К оглавлению книги «Бронзовый век Западной Сибири» // К следующей главе
Принято считать, что по существу все более или менее крупные и быстрые изменения в социально-экономической жизни первобытного общества являлись шагом, призванным в конечном счете решить проблему
перенаселенности. Проблема перенаселенности особенно обострялась при ухудшении естественногеографического окружения — в результате изменений климата или крупных стихийных бедствий, приводивших к резкому сокращению добываемого продукта. Подобные ситуации ученые называют экологическими кризисами. Можно назвать по крайней мере три пути преодоления этих кризисов.
Первый путь — переход к новой форме хозяйства, позволяющей значительно повысить объем добываемого продукта и увеличить численность населения. В Западной Сибири в рассматриваемый период такие шаги совершились по крайней мере дважды. Мы имеем в виду переход к пастушеско-земледельческому хозяйству в начале бронзового века и освоение кочевого скотоводства на рубеже бронзового и железного веков. Оба эти события произошли на юге Западной Сибири и совпали по времени с очень существенными ландшафтно-климатическими изменениями. Такое совпадение вряд ли является случайностью. Л. Р. Бинфорд приводит ряд интересных этнографических свидетельств в пользу того, что первобытным людям не было свойственно стремление к улучшению хозяйства и орудий труда до тех пор, пока их не вынуждали к этому изменения окружающей среды.
Однако сведение причин «экономических революций» древности только к экологическому фактору было бы грубой ошибкой. Согласно материалам, изложенным в предыдущей главе, переход от охотничье-рыболовческого хозяйства к оседлому пастушеско-земледельческому был обеспечен по крайней мере тремя совместно действовавшими факторами: 1) развитие производительных сил (не случайно переход к производящей экономике на юге исследуемой территории шел в общем параллельно с развитием медной, а затем бронзовой металлургии); 2) подходящие экологические условия степной и лесостепной зон для разведения копытных и выращивания культурных злаков; 3) кризис присваивающей экономики в условиях прогрессирующей засушливости климата и катастрофического сокращения охотничье-рыболовческих угодий.
Переход от оседлого пастушеско-земледельческого хозяйства к кочевому скотоводству был обусловлен совместным действием по существу тех же самых трех факторов (правда, в данном случае они проявились на ином естественногеографическом фоне и в новых исторических условиях): 1) развитие производительных сил (не случайно переход к кочевому скотоводству на исследуемой территории в общем совпал с освоением железа); 2) достаточно благоприятнее экологические условия степной и лесостепной зон для существования здесь кочевого скотоводства; 3) кризис оседлого пастушеско-земледельческого хозяйства, вызванный резким сокращением пищевых ресурсов и обострением проблемы перенаселенности.
Второй путь преодоления экологических кризисов — примитивизация социально-экономического уклада, археологически воспринимаемая обычно как «упадок культуры». Выше мы уже отмечали «снижение» уровня материальной культуры северных пастушеско-земледельческих групп Западной Сибири, выразившееся, в частности, в упадке пастушества и земледелия (и соответственно повышении роли охотничье-рыболовческих промыслов) в условиях ухудшившейся ландшафтно-климатической обстановки на рубеже бронзового и железного веков. Для более позднего времени интересен факт исчезновения в первой половине II тысячелетия н. э. у предков нарымских селькупов в Васюганье скотоводства (и земледелия?) вследствие заболачивания открытых луговых пространств и ухудшения условий для производящих отраслей хозяйства.
И, наконец, третий путь преодоления экологических кризисов — миграции. Вопросы, касающиеся места и роли миграций в истории первобытного общества, до сих пор не привлекли должного внимания исследователей. Между тем их изучение помогает глубже понять обстоятельства, при которых происходили рождение новых этнических групп, изменение социально-экономического уклада первобытных коллективов, расцветы и упадки древних культур.
К сожалению, археологический материал сам по себе почти ничего не говорит о причинах и социальных последствиях древних миграций. Приблизиться к пониманию этих исторических явлений можно, лишь обратившись к этнографическим свидетельствам. Однако методика археолого-этнографических сопоставлений не разработана и во многом спорна. Большинство исследователей справедливо считает, что формальное проецирование этнографии на археологию — без учета степени сопоставимости уровней культуры, экологических условий, производственных традиций и конкретных исторических ситуаций — не оправдано с методической точки зрения и чревато ошибочными выводами. Однако абсолютизация этого тезиса может привести к другой крайности. Так, в среде специалистов по истории первобытного общества до сих пор бытует мнение, что археолого-этнографические параллели правомерны только в тех случаях, когда сравниваемые факты относятся к обществам, находящимся на одной стадии социально-экономического развития. Между тем эта формула не отражает сложности, многообразия и нестандартности подходов к исследовательским возможностям археолого-этнографических сопоставлений.
Возьмем, например, экологический аспект проблемы. Перенаселенность, на каком бы уровне социально-экономического развития и в какое бы время она ни возникла, всегда оставляла обществу два основных пути преодоления кризиса: 1) переход на другой уровень экономики; 2) миграция избыточного населения в другие районы. Поэтому, исследуя последствия перенаселенности для какого-либо конкретного исторического периода, мы вправе искать подтверждающие факты в других исторических эпохах и на других территориях. Возьмем социальный аспект проблемы. При возрастании внешней опасности всегда проявлялась тенденция к усилению социальной сплоченности общества. Это в одинаковой мере относится к каменному, бронзовому и железному векам, к охотникам, земледельцам и скотоводам. Исследуя этот аспект проблемы, мы при анализе причин, исторического содержания и социальных последствий, рассматриваемого явления вправе обращаться к разным историческим периодам, к обществам, стоящим на разных этапах социально-экономического развития. Другими словами, археолого-этнографические параллели не должны сводиться лишь к узкой задаче определения сходства или несходства конкретных материалов; не менее важно выявить, факты и явления, характеризующие общие закономерности исторического развития.
Если исходить из археологических и этнографических источников, то с точки зрения конкретных стимулирующих обстоятельств древние переселения (этот термин мы понимаем шире, чем собственно миграции) можно разделить на три основные разновидности. К первой относятся регулярные передвижения производственных коллективов, диктуемые самим характером хозяйства: следование за стадами диких копытных по путям их традиционных перекочевок у древних охотников степей (а позднее — подвижный образ жизни кочевых скотоводов и оленеводов); весенние и осенние перемещения в связи со сменой охотничьего сезона рыболовческим и наоборот в таежном Обь-Иртышье (например, у хантов, манси и их предков); периодические — раз в несколько лет — переселения, вызванные необходимостью освоения под пашню новых участков леса (например, у шорцев и северных алтайцев) и т. д. Такие передвижения не выходили, как правило, за пределы родовых и племенных территорий. Они являлись необходимым условием существования конкретных хозяйственных типов, и в историческом плане, видимо, не могут быть квалифицированы как миграции.
Ко второй разновидности переселений относятся нерегулярные перемещения отдельных групп людей, обусловленные причинами, не укладывающимися в рамки строгих социально-экономических закономерностей. Судя по этнографическим материалам, к числу таких причин относятся бегство от кровной мести, смерть близких, «выживание шайтаном» и др. К. Д. Носилов во время своих поездок по Восточному Зауралью не раз встречал мансийские стойбища, покинутые людьми после серии несчастий дома и на промыслах. Такие заброшенные места считались «плохими» и долгое время оставались незаселенными. Подобные переселения затрагивали обычно незначительное количество людей — семью, несколько родственных семей, небольшой производственный коллектив. Они не нарушали стабильности этносов и не вызывали сколько-нибудь значительных социальных последствий.
И, наконец, третья разновидность — переселения, являвшиеся следствием глубоких внутренних социально-экономических процессов. Побудительной силой таких миграций, захватывавших отдельные семьи, родовые коллективы, группы родственных родов и целые народы, было несоответствие между медленными темпами развития производительных сил и относительно быстрыми темпами роста численности населения. Тезис о перенаселенности и давлении избытка населения на производительные силы как основной причине большинства переселений древности был сформулирован К. Марксом. Он писал: «Давление избытка населения на производительные силы заставляло варваров с плоскогорий Азии вторгаться «в государства Древнего мира». И далее: «Рост численности у этих племен приводил к тому, что они сокращали друг другу территорию, необходимую для производства. Поэтому избыточное население было вынуждено совершать те полные опасностей великие переселения, которые положили начало образованию народов древней и современной Европы».
Миграции, обусловленные давлением избытка населения на производительные силы, наиболее логичны и оправданы как с экологической, так и с исторической точек зрения. Они сопутствовали человечеству на всех этапах его древней истории, выступая в ранге исторической закономерности, и именно поэтому привлекли особое внимание К. Маркса. Ниже мы будем касаться социальной характеристики прежде всего этой категории миграций.
Чрезвычайно важно и интересно следующее обстоятельство: кризисная обстановка, которая предшествовала древним миграциям интересующего нас типа, была в сущности аналогична кризисным ситуациям, предшествовавшим крупнейшим экономическим трансформациям древности — таким, например, как переход от охоты и рыболовства к пастушеско-земледельческому хозяйству, а от последнего — к кочевому скотоводству. И миграциям, и древним «экономическим революциям» предшествовали обычно ухудшение условий для ведения традиционных форм хозяйства и обострение проблемы перенаселенности. Однако для успешного перехода к новой, более рациональной форме хозяйства, кроме наличия кризисной ситуации, требовались, по крайней мере, еще два условия: а) достаточно высокий уровень производительных сил, т. е. потенциальная готовность к новому уровню экономики; б) соответствие новой формы хозяйства экологическим особенностям района. При отсутствии хотя бы одного из этих условий кризис мог привести к упадку и даже гибели культуры. Но чаще всего первобытные коллективы пытались преодолеть такие кризисы путем миграции в другие районы.
В этом отношении весьма любопытен следующий пример. На рубеже XVIII и XIX столетий умный и энергичный казах Сеит-Кул, живший в бассейне Тургая, стремясь облегчить жизнь своего разросшегося и обедневшего рода, начал готовить переселение в более благодатные места. Скитаясь в поисках таких свободных территорий, он побывал в глубинных районах Азии и был поражен благосостоянием жителей этих южных стран, которого они достигли, занимаясь земледелием. Вернувшись, он решил избежать миграции и положить начало прочной оседлости в родном крае путем введения земледелия, которое он считал залогом благополучия своих соплеменников. Возникла значительная земледельческая колония, причем осевшие здесь казахи-земледельцы во главе с Сеит-Кулом успешно защищали ее от постоянных набегов кочевников.
В описанном случае первоначально были налицо два фактора: а) благоприятные для земледелия экологические условия на Тургае; б) кризисная ситуация, вызванная истощением пастбищных угодий и обострением проблемы перенаселенности. Они обусловили необходимость миграции, но накануне этого шага случай дал возможность приобщиться к социално-производственному опыту земледельцев Средней Азии, и вместо миграции произошел переход к новой, более рациональной форме хозяйства — земледелию.
Объективности ради следует отметить, что земледелие на Тургае в то время не смогло взять верх над кочевым скотоводством. Сначала дело продвигалось успешно. Число последователей Сеит-Кула все более увеличивалось, и спустя некоторое время он решил устроить специальное поселение в виде торгового рынка для сбыта кочевникам продуктов земледелия, но не успел довести до конца задуманное. Около 1830 г. он был наконец убит кочевниками, основанные им земледельческие поселении были разорены и пришли в запустение. Правда, земледелие здесь не умерло окончательно, и отдельные кочевые группы Тургая, потеряв скот, продолжали обращаться к земледелию как основному способу выжить. Печальный конец предприятия Сеит-Кула свидетельствует о том, что помимо трех отмеченных выше факторов перехода от одной формы хозяйства к другой (в данном случае от кочевого скотоводства к оседлому земледелию) необходим еще один фактор — благоприятная историческая обстановка.
Начало миграции обычно следовало за моментом, когда становилось очевидным, что объем добываемого продукта не позволяет прокормить людей, живущих на данной территории. Избыточное население было вынуждено уходить в другие районы и тем самым приводить в соответствие количество людей с объемом пищевых ресурсов. Фактор давления избытка населения на производительные силы действовал с особой жестокостью при истощении естественных угодий в результате их хищнической эксплуатации или крупных стихийных бедствий (засух, наводнений, лесных пожаров и др.), когда резко сокращалась урожайность полей и пастбищ, начинался падеж диких и домашних животных, приходила угроза голода и эпидемий.
К сожалению, археологические находки не дают возможности судить, насколько губительными были последствия стихийных бедствий и какие их конкретные проявления заставляли древних людей покидать земли предков. Поэтому вновь приходится обращаться к историческим хроникам и этнографическим свидетельствам. В челобитной казымских остяков от 1642 г. сообщается: «От больших вод рыбного промыслу не стало, терпим нужду и голод по вся годы великий, и многие казымские остяки с женами и детьми с голоду померли». В 1897 г. в четырех волостях Большеземельской тундры вследствие недородов и сокращения ягельных пастбищ пало 220 тыс. оленей, т. е. около двух третей всего стада. Начался голод, а затем эпидемии. По сведениям путешественников прошлого столетия в казахстанских степях бескормицы (куянжилы), сопровождаемые массовым падежом скота, повторялись каждые 10—12 лет. Следствием этого были жестокие голодовки и стремление откочевать в места с более богатыми пастбищными угодьями, что нередко приводило к столкновениям с другими кочевыми группами.
Видимо, миграционный «взрыв» бронзового века, в частности далекие миграции андроновцев на Алтай, в Верхнее Приобье, Хакасско-Минусинскую котловину и в северные районы Обь-Иртышья, был в значительной мере обусловлен частыми засухами ксеротермического периода, который, как считают многие ученые, совпал по времени с андроновской эпохой. Активные проникновения в северные районы Обь-Иртышья андроновских и родственных им групп способствовали сложению на юге таежной зоны огромнейшего массива «андроноидных» культур.
Если в апдроновскую эпоху миграционные волны шли в основном на север и восток Западной Сибири, то в переходное время от бронзового века к железному и в начале эпохи железа на Западно-Сибирской равнине стали преобладать миграции южного направления — из глубинных таежных районов в сторону лесостепи. На южную окраину тайги и на север лесостепной зоны, где ранее локализовался андроноидный культурный массив и куда заходила северная периферия андроновской культурной общности, распространились в это время культуры северного происхождения, известные по памятникам гамаюнского, красноозерского, молчановского и завьяловского типов. Этот этнокультурный сдвиг произошел в условиях начавшегося увлажнения климата, который, как считают многие палеогеографы, привел к увеличению заболоченных площадей в тайге и вызвал наступление леса на ранее остепненные участки тайги.
Миграции и связанное с ними возрастание внешней военной опасности способствовали социальной сплоченности первобытных коллективов. По остяцким героическим сказаниям, в такие смутные времена усиливалась роль военных вождей (князей или богатырей), сооружалось много городков-крепостей, укрепленных рвом, валом и деревянным частоколом. Князья (богатыри) заключали между собой оборонительные и наступательные военные союзы. Правда, приведенный пример не вполне сопоставим с миграциями интересующего нас типа и в большей мере относится к героическим временам периода военной демократии, когда война ведется «только ради грабежа, становится постоянным промыслом». Однако социальный эффект фактора возрастающей военной опасности должен был сказываться сходно во все времена; не случайно периоды особенно активного строительства городищ в бронзовом и железном веках на территории Западной Сибири совпадают по времени, как мы уже говорили выше, с мощными этнокультурными передвижениями.
Одним из наиболее значимых социальных последствий древних миграций было рождение новых этнических групп. Разные варианты слияния «этнического субстрата» (местного населения) и «этнического суперстрата» (пришлого населения) в единый новый этнос подробно рассмотрены В. П. Алексеевым и Ю. В. Бромлеем. Поэтому я остановлюсь здесь лишь на социальном механизме таких слияний в условиях таежной зоны Западной Сибири.
Этнографические материалы говорят о том, что дуально-фратриальное деление у западносибирских народов (в том виде, как оно дошло до нас) —
явилось следствием установления регулярных брачных связей между аборигенами и пришлыми иноэтичными группами. Это объясняется тем, что переселялись обычно экзогамные коллективы — род или группа родственных родов. В свое время В. Штейниц высказал интересную догадку о разных генетических истоках и первоначальной разноэтничности двух экзогамных половин обских угров — фратрий Пор и Мось. Примечательно, что в ритуалах медвежьего праздника фратрии Пор и Мось выступают как два противоборствующих враждебных народа.
Е. Д. Прокофьева считает, что в основе деления селькупов на две фратрии — Орла и Кедровки — «лежит отражение начального процесса возникновения селькупов из двух компонентов: аборигенного — людей землянок и саяно-алтайского, разнившихся многими элементами материальной культуры и языка, религиозными представлениями, способами погребения и т. д.» Шаманы разных селькупских фратрий путешествовали в «загробный мир» по разным рекам. Если шаман половины Орла шел по солнцу, то шаман половины Кедровки — против солнца. Различно оформлялись шаманские атрибуты и пр.
В. И. Васильев развил и обосновал мысль Б. О. Долгих, что обдорские ненцы фратрии Харючи пришли на Север раньше других самоедов и в силу этого стали заключать браки с аборигенами. В результате возникла другая фратрия — Вануйта, в которую вошли разные этнические компоненты.
Налаживание брачных связей между местными и пришлыми группами далеко не всегда происходило мирным путем. Восточные ненцы рассказывают, что последняя их война с энцами велась из-за того, что они требовали себе в жены энецких девушек. Видимо, в имитации противоборства фратрий, зафиксированной у обских угров и некоторых других сибирских народов, получили отражение события тех далеких времен, когда члены двух экзогамных половин выступали не на уровне одного народа, а на уровне двух враждебных этносов.
Интересны прослеживаемые археологически этнические контакты андроновцев (федоровцев) с алакульской и раннееловской группами. Видимо, андроновское (федоровское) население мигрировало несколькими экзогамными (фратриальными?) объединениями, что вынуждало его устанавливать брачные связи с этнически чуждым населением тех территорий, которые оно пыталось освоить. Сейчас известны общие федоровско-алакульские (Черняки II, Субботино) и федоровско-еловские (Еловка II) могильники, где хорошо видна тенденция к нивелировке федоровских и алакульских (в Зауралье), федоровских и раннееловских (на востоке Западной Сибири) культурных признаков.
В этом отношении представляют также интерес памятники молчановской культуры в таежном Причулымье и Нарымском Приобье (переходное время от бронзового века к железному). Керамика этой культуры достаточно четко распадается на две группы: первая (рис. 74) обнаруживает следы преемственности с местной андроноидной (позднееловской) посудой, для второй (рис. 75) характерны крестово-струйчатые штамповые узоры и отступающе-накольчатые линии, связанные по происхождению с северными районами Западной Сибири. Частая взаимовстречаемость этих двух групп посуды не оставляет сомнений в их одновременности. Создается впечатление, что здесь жили бок о бок вперемежку друг с другом две разноэтничные группы населения, находившиеся в тесных взаимосвязях. Скорее всего, в данном случае имели место брачные контакты и носители двух разных орнаментальных комплексов выступали как две экзогамные половины на фратриальном уровне; примечательно, что прослеживается тенденция к смешению этих двух орнаментальных традиций и к сложению единого «гибридного» декоративного комплекса.
Приведенный вариант сложения дуально-фратриальной организации в таежной зоне Западной Сибири, видимо, был обусловлен обстоятельствами не только социального, но отчасти и биологического характера. Чрезвычайно низкая плотность охотничьего и охотничье-рыболовческого населения севера Западно-Сибирской равнины (1 человек на 30—40 кв. км), при изолированности разбросанных на огромной территории мелких групп, должна была приводить время от времени к сужению эндогамности, кровосмешению и обеднению генофонда. Генетики установили, что повышение коэффициента инбридинга в замкнутых популяциях способствует увеличению рецессивных мутаций и наследственной патологии. Ф. Энгельс, касаясь положительных биологических и социальных последствий запрета браков внутри фратриально-родовых подразделений, констатировал вслед за Л. Г. Морганом, что первобытные коллективы, «у которых кровосмешение было… ограничено, должны были развиваться быстрее и полнее».
При сужениях эндогамного крута, особенно после жестоких эпидемий или кровопролитных войн, когда число людей во фратриях (или в одной из них) резко сокращалось, должен был срабатывать некий (биологический?) импульс, заставлявший «ослабленные» группы обновлять направление брачных контактов за счет установления брачных отношений с иноэтничнымп коллективами, в том числе с чужеродными группами мигрантов. Думается, что этот импульс повлиял на происхождение некоторых известных в этнографии семейных и брачных обычаев, наблюдаемых прежде всего у малых народов: предпочтительное отношение к ребенку, родившемуся от связи с мужчиной «чужой крови», обычай уступать жену гостю-чужеродцу и др.
Древние мигранты стремились освоить районы, которые в ландшафтно-климатическом отношении соответствовали их традиционному хозяйству и быту. Но в ряде случаев они вынуждены были уходить на территории с непривычным природным окружением — из тайги в степь и из степи в таежную зону. Такие меридиональные переселения влекли за собой, как правило, весьма существенное изменение социально-экономического уклада мигрантов, особенно начиная с эпохи бронзы, когда на юге Западной Сибири упрочились производящие формы хозяйства — скотоводство и земледелие.
Уход северного населения на юг, в степные районы, при благополучном исходе миграции приводил обычно к утрате мигрантами таежных охотничье-рыболовческих навыков и к освоению ими производящего хозяйства со всеми вытекающими отсюда последствиями социального порядка. Так, охотничьи группы тунгусов забайкальско-верхнеамурского региона оторвались от таежного тунгусоязычного массива, перешли в степи, заимствовали лошадь, а в начале текущего тысячелетия перешли к кочевому скотоводству, окончательно влившись, таким образом, в кочевой мир евразийских степей. Вспомним в этой связи несходство исторических судеб угроязычиых народов. Те угры, которым удалось закрепиться в районах, удобных для скотоводства, стали многочисленным и сильным народом и, уйдя впоследствии на средний Дунай, основали венгерское государство; другие угроязычные группы, предки нынешних хантов и манси, оставшиеся в таежной зоне, продолжали вести охотничье- рыболовческий образ жизни, были очень малочисленны и к тому времени, когда стали известны этнографически, во многом оставались на уровне первобытности.
Присутствие костей домашних копытных иа гамаюнских и завьяловских памятниках, население которых около рубежа бронзового и железного веков пришло на Южный Урал и в лесостепное Прииртышье из далеких таежных районов, свидетельствует о том, что на их хозяйство в освоенных южных краях существенным образом повлияли новые географические условия и усилившиеся контакты со степным скотоводческим и скотоводческо-земледельческим миром.
Иная картина имела место при миграциях на север. Земледельческим и пастушеско-земледельческим группам, переселившимся в северные таежные районы, не всегда удавалось сохранить надолго скотоводческие и земледельческие занятия. В дореволюционной этнографической литературе приводятся примеры, когда русские люди, долго прожившие иа севере Сибири, полностью усваивали быт аборигенов, при болезнях и других несчастьях обращались за помощью к шаманам, а отправляясь на промысел, приносили жертвы «шайтанам». В зарубежных и отечественных этнографических исследованиях описаны случаи, когда после переселения из районов производящей экономики в глубинные лесные места — в северную тайгу или тропические джунгли — мигранты вынуждены были переходить на новых местах от плужного к подсечно-огневому мотыжному земледелию, от земледелия к собирательству, от скотоводства к охоте и т. д.
Коль скоро такое случалось в сравнительно недавнем прошлом, то тем более подобное было возможно во времена далекой древности. Так, южные андроновские группы, придя в конце II тысячелетия до н. э. в таежные районы Обь-Иртышья, постепенно утратили или почти утратили навыки пастушеско-земледельческого хозяйства, смешались с местным населением и стали жить преимущественно охотничье-рыболовческим бытом. Процесс потери ими своей культурной самобытности достаточно хорошо демонстрируется археологическими материалами. В Васюганье на поселениях Малгет и Тух-Эмтор отмечена следующая стратиграфическая картина: нижний слой содержал местную гребенчато-ямочную керамику, ее перекрывал горизонт с посудой, в орнаментации которой сочетались гребенчато-ямочные мотивы и андроновские геометрические узоры, а еще выше залегала керамика начала железного века, но опять уже украшенная в традиционной гребенчато-ямочной манере.
Географическая среда играла очень важную роль в жизни первобытного общества. «Земля, — писал К. Маркс, — вот великая лаборатория, арсенал, доставляющий и средства труда, и материал труда, и место для жительства, то есть базис коллектива». И далее: «Охота, рыболовство, пастушество, существование плодами деревьев и т. д. — всегда предполагает присвоение земли либо для постоянного поселения, либо для скитаний с места на место, либо как пастбища для животных и т. д.» Попадая в ту или иную природную среду, древние люди старались приспособить к ней не только свою экономику, но в конечном счете и свою социальную организацию. Это приспособление было всегда рациональным с точки зрения повышения выживаемости, но не всегда являлось шагом вперед с точки зрения наших привычных представлений об экономическом и социальном прогрессе.
Формы и пути приспособления древнего населения к природной среде были неодинаковы в разных географических районах, на разных уровнях социально-экономического развития и в разных исторических ситуациях. В процессе адаптации человека к среде всегда что-то приобреталось и что-то терялось, однако было бы ошибкой подходить к оценке подобных трансформаций односторонне — только с точки зрения «потерь». Кроме того, вряд ли правильно оценивать такие трансформации лишь в аспекте исторических судеб мигрантов. Для северных аборигенов, например, соприкосновения с пришлыми южными группами открывали особую сферу контактов, которые, помимо обычных экономи¬ческих связей, были одним из способов приобщения их к достижениям южных культур, что способствовало экономическому и культурному развитию северных районов Сибири.
Высокая способность к ландшафтно-климатической, хозяйственной и социальной адаптации — безусловно прогрессивное качество, которое помогло человеку выжить в условиях многократных исторических потрясений и экологических кризисов, и не только выжить, но и освоить разные природные зоны — пустыню, степь, тайгу и тундру, создав исключительное многообразие культур, которые, взаимно обогащая друг друга, способствовали прогрессу человечества в целом. В этом, нам представляется, заключается едва ли не самый главный социальный смысл древних миграций, о чем необходимо помнить, приступая к изучению этой сложной проблемы.
Миграции первобытной эпохи при многообразии и нестандартности их содержания помогают полнее и глубже осмыслить по существу все аспекты древней истории Западной Сибири. Видимо, разработка этой проблемы доляша занять важное место в будущих исследованиях сибирских археологов.
К оглавлению книги «Бронзовый век Западной Сибири» // К следующей главе