К оглавлению книги «Бронзовый век Западной Сибири» // К следующей главе
Реконструкция древнего общественного устройства — одна из сложнейших тем археологического исследования. Дело не только в специфике археологического материала Западной Сибири, дающего чрезвычайно скудную социальную информацию, но и в трудности выбора правомерных критериев при использовании этнографических параллелей. Археологические данные, которые мы традиционно используем для реконструкции отдельных сторон социальной жизни древнего западносибирского населения, не дают, как правило, оснований для их однозначной интерпретации. Это до сих пор является причиной многих разногласий и разночтений в археологической среде.
Тем не менее для западносибирских археологов наиболее перспективным методом реконструкции древней социальной организации продолжают оставаться археолого-этнографические сопоставления. Этот метод особенно рационален применительно к таежной зоне Западной Сибири, где экономика и культурные традиции были очень консервативными. Мы уже обращали внимание на то, что костяные наконечники стрел Западной Сибири с бронзового века до позднего средневековья не претерпели серьезных изменений. То же самое относится и к рыболовческим орудиям. Так, различные типы древних грузил, поплавков и рыболовных крючков, обнаруженные на Шигирском и Горбуновском торфяниках (рис. 78), фактически неотличимы от одноименных категорий рыболовческого инвентаря, известного по западносибирским этнографическим материалам. Подобная же консервативность отмечается и в других сторонах хозяйства и быта западносибирских аборигенов — в типах жилищ, в размерах поселений и даже в их топографическом местоположении. Экологически оправданная консервативность хозяйства и быта должна была неизбежно повлечь за собой известную консервативность общественного устройства, и в этом отношении ретроспективный метод исследования древней социальной организации на территории Западной Сибири рационален и перспективен. Тем не менее, осознавая чрезвычайную сложность и ответственность этой проблемы, мы в нижеследующем очерке не берем на себя смелость предложить какой-либо определенный вариант социальной схемы, а всего лишь пытаемся наметить пути поисков критериев и возможностей социальной реконструкции древнего общества применительно к Западной Сибири.
ЛОКАЛЬНЫЕ ОСОБЕННОСТИ СОЦИАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ
Наиболее быстрые темпы социально-экономического развития прослеживаются в тех районах, где отрицательные и положительные элементы природной среды как бы уравновешивают друг друга. Отрицательные факторы стимулировали активный поиск новых социально-экономических возможностей, положительные — способствовали успеху этих поисков. Так, в степной зоне условия для охоты, рыболовства и собирательства в целом были неблагоприятны, и это заставило степное население искать более рациональные формы хозяйства. Степь в соответствии с ее экологическими особенностями дала людям возможность перейти на определенном этапе к скотоводческо-земледельческому хозяйству. Этот переход явился тем хронологическим рубежом, с которого обозначилось социально-экономическое отставание населения таежных районов Западной Сибири от степных.
Среди таежных районов Западной Сибири, социальное развитие которых шло замедленными темпами, исключением было, видимо, Нижнее Притоболье, где, как отмечалось выше, имелись идеальные условия для запорного и сетевого рыболовства. Можно предполагать, что жившее здесь в эпоху раннего металла оседлое рыболовческое и рыболовческо-охотничье население стояло на более высокой ступени общественного развития, чем охотничьи и охотничье-рыболовческие группы, населявшие остальную часть зауральской и западносибирской тайги. При необыкновенно высокой плотности населения в районе нижнетобольских озер должны были обязательно возникнуть какие-то авторитетные общественные органы, обязанностью которых было регулировать отношения между жителями соседних поселений, наблюдать за правилами пользования рыболовческими угодьями, руководить строительством и ремонтом запорных сооружений, устанавливать места и сроки функционирования запоров, тем более что от этого нередко зависела рыболовческая производительность соседних проточных озер и т. д.
Одной из основных функций органов местной общественной власти в разных местах Нижнего Притоболья в предандроновский период была забота о поддержании проточности озер и руководство работами по расчистке проток. Любопытно, что тобольские татары, в хозяйстве которых рыболовство играет немаловажную роль, до недавнего времени проводили в этом отношении поистине титаническую работу. Они не только регулярно расчищали озерные протоки, но с целью повышения производительности местных рыболовческих угодий копали многокилометровые каналы, соединявшие непроточные озера с проточными, т. е. создавали искусственные протоки. Остатки таких старых «перекопов» мне приходилось встречать, например, в бассейне р. Иски Нижне-Тавдинского района Тюменской обл.
Несмотря на казалось бы абсолютное несходство оседлорыболовческого и примитивноземледельческого укладов, между ними наблюдается много общего. Так, если у населения с производящей экономикой оседлость обеспечивается земледелием, то у первобытных народов с присваивающим типом хозяйства оседлость всегда связана с рыболовством. Утрата рыболовства у охотничье-рыболовческих групп и земледелия у скотоводческо-земледельческих неизбежно приводит к утрате оседлости. И оседлое рыболовство, и примитивное земледелие требуют очень значительной затраты труда на малую площадь угодий. И оседлое рыболовство, и земледелие позволяют получать сравнительно обильный пищевой продукт с малой площади угодий. И, наконец, очень интересен отмеченный этнографами факт, что матрилинейный род характерен прежде всего для примитивных земледельцев и оседлых рыболовов. Исследователи считают, что оседлый рыболовческий быт «дает возможность достигать уровня культуры высокой сложности, который в иных условиях может быть достигнут лишь при интенсивном земледелии». В подтверждение этой мысли Д. П. Мэрдок приводит пример с оседлыми рыболовами Южной Флориды, «разработавшими политическую систему типа государства», а также называет группы оседлых рыболовов бассейнов Нигера и Конго, культура которых «не уступала по сложности культурам соседей земледельцев». Все это дает основание предполагать, что у оседлых рыболовов Нижнего Притоболья в эпоху раннего металла могла существовать достаточно развитая социальная структура, возможно на уровне южных примитивноземледельческих групп.
Насколько позволяют судить археологические материалы, население таежной окраины Западной Сибири в андроновскую эпоху — черкаскульцы, еловцы и другие андроноидные группы, сочетавшие в хозяйстве скотоводческо-земледельческие занятия с охотничье-рыболовческими промыслами, — в культурном отношении стояло не ниже своих степных соседей — андроновцев. Видимо, то же самое можно предполагать и в отношении уровня общественного развития. Такое предположение высказывал, например, К. В. Сальников, касаясь вопроса о социальной организации черкаскульского населения. К подобному же мнению, с некоторыми оговорками, склоняется В. И. Матющенко, анализируя общественное устройство еловцев. Думается, они правы, во всяком случае в отношении южных андроноидных групп, образ жизни которых был особенно близок андроновскому: у тех и других мы видим оседлость, сходные по форме и размерам жилища, большую или значительную роль скотоводческо-земледельческих занятий, тяготение поселений к широким речным поймам, сходство ряда элементов материальной культуры и т. д. Видимо, в северной части андроноидного массива, где основную роль в хозяйстве играли охотничье-рыболовческие промыслы, следует ожидать понижения плотности населения и приближения характера социальной организации к уровню общественного устройства северных таежных аборигенов.
На севере Западной Сибири, в глубинных таежных районах, социальное развитие шло замедленными темпами. В условиях преимущественно охотничьей ориентации хозяйства, чтобы прокормить семью, требовались очень большие по площади угодья. Говоря о социальной организации эвенков, Г. М. Василевич пишет: «Даже при отпочковании и образовании нового рода семья, дающая начало этому роду, старалась подальше уйти от своих, чтобы иметь возможность обеспечить себя мясом». Думается, что в силу именно этих постоянно действующих центробежных сил род у таежных сибирских аборигенов не мог выступать как единое производственное целое. Г. М. Василевич обращает в связи с этим внимание на то, что у эвенков отсутствуют такие характерные для рода признаки, как «территория, собственность на нее, а также экономическая общность». У западносибирских таежных народностей при наличии закрепленных за отдельными родовыми группами охотничьих и рыболовческих угодий род не выступал как единый производственный коллектив, что отмечает, в частности, 3. П. Соколова, касаясь социальной организации обских угров. Ближайшие родственники собирались вместе лишь во время наиболее значительных ритуальных церемоний — жертвоприношений перед началом промысла, во время медвежьего праздника и т. д.
Аморфность и неустойчивость рода в условиях таежной зоны не могли привести к сложению сколько-нибудь прочной племенной организации. Этнографы, по свидетельству Г. М. Василевич, не нашли у таежных восточносибирских аборигенов достаточно выраженных признаков племени. Еще более любопытная картина отмечена у обских угров. Их дуально-фратриальная организация закрепляла эндогамность не племени и даже не народа, а большой этнолингвистической общности, в которую входили две северные народности — ханты и манси с несколькими языковыми диалектами у каждой.
Вышеизложенное не следует понимать так, что экологические условия таежной зоны и охотничье-рыболовческий образ жизни служили непреодолимым препятствием для тесного экономического и социального, сплочения аборигенных групп населения. В. Н. Чернецов, описывая образ жизни лозвинских манси, отмечает, что особенное значение у них имела охота на путях сезонных перекочевок лесных копытных животных при помощи ловчих ям и «огородов» — грандиозных сооружений, тянувшихся иногда на десятки километров . Возводить такие сооружения и поддерживать их в рабочем состоянии было не под силу мелким коллективам, и поэтому, «несмотря на небольшой размер и разбросанность отдельных поселков, то есть локальных групп, население такой территории было в достаточной степени единым и в пределах его существовали не только коллективные виды промысла, но и коллективное потребление». Если допустить, что охота при помощи «огородов» существовала в лесном Зауралье и в бронзовом веке (а это можно предполагать по сюжетам древних наскальных изображений Урала), то следует ожидать здесь в то время существование крупных производственных ячеек — на уровне рода или даже нескольких родовых групп.
Мы должны также иметь в виду, что в определенных исторических, ситуациях необходимость тесной социальной консолидации могла стать особенно насущной, например во время переселений на другие территории или в случае военной угрозы. Интересные сведения в этом отношении дают остяцкие героические сказания. Они свидетельствуют о том, что в периоды войн четко обозначался правовой статус родовых старейшин, начинали функционировать совет старейшин и народное собрание. Военный вождь (князь), испросив согласия совета старейшин, созывал народное ополчение, которое порой было весьма многочисленным. Нередко отряды соседних князей объединялись в одно большое войско. Во время освоения русскими Западной Сибири князь Нимнян собрал в своем городке до 2 тыс. воинов, причем в числе его союзников были не только остяки, но и кондинские вогулы. После битвы казаков с остяками под Самарским Мысом среди убитых оказались князь Самар и восемь князей-союзников. Похожие исторические ситуации возникали и в бронзовом веке и, видимо, приводили к сходным социальным последствиям. Об этом говорит, например, тот факт, что периоды активного распространения укрепленных поселений и городищ на Западно-Сибирской равнине совпадают, как правило, с наиболее мощными миграционными волнами — продвижением на север ранних скотоводов в самусьско-сейминскую эпоху (укрепленные поселения Боголюбово I, Новоникольское I в Северном Казахстане, Черноозерье VI в Среднем Прииртышье), распространением на юг таежных групп в переходное время от бронзового века к железному (городища Андреевское 5 и 7 в Тюменском Притоболье, Остяцкая Гора, Шайтанское в Томско-Нарымском Приобье) и др.
Мы уже говорили, что с переходом к пастушеству и земледелию социальное развитие на юге Западной Сибири пошло более быстрыми темпами, чем в таежной зоне. Однако в условиях южносибирских и северо¬казахстанских степей возможности для роста численности оседлого пастушеско-земледельческого населения в эпоху бронзы были весьма ограничены. Дело в том, что широкие речные поймы, удобные для ведения оседлого пастушеско-земледельческого хозяйства, здесь очень редки. Так, в казахстанской части р. Ишим протяженностью около тысячи километров имеются лишь два значительных по площади участка с удобными широкими поймами и, соответственно, отмечены два приуроченные к ним скопления памятников бронзового века, которые отделены друг от друга сотнями километров практически незаселенных пространств. Освоив эти немногие степные «оазисы» и плотно заселив их, местное пастушеско-земледельческое население вскоре начало испытывать нужду в новых территориях. Переход к кочевому скотоводству, совпавший с существенным увлажнением климата, дал лучшие возможности в этом отношении, так как позволил перейти к активному освоению открытых степей. Этот переход не только во много раз увеличил жизненные пространства, но и привел к появлению огромного фонда свободных земель, который на протяжении нескольких веков обеспечивал условия для возрастания численности степного населения. По этнографическим данным, чтобы прокормить семью казаха-кочевника из четырех человек, достаточно было 24 головы скота (в переводе на лошадь), для чего требовалось от 2 до 3 кв. км пастбищ. При таком соотношении юг Западно-Сибирской равнины в более или менее благополучные климатические периоды был в состоянии прокормить не менее миллиона человек.
На южной окраине западносибирской тайги, где на поздних этапах бронзового века жило андроноидное население, знакомое с производящими отраслями хозяйства, увлажнение климата в конце бронзового века и в начале эпохи железа вызвало несколько иные последствия, чем в степной зоне: ухудшило условия для скотоводческо-земледельческих занятий, вынудив значительную часть местного населения переселиться в более южные районы. Для этого времени в связи с повышением значения охоты можно предполагать уменьшение населения на юге таежной зоны.
Охотничий и охотничье-рыболовческий промыслы в сибирской тайге требуют очень низкой плотности населения. В XVII в. общая численность хантов, манси и селькупов составляла 19,5 тыс. человек при средней плотности 1 человек на 30—40 кв. км; численность же скотоводческого и скотоводческо-земледельческого башкирского населения приближалась к 200 тыс. при плотности 1—2 человека на 1 кв. км, т. е. была в 35—70 раз выше, чем у хантов и манси. Приведенный пример является красноречивой иллюстрацией к вопросу о значимости перехода к производящему хозяйству для роста численности населения со всеми вытекающими отсюда последствиями социального порядка.
К оглавлению книги «Бронзовый век Западной Сибири» // К следующей главе