Матвеев А.В. Некоторые итоги и проблемы изучения ирменской культуры

Матвеев А.В. Некоторые итоги и проблемы изучения ирменской культуры // Советская археология. 1986. № 2. С. 56-69

Тридцать лет назад Н. Л. Членова предложила отнести тогда еще сравнительно немногочисленные памятники эпохи поздней бронзы, находившиеся на востоке западно-сибирской лесостепи, к особой, отличной от карасукской ирменской культуре [1]. С течением времени большинство специалистов согласились с этим, хотя единства взглядов на проблемы происхождения, хронологии ирменской культуры, а также по ряду других вопросов не было достигнуто. Это заставляет обратиться к данным проблемам вновь, рассмотреть историю их разработки и некоторые новые материалы, полученные в последние годы на ирменских памятниках Приобья.

Историю исследования памятников ирменской культуры можно разделить на три этапа. Первый, дореволюционный, связан с работами В. В. Радлова, А. В. Адрианова, С. К. Кузнецова, Н. С. Гуляева и В. П. Михайлова, которыми в Барабинской лесостепи, Притомье и на Северном Алтае были получены очень немногочисленные ирменские материалы, долгие годы остававшиеся по существу не связанными с определенным этапом древней истории этого региона [2, с. 115; 3, с. 110, 111; 4, с. 6].

Второй этап охватывает период с середины 20-х до середины 50-х годов. Он характеризуется началом целенаправленного изучения памятников бронзового века, масштабы и территориальный диапазон которого непрерывно растут. Эти исследования ведут М. П. Грязнов, К. Э. Гриневич, А. П. Дульзон, С. М. Сергеев, Г. В. Трухин, У. Э. Эрдниев и др. [5—7; 8, с. 144—146; 9—11]. В теоретическом плане это время господства сделанного в 1927 г. С. А. Теплоуховым вывода о принадлежности енисейских и верхнеобских памятников эпохи бронзы к карасукской культуре, которая, по его мнению, возникла около начала I тыс. до н. э. и своим происхождением связана как с предшествующей ей андроновской, так и с культурой, зародившейся в пределах Китая [12, с. 106—108; 13, с. 44, 45]. Позднее к этому выводу присоединились М. П. Грязнов и С. В. Киселев [5, с. 5, 6; 14, с. 62—108]. С. В. Киселев, правда, имея в своем распоряжении уже значительно больший материал, предполагал, что на Алтае, в противоположность Минусинской котловине, в карасукское время продолжало господствовать старое, апдроновское население, хотя его культура тоже подверглась сильному воздействию с востока. Карасукские памятники он датировал 1200—700 гг. до н. э. [14, с. 63, 91].

Третий этап, начавшийся в середине 50-х годов, продолжается по настоящее время. Накопленные к его началу материалы привели к выявлению настолько ярко выраженных особенностей памятников бронзового века на Оби и Енисее, что рассматривать их в рамках одной карасукской культуры стало невозможным. Н. Л. Членова, выделяя в 1955 г. ирменскую культуру, отметила, что от карасукской ее отличают генетическая связь с андроновским и лесным компонентами и наличие предскифских черт [1, с. 49]. В ряде более поздних работ она уточнила последний тезис, высказав мнение, что ирменские памятники следует датировать VIII—VII вв. до н. э., тогда как появление карасукских в Минусинской котловине относится еще к концу II тыс. до н. э. [15, с. 145; 16, с. 82]. Некоторое сходство этих культур Н. Л. Членова объясняет влиянием карасукской на ирменскую [1, с. 49; 17, с. 19].

Своеобразие приобских памятников бронзового века подчеркивал в середине 50-х годов и М. П. Грязнов. В это время он счел возможным выделить на территории Сибири и Казахстана несколько районов с отчетливо проявившимся своеобразием культуры карасукского времени. При этом термин «карасукская культура» он считал целесообразным использовать только в отношении одного из указанных районов — Минусинского, а применительно к другим — Томскому, Новосибирскому, Восточно- и Центральноказахстанскому и т. д. — предложил употреблять термины «карасукская эпоха» или «культура карасукского типа» [4, с. 26, 40; 7, с. 36, 37]. Тогда же М. П. Грязнов отмечал, что лесостепные племена Томского, Новосибирского и Верхнеобского районов составляли особую группу карасукских племен. Памятники названных районов, по его мнению, обнаруживали очень большое сходство между собой и заметно отличались от соседних [7, с. 37]. Культура населения карасукской эпохи Верхней Оби и Енисея, как он считал, была генетически связана с андроновской. Особенностью же культуры Верхней Оби, согласно его точке зрения, являлось то, что здесь «общие для степных племен Енисея, Монгольской Народной Республики и Внутренней Монголии формы бронзовых орудий и украшений… не получили распространения и не оказали сколько-нибудь заметного влияния на местные формы орудий и украшений» [4, с. 39]. Верхнеобские и енисейские памятники датировались М. П. Грязновым началом I тыс. до н. э. [7, с. 34].

Полевые исследования третьего этапа отличаются особой широтой и охватывают практически весь ареал ирменской культуры. Появляются в ходе их проведения и новые точки зрения на проблемы происхождения и хронологии культуры. Довольно близкие между собой гипотезы выдвинули М. Ф. Косарев, В. И. Матющенко и В. А. Посредников. По мнению М. Ф. Косарева, высказанному им в одной из своих ранних работ [18], основой для сложения ирменской культуры послужило взаимодействие выделенной им еловской культуры с пришлыми минусинскими племенами карасукцев. При этом дата ирменской культуры была определена IX—VIII вв. до н. э. В. А. Посредников, принимая эту дату, рассматривал генезис ирменской культуры как результат смешения еловского и верхнеобского населения [19, с. 171]. В обобщающем исследовании, посвященном неолиту и бронзовому веку лесного и лесостепного Приобья, В. И. Матющенко выделил единую еловско-ирменскую культуру, существовавшую, согласно его точке зрения, с XII по VIII—VII вв. до н. э. Памятники второго, ирменского ее этапа, несут в себе, по его мнению, черты андроновского и карасукского компонентов [20, с. 158]. В последнее время В. И. Молодиным высказана новая гипотеза происхождения ирменской культуры, основными компонентами сложения которой он считает андроновский и предположительно позднекротовский. По материалам Барабы он датирует ирменские памятники с IX по VIII—VII вв. до н. э. [21, с. 19, 20].

Таким образом, исследование ирменских памятников в разных районах Западной Сибири укрепило тезис о генетическом родстве андроновской и ирменской культур. Расхождения во взглядах специалистов вызывают лишь вопросы о наличии или отсутствии промежуточных этапов между ними и о том, какие компоненты кроме андроновского приняли участие в ее формировании. Как не выдержавшие проверку временем в настоящий момент могут быть сняты гипотезы о лесном и верхнеобском компонентах в ее составе, так как лесную по происхождению керамику с горы Изых под Абаканом нет оснований относить к ирменской культуре, а памятники Верхней Оби — те же ирменские. Подвергнуто справедливой, на наш взгляд, критике выделение В. И. Матющенко еловско-ирменской культуры [22, с. 180; 23, с. 53]. В остальном проблемы происхождения и особенно хронологии ирменских памятников остаются дискуссионными.

Исследования последних лет в лесостепном Приобье и в соседних районах позволяют в общем виде наметить несколько иную схему возникновения и развития ирменской культуры. Она, безусловно, не претендует на окончательность, а может рассматриваться лишь в качестве рабочей гипотезы, построенной на новом материале.

Современная археологическая периодизация лесостепного Приобья к числу доирменских культур относит андроновскую (федоровскую) и еловскую. Появление андроновцев в Приобье рассматривается большинством специалистов как последствие миграции. Есть основания видеть ее исходный пункт в степных и лесостепных районах Урало-Иртышского междуречья, где федоровская культура, по обоснованному мнению Г. Б. Здановича, складывается на базе предшествующей ей алакульской [24, с. 34].

Одна из самых сложных проблем федоровских памятников — установление их хронологии. В. С. Стоколос, М. Ф. Косарев, В. И. Молодин и ряд других исследователей полагают, что эти памятники нельзя датировать временем ранее XIII в. до н. э. [22, с. 131, 132; 25, с. 121, 122; 26, с. 67, 68, 77, 79]. Данная точка зрения не кажется нам убедительной, во-первых, из-за сравнительной немногочисленности веских аргументов в ее пользу, которые представлены пока лишь единичными радиоуглеродными датировками [27, с. 163; 28, с. 42], и, во-вторых, из-за того, что она не согласуется с хронологией андроновских памятников Минусинской котловины. Последние, безусловно, древнее карасукских, существование которых в конце II тыс. до н. э. признается всеми исследователями [16, с. 82; 29, с. 180]. На наш взгляд, ближе всего к истине точка зрения Н. А. Аванесовой и Г. Б. Здановича, датирующих федоровские памятники временем около XIV—XIII вв. до н. э. [24, рис. 2; 30, с. 24].

Послеандроновский период в лесостепном Приобье долгое время был представлен сравнительно немногочисленными находками, позволившими некоторым специалистам включить этот район в ареал памятников еловского типа [20, с. 4, 5; 22, с. 145]. Исследования последних лет В. А. Захом поселения Ордынское 12 на Оби [31, с. 208; 32, с. 242] и раскопки автором жилища 5 на комплексе археологических памятников Красный Яр 1 [33, с. 250] не дают оснований согласиться с этой точкой зрения. От еловских комплексов лесной зоны данная керамика (рис. 1, 2—10) ¹ отличается небольшим удельным весом ямочно-гребенчатых композиций (по шейке и плечикам на Ордынском 12 соответственно 18,6=±7,9 и 14,2+-5,0%) и богатых геометрических узоров, наличием валиков и жемчужин (на том же памятнике по шейке соответственно 3,1±3,5 и 4,1+3,9%). Это говорит об отличии процесса формирования культуры послеандроновского времени в лесном и лесостепном Приобье. В лесной зоне в состав еловской культуры, как это можно считать установленным, вошел значительный ямочно-гребенчатый компонент [22, с. 160]. В лесостепи же в это время, на наш взгляд, продолжалось развитие чисто андроновских орнаментальных традиций. Сходство посуды Ордынского 12 и жилища 5 Красного Яра 1 с андроновской керамикой проявляется в плавной профилировке горшков и наличии сосудов баночной формы, в бытовании одних и тех же в целом орнаментов, среди которых наиболее распространены узоры из наклонных оттисков гребенчатого или гладкого штампов, встречаются геометрические фигуры, и в частности косые треугольники. Сказанное позволяет выделить данные памятники в особую группу и по поселению Ордынское 12 назвать ордынскими. Их безусловно более ранний возраст по сравнению с ирменскими стратиграфически зафиксирован на поселении Красный Яр 1, где жилище 5 оказалось перекрыто зольником, в который сверху был врезан котлован более позднего ирменского жилища 3 [33]. Таким образом, ордынские памятники должны быть на каком-то отрезке времени синхронны еловским. Можно предположить, что период их существования соответствует концу XIII — началу XII в. до н. э., поскольку уже в последней четверти II тыс. до и. э. в Приобье появляются наиболее ранние из ирменских памятников, с которыми они обнаруживают очень тесное сходство. Последнее обстоятельство дает возможность памятники ордынского типа рассматривать в качестве переходных андроновско-ирменских.

Накопление данных по ирменской культуре и исследование в Приобье ряда долговременных поселений, где изучены разновременные жилища и мощные зольники, в течение длительного времени служившие местами свалки мусора и поэтому позволяющие проследить эволюцию материальной культуры обитателей поселков за период их функционирования, дает возможность отказаться от неизбежного ранее статичного ее рассмотрения. Анализ различных категорий вещественного материала, и в первую очередь керамики, позволяет выделить в развитии культуры три последовательных этапа: быстровскпй, ирменский и позднеирменский.

К настоящему времени быстровская керамика обнаружена более чем на 10 памятниках рассматриваемого района. Большинство из них тяготеет к его южной части. Это поселения Заковряшино, Цыганкова сопка, Казенная заимка в Барнаульском Приобье ², Быстровка 4 [33—35], Милованово 3 [36], Чингис 1, Педушиха 1 и 2, Сельская и др. на юге Новосибирской обл. Керамика представлена преимущественно горшками, а также банками, кувшинами и мисками (рис. 1, 15—21). Из плоскостных узоров наиболее характерны сетка и елочка, выполненные нарезкой (на Быстровском поселении по шейке и тулову соответственно 45,6± ±7,3 и 60,4±5,9% сетки и 16,1±5,4 и 22,7±5,1% елочки). Возрастает по сравнению с ордынской керамикой процент ямочных узоров (на том же памятнике 67,3±5,7% по тулову). Из рельефных узоров наиболее распространены жемчужины по краю шейки (95,0±3,2%), желобки, встречаются валики и воротнички. Кухонные горшки плоскодонны, небольшие столовые иногда имеют округлое дно. Последние отличаются и тем, что часто бывают подлощены. Большинство из них лишено плоскостного орнамента и украшено лишь каннелюрами. Инвентарь быстровского этапа пока очень невелик. Жилища представлены большими и малыми каркасно-столбовыми полуземлянками, которые изучены к настоящему времени только на поселении Милованово З Е. А. Сидоровым [37]. Первые (рис. 1, 13) отличаются сравнительно небольшой глубиной, особо крупными размерами (площадь 180—390 м2), сходством хозяйственно-функциональной планировки, проявляющейся в разделении жилища на центральную жилую и боковые хозяйственные части, последние из которых служили также для зимнего содержания скота. Для сооружений второго типа (рис. 1, 14) характерна площадь до 40 м2 и отсутствие деления на жилую и хозяйственную части. Могильники быстровского этапа в Приобье до сих пор не обнаружены. Полуразрушенное погребение с двумя быстровскпми сосудами открыто В. Д. Романцовой в 1974 г. на могильнике Бурмистрово [31, с. 207] (рис. 1, 19, 21).

[adsense]

Основаниями для отнесения рассмотренных комплексов к ирменской культуре служат следующие факты. Во-первых, ни на одном из памятников керамика рассматриваемого типа не является единственной. Обычно на тех же поселениях присутствуют и типично ирменские материалы. Во-вторых, в формах и орнаментации керамики этого типа прослеживается очень тесная связь с ирменской посудой. Наконец, раскопки крупных и существовавших длительное время поселений Быстровка 4 и Милованово 3, в частности их зольников, показали, что данная керамика изготовлялась и использовалась на этапе возникновения и начального существования этих поселков, тогда как позднее постепенно ее сменила собственно ирменская посуда. На поселении Милованово З Е. А. Сидоровым зафиксирован случай, когда жилище 7, относящееся к типу больших каркасно-столбовых полуземлянок и содержавшее чистый комплекс керамики быстровского типа, оказалось перерезано полуземлянкой 8 срубной конструкции с характерной ирменской посудой [36, с. 12—18].

Сопоставление ордынской и быстровской посуды не обнаруживает их принципиальных отличий, которые можно было бы связывать с внезапной сменой населения. Наличие комплексов керамики быстровского типа только на памятниках южной лесостепи Приобья, где ранее были распространены памятники ордынского типа, и генетическая преемственность этих типов посуды свидетельствуют о том, что именно на этой территории и шел процесс формирования ирменской культуры.

Культурные связи быстровского этапа по керамике и домостроительству прослеживаются с памятниками культур валиковой керамики Алея, Восточного и Северного Казахстана на юго-западе, еловской культуры на севере. Типологическое сходство быстровской и карасукской посуды следует, на наш взгляд, объяснять их общим андроновским субстратом. Кротовский компонент в быстровском керамическом комплексе не прослеживается.

Абсолютная датировка быстровского этапа затрудняется отсутствием в имеющихся материалах датирующих вещей. Однако параллели в керамике и архитектуре с валиковыми комплексами Казахстана, еловскими в лесном Приобье и карасукскими в Минусинской котловине, сложение которых теперь большинством исследователей относится ко времени около последней четверти II тыс. до н. э. [16, с. 82; 20, с. 74; 22, с. 162; 29, с. 180; 38, с. 215; 39, с. 153; 40, с. 95; 41, с. 43, 45], позволяет отнести к этому же времени и формирование ирменской культуры. Поэтому ее быстровский этап ориентировочно можно датировать XII—XI вв. до н. э. Уточнение предложенной даты будет зависеть от обнаружения в дальнейшем в быстровских комплексах датирующих вещей и уточнения хронологии предшествующих им в Приобье памятников эпохи бронзы.

К ирменскому этапу относится большинство поселений и могильников, исследованных в лесостепном Приобье. Керамика представлена преимущественно горшками и кувшинами (рис. 1,28—38). Узоры кухонных и столовых горшков сближаются. Орнамент в основном геометрический. В инвентаре можно выделить более 50 категорий изделий различного функционального назначения, изготовленных из бронзы, кости, камня и глины. Жилища представлены большими и малыми каркасно-столбовыми полуземлянками, известными уже на быстровском этапе, и появляющимися только теперь домами срубной конструкции (рис. 1, 26).

Сходство посуды двух этапов проявляется в преобладании на каждом из них плоскодонной посуды, близости ее основных форм, расположении орнамента преимущественно на шейке и плечиках сосудов, бытовании одних и тех же видов рельефного и плоскостного орнаментов, господстве резной техники. В качестве быстровских «реликтов» продолжают иногда встречаться на ирменской посуде сетчатые и елочные пояса по тулову, каннелюры, постепенно трансформирующиеся в горизонтальные резные линии, обязательные на границе шейки и плечиков у ирменских сосудов. Продолжают изготовляться и чернолощеные сосуды, узор которых бывает инкрустирован белой пастой.

Генетическая преемственность быстровской и ирменской керамики, их некоторое сосуществование во времени, зафиксированное в зольниках, и наличие значительной переходной группы посуды, где быстровские и ирменские черты переплетены очень тесно (рис. 1, 28—32), позволяют расценивать переход от одного этапа к другому как прямую эволюцию, предполагающую сосуществование на определенных отрезках времени исчезающих, появляющихся и переходных между ними форм.

Культурные связи не изменили своего направления. На данном этапе прменское население осваивает практически всю территорию приобской лесостепи и частично проникает в южнотаежную зону, где вступает, на наш взгляд, в контакт с поздним еловским населением. По-видимому, этот период нашел отражение в материалах Еловского поселения, исследованного В. И. Матющенко, где еловская и ирменская керамика ни стратиграфически, ни планиграфически не расчленяется [42, с. 221]. С течением времени еловские группы южных районов лесной зоны, скорее всего ассимилируются ирменцами. Вслед за этим их северные связи претерпевают определенные изменения, вызванные начавшейся миграцией на юг таежного населения с крестовой керамикой. В керамическом комплексе городища Батурино 1, поселений Березовый остров 1, Умна 1, Усть-Киргизка появляются фрагменты керамики с крестово-печатной орнаментацией и выгнутой наружу шейкой (рис. 1, 37), а на некоторых молчановских памятниках — ирменские черепки [43, с. 95, 96, рис. 6; 44, с. 42, рис. 3, 4; 45, табл. II, 4, 7, табл. III, 1. Появление в этот период на северных границах лесостепи первых ирменских городищ свидетельствует о том, что данные контакты не всегда носили мирный характер. Юго-западные связи ирменского населения документируются находками типично ирменской керамики на Малокрасноярском поселении в Восточном Казахстане [46, табл. XLI, 5, 17, 22, 23]. На востоке ирменского ареала на данном этапе памятникам этой культуры синхронны, по-видимому, памятники каменноложского этапа карасукской культуры. Подтверждает это совместное нахождение ирменских и каменноложских сосудов в слое поселения на Тамбарском водохранилище, исследованного в 1983 г. В. В. Бобровым ³, и комплекс Устинкинского могильника в Хакасии, изученного раскопками Д. Г. Савинова [47, с. 70].

Памятники ирменского этапа в Приобье дали ряд датирующихся вещей. Кельт-тесло из Усть-Киргизки (рис. 1, 39), по данным Б. Г. Тихонова, может быть датирован XI—XIII вв. до н. э. [48, с. 48]. К карасукскому времени Ю. С. Гришин относит втульчатые клиновидные долота [49, с. 23], одно из которых обнаружено М. П. Грязновым на Ирмени 1 (рис. 1, 41). В конце IX — начале VIII в. до н. э. они бытуют в кобанской культуре [50, с. 8]. Ножи с Еловского поселения (рис. 1, 44) и с Усть-Киргизки (рис. 1, 45) Н. Л. Членова относит соответственно к IV и III группам карасукских ножей по своей классификации и полагает, что они синхронны в рамках XIII—XI вв. до н. э. [15, с. 141, 142]. По мнению М. П. Грязнова, Б. Н. Пяткина, Г. А. Максименкова, такие ножи характерны для каменноложского этапа [29, с. 182]. Каменноложским временем может быть датирована очковидная бляха из жилища 2 Быстровского поселения (рис. 1, 55) [51, рис. 1, 5]. Надежные аналогии в памятниках эпохи поздней бронзы находят и ирменские псалии. Псалии с взаимно перпендикулярными отверстиями, типа найденных на Ирмени 1 (рис. 1, 50) и Быстровке 4 (рис. 1, 49), К. Ф. Смирнов считал очень архаичными и датировал концом II тыс. до н. э. [52, с. 67]. Это подтверждается находкой аналогичных быстровскому псалиев в сабатиновском горизонте Ильичевского поселения на Северском Донце [53, с. 170, рис. 4, 2—4]. На поселении Чингис 1 найден незаконченный псалий усатовского типа (рис. 1, 51), датирующегося белогрудовскпм и ранним чернолесским временем, т. е. с XI по IX — начало VIII в. до н. э. [54, с. 86, рис. 40, 5; 55, с. 116, рис. 4, 1; 56, рис. 112]. Следует заметить, что бытование указанных типов псалиев на юге Сибири в более позднее время вряд ли допустимо, поскольку с раннескифского времени здесь распространяется узда с металлическими удилами и иными типами псалиев [57]. Нельзя, на наш взгляд, при датировке ирменских памятников опираться на находку стремечковпдных удил с У-образными псалиями в кургане, раскопанном в 1931 г. рабочими при прокладке Чуйского тракта в могильнике Суртайка [58, рис. 44, 11, 12]. Обстоятельства этой находки неясны, за исключением того, что указанные вещи, а также ирменский сосуд и гвоздевидная серьга найдены «на глубине 1,3 м вместе с двумя скелетами» [58, с. 114]. Скорее всего это два разновременных погребения, тем более что в этом могильнике известны не только ирменские, но и большереченские захоронения [58, с. 114, рис. 44, 9].

Особо следует остановиться на датировке ирменских пластинчатых однолезвнйных ножей, которые Н. Л. Членова относит к типу «большереченскнх» и датирует VIII—VI вв. до н. э. [15, с. 142—145]. Наличие подобных изделий в большереченских памятниках не может отрицать возможности их появления в более раннее время. Е. Н. Черных установил бытование аналогичных ножей на юго-западе СССР от сабатиновско-белозерского периода до раннего железного века [59, с. 113, 114]. То же самое, очевидно, следует сказать и о юге Западной Сибири, где они известны и в эпоху поздней бронзы (рис. 1, 11, 42, 43, 46, 47), и в генетически с ней связанных памятниках раннего железного века [4, с. 71, 72]. На наш взгляд, в Приобье их можно датировать концом II — началом I тыс. до н. э.

Этим же временем обычно датируют и бронзовые наконечники копий с прорезным пером [20, с. 44; 38, с. 214; 49, с. 19], известные на Еловском поселении [20, приложения, рис. 25, 4], а также среди случайных находок в Новосибирской обл. (рис. 1, 40) и на Алтае [20, приложения, рис. 25, 3, 5]. Ссылка Н. Л. Членовой на находку якобы аналогичного копья в могиле 126 Старшего Ахмыловского могильника, датированной ею VIII в. до н. э. [15, с. 141], вряд ли может быть признана убедительной. Данное погребение по раннеананьинскому кельту отнесено А. X. Халиковым к VII в. до н. э. [60, табл. 23, 1д; 61, с. 187], и обнаруженное в нем копье, как и большинство других ананьинских, по пропорциям, оформлению лопастей и отсутствию выпуклой дуги вокруг прорезей не может быть сопоставлено и тем более синхронизировано с копьями бронзового века [61, с. 185]. Не встречаются в раннем железном веке такие копья и на юго-западе СССР, где, по мнению Е. Н. Черных, в эпоху поздней бронзы было налажено их широкое производство [59, с. 101].

Вряд ли есть основания датировать скифским временем двухлопастные втульчатые наконечники стрел из Еловского поселения [15, с. 140, табл. II, 17, 18]. В. И. Матющенко привел им достаточно убедительные аналогии в памятниках эпохи поздней бронзы [20, с. 45—47]. Черешковый трехлопастной наконечник найден на Еловском поселении, как отмечает В. И. Матющенко [20, с. 47], вне комплекса и поэтому, очевидно, не может быть использован как датирующий предмет.

Таким образом, в инвентаре памятников ирменского этапа на Оби нет предметов скифского времени, а есть только вещи, бытование которых падает на конец II — начало I тыс. до н. э. Этим временем, т. е. приблизительно с конца XI по конец IX в. до н. э. следует, по-видимому, и ограничить его рамки. В последнее время для ирменского этапа получена серия радиоуглеродных датировок с поселений Быстровка 4 и Ясашный луг ⁴. Две из них по Быстровскому поселению — 1890±40 и 1870± +60 лет до н. э. и одна по Ясашному лугу — 1570±40 лет до н. э., несомненно, очень сильно удревнены. Пять остальных дат, полученных для Ясашного луга,— 1130±100, 1280±100, 1270±40, 1270±40 и 1230±40 лет до н. э., по-видимому, ближе к истине, хотя они нам представляются несколько заниженными тоже.

Число памятников позднеирменского этапа, выделенного В. И. Молодиным [62], в лесостепном Приобье невелико. Это городище Ивановка 3, поселения Кротово 16 и 17 в Новосибирской обл., поселения Мыльниково и Бобровка на Северном Алтае ⁵. Керамика представлена горшками, кувшинами и небольшими мисочками (рис. 1, 59—67). Орнамент сосредоточен на шейке и плечиках. Для кухонных горшков характерны два ряда жемчужин на шейке. Плоскостные узоры в целом беднее, чем на собственно ирменской посуде, больший удельный вес занимают гребенчатые орнаменты. На всех позднеирменских памятниках данная керамика сопровождается типично ирменской.

Последнее обстоятельство, свидетельствующее наряду с другими признаками об эволюционном перерастании ирменского этапа в позднеирменский, затрудняет выявление позднеирменских могильников. На материалах позднеирменских захоронений могильника Кама 1 в Барабе В. И. Молодиным намечены следующие особенности их погребального обряда: расположение могил под курганами на погребенной почве четкими рядами, положение умерших на правый бок в скорченном положении головой на юго-запад, очень небольшое количество инвентаря и глиняных сосудов в могилах [21, с. 23]. По этим признакам к числу позднеирменских можно отнести в Приобье погребения кургана 3 в могильнике Ордынское 1, исследованные в 1954 г. М. П. Грязновым [20, приложения, рис. 23, 1—4, 6—19]. В 11 могилах здесь найдено всего 4 глиняных сосуда (рис. 1, 60, 62, 64). Еще в двух погребениях находились остатки деревянной посуды. Есть основания предполагать, что она ставилась и в другие захоронения, но там не сохранилась, что и определило редкость керамики в могильниках этого времени. Помимо бронзовых пуговиц, колечек, пластинчатых ножей и височной подвески с двумя выпуклинами на щитке (рис. 1, 68—70, 72—74), обнаруженных в погребениях, в могиле 8 в теле одного из позвонков умершего оказался обломок бронзового двухлопастного наконечника стрелы (рис. 1, 71).

По форме и орнаментации позднеирменская керамика Приобья занимает промежуточное положение между собственно ирменской и завьяловской, выделенной Т. Н. Троицкой и относящейся к раннескифскому времени [63]. Наиболее близка, если не сказать тождественна, позднеирменской одна из самых многочисленных в завьяловском керамическом комплексе вторая группа керамики, по классификации Т. Н. Троицкой. Именно в этой посуде, по ее мнению, прослеживается ряд черт, роднящих завьяловскую керамику с ирменской. Некоторые элементы орнамента позднеирменской посуды, в том числе два ряда жемчужин, свидетельствуют о возрождении в ней некоторых быстровских орнаментальных традиций.

Абсолютная датировка позднеирменских памятников тесно связана с решением вопроса о хронологии завьяловской культуры, датированной Т. Н. Троицкой VII—VI вв. до н. э. [63, с. 150; 64], и синхронного ей большереченского этапа большереченской культуры. Нам представляется, что после исследования М. П. Грязновым и М. X. Маннай-оолом кургана Аржан в Туве, датированного М. П. Грязновым VIII—VII вв. до н. э. [65, с. 55], их датировка тоже должна быть пересмотрена, на что впервые обратил внимание М. П. Грязнов [57, с. 3, 8, 9]. Среди материалов Аржана много предметов, аналогичных завьяловским и большереченского этапа. Так, в могиле 4 камеры 1 здесь обнаружены бронзовые двухлопастные наконечники стрел с ромбическим пером и шипом, с выступающей втулкой [65, рис. 11, 12], аналогичные стрелам с городищ Завьялово 1 и 5 [63, рис. 4, VІ], а также стрелами могильников большереченского этапа в пунктах БЕ VII [4, табл. XVIII, 4] и БЕ XIV [4, табл. XXI, 25]. В конских захоронениях Аржана найдены трехжелобчатые бляшки, напоминающие завьяловские и аналогичные большереченским из поселения в пункте БЕ I [4, табл. XV, 14, 15], а также из могильников БЕ VII [4, табл. XIX, 1, 10] и БЕ XII [4, табл. XXI, 8—11]. Более ранние даты, чем VII—VI вв. до н. э., для завьяловской культуры и болыпереченского этапа могут быть получены и при сопоставлении их стрел со стрелами Южной Бактрии [66, с. 41, 42, 44, 45]. С тем, что бронзовые наконечники стрел из Аржана (а вместе с ними, добавим мы, завьяловские и большереченские) старше VII—VI вв. до н. э., согласен А. И. Тереножкин [67, с. 137]. Подтверждает это и находка в могиле 21 большереченского могильника в пункте БЕ XIV обломка костяного псалия, имевшего три отверстия, перпендикулярных плоскости его изгиба, и массивную шляпку [4, табл. XXI, 23]. Его, по-видимому, можно считать подражанием бронзовым псалиям камышевахского, по терминологии А. И. Тереножкина, типа, относящегося, по его мнению, к черногоровскому этапу, т. е. к 900—750 гг. до н. э. [67, с. 150, 151, 208, рис. 87]. Из всего сказанного можно сделать вывод о том, что завьяловские и большереченские памятники Верхнего Приобья правильнее относить не к VII—VI, а к VIII—VII вв. до н. э., т. е. к самому началу раннескифского времени. Соответствует данному выводу и удревнение Т. Н. Троицкой до VI в. до н. э. отдельных памятников бийского этапа большереченской культуры в лесостепном Приобье [64, с. 18].

Таким образом, для позднеирменского этапа в периодизации археологических памятников данного района остается сравнительно небольшой отрезок времени, соответствующий, по-видимому, первой половине VIII в. до н. э. Не противоречит этой датировке и обломок бронзового наконечника стрелы из кургана 3 Ордынского могильника. Наиболее близок он к наконечникам с хут. Колотаева и из Малой Цимбалки, относящимся, по А. И. Тереножкину, к черногоровской ступени [56, рис. 102,7; 67, с. 133, 134, рис. 20,7].

Малочисленность позднеирменских памятников в изучаемом районе, необычная на фоне обилия здесь памятников предшествующего этапа, объясняется, на наш взгляд, двумя причинами. С одной стороны, она, несомненно, является следствием непродолжительности тут данного периода, а с другой — отражает реальное сокращение в этом районе населения на позднеирменском этапе. Этому могла способствовать сложная историческая обстановка, возникшая на его границах. Сосредоточенность позднеирменских памятников исключительно в южной лесостепи может быть расценена как следствие вытеснения ирменского населения из более северных районов Приобья племенами с крестовой керамикой. Напряженность ситуации усиливалась за счет обострения обстановки на юге, где в это время население степей переходит к кочевому скотоводству, в результате чего начинается «цепная реакция» переселений, захватов пастбищ, войн и грабежей. В этих условиях, на наш взгляд, значительная часть позднеирменского населения могла покинуть район Приобья и начать более широкое освоение лесостепных междуречий Западной Сибири, в частности Барабы. Не исключено, что это было связано и с увеличением подвижности ирменского скотоводства на данном этапе.

Наступление железного века и вызванная этим закономерная перестройка материальной культуры, социальных отношений и идеологии лесостепного населения совпали по времени с распадом некогда единой ирменской культуры. «Завьяловский клин» разбил ее на три изолированных друг от друга группы — обь-чулымскую, североалтайскую и барабинскую. Каждая из них теперь начинает развиваться по собственному пути, что приводит к формированию на их основе нескольких культур раннего железного века — лесостепной тагарской [68, с. 72—74] в Обь-Чулымском междуречье, большереченской на Северном Алтае [4, с. 67—69] и саргатской в Барабинской лесостепи и, возможно, в Прииртышье. Проблема ее происхождения до настоящего времени не получила однозначного решения. Однако имеющийся материал позволяет исключить из области ее формирования практически всю территорию лесостепного междуречья Тобола и Иртыша. Здесь в этот период распространяются отличные от саргатских памятники ивановско-баитовского, по терминологии В. А. Могильникова, типа [69, с. 175]. И только памятники Барабинской лесостепи дают переходные позднеирменско-саргатские керамические комплексы [70, с. 78, 79, рис. 7, 8].

Таким образом, приведенные данные позволяют предполагать, что в лесостепном Приобье на протяжении второй половины II и первой трети I тыс. до н. э. шло развитие в целом одной и той же группы населения, основные этапы эволюции которой отражают памятники андроновского, ордынского и ирменского типов. Подтверждают это и данные антропологии, свидетельствующие о разительном сходстве андроновской и ирменской краниологических серий Верхнего Приобья [71, с. 13]. Но если культурное своеобразие первых и последних очевидно и их отнесение к самостоятельным археологическим культурам не вызывает сомнении, то переходный характер ордынских памятников затрудняет пока их культурную интерпретацию. Вместе с тем нельзя исключить того, что на отдельных этапах эпохи поздней бронзы в Приобье могли проникать и вливаться в местную среду отдельные группы населения других районов. Так, вполне вероятно, что на быстровском этапе в состав ирменского населения могли войти группы восточноказахстанского и северного еловского населения, а на ирменском и позднеирменском — позднего еловского и молчановского.

В заключение хотелось бы подчеркнуть, что дискуссионность проблем культурно-исторического развития ирменского населения заставляет подходить к ним с особой осторожностью. В частности, разработанную для лесостепного Приобья периодизацию ирменской культуры распространять сейчас, без должной проверки, на другие ее районы было бы преждевременно. В лучшем случае она может рассматриваться лишь как рабочая схема, требующая своего обоснования для каждого района в отдельности.

ЛИТЕРАТУРА

1. Членова Н. Л. О культурах бронзовой эпохи лесостепной зоны Западной Сибири.-С А, 1955, т. XXIII.
2. Филимонов Г. Ф. Каталог отделения доисторических древностей Московского публичного музея. М., 1875.
3. Дулъзон А. П. Археологические памятники Томской области.— Тр. ТОКМ, 1956, т. V.
4. Грязнов М. П. История древних племен Верхней Оби, — МИА, 1956, № 48.
5. Грязнов М. П. Древние культуры Алтая.— МИС, 1930, вып. 2.
6. Грязнов М. П. Некоторые итоги трехлетних археологических работ на Верхней Оби,- КСИИМК, 1952, вып. 48.
7. Грязнов М. П. К вопросу о культурах эпохи поздней бронзы в Сибири.— КСИИМК, 1956, вып. 64.
8. Гриневич К. Э. Опыт классификации и датировки басандайской керамики.— В кн.: Басандайка (Тр. Том. ун-та, т. 98). Томск, 1947.
9. Дулъзон А. П. О некоторых древних поселениях человека в пределах Томской области,- Уч. зап. ТГПИ, 1954, т. XII.
10. Трухин Г. В. Археологическая разведка в урочище Шеломок близ с. Коларово Томского района,— Уч. зап. ТГПИ, 1949, т. VII.
11. Эрдниев У. Э. Городище Маяк. Кемерово: Кемеров. кн. изд-во, 1960.
12. Теплоухов С. А. Древние погребения в Минусинском крае.—МЭ, 1927, т. III,
вып. 2.
13. Теплоухов С. А. Опыт классификации древних металлических культур Мину¬синского края.— МЭ, 1929, т. IV, вып. 2.
14 Киселев С. В. Древняя история Южной Сибири,— МИА, 1949, № 9.
45. Членова Н. Л. Датировка ирменской культуры.—В кн.: Проблемы хронологии и культурной принадлежности археологических памятников Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1970.
16. Членова Н. Л. Хронология памятников карасукской эпохи. М.: Паука, 1972.
17. Членова Н. Л. Карасукские культуры Сибири и Казахстана и их роль в киммерийско-карасукском мире (XIII—VII вв. до н. э.).—В кн.: Тезисы докладов и сообщений Всесоюзной конференции «Сибирь в прошлом, настоящем и бу¬дущем». Вып. III. Новосибирск, 1981.
13. Косарев М. Ф. О происхождении ирменской культуры.— В кн.: Памятники каменного и бронзового веков Евразии. М.: Наука, 1964.
19. Посредников В. А. Томское Приобье в карасукское время,— В кн.: Происхождение аборпгенов Сибири и их языков. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1969.
20. Матющенко В. И. Древняя история населения лесного и лесостепного Приобья (неолит и бронзовый век). Ч. 4. Еловско-ирменская культура.—ИИС, 1974, вып. 12.
21. Молодин В. И. Бараба в древности. Автореф. докт. дис. Новосибирск, 1983.
22. Косарев М. Ф. Бронзовый век Западной Сибири. М.: Наука, 1981.
23 Кирюшин Ю. Ф. О культурах бронзового века в лесостепном Алтае,— В кн.: Тезисы докладов и сообщений Всесоюзной конференции «Сибирь в прошлом, настоящем и будущем». Вып. III. Новосибирск, 1981.
24. Зданович Г. Б. К вопросу об андроновском культурно-историческом единстве. — КСИА, 1984, вып. 177.
25. Стоколос В. С. Культура населения бронзового века Южного Зауралья. М.: Наука, 1972.
26. Молодин В. И. Эпоха неолита и бронзы лесостепного Обь-Иртышья. Новоси¬бирск: Наука, Сиб. от-нпе, 1977.
27. Кузьмина Е. Е. Могильник Туктубаево и вопрос о хронологии памятников фе¬доровского типа на Урале.— В кн.: Проблемы археологии Урала и Сибири. М.: Наука, 1973.
28. Матющенко В. И. Древняя история населения лесного и лесостепного Приобья (неолит и бронзовый век). Ч. 3. Андроновская культура на Верхней Оби,— ИИС, 1973, вып. 11.
29. Грязнов М. П., Пяткин Б. Н., Максименков Г. А. Карасукская культура.- В кн.: История Сибири. Т. I. JL: Наука. Лепингр отд-ние, 1968.
30. Аванесова Н. А. Проблемы истории андроновского культурного единства (по металлическим изделиям). Автореф. канд. дис. Л.: ЛОИА АН СССР, 1979.
31. Зах В. Л., Елагин В. С., Романцова В. Д., Сидоров Е. А., Соболев В. И., Троицкая Т. Н. Работы на берегах Обского моря,— АО—1974. М., 1975.
32. Зах В. А., Соболев В. И., Троицкая Т. Н. Работы на берегах Новосибирского водохранилища и р. Ини,— АО—1975. М., 1976.
33. Матвеев А. В., Клюнкова Т. Н., Колесина Л. Н. Исследования Красноярского и Искнтнмского отрядов Новосибирской экспедиции,—АО-1978. М., 1979.
34. Матвеев А. В., Колесин А. Н., Соболев В. И., Зах В. А. Работы Новосибирской экспедиции,—АО—1976. М., 1977.
35. Матвеев А. В. Исследования Быстровского поселения.—АО-1977. М., 1978.
36. Сидоров Е. А. Стратиграфия поселения Милованово 3.—В кн.: Археологические памятники лесостепной полосы Западной Сибири. Новосибирск: Изд-во НГПИ, 1983.
37. Матвеев А. В., Сидоров Е. А. Ирменские поселения Новосибирского Приобья.— В кн.: Западная Сибирь в древности и средневековье. Тюмень: Изд-во Тюмеп. ун-та, 1985.
38. Кузьмина Е. Е. Клад из с. Предгорное и вопрос о связях населения Евразийских степей в конце эпохи бронзы.— В кн.: Памятники эпохи бронзы юга Евро¬пейской части СССР. Киев: Наук, думка, 1967.
39. Кузьмина Е. Е. О южных пределах распространения степных культур эпохи бронзы в Средней Азии,— В кн.: Памятники каменного и бронзового веков Евразии. М.: Наука, 1964.
40. Черных Е. Н. Проблема общности культур валиковой керамики в степях Ев¬разии,- В кн.: Бронзовый век степной полосы Урало-Иртышского междуречья. Челябинск: Изд-во Чел. ун-та, 1983.
4!. Евдокимов В. В. Хронология и периодизация памятников эпохи бронзы Кустанайского Прптоболья,— В кн.: Бронзовый век степной полосы Урало-Иртышского междуречья. Челябинск: Изд-во Чел. ун-та, 1983.
42. Матющенко В. И. Исследование Еловского поселения,— АО—1982. М., 1984.
43. Матвеев А. В. Городище бронзового века на Уени,- В кн.: Вопросы археологии Приобья. Тюмень: Изд-во Тюмен. ун-та, 1979.
44. Троицкая Т. Н. Карасукская эпоха в Новосибирском Приобье,—В кн.: Брон¬зовый и железный век Сибири. Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1974.
45. Ураев Р. А., Косарев М. Ф. Памятник карасукской эпохи,— Тр. ТОКМ, 1963, т. VI, вып. 2.
46. Черников С. С. Восточный Казахстан в эпоху бронзы,— МИА, 1960, № 88.
47. Савинов Д. Г., Бобров В. В. Устинкинский могильник.— В кп.: Археология Юж¬ной Сибири. Кемерово: Изд-во Кем. ун-та, 1983.
48 Тихонов Б. Г. Металлические изделия эпохи бронзы на Среднем Урале и в Приуралье,- МИА, 1960, № 90.
49. Гришин Ю. С. Металлические изделия Сибири эпохи энеолита и бронзы.— САИ, 1976, вып. ВЗ-12.
50. Козенкова В. И. Типология и хронологическая классификация предметов кобанской культуры (восточный вариант).—САИ, 1982, вып. В2-5.
51. Максименков Г. А. Современное состояние вопроса о периодизации эпохи бронзы Минусинской котловины.- В кн.: Первобытная археология Сибири. Л.: Нау¬ка. Ленингр. отд-ние, 1975.
52. Смирнов К. Ф. Археологические данные о древних всадниках Урало-Поволжских степей.— СА, 1961, № 1.
53. Шаповалов Т. А. Поселение срубной культуры у с. Ильичевка на Северском Донце.— В кн.: Эпеолит и бронзовый век Украины. Киев: Наук, думка, 1976.
54. Березанская С. С. Северная Украина в эпоху бронзы. Киев: Наук, думка, 1982.
55. Колотухин В. А. Обследование памятников предскифского и раннескифского времени в Крыму,-СА. 1981, № 1.
56. Граков Б. Н. Ранний железный век. М.: Изд-во МГУ, 1977.
57. Грязнов М. П. Начальная фаза развития скифо-сибирских культур.—В кн.:
Археология Южной Сибири. Кемерово: Изд-во Кем. ун-та, 1983.
58 Членова Н. Л. Суртайка — могильник карасукской эпохи в предгорном Алтае.- КСИА, 1973, вып. 134.
59. Черных Е. Н. Древняя металлообработка на Юго-Западе СССР. М.: Наука, 1976.
60. Патрушев В. С., Халиков А. X. Волжские апаньинцы. М.: Наука, 1982.
61. Халиков А. X. Волго-Камье в начале эпохи раннего железа. М.: Наука, 1977.
62. Молодин В. И. Некоторые проблемы переходного от бронзы к железному веку
времени в Новосибирском Приобье и лесостепной Барабе.- В кн.: Тезисы докладов Всесоюзной археологической конференции «Проблемы скифо-сибирского культурно-исторического единства». Кемерово: Изд-во Кем. ун-та, 1979.
63. Троицкая Т. Н. О культурных связях населения Новосибирского Приобья в VII—VI вв. до н. э.— В кн.: Проблемы хронологии и культурной принадлежности археологических памятников Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та. 1970.
64. Троицкая Т. Н. Лесостепное Приобье в раннем железном веке. Автореф. докт. дис. Новосибирск: ИИФиФ СОАН СССР, 1981.
65. Грязнов М. П. Аржан. Царский курган раннескифского времени. Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1980.
66. Ягодин В. Н. Бронзовые наконечники стрел из Южной Бактрии,— В кн.: Древ¬няя Бактрия. М.: Наука, 1984.
67. Тереножкин А. И. Киммерийцы. Киев: Наук, думка, 1976.
68. Мартынов А. И. Лесостепная тагарская культура. Новосибирск: Наука, Снб. отд-ние, 1979.
69. Могильников В. А. К вопросу об этнокультурных ареалах Среднего Прииртышья и Приобья эпохи раннего железа,— В кн.: Проблемы хронологии и культурной принадлежности археологических памятников Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1970.
70. Молодин В. И., Колонцов С. В. Туруновка-4 — памятник переходного от бронзы к железу времени,— В кн.: Археология юга Сибири и Дальнего Востока. Ново¬сибирск: Наука, Сиб. отд-ние, 1984.
71. Дремов В. А. Антропология Верхнего Приобья эпохи неолита и бронзы. Авто¬реф. канд. дис. М.: ИЭ АН СССР, 1981.

А. V. Matveyev SOME RESULTS AND PROBLEMS OF THE STUDY OF THE IRMEN CULTURE

Summary

The author summarises previous studies of the origins and chronology of the Irmen culture of the Late Bronze Age in the eastern part of the West Siberian forest-steppe zone and offers his own pattern of its emergence and development in the Ob basin. It appeared in the last quarter of the second millennium В. C. in the southern forest-steppe zone of the Ob basin and was based on the sites of the Ordynskoe type. The latter are dated to, approximately, the turn of the 12th century В. C. and genetically connected with the Andronovo culture (the 14th-13lh centuries В. C.). The author indentifies three stages of the Irmen culture: the Bystrovka stage (the 12th-l 1th centuries В. C.), the Irmen (the llth-9th centuries В. C.) and the Late Irmen (first half of the 8th century В. C.). He comes to the conclusion that throughout the second half of the second millennium В. C. and the first third of the first millennium В. C. the forest-steppe zone of the Ob basin was the home of practically one and the same population group.

Матвеев А.В. Некоторые итоги и проблемы изучения ирменской культуры // Советская археология. 1986. № 2. С. 56-69