жилищ этого времени, И.Н. Хлопин выделяет три типа: с очагом, без очага и с жаровней-подиумом, предполагая, что это отражает социальную дифференциацию в обществе. Привлекая данные этнографии, исследователь интерпретирует первый тип жилища как место обитания обычной малой семьи, а второй тип — «неполноценной” семьи, т.е. не имеющий детей или состоящей из взрослых членов общества, по каким-то причинам одиноких. Третий тип жилищ интерпретируется как место обитания индивида, связанного с культовой сферой (Хлопин, 1964, с. 148—149).
В период позднего энеолита Средней Азиии происходят кардинальные изменения в форме семьи: однокомнатные жилища заменяются многокомнатными, которые состоят из нескольких «исходных планировочных элементов” — жилой комнаты и одного — трех хозяйственных помещений. Исходный планировочный элемент соотносится с местом обитания малой семьи. Такие многокомнатные дома-массивы были отделены друг от друга, но обладали общим для всего дома хозяйственным двором, зернохранилищем, кухней, а на некоторых памятниках — и святилищем. ”Эти обстоятельства подчеркивают определенное хозяйственное и идеологическое единство коллектива, обитавшего в доме-массиве, что позволяет социологически трактовать такие дома как место обитания большесемейной (или домовой) общины, состоя¬щей из малых семей и представляющей теперь основную ячейку общинного поселка” (Массон, 1982, с. 56).
Относительно слабая изученность энеолитических памятников Кавказа и Закавказья дает ограниченные данные для социальной характеристики оставившего их населения. Исходя из того что исходным планировочным узлом поселений Закавказья, Дагестана (Мунчаев, 1982, с. 136), Южного Кавказа (Кушнарева, 1974, с. 27—28) являются небольшие однокомнатные жилища (до 40 м2), исследователи интерпретируют их как место обитания малой семьи. Какие-либо демографические и палеоэкономические подсчеты не проводятся, как и теоретическое обоснование наличия такой формы семьи.
Изучение поселений и жилищ трипольской культуры на территории Украины и Молдавии дает обильный материал для реконструкций общественных структур. Памятники этой культуры разделяются на три этапа. На раннем жилища представляют собой различные по размерам постройки — от 12 до 150 м2. Исходя из этого малые (до 30 м3) интерпретируются как место обитания малой семьи, а средние и большие, разделяющиеся перегородками на камеры площадью около 30 м2 — как место обитания нескольких малых семей большесемейного коллектива (Бибиков, 1953, с. 76—77; Черныш, 1982, с. 234).
На протяжении среднего периода трипольской культуры основной хозяйственной единицей, согласно С.Н. Бибикову, является большая семья, так как малая семья, как свидетельствуют экономические подсчеты, не в состоянии обособленно заниматься земледелием, содержать и охранять скот, выпасать его, заготавливать корма. В противном случае объединение нескольких малых семей под одной крышей было бы лишено всякого смысла. Наличие в отдельных камерах и малых жилищах очагов с группирующимся вокруг бытовым инвентарем свидетельствует о том, что ”при коллективном пользовании землей и скотом имеет мес¬то и семейная индивидуализация в потреблении” (Бибиков, 1965, с. 60). Отмечая особенности планировки жилищ на поселении у сЛПкаровка — по три отдельными комплексами, Е.В.Цвек ставит вопрос о существовании на этом этапе патронимических групп (Цвек, 1974, с. 25—26). Более осторожно к реконструкции этого явления относятся другие исследователи: ”…во всяком случае такая, обособленная группа домов может отражать хозяйственное и родственное единство обитавших здесь малых семей в одном большом многокамерном доме” (Черныш, 1982, с. 236).
В начале позднего этапа продолжают бытовать большие многокамерные и малые жилища. На некоторых поселениях наблюдается группировка малых жилищ. Все это позволяет предполагать, что большесемейная община остается основной социальной единицей (Черныш, 1982, с. 239; Маркевич, 1981, с. 150—151). В конце существования трипольской культуры большие многокамерные дома исчезают и сменяются незначительными по размерам жилищами, что, по мнению В.И. Дергачева, говорит о выделении и утверждении ”малой семьи как самостоятельной социальной и, по-видимому, хозяйственной единицы трипольского общества”. В качестве дополнительного аргумента исследователь приводит данные о возникновении на этом этапе малых семейных некрополей, включающих о дно-два мужских, одно женское и два — шесть детских захоронений (Дергачев, 1980, с. 153).
В реконструкции семьи у населения трипольской культуры наблюдаются некоторые логические противоречия. Как видно из сказанного выше, и малая, и большая формы семьи сосуществуют на протяжении всех этапов развития культуры, за исключением самого позднего. Так, положение С.Н. Бибикова о коллективном пользовании землей и скотом (1965, с. 60) не дает представления о том, выступает ли в качестве этого коллектива большесемейная община или патронимическая община, т.е. весь поселок. В первом случае коллективным производителем в основной производственной сфере выступала одна большая семья, и не ясно, как экономически могли существовать семьи небольших размеров, а их наличие неоспоримо доказывается тем, что на поселениях (в частности, на Коломийщине I, которую анализировал С.Н. Бибиков) до 30 % жилищ были населены именно малыми семьями. В другом случае основной производственной ячейкой выступал коллектив общины в целом, тогда существование больших семей не являлось необходимым. Вероятно, формы хозяйственной деятельности экономически допускали существование как простых, так и сложных форм семьи. Для раннего, среднего и начала позднего этапов Триполья можно было бы отметить тенденцию к преобладанию сложных форм, т.е. большесемейных коллективов. Существование же малых семей, вероятно, свидетельствует о наличии экономических условий для их выделения из большесемейного коллектива и относительно независимого существования. Переход к практически повсеместному распространению малых семей на заключительном этапе Триполья может быть связан с некоторыми изменениями в хозяйственно-культурной специфике трипольского населения.
Поселения куро-аракской культуры бронзового века в продолжение традиции энеолитического населения Закавказья содержат небольшие однокомнатные жилища, соотносимые с малой семьей. Намечающаяся тенденция к планировочному выделению групп таких жилищ может интерпретироваться как существование родственных коллективов больших, чем малая семья, в качестве основной социально-экономической ячейки общества (Глонти, 1970, с. 10).
Для реконструкции семьи на поселении Пустынна сосницкого варианта восточнотшинецкой культуры С.С. Березанская привлекает данные о размерах жилищ и количестве в них очагов. Автор приходит к выводу, что в жилищах не могло располагаться более 10—12 человек. Количество очагов является критерием для определения количества семей-хозяйств. В связи с тем что в жилищах по одному основному кухонному очагу (вторые очаги, обнаруженные во многих жилищах, отличаются устройством и предназначались, очевидно, для отопления) делается вывод, что основной хозяйственной единицей являлась парная семья (Березанская, 1974, с. 133, 134). Вместе с тем необходимо отметить, что специальное демографическое исследование не проводилось, а количественный состав в 10—12 человек вряд ли может соответствовать парной семье, размеры которой большинство исследователей определяют в 5—7 человек.
На поселениях тазабагъябской культуры в Приаралье небольшие жилища, площадью около 50 м2, группируются по два, а площадь отдельных больших жилищ превышает 100 м2. Отсюда М.А. Итина заключает, что каждая груцпа жилищ или отдельные небольшие жилища соответствуют основной социально-экономической ячейке общества — большесемейной общине (Итина, 1977, с. 203).
Реконструкция семьи для обществ раннего железного века методически осуществляется точно таким же образом, как и для предшествующих эпох. В качестве примера приведем данные по пьяноборской эпохе Прикамья. Жилища на поселениях имели площадь 40—60 м2. Основываясь на демографических расчетах, В.Ф. Генинг приходит к выводу, что такое жилище могло вмещать не более 15—20 человек, что не может соответствовать ни роду, ни малой семье. Поэтому автор соотносит население такого дома с большой патриархальной семьей, но замечает, что эта семья не обособилась еще экономически: отсутствие около жилищ хозяйственных построек (что есть на поселениях последующего времени) и сохранение монолитности погребений на могильнике свидетельствуют, что основной хозяйственной единицей оставался род (Генинг, 1962б, с. 32—33).
Реконструируя семью у Черняховского населения, Э.А. Рикман отмочает наличие на поселении двух типов жилищ — малых (до 30 м2) и больших (до 120 м2), в которых соответственно обитали малые и большие семьи. Специального демографического анализа автор не проводит, вывод о различии количественного состава семьи (на уровне большая — малая) делается лишь на основании разницы площади домов. В качестве аналога исследователь привлекает данные о горных таджиках, указывая, что у них в большом доме (до 120 м2) обитало 50—60 человек. Однако правомочность подобного сравнения вряд ли можно признать удачной в силу слишком больших хозяйственно-культурных различий. Значительно большего внимания заслуживает привлечение исторических данных о семье германцев, по Тациту. Кроме того, автор считает, что распределение могил группами от 3 до 37 является свидетельством существования семейных некрополей (Рикман, 1962, с. 134-137; 1970, с. 32).
Резюмируя изложенное выше, необходимо отметить ряд общих моментов.
Археологической базой для реконструкции форм семьи выступает конкретное жилище, а в некоторых случаях — группа жилищ, планиграфическое расположение их на поселении. В интерпретации исходных данных наблюдается значительная устойчивость: малая семья — малое жилище, большой многокамерный дом или группа малых — большесемейная община. Вместе с тем наличие жилища как такового не всегда может выступать индикатором существования семьи. Так, наличие жилищ на верхнепалеолитических поселениях вряд ли может свидетельствовать о наличии семьи в эту эпоху, коль этот вопрос вообще является дискуссионным (см. выше). Выход из такой ситуации (и не только для эпохи верхнего палеолита) следует искать в более широкой разработке общетеоретической базы, что практически не встречается в рассмотренных реконструкциях, и построении на этой основе теоретических моделей эволюции семьи для конкретно реконструируемого общества в том или ином регионе. При этом естественно, что форма и размеры семьи должны быть соотнесены с социальной системой каждого конкретного общества.
Одним из приемов проведения реконструкции служат палеодемографические и палеоэкономические исследования. Однако за исключением лишь нескольких авторов (Бибиков, 1965; Массон, 1971а), показавших количественный состав семей (определяемый по площади пола, количеству очагов, камер), хозяйственную дееспособность семей, их место, в структуре общины, систему производства и потребления, иные исследователя данными методами практически не пользуются. Кроме того, необходимо отметить терминологическую путаницу. Особенно это проявляется на уровне таких понятий, как «парная” или «малая” семья. Если рассматривать сущность этих понятий как количественный состав, число брачных союзов, то они будут идентичными. Однако для обозначения семьи, состоящей из одной брачной пары и их детей, уже существует термин — «простая” форма семьи, в отличие от «сложной”, состоящей из нескольких брачных пар (Ганцкая, 1984, с. 19). Если же рассматривать социально-экономическое содержание этих терминов, то под «парной” семьей, видимо, будет выступать брачный союз, выполняющий лишь прокреативную функцию (Маркс, Энгельс, т. 21, с. 52, 57), тогда как ”малая” семья будет выполнять и прокреативную, и, частично, экономическую функции. Такая путаница сводит на нет определение формы семьи: так, в одном случае В.М. Массон пишет о ”парной” семье для неолитического Джейтуна (1971а, с. 3—4), а в другом — о «малой” (1982, с. 53); у С.С. Березанской для эпохи разложения первобытности существует «парная» семья в количественном составе 10—12 человек при частной семейной собственности на скот (1974, с. 133—134). Это всего несколько примеров из большого количества подобных.
Община
В многочисленных статьях и монографиях, рассматривающих материалы поселений и жилищ различных археологических эпох, встречается термин «община”. И действительно, многие исследователи, исходя из общеисторических представлений, считают поселение археологическим эквивалентом социологическому понятию ”община” (Массон, 1974, с. 6).
Община — это форма объединения людей, характеризующаяся общим владением средствами производства, полным или частичным самоуправлением, локальностью и способностью к воспроизводству. Она выполняет ряд функций, основными из которых являются: организация производства, вооруженного сопротивления, регулирование землепользования и др. (Алаев, 1981, с. 9—10). Естественно, что община — организм не закостенелый, по мере развития человечества она видоизменяется — черты остаются прежними, а доминанта функций изменяется, в одну эпоху основную роль играют одни функции, в другую — другие. В современной советской литературе разработана периодизация стадиальных типов общины, соответствующих основным ступеням общественного развития: кровная (раннепервобытная) — верхний палеолит, мезолит — средняя и высшая ступени дикости; родовая (позднепервобытная) — неолит — низшая ступень варварства; гетерогенная (первобытная соседская, протокрестьянская, земледельческая) — поздний неолит и металл — высшая ступень варварства; сельская община (классовое общество) (Першиц, 1960, с. 164—165; Бутинов, 1968, с. 155; Семенов, 1979, с. 79—84; Следзевский, 1978, с. 61—66; Файнберг, 1986, с. 130—235; Шнирельман, 1986, с. 236—426). Различия между данными типами общин хорошо известны, поэтому нет необходимости на них останавливаться, а следует сразу перейти к рассмотрению реконструкций.
Реконструкции общины для эпохи верхнего палеолита крайне незначительны. В большинстве случаев исследователи, отождествляя поселение с общиной, не определяют ее стадиального типа. Иногда для большей доказательности своего суждения авторы приводят данные этнографии. Так, И.Г. Повкопляс считает, что стоянки принадлежали отдельным родовым коллективам, ”как и близкие им поселки северных народностей” — эвенков бассейна р.Кети (1965, с. 275).
В последнее время к реконструкции общины этого периода исследователи стали относиться более осторожно, и в этом отношении показательной является точка зрения Г.П. Григорьева. Так же, как и многие другие исследователи, он отмечает, что поселение, состоящее из системы жилищ, отражает организационную структуру общества. Низкий уровень развития производительных сил, тип хозяйства предполагают коллективность, которая заключается ”не в том, чтобы всем владеть сообща и все делить поровну, а во взаимной поддержке в труде, в осуществлении принципа взаимности при распределении” (1972, с. 15). Говоря о родовых отношениях, Г.Л. Григорьев предполагает, что они не могли зафиксироваться в археологических материалах; в подтверждение автор ссылается на данные этнографии: «…наличие членов разных родов в поселке сказалось лишь в различного рода столбах — родовых тотемах, стоявших перед жилищами” (с. 22), что, конечно, никак не фиксируется археологами. Однако привлечение подобной этнографической аналогии вряд ли можно признать верным — признание наличия общины, включающей несколько родовых подразделений, в верхнем палеолите входит в противоречие с общетеоретическим представлением об общине этого периода — кровной или монородовой (гомогенной) (Бутинов, 1969, с. 120—134; Семенов, 1979, с. 77—78), хотя уже для более позднего периода
В.Р. Кабо считает полиродовую общину возможной (1986, с. 269— 270). Неверное применение этнографических аналогий, отсутствие историко-типологического подхода сводят на нет доказательность реконструкций. Так, к примеру, при сравнении больших палеолитических жилищ (Костенки I, IV и др.) с длинными домами ирокезов делается вывод о том, что это сходство настолько поразительно, что дает право предполагать также и сходство общественной жизни их обитателей”, т.е. картину жизни, «которая характерна для родового строя с развитым материнским правом” (Окладников, 1957, с. 19).
В связи с изложенным выше представляется возможным отметить, что для эпохи верхнего палеолита основной чертой при реконструкции общины является топографическая близость составляющих ее элементов — жилищ. При осуществлении реконструкций общины последующих эпох основными критериями продолжают оставаться локализация памятников, анализ размеров поселений и учет хозяйственной деятельности их обитателей.
Рассматривая памятники неолитической шигиринской культуры Зауралья, П.А. Дмитриев, исходя из наличия на стоянках 10—15 жилищ и учитывая их жилую площадь, определяет население поселка в 40—75 человек. На основании этого автор считает возможным соотносить поселок с родовой общиной (1941, с. 244). Интерпретируя род как материнский, автор приводит следующие основания: коллективный способ производства; охота и рыболовство — основа хозяйства; мотыжное земледелие является подсобным производством (с. 240). Такую интерпретацию общественного уклада можно считать следствием схематического подхода к рассмотрению исторического процесса. И действительно, если первый пункт может свидетельствовать лишь о сплоченности общины и выполнении ею функций организатора производства, то второй и третий подчеркивают доминирующую роль мужчин в основном производстве.
М.Е. Фосс, анализируя поселения каргопольской культуры, отмечает их незначительные размеры: длина 60—250 м, ширина — 50—60 м. Экстенсивные формы хозяйства (охота, рыболовство), по мнению автора, требуют больших площадей для естественного проживания небольшого коллектива, поэтому каргопольские поселения — это место обитания родовой общины или ее части (1952, с. 81).
Поселения земледельческой джейтунской культуры представляли собой общины в составе от 60—70 (Чагаллыдепе) до 600—800 (Чопандепе) человек и, следовательно, являлись сложными социальными объединениями. Потребность в таком объединении возникла в связи с хозяйственной необходимостью: «Практикуемое джейтунцами полуполивное земледелие требовало на определенный период усилий многих работников, выставить которых парная семья не могла” (Массон, 1971а, с. 105). Раскопанные на некоторых джейтунских поселениях общественные дома могут свидетельствовать о внутреннем единстве общины. Здесь подчеркивается наличие по крайней мере двух функций общины: как организатора производства и как отправителя единого культа. Тут же автор говорит и о защитных функциях общины, но отмечает в данных условиях их ограниченную роль.
Очень интересными являются реконструкции общины для энеолитической трипольской культуры. Анализируя поселения Веремье, Халепье, Щербаневка и другие в Среднем Поднепровье, С.Н. Бибиков делает вывод, что каждое поселение «представляет собой совокупность жилых и хозяйственных сооружений, построенных по единому плану… отражающему определенную целеустремленность, присущую единому, прочно спаянному коллективу” (1965, с. 60). Далее автор, анализируя жилища как структурные единицы и инвентарь, найденный в них, привлекая данные палеоэкономического анализа, выделяет в качестве самостоятельных хозяйственных единиц большие семьи (с. 60—61). Привлекая данные этнографии, а именно разработку М.О. Косвена по патронимии, автор предполагает патронимический характер общины (с. 60). Действительно, если рассмотреть дефиницию патронимии: «…исторически общественная форма, свойственная патриархально-родовому строю… представляет собой группу семей больших и малых, образовавшихся в результате разрастания и сегментации сохраняющих в той или иной мере и форме хозяйственное, общественное и идеологическое единство” (Косвен, 1963, с. 97), — видно, что своей основной чертой она близка земледельческой общине. «Отличительной особенностью земледельческой (первобытно-соседской) общины является дуализм между общинной собственностью на землю, с одной стороны, и парцеллярным хозяйством отдельных семей — с другой” (Следзевский, 1968, с. 65). Вместе с тем С.Н. Бибиков определяет стадиальный тип общины как родовой (1965, с. 62).
Анализируя материалы трипольского поселения у с. Шкаровка, Е.В. Цвек пишет, что его размеры, общая планировка, многокамерность жилищ вполне соответствуют обычному первобытнообщинному родовому поселку. Особенность же планировки — размещение построек отдельными комплексами — позволяет ставить вопрос о наличии патронимии на данном этапе развития трипольской культуры (1974, с. 25—26). В данном случае, очевидно, ввиду краткости работы (тезисы) автор не приводит обоснования патронимического характера социальных связей. Кроме того, представляется неверным соединение «родового поселка” (родовой общины) с патронимией (как показано выше, земледельческой общиной), так как они являются последовательными стадиями развития этого социального института.
При анализе материалов бронзового века также рассматриваются структура поселений и палеодемографические подсчеты.
Поселения хвалынской культуры небольшого размера, (в пределах 60—100 м в длину и ширину), с 3—6 жилищами размерами 25—50 м2: Поселения принадлежали коллективам в 50—70 человек. «Такие небольшие группы, — по мнению И.В. Синицина, — и составляли патриархальную семью, т.е. община имела вид большой патриархальной семьи” (1949, с. 223). Однако здесь необходимо отметить, что автор не показал, во-первых, хозяйственного единства обитателей: таких поселений, во-вторых, не объяснено, почему на Успенском поселении той же культуры были жилища размерами 150—200 м2, и, в-третьих, если цифра в 50—70 человек соотносится с большой патриархальной семьей, то здесь необходима дополнительная аргументация.
Андроновские поселения, состоящие из 9—17 жилищ (средней площадью около 100 м2), интерпретируются как место обитания нескольких больших патриархальных семей, составлявших родовую общину (Сальников, 1954, с. 250—261; Черников, 1960, с. 116). Н.Ф. Калининым и А.К. Халиковым поселок из 4—6 жилищ также соотносится с родовой общиной при анализе поселения эпохи бронзы в приказанском Поволжье. Общность интересов документируется наличием культовых кострищ — по одному на поселении, а также тем, что жилища соединены между собой переходами (1954, с.245). Три последние реконструкции вряд ли могут считаться хорошо обоснованными, особенно если учесть период, к которому относятся реконструируемые памятники, — эпоха поздней первобытности, для которой в целом, скорее, характерен гетерогенный тип общины.
Именно такой видится община, реконструируемая по материалам поселения у хут. Пустынка С.С. Березанской, на основании рассмотрения общины как совокупности семей и анализе формы собственности, для чего автор привлекает в качестве аналогии данные по племенам африканских банту XVII—XVIII вв. (1974, с. 133—135). Придя к выводу, что в исследуемом обществе существовала посемейная частная собственность на скот, С.С. Березанская отмечает, что ”в экономическом плане Пустынка, безусловно, состояла из представителей различных родов” (там же, с.133).
Рассмотрим некоторые реконструкции общины, построенные на материалах поселений эпохи железного века.
П.Н. Третьяков, анализируя структуру поселения IV—V вв. н.э. на р. Сонохте, приходит к выводу, что его население представляло собой общину, состоявшую из кровных родственников, — большесемейную общину. Доказательством этому служит наличие на поселении одного общественного дома, вокруг которого группируются хозяйственные постройки, они — общая собственность и место общинного производства. Кроме того, на поселении находится один ”Домик мертвых”. Для подтверждения археологических данных приводятся аналогии из этнографии удмуртов ХVIII—XIX вв., в частности ”двор удмуртов”, населенный большесемейной общиной. Такой двор состоял из ”корки” — общественного здания, нескольких ”кеносов” — жилищ отдельных семейных ячеек, ”куалы” — здания культового назначения и ряда построек хозяйственного назначения (1941, с. 61). В данном случае материалы реконструируемого объекта практически полностью совпадали с этнографическим аналогом.
При реконструкции общины, населявшей Чаплинское городище, П.Н. Третьяков также рассматривает внутреннюю структуру поселения. Она состоит из 25—30 комплексов, каждый из которых включает небольшое жилище (16—24 м2) и ряд хозяйственных построек. Учитывая такую микроструктуру, автор считает, что «здесь мы имеем дело… с более развитой социальной организацией… это уже не двор большой патриархальной семьи, а более крупный поселок, у обитателей которого общинные начала сочетались с семейными” (1959, с. 152—153), т.е. по такой же характеристике, как гетерогенная (земледельческая) община.
В.Ф.Генинг, анализируя поселение чегандинской культуры Прикамья, предполагает, что население поселка составляло родовую общину, структурно состоявшую из больших семей. В качестве доказательств выступают: «…сохранение монолитности погребений на могильнике, наличие многих поселений с 2—3 жилищами и отсутствие около каждого жилища хозяйственных построек… свидетельствуют, что род продолжал оставаться еще основной хозяйственной единицей общества” (Генинг, 1962б, с. 32). Поскольку для этой культуры характерны небольшие поселения (одна родовая община), то несколько имеющихся более крупных поселений автор интерпретирует как место обитания нескольких родов. Такой характер расселения (одним родом или несколькими) объясняется тем, что это был период перехода от родовых поселков ананьинской эпохи к поселениям типа первобытной территориальной общины послепьяноборского времени (там же, с. 33).
Территориальной интерпретируется и черняховская община
Э.А. Рикманом на основании следующих данных: планиграфия поселения — отсутствие группировок жилшц, структура уличная; археологические признаки обособленных и огражденных усадеб; находки на ряде поселений валов, интерпретируемых как межевые. Кроме этих археологических критериев автор привлекает лингвистические данные о наличии в готском языке таких слов, как «граничить”, ”сосед” (1970, с. 31—33).
И.И. Ляпушкин организацию населения Новотроицкого городища конца I тыс. н.э. определил как территориальную общину. «Характерной отличительной чертой территориальной общины от родовой является объединение не связанных родством малых семей, живущих в отдельных домах и ведущих отдельное хозяйство, правда, не исключая родства между некоторыми семьями» (1958, с. 234). Анализ структуры городища — 50 комплексов (один комплекс — небольшое жилище плюс хозяйственные постройки) и хозяйственной деятельности его обитателей является аргументацией автора.
Таким образом, в качестве одного из основных методических приемов при реконструкции общины исследователи привлекают анализ микроструктуры поселения, пытаясь определить через призму наличия тех или иных компонентов (жилых помещений, культовых зданий, хозяйственных построек и т.д.) тот или иной тип формы общинной организации. При этом в качестве дополнительной аргументации привлекаются палеодемографические данные — анализ площади домов и их количества для определения количественного состава общины, хотя, за редким исключением, сам демографический анализ остается за рамками исследований. Исследователи привлекают также этнографические данные, сравнивая структуру раскопанных поселений со сходными структурами поселков реликтовых обществ, хотя количество реконструкций, где применяются эти данные, невелико. Иногда при реконструкции общины используются данные палеоэкономического анализа, что позволяет выделить основные сферы производственной деятельности, определить степень коллективности или индивидуальности в производственной деятельности, распределении и потреблении (Бибиков, 1965; Массон, 1971; Березанская, 1974). Реконструируя общину, авторы, в большинстве своем, подчеркивают ее локальность и выделяют те или иные ее функции — организационную, культовую, защитную.
Большинство исследователей практически реконструируют общину лишь в ее внешней форме, констатируя наличие общины, но очень редко определяя ее типологическую характеристику, структуру, внутриобщинные отношения. Это обусловливается тем, что исследователи в процессе реконструкции общины, опираясь лишь на самые общие теоретические представления, не рассматривают общину в развитии, в системной связи с общественно-экономической структурой исследуемого общества, практически отсутствуют теоретико-методологические разработки по эволюции форм общины для различных хозяйственно-экологических зон.
Племя, союз племен
В историографии имеются несколько точек зрения по поводу основной сущности данного института первобытности: племя как совокупность родов, находящихся в брачных контактах; как этническая группа, основные подразделения которой связаны брачными узами; как потестарный организм (тщательный разбор всех точек зрения см.: Генинг, 1970а, с. 35—38; Генинг, Павленко, 1984, с. 61—65). Наиболее аргументированным нам представляется определение племени как потестарного организма, то есть ”племя — это прежде всего организованная группа первобытного населения, совместно владеющая некоторой территорией и имеющая определенные органы власти и управления, которые регулируют как отношения внутри самой группы, так и ее контакты с внешним миром” (Генинг, Павленко, 1984, с.78).
Очень сложными являются вопросы реконструкции племени для наиболее отдаленной археологической эпохи — верхнего палеолита, что объясняется крайне скудными этнографическими аналогиями по этому периоду (Кабо, 1986, с .21) и сильной ущербностью археологического материала. Кроме того, сам вопрос существования племенной организации в это время является спорным.
Анализируя систему домостроения, хозяйственно-бытовой инвентарь, исследователи замечают «появление то в одной, то в другой части Европы и Северной Азии весьма близких по своему характеру групп позднепалеолитических памятников типа Костенок — Авдеево, Бурети — Мальты, западного мадлена и пр., «которые позволяют предполагать, что образование первых, очевидно, достаточно еще малоустойчивых племенных объединений должно было все же иметь место в условиях позднего палеолита” (Ефименко, 1953, с. 372). К этой точке зрения присоединяется Г.П. Григорьев, отождествляя археологические культуры верхнего палеолита с племенем. При этом подчеркивается, что площадь распространения одной культуры (50—150 м в поперечнике) для общины слишком велика, а для группы племен — мала, следовательно, это — место обитания одного племени (1969, с. 206). Как видим, здесь вводится в определение признак размера территории, однако вне других он вряд ли может играть решающую роль. Кроме того, взаимная хронология памятников настолько приблизительна, что говорить об их синхронности можно лишь с очень большими оговорками. И если П.П. Ефименко писал о малоустойчивых племенах, то Г.П. Григорьев считает их уже сформировавшимися, а момент их возникновения относит к эпохе мустье, где в вариантах памятников мустьерского времени, опять же по сходству и отличию находимых предметов, видит ”предплемена”, но без признака племенной территории (с. 200—201).
Количество перечисляемых реконструкций племен для верхнего палеолита можно было бы и продолжить, но они не вносят новых принципов реконструкций, то есть сравнительного анализа находимых археологами материалов, типов жилищ, пространственного распространения однотипных памятников (Величко, Рогачев, 1969, с. 86; Рогачев, 1969, с. 190; Массон, 1974, с. 7). Самым главным недостатком реконструкций племен для эпохи палеолита является отсутствие теоретического обоснования существования племен в палеолите. Так, существует точка зрения, которая основывается на анализе этнографических данных по наиболее отсталым в своем развитии народам, что ”на раннем этапе первобытного общества племенной организации не существовало” и большинство так называемых ”племен” эпохи родового общества идентифицируется с формирующимися этническими группами (Генинг, 1970а, с.59; Ширельман, 1982, с. 26—27; Генинг, Павленко, 1984, с. 78—84).
При реконструкции племенных объединений у населения последующих эпох, связанных с высокоспециализированным присваивающим или производящим типами хозяйства, значительную роль играют данные этнографии, убедительно свидетельствующие о наличии или возможности их существования в эти эпохи. Это, однако, нисколько не должно освобождать от необходимости находить обоснование наличию племени для конкретно реконструируемого общества, и главное — привлечению археологических доказательств.
Рассматривая территорию распространения каргопольской неолитической культуры, А.Я. Брюсов предполагает, что, судя по площади, занимаемой ею, она не могла принадлежать одному племени. Этот вывод делается на основании подмеченного еще Л.Морганом несовершенства аппарата родового управления, когда племя с одной из своих важнейших функций — защитной — не может обеспечить управление большим количеством людей на громадной территории (Морган, 1934, с. 66, 72). Сходство археологического материала не позволяет А.Я. Брюсову выделить локальные варианты культуры. Однако рассматривая распределение памятников по территории культуры, автор замечает, что они сосредоточиваются группами — именно это позволяет говорить о наличии двух племен. Сходство материала предполагает, что эти племена были родственными. Автор также обращает внимание на то, что в рамках одного племени можно наметить несколько групп, но от их интерпретации А.Я. Брюсов воздерживается, отмечая лишь, что они могли группироваться по родам или что такое распределение объясняется тяготением населения к богатым рыбой бассейнам, т.е. экономическими причинами (1951, с. 68). Сходным образом эти материалы интерпретирует и М.Е. Фосс (1952, с. 81), а Н.Н. Гурина привлекает еще данные о хозяйственной деятельности — коллективные способы рыболовства и охоты должны были способствовать устойчивости общественных структур (1951, с. 140). Но что именно Н.Н. Гурина понимает под племенем и почему этот институт должен был существовать в данных конкретных условиях, в исследовании не вскрывается.
Точно так же, лишь с позиции анализа планиграфии поселений, подходит к реконструкции племени В.М. Массон в оазисе Геоксюр-депе: ”…на пространстве в несколько квадратных километров находятся три памятника этого (неолитического) времени… Возможно, перед нами поселения, принадлежавшие одному небольшому племени ранних земледельцев Южного Туркменистана” (Массон, 1971, с. 105). Для энеолитического времени Геоксюрского оазиса В.М.Массон предполагает существование иерархической структуры прселений: семь небольших поселков окружали одно крупное — Геоксюр I. Исходя из коэффициентов застройки поселений, автор оценивает население Геоксюр I в две — три тысячи человек, а всего Геоксюрского оазиса — в четыре-пять тысяч. На основании этого предполагается, что население Геоксюрского оазиса «образовывало самостоятельную племенную единицу» (Массон, 1982, с. 55). Несколько иначе в методическом плане к реконструкции племени по материалам Геоксюрского оазиса подходит И.Н. Хлопин, привлекая, с одной стороны, археологические данные о процессе заселения Геоксюрского оазиса, а с другой — опираясь, очевидно, на понимание племени как брачной организации. Так, И.Н. Хлопин определяет, что первоначально сюда прибыла одна родовая группа, образовавшая поселение Геоксюр I, в процессе разрастания она сегментировалась, что привело к образованию еще трех поселений, население которых, в свою очередь сегментируясь, образовало еще три поселения. Такая сегментация, по мнению автора, дает «свидетельство перерастания одного рода путем сегментации в более крупную и качественно отличную общественную организацию — племя” (Хлопин, 1964, с. 153). Исходя из того что род экзогамен, автор предполагает: в период освоения оазиса первоначальный род должен был поддерживать брачные связи с исходным местом своего обитания, но затем в результате сегментации такого типа связи устанавливаются между общинами, населявшими поселки собственно Геоксюрского оазиса. Основываясь на этом, автор говорит и о фратриальном делении данного племени, где, с одной стороны, стоит население Геоксюра I, составлявшее половину от всего населения, а с другой — остальных поселков (с. 152—154).
Реконструкция племен базируется, таким образом, на взаиморасположении поселений в пределах территории распространения конкретной культуры. Таких примеров достаточно много, поэтому перечислим еще несколько. Группировка энеолитических поселений Закавказья и Дагестана по четыре-пять поселков, один из которых мог быть основным, по мнению исследователей, позволяет предположить, что “такие группы поселений составляли, видимо, небольшие родоплеменные объединения” (Мунчаев, 1982, с. 136).
Памятники развитого триполья в Поднепровье, по С.Н. Бибикову, очевидно, входили в одну племенную организацию, а наличие крупных трипольских поселений в 200 домов позволяет рассматривать их как племенные центры (1965, с. 58). «Наличие иерархической системы поселений, — пишет Е.К. Черныш, — особенно их гнездовое расположение группами… близ… крупных центров, безусловно, является отражением сложной общественной структуры. Не исключено, что мы имеем дело с рядом племенных групп. … Центры типа Петрен могли быть столицами племенных союзов” (1982, с. 237).
Аналогичным образом интерпретируется и планиграфия поселений эпохи бронзы. К.В. Сальников обращает внимание на то, что зауральские андроновские поселения группируются по 4—8 на протяженности 20—30 км, что интерпретируется им как племена (1954, с. 250—251). Подобным образом С.С. Черников интерпретирует андроновские поселения Восточного Казахстана (1960, с. 116).
Поселения сосницкого варианта восточнотшинецкой культуры располагаются по 8—10 на 20—30 км участке, и С.С. Березанская предполагает, что население, оставившее их, было объединено «общим управлением, единым названием… и составляло единое племя». Так как сосницкий вариант включал в себя несколько десятков таких групп, то он рассматривается как союз племен (1974, с. 136).
Далее рассмотрим еще один пример реконструкции института племени по материалам раннего железного века. Интересна с точки зрения методических приемов реконструкция Чегандинского союза племен, проведенная В.Ф. Генингом (1970б, с. 126—139). Основное содержание таких социальных объединений, как племя, союз племен, сводится к тому, что они являются органами управления, призванными регулировать внешние и внутренние отношения составляющих их коллективов (1970а, с. 82, 105—109). Такое понимание является основой проведения реконструкции. Для обоснования закономерности сложения в пьяноборскую эпоху. Чегандинского союза племен автор показывает генезис явления, привлекает данные по предыдущей эпохе.
Анализируя топографию поселений ананьинского времени, автор отмечает их группировку по 3—4 и, так же как и многие другие исследователи, предполагает, что «эти группы следует рассматривать как небольшие родоплеменные объединения, может быть, самостоятельные племена” (19706, с. 134). К концу ананьинского времени наблюдается концентрация 5—6 таких групп в районе Нижнего Прикамья, где они становятся основой Чегандинского союза племен. С целью выяснения причин такой концентрации памятников автор рассматривает материальную культуру ананьинского времени и определяет ее сходство. Такая близость, по мнению исследователя, могла появиться «в результате значительного развития обмена между отдельными родоплеменными группами” (с. 135), то есть функции регулирования обменными отношениями. Автор также говорит о широком размахе военных столкновений, которые подтверждают многочисленные захоронения воинов и военачальников с оружием, расцвет техники изготовления оружия, мощные укрепления вокруг каждого поселка… звериный стиль в искусстве,отражающий жестокую борьбу (с.136). Такие родоплеменные междоусобицы способствовали накоплению богатства в руках верхушки, и вполне естественно было стремление основной массы рядовых членов общества к преодолению междоусобиц (там же). Еще одной причиной для сложения племенного союза служила необходимость защиты от внешнего неприятеля (Генинг, 1970б, с. 137). Такими выглядят причины создания племенного союза. Автор насчитывает четыре сложивщихся на базе ананьинской культуры союза, соответствующие четырем археологическим культурам: в Нижнем Прикамье — чегандинской; в среднем течении р. Белой — караабызской; в районе Среднего Прикамья — осцнской; в районе Верхнего При¬камья — гляденовской (там же).
Обосновывая наличие Чегандинского племенного союза, В.Ф. Генинг проводит палеодемографический анализ: подсчитав общее количество чегандинских памятников и взяв за основу обитание одного рода на одном малом поселении и двух-трех на крупных поселениях, автор насчитывает существование 100 родов в чегандинской культуре. Предполагая, что род состоял приблизительно из 50 человек, исследователь получил общую цифру для чегандинского населения — 5 тыс. человек. Эту цифру автор проверяет таким способом: принимая во внимание, что в одном жилище обитало 20—25 человек, учитывая коррекцию на неодновременность существования поселений, общая цифра для всего населения культуры составила также около 5 тыс. (Генинг, 1970б, с. 126—127). Для интерпретации полученных цифровых данных автор привлекает этнографические свидетельства по средней численности населения американских племен (племя не более 2000 душ) и племен Сибири и Дальнего Востока, где они насчитывали несколько сот человек, редко до тысячи. Именно это свидетельствует, по мнению автора, о том, что “перед нами не одно племя, а объединение нескольких племенных групп в единый племенной союз” (с. 128).
Для доказательства наличия племенного союза В.Ф. Генинг привлекает не только палеодемографический анализ и этнографические данные. Рассматривая картину размещения поселений по территории распространения чегандинской культуры, автор отмечает планомерность размещения специальных укрепленных городищ-крепостей лишь на тех участках, где была наибольшая вероятность военных столкновений, что, безусловно, говорит о наличии единой организации всего чегандинского населения (с. 138— 139). Учитывая существование племенных союзов, В.Ф. Генинг предполагает наличие межплеменных культовых и общественных центров. В качестве последнего автор интерпретирует городище Чеганда I как наиболее крупное по площади, мощности укреплений и занимающее “выгодное географическое и даже стратегическое положение”. Для характеристики общекультового места автор приводит данные по Гляденовскому племенному союзу — наличие Глядёновского костища (могильника) громадных размеров с многочисленными (более 20 тыс.) находками, которые вполне определённо свидетельствуют о том, что этот памятник оставлен населением всего гляденовского союза племен” (с. 138).
Реконструкция чегандинского союза племен, выполненная В.Ф. Генингом, представляется наиболее полной. В ее проведении можно выделить четыре основных момента: 1) наличие четкой теоретической модели реконструируемого объекта; 2) выделение причин и генезиса сложения племенного союза; 3) обоснование наличия союза племен конкретными археологическими данными; 4) применение палеодемографических расчетов И этнографических данных. В целом это и обеспечйвает высокую степень доказательности проведенной реконструкции.
При реконструкции племени, союза племен большинство исследователей основываются прежде всего на топографии расположения поселений на конкретной территории (макроструктура), которая представляется в виде трех основных вариантов: 1 — крупное поселение, к которому тяготеют более мелкие, т.е. центр с периферией; 2 — «гнездовое” расположение поселений, где каждая группа (от 3—4 до 8—10) составляет некое целое и территориально отчленяется от других подобных групп; 3 — на основе сходства материальной культуры вычленяется или локальный вариант, или в целом археологическая культура, отождествляемая с племенем, союзом племен. Однако все эти варианты требуют дополнительной археологической аргументации — коррекции на микрохронологические отличия поселений, потому что, к примеру, фиксируемое «гнездовое” расположение поселений может быть и одновременным, и разновременным. Такой специальный анализ практически никем не производится.
Особо следует отметить представления исследователей о содержании и структуре реконструируемых институтов и обоснование их наличия в конкретных условиях. Большинство исследователей не пишут о том, каким они себе представляют племя или союз племен, поэтому данный институт рассматривается с помощью простого термина, абстрактно фиксирующего лишь некую группу населения на конкретной территории. Применение методов демографического анализа и этнографических данных (Бибиков, 1965; Хлопин, 1964; Генинг, 19706; Массон, 1982) в значительной степени увеличивает степень аргументированности реконструкций.
В более редких случаях исследователи опираются на теоретическое представление о племенной организации и на его основе реконструируют искомый социальный институт. В таких случаях исследование приобретает более логичный характер, а привлеченные археологические материалы, и особенно генетические методы их рассмотрения, находят свое место в системе доказательств (см., например: Хлопин, 1964; Генинг, 19706).
Рассмотренные труды позволяют наметить те узловые моменты, которые, на наш взгляд, определяют проблемную ситуацию, вытекающую из низкого уровня доказательности реконструкций. Это обусловливается, в первую очередь, слабой разработанностью методологии реконструкций общественных структур первобытности, а также значительной дискуссионностью в решении теоретических проблем семьи, общины, племени. И здесь вполне справедливо замечание С.С. Березанской: «…сложность и неразработанность проблем социального устройства древнего общества, наличие противоречивых, часто взаимоисключающих толкований… мало помогают при решении этой трудной задачи”, т.е. реконструкции общественных структур (Березанская, 1974, с. 133). И действительно, общетеоретические исследования по становлению и развитию общественных структур первобытности (Бутинов, 1968; Семенов, 1974; Кабо, 1986 и др.) часто не просто разнятся, а и диаметрально противоположны. Это приводит к тому, что археологи их практически не используют в своих реконструкциях или, учитывая одну из них, игнорируют другие.
Вместе с тем целый ряд исследователей (Хлопин, 1964; Бибиков, 1965; Генинг, 19706; Массон, 1971а к др.) в своих работах показывают пути выхода из создавшейся ситуации. Это системное проведение реконструкций на основе четких теоретических представлений о воспроизводимом общественном институте, с привлечением этнографических данных, с разработкой вопросов экономического и демографического состояния исследуемого общества и, что самое главное, поиском чисто археологических критериев для надежной аргументации. Перечисленное предполагает создание частных теоретических моделей реконструируемых, социальных институтов. Последние позволяют соотнести результаты с общей структурой социально-экономического развития данного конкретного общества, покажут противоречивость или непротиворечивость полученных выводов, повысят степень их доказательности.
«Проблемная ситуация в современной археологии» | К следующей главе