Беляев Л.А. Археология Москвы и проблемы истории культуры позднего средневековья

К содержанию сборника «Современные проблемы археологии России».

Задача данной статьи — попытаться определить место, которое должна занять в ближайшем будущем археология Московского периода (то есть XV-XVII, расширительно — XIII-XVII вв.) в истории культуры России. Эту эпоху долго считали финальной, завершающей и традиционно воспринимали как маргинальную область в той гигантской толще времени, которую изучает археология (отчасти потому, что негласная шкала ценностей отдает пальму первенства наиболее древним периодам) ¹. Академическая археология занимает, в сущности, двойственную позицию в отношении этого периода. Его огромный в количественном отношении и поистине вездесущий (во всяком случае, для XVII в.) материал неизбежно попадает в поле зрения любого, кто ведет натурные исследования в России, и поток публикаций по «поздней» отрасли истории все нарастает. Авторитет этой области (которую можно, в европейских терминах, определить как позднюю историческую на стыке с индустриальной) придает и то, что она исправно снабжает свежей информацией (особенно сырым материалом, взятым в археологическом контексте) большой круг дисциплин, которые в остальном существуют самостоятельно, вне пространства археологии, — как вспомогательных исторических (нумизматика, сфрагистика, эпиграфика и др.), так и естественно-научных (историческая антропология, историческая экология и пр.).

Существенную роль в возрастании значения археологии московского периода играет такое внешнее, на первый взгляд, по отношению к науке обстоятельство, как политические изменения последних десятилетий XX в. Они заставили современную Россию обратить гораздо более пристальное внимание на собственные внутренние, структурные элементы, сформированные ходом исторического развития. Правда, историки русского общества обычно не заходят в поисках корней современной России глубже периода Империи, то есть XVIII-XIX вв., но хорошо заметно общее возрастание интереса и к эпохе Московского царства, и более раннему, удельному периоду.

В археологии этот важный процесс пока мало осознан. Значение для нее московского периода, ее область интересов в нем, ее самостоятельные научные задачи, ее культурный (и, не в последнюю очередь, идеологический) ресурс до сих пор никем не сформулированы. Можно сказать, что эта сфера остается во многом недооцененной, особенно выходы из нее в области национальной культуры, русского искусства и истории. Легко заметить, что восприятие и степень оформленности археологии Московской Руси как самостоятельной отрасли науки до сих пор существенно отстают не только от средневековой археологии Западной Европы, где многочисленны специальные журналы и организации, исследующие исключительно это время (такие, как Лондонское Общество средневековой археологии, имеющее свой журнал «Medieval Archeology»), но и от археологии более позднего периода, также уже выработавшей свою систему научного представительства ².

Более того. Как ни парадоксально, можно наблюдать случаи «вытеснения» археологии Московского государства за пределы области археологии как науки, в том числе — ее исчезновение из учебников для высшей школы (она отсутствует, например, в готовом к изданию курсе археологии для соответствующей кафедры исторического факультета МГУ; не нашлось ей места и в программе многотомника «Археология СССР»). В то же время следует напомнить, что в работах русской археологической школы XIX- начала XX вв. археология Московской Руси занимала одно из ведущих мест, которое сохранялось за ней до выхода в свет курса А.В. Арциховского, так же, как в научно-представительских изданиях 1950-х гг. (например: [По следам…, 1953, и др.]). Отчасти, впрочем, возникший было в 1950-1960-х гг. интерес связывался с празднованием 850-летия столицы государства и вскоре постепенно угас, не найдя продолжения. (Краткий обзор истории археологических исследований и публикаций по московской археологии см.: [Беляев, 1999].)

В последующие полвека общую картину археологии Москвы тоже набрасывали ad hoc, в связи с изданием обзоров истории города (например, разделы по археологии для: [История Москвы…, 1997], написанные мною совместно с Н.А. Кренке и С.З. Черновым). Попыток осмыслить период формирования Московского государства как единый и археологически прослеживаемый процесс не предпринималось. Работа непосредственно с материалом шла на эмпирическом уровне, а фундаментальные исследования ограничивались решением отдельных, пусть и крупных, проблем, таких, как археология монастырей [Беляев, 1994]; торговля [Колызин, 2001]; погребальный обряд (опубликованная кандидатская диссертация Т.Д. Пановой), и анализом основных видов артефактов (многочисленные работы по керамике московского периода Р.Л. Розенфельдта, С.З. Чернова, В.Ю. Коваля и др.; П.Г. Гайдукова, В.В. Зайцева и др. по средневековой монетной чеканке; мои работы по истории русского надгробия (задачей статьи не является историографическое обозрение работ по археологии Москвы, тем более, что за последние полвека они очень многочисленны; назову лишь некоторые монографии и сборники по упомянутым темам: [Панова, 2004; Розенфельдт, 1968; Московская керамика…, 1991; Гайдуков, 1993; Гайдуков, 2006; Беляев, 1996]).

Накоплен также огромный материал по русской археологии послемонгольского периода по всей восточной части Евразии (в том числе на очень дальней периферии ее освоения, от Амура до Шпицбергена — см. ниже). Найти форму для его синтеза — насущнейшая задача. Конечно, невозможно поставить знак равенства между археологией послемонгольского периода восточной Евразии и археологией Московской Руси. Но следует признать, что первое органично входит в зону интересов второго, поскольку на протяжении очень незначительного (по меркам археологии — почти невидимого) временного промежутка этим двум понятиям суждено будет слиться. Процесс этого слияния, его пути и формы, а также результаты и усвоенные русской культурой особые ритмы, отраженные в материале археологии, и могут стать основой для структурирования даже столь обширного по объему и разнородного резервуара фактов, каким является область археологии России московского периода.

Расскажем подробнее о причинах, которые заставляют обратиться к осмыслению археологического материала по московскому периоду. Археологию Московской Руси можно считать областью «национальной археологии» России, ее, так сказать, main stream’oм просто в силу историко-географической последовательности: сегодняшняя территория России в общих чертах равна тому географическому пространству, которое занимали владения московских царей к концу XVII в. ³, а существующее на этом пространстве государственное образование со всеми относящимися к нему структурными составляющими является прямым наследником Московского княжества. Это не всегда до конца осознается, поскольку «старомосковский» элемент в государственной идее, в национальном менталитете, традиционном бытовом укладе, жизнеустроении не столь очевиден и заслонен внешне эффектными трансформациями Нового и Новейшего времени. Потребность выяснить долю наследия, и особенно методов его участия в сложении современной России, — вторая важная причина внимания к археологии московского периода.

Третий аргумент в пользу особого значения его для российской археологии может прозвучать парадоксом: он состоит в сравнительной молодости русских как этноса и России как государства — с точки зрения науки о древностях, конечно ⁴. Подавляющее большинство наших городов молоды и небогаты археологическими следами своей собственно, особо актуальной для современников, истории. Основная масса русских поселений Южной России, Среднего и Нижнего Поволжья, Сибири и Дальнего Востока основана не ранее конца XVII-XVIII вв. и в археологическом отношении больше напоминает поселения Нового Света и Австралии, чем древние города Средиземноморья или Китая. Даже города нашего исторического центра обладают прошлым только в пределах нашей же национальной истории; у них, как правило нет более древних предшественников. Как поселения городского типа, они обычно «однослойны», и в археологическом отношении их нельзя сопоставлять (как иногда делают) с центрами культурно и религиозно родственного нам Восточного Средиземноморья: современные улицы не перекрывают у нас древних руин. Материалы поздней истории зачастую являются здесь единственными и составляют самую крупную (в физическом измерении) часть археологического наследия России, представляя несомненную ценность ⁵.

Активизация работы с ними дает хороший, осмысленный материал для местных музеев; для книг и журналов, развивающих национальную и локальную проблематику; для работы по воспитанию жителей в духе внимания к истории страны. Опыт показывает, что даже существование вблизи (или внутри) поздних городов памятников древнейшего времени как правило не вызывает столь живого интереса, как общение с материалом, оставленным недавним, но «национальным», «своим», отчасти знакомым прошлым, частое и тесное общение с которым служит установлению прочной связи народа со своими историческими корнями. В этом отношении современная «краеведческая» археология Нового света может послужить хорошей моделью ⁶.

В заголовке этой статьи речь идет как будто не о всем Московском государстве, а только о его столице, но противоречие это кажущееся. Одно невозможно без другого, ведь Москва — известный эпоним России как государства. Ее значение в истории и культуре гораздо шире, чем черта pomoerium’a (даже сегодняшнего). Подходя здесь к археологии одного города (топографической точки), следует постоянно иметь в виду более широкий горизонт — историю той «Москвы», которая долго оставалась в Европе и во многих странах Азии наименованием восточной части русского народа, (отчасти так и сейчас). Поэтому собственно — Москва служит нам здесь только отправной точкой: каждая из проблем ее археологии входит в гораздо более широкий контекст.

Впрочем, и в археологии Москвы в узком смысле слова (к ней с трудом применим термин «городская», поскольку город здесь изучается в совокупности с его сельской округой) за последнюю четверть XX в. произошли сдвиги, которые невозможно не заметить. Новым является буквально все начиная с формирования особых структур для охраны и изучения культурного слоя, а также размаха и степени организованности производства работ: достаточно сказать, что в городском правительстве возникла должность главного археолога (сегодня это А.Г. Векслер), отвечающая рангу заместителя министра. В десятках точек центра города вскрываются многие тысячи квадратных метров культурного слоя. Кадры, демонстрирующие эти раскопки, и такие названия проектов, как «Казанский собор», «Манеж-I» и «Манеж-II», «улица Ильинка» и «церковь У Старых Поль», исключительный по научным результатам «Романов двор», и древнейшие монастыри (Данилов, Высокопетровский, Богоявленский, в последние три года Зачатьевский) — стали, собственно, уже историей (см. о более ранних среди этих проектов: [Беляев, Векслер, 1996; Beliaev, Krenke, Veksler, 2003]). Дело, конечно, не в масштабах вскрытий (они часто скорее помеха, чем подспорье в научной работе). Но невозможно отрицать новые черты в методиках (хотя и здесь не все перемены к лучшему) и в подходах к интерпретации; в расширении сферы интересов археолога и в традиционой области, и в междисциплинарном сотрудничестве. Даже такие технические нововведения в методику, как использование металлодетекторов в сочетании с тотальным просеиванием или промыванием слоя, дали, в отношении культурного слоя Москвы, принципиально важные и неожиданные результаты — в частности, совершенно изменились наши представления о насыщенности слоя XV-XVII вв. мелкой монетой и, соответственно, представления о степени развитости денежного обращения в этот период, особенно его мелких номиналов, мало представленных в кладах.

Отметим, что в последнее время делаются серьезные попытки обобщить собираемый материал, осмыслить его своеобразие, но они пока лежат в плоскости реконструкции историко-культурного ландшафта, истории развития поселений и землевладения, при параллельном изучении ментальной фиксации исторического ландшафта в памяти и в восприятии ныне живущих в нем людей [Культура…, 2005]. В целом исследование исторического ландшафта, сравнительно новое и требующее участия многих исторических и естественно¬научных дисциплин, близко по вектору поставленных задач культурной антропологии и порождает подчас новые, синтетические, направления. Так, осознание роли, которую играет память об усопших в формировании картины мира, привело к необходимости изучать кладбища Нового времени, восходящие к московскому периоду истории, и к созданию нового направления — некрополистики ⁷.

Задачи археологии Москвы, и в более широком смысле — Московской Руси, видятся в нескольких направлениях.

Первое — отслеживание и демонстрация своеобразия мира материальной культуры, и прежде всего тех причин, которые порождали ее особенности, тех путей, на которых они возникали. Метод для выявления этих цивилизационных (вряд ли здесь стоит бояться этого громкого слова) особенностей традиционный — это археолого-источниковедческий и, вслед за ним, сравнительный анализ, сопровождаемый введением в поле археологии изобразительной и архитектурной иконографии, истории строительного производства, истории некоторых технологий и других историко-культурных дисциплин ⁸. Источниковедческий аспект применяется не только для решения традиционных вопросов, например, при датировке памятников или оценке степени достоверности информации (хотя, конечно, предварительное уточнение датировок и типологические проработки с целью установления направления контактов, а также общий стилевой анализ в широком историческом контексте необходимы ⁹). Но вещеведение московской культуры позволяет рассмотреть весь предметный мир как сферу, в которой шла постоянная (хотя, конечно, и мало осознанная) работа по самовыражению целого народа, не менее важная для него, чем самовыражение в области церковного искусства или светского придворного быта.

Решение источниковедческо-аналитических задач позволяет выйти на уровень более сложных вопросов, таких, как выявление и описание характерных особенностей в механизме культурного развития Московского государства XV-XVII вв., отраженных как в произведениях придворного, церковного, вообще городского ремесла и искусства центра страны, так и, прежде всего, в массовой продукции, способной обрисовать жизнь села и провинциального города. Существенным моментом в синтезировании выводов является подход к отбору привлекаемых источников, среди которых значительную часть составляет массовый археологический материал, включая керамику и весь круг составляющих кирпично-каменного строительства, большая часть которых обычно не рассматривается как необходимые или потенциально значимые для постановки культурно-исторических проблем.

Источниковедческое изучение целых областей артефактов (таких, как надгробные памятники); отдельных типов керамики (например, особых видов московской посуды: погребальных поливных елейниц, лощеных водолеев, расписных кумганов); деталей производства (например, в строительстве: развитие маркировки кирпича в XII-XVII вв.; археологически фиксируемые особенности разбивки плана здания); иконографических композиций в архитектуре (русско-итальянские центрические храмы первой половины XVI в.; планировка монастырей) и изобразительном искусстве (композиции, позволяющие судить о степени включенности древнерусской иконографии в восточно-христианскую и западно-христианскую системы традиций, например традицию паломничества) уже дает для этого значительные результаты. Изучение «художественного быта», введенное в рамки археологии, позволяет существенно откорректировать представления о развитии русского искусства XIII-XVII вв., существующие в области традиционного искусствознания. Первые результаты в этом направлении уже получены и опубликованы [Beliaev, 1998; Беляев, 2000; Беляев, 2005], и здесь мы о них только упомянем.

Рефлексия художественных процессов на основе типологического (а не стилевого) анализа позволяет приходить к новым с точки зрения истории культуры выводам — например, таким, как строгая доказанность присутствия романских элементов в надгробных сооружениях (XIII-XV вв.) и каменных саркофагах (XV-XVI вв.) и классических ренессансных прототипов у представлявшихся до сих пор исключительно локальными орнаментов XVI-XVII вв.; как отражение в развитии производства керамики смены вкусов населения Москвы с «восточных» на «европейские» в конце XV в.; как черты европейской креативности в проекте собора Покрова на Рву и вероятный общий «ренессансный ориентализм» его решения; как особое развитие сакральной топографии Москвы.

Фактически, на материале Московской Руси уже предложена новая версия археолого-источниковедческого подхода к исследованию восприятия древнерусской средой инокультурных импульсов, уточняются формы и пути их проникновения, выделяются особенности механизма усвоения и трансформации (первичной и длительной), а также дальнейшей судьбы в рамках местного культурного развития. Появляется возможность решить старую проблему соотносимости векторов культурного развития Московской Руси (в их материальном и визуальном воплощении) с важнейшими этапами в культуре позднесредневековой Европы, позднейшего периода истории Византии и стран исламского Востока эпохи их расцвета. Именно в рамках археологии ставятся сейчас такие вопросы, как проблема прямого соучастия Руси в создании «больших стилей» («стиль 1200 года»; ориентализм в рамках кватроченто; придворно-государственная культура зрелого ренессанса и раннего барокко) и, в то же время, судить о степени изоляции Москвы от общего культурного развития в Европе, ставя тем самым вопрос о процессах конвергенции в древнерусской, позднесредневековой европейской и поздневизантийской культурах (или, наоборот, отказываясь от его постановки).

Вторая крупная область проблем археологии московского периода сродни тем задачам, которые ставила перед собой западная процессуальная археология. Это изучение формы развития московской культуры в хронологическом, географическом, политическом, социальном планах. В состав решения такой задачи входят, например, исследования воздействия на местные культуры включения их территорий в состав Московской Руси или в зону ее культурного воздействия; отслеживание обмена не только товарами и дарами, но и населением. В последнее время начата работа по установлению соотносимости культуры московского периода с иными цивилизациями эпохи позднего Средневековья и начала Нового времени. Разрабатываются, например, темы, отражающие «овеществление» контактов Московского государства и его самодовлеющей православной культуры с миром Ислама в XIII-XVII в. [Беляев, Чернецов, 1999; Beliaev, Chemetsov, 1999].

Особую задачу представляет изучение методов и форм освоения русским населением природного пространства — то есть процессов продвижения и расселения, особенностей контактов с местными культурами. Путь ее решения давно сложился в самостоятельное направление, особенно развитое в Сибири, где целенаправленно исследуют памятники освоения края, городища (Ачинское, Надымское) и крепости городов (Томский и Новокузнецкий кремли), в Якутии [Алексеев, 1996] и на Дальнем Востоке (Албазинский острог и другие работы Амурской археологической экспедиции: [Артемьев, 2005]). Это касается и архипелага Шпицберген, где изучено более 50 становищ русских первопроходцев XVT-XVIII вв. и собрано более 15 тыс. артефактов этого времени (но, как справедливо замечено В.Ф. Старковым, на материке от Кольского полуострова до Урала до сих пор не раскопано ни одного памятника культуры поморов XVI и XVII вв.) ¹⁰. Нельзя не согласиться, что именно археологическое исследование дало самую объективную, полную и яркую картину русского освоения огромной территории от Урала до Тихого океана, которую нельзя было создать на основе иных источников.

Вообще направлений процессуальной археологии, которые остро необходимо развивать применительно к московскому периоду, гораздо больше, чем обычно думают. Еще одно из них — «археология кризисов», связанных с внешними и внутренними политическими изменениями на Руси, с реформами, с экономическими и, наконец, природными катастрофами. До сих пор делались попытки (хотя и с переменным успехом) уловить археологическое отражение лишь некоторых из них — например, кризис монгольского завоевания в XIII в. ¹¹, или такие локальные кризисы, как уничтожение Москвы регулярными пожарами. Изучение системного «медленного» упадка и, в более общем виде, реакции культуры на кризис начинает постепенно интересовать археологов. В последние десятилетия были, наконец, отмечены элементы деградации в быту древнерусских центров, входивших в состав Московского княжества в конце XV-XVI в. (изменение диеты в сторону уменьшения употребления мяса; смена кожаной обуви на лыковую, и др.), и напротив, собраны указания на перевод в Москву жителей подвластных городов (надгробия с упоминанием слова «веденец» в сочетании с указаниями на Смоленск, Ярославль и другие города; выделение в Москве зон распространения особых форм керамики и металлических изделий, свойственных скорее Северу Руси (Новгород, Тверь). Удается фиксировать продвижение на вновь присоединяемые территории и типично московских видов артефактов, которые подавляют и замещают собой местную традицию (показательнейший пример — «движение» надгробной белокаменной плиты московского типа на запад, север и восток от центра, включающее процесс вытеснения тверского надгробия).

Прекрасные результаты археологического изучения событий, связанных с политико-экономическими кризисами, показали работы Н.А. Кренке на Романовом дворе (открытие придворного монетного двора, созданного специально для чеканки медной монеты при неудачной реформе денежного обращения XVII века) и в Коломенском (изменения в организации производства и быта крестьян подмосковного села в эпоху коллективизации ¹²). Однако такие системные кризисы, как эпоха позднего правления Ивана IV Грозного, гражданская война и интервенция Смутного времени начала XVII в. и многие другие, все еще ждут внимания археологов и привлекают сравнительно мало внимания в нашей науке ¹³.

Существеннейшую роль призвана сыграть археология и при исследованиях динамики культурной трансформации в России конца XVII — первой трети XVIII вв. Пресловутый «верхний рубеж» 1700 года, поставленный более 100 лет назад на I Археологическом Съезде (1869 г.), отделил допетровскую (= Московскую) Русь, изучаемую методами археологии, от послепетровской России, в области истории которой археология до недавнего времени почти не применялась ¹⁴. В результате, можно говорить о крайне малой изученности соотношения старого и нового в реальной жизни, скорости и глубине распространения инноваций по огромной территории и в социально, этнически и конфессионально сложной среде. Здесь работы — просто непочатый край ¹⁵.

Третья сфера, в которой следует ожидать серьезных сдвигов (общая со всей археологией), — это давно уже ставшие традиционными «новые методы». Антропология костных останков человека, изучение химизма городских почв, палеоботаника во всех ее проявлениях, изучение средневековой диеты по остеологическим материалам — вот далеко не полный перечень дисциплин, постепенно открывающих нам совершенно иного «московита».

Однако после сделанного обзора, у читателя может возникнуть вопрос: ну и зачем все это сказано? Для чего все-таки так уж остро нужна археология Московского периода русской истории? Возможен краткий ответ, синтезирующий все сказанное (как и оставшееся за пределами выступления): для решения проблемы культурно-исторической «цивилизационной» идентификации ¹⁶. Как известно, существует несколько моделей такой самоидентификации. Жителям Западной Европы очевидным представляется (по крайней мере, так было до второй половины XX века) восхождение их культуры к двум источникам: античной цивилизации Средиземноморья и христианской религии. Хорошо известны случаи внесения в эту схему важных изменений, связанных с периодами усиления национальных тенденций, когда общая модель корректируется введением поправки на роль, так сказать, варварского фактора (галльского — для Франции, германского — для нацистской Германии и т.п.). В области археологии такие поправки означали усиление внимания к средневековому (обычно раннему, но не обязательно) периоду — иными словами, над общей антично-христианской моделью в Европе XVIII-XX вв. возводились «варварско-языческие» надстройки, на основе которых и формировалась зачастую национальная археология ¹⁷.

В России мы сталкиваемся с несколькими вариантами построения культурно-исторической идентификационной модели: начиная с Петра I и до второй половины XVIII в. можно наблюдать попытку усвоить традиционную западно-европейскую, антично-христианскую. Соединение с ней осуществляли разными путями: от наивно-средневекового, напоминающего еще приемы «Сказания о князьях Владимирских», до научно-исследовательского — в духе европейского Просвещения, предусматривавшего усиленное изучение скифских и греческих памятников Причерноморья. Соответствующие поправки к общей схеме диктовались сохранением в культуре России существенной доли восточно-христианского наследия средневизантийского периода, к которому, как к геополитически выгодному варианту «национального Средневековья», активно апеллировали в XIX в. Его трансформацией, в сущности, стала версия идентификации через восхождение к Древней Руси как к колыбели русской культуры ¹⁸.

Все эти версии стремились обосновать археологически, благодаря чему активизировались и обретали актуальность соответствующие направления исследований (подчас можно говорить о моде на направление) — классическая археология, исследования древностей кочевых культур раннего железного века (скифов, сарматов), византийская и русско-византийская археология, наконец, древнерусская археология, получившая невиданное развитие в СССР.

Московская Русь до сих пор мало осознана как поле для работы по самоидентификации, как «собственная античность» — скорее, она служила начиная с петровской эпохи своего рода «идентификационной антитезой»; в ней видели как бы цезуру, лежащую между эпохой древнерусского расцвета и крутым имперским подъемом
XVIII-XIX в., отчасти продолженным в XX в. Соответственно, в археологии ей уделялось сравнительно мало внимания (древности домонгольской Руси все еще разработаны лучше, чем раннемосковские, хотя ситуация сейчас постепенно меняется).

Сегодня все меньше остается сомнений в том, что именно Московская Русь — та среда, в которой сформировалась современная Россия. Можно наблюдать, как во многих сферах исторической науки появляются работы, направленные на системное выявление черт своеобразия этого периода и на демонстрацию его определяющей связи с последующим развитием русской культуры ¹⁹. Думаю, настало время для такой системной работы и в археологии. Она позволит не только уточнить хронологию и стилевую аффилиацию артефактов, предметов искусства и архитектурных объектов, выявить черты «московскости» в национальной культуре, но и существенно скорректирует современный взгляд на культурные процессы в Московской Руси (отчасти — в Древней Руси в широком смысле слова), облегчит исследовательскую работу в области истории культуры, поможет историкам, культурологам, искусствоведам вернее и ярче рисовать картину жизни как Московской Руси, так и всей России.

Список литературы
Алексеев А.Н. Первые русские поселения XVII-XV1II вв. на северо-востоке Якутии. — Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, 1996.- 152 с.
Артемьев А.Р. Археологические исследования русских памятников Нового времени в Прибайкалье, Забайкалье и Приамурье//Российская археология. — 2005. — № 1.-С. 155-166.
Археология позднего периода истории. Материалы круглого стола // Российская археология. — 2005. — № 1. — С. 81-99.
Беляев JI.A. Общеевропейские элементы в древнерусском искусстве. X-XI1I вв. // Из истории русской культуры. Том. I (Древняя Русь). — М.: Языки русской культуры, 2000. — С. 732-755.
Беляев J1.A. Археология столицы России в ее прошлом и настоящем // Археология России в XX веке: итоги и перс¬пективы. — М.: Ин-т археологии РАН, 1999. — С. 89-98.
Беляев J1.A. Древние монастыри Москвы по данным археологии. — М.: Институт археологии РАН, 1994. — 572 с.
Беляев JI.A. Русское средневековое надгробие. Белокаменные плиты Москвы и Северо-Восточной Руси XIII-XVII вв. — М.: Модус-Граффити, 1996. — 574 с.
Беляев JI.A. От Ивана III к Петру Великому: «московская культурная модель» в эпоху ранней глобализации (архи¬тектурно-археологическая версия) // Вестник истории, литературы, искусства. — Т. 1. — М.,2005,- С. 185-197.
Беляев Л.А. Древняя Русь в кругу средневековых цивилизаций и культур // Древнерусская культура в мировом кон¬тексте: археология и междисциплинарные исследования. — М.: Российский государственный гуманитарный университет, 1999.-С. 40-47.
Беляев Л.А., Векслер А.Г. Археология средневековой Москвы (Итоги исследований 1980-1990 гг.) // Российская археология. — 1996. -№ 3. — С. 106-133.

Беляев JI.A., Чернецов А.В. Средневековая Русь и Восток: некоторые проблемы и перспективы // Древнерусская культура в мировом контексте: археология и междисциплинарные исследования. — М.: Российский государственный гума¬нитарный университет, 1999. — С. 205-226.
Дедушенко Б.П. К истории ансамбля Высоко-Петровского монастыря // Древнерусское искусство. XVII век. — М.: Наука, 1964.-С. 253-272.
Гайдуков П.Г. Медные русские монеты конца XIV — XVI веков. — М.: Наука, 1993. — 302 с.
Гайдуков П.Г. Русские полуденьги, четверетцы и полушки. — М.: Наука, 2006. — 408 с.
История Москвы с древнейших времен до наших дней. — М.: Мосгорархив, 1997. — Т. 1. — 424 с.
Колызин А.М. Торговля древней Москвы (XII — середина XV в.). — М.: Информполиграф, 2001. — 280 с.
Культура средневековой Москвы. Исторические ландшафты. — М.: Наука, 2005. Т. 1-3.
Московская керамика. Новые данные по хронологии. — М.: Институт археологии АН СССР, 1991.-200 с.
Панова Т.Д. Царство смерти. Погребальный обряд средневековой Руси XI-XVI веков. — М.: Радуница, 2004. — 184 с.
Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства. — СПб.: Акрополь, 1995. — 336 с.
По следам древних культур. Древняя Русь. — М.: Государственное издательство научно-просветительской литера¬туры, 1953. — 360 с.
Розенфельдт P.JI. Московское керамическое производство XII — XVIII вв.-М.: Наука,1968. — 124 с.
Русь в XIII веке. Древности темного времени. / Под ред. Н.А. Макарова, А.В. Чернецова. — М.: Наука, 2003. — 408 с.
Юрганов АЛ. Категории русской средневековой культуры. — М.: «Институт Открытое общество», 1998. — 448 с.
Beliaev L.A. Russian pilgrims art from the 12th to the 15th century — archaeological elements and problems of Romanesque influence // Journal of the British Archaeological Association. — 1998. — Vol. 151. — P. 203-219, pis. XXIV-XXVII.
Beliaev L.A., Chernetsov V.A. The Eastern Contribution to Medieval Russian Culture // Muqamas. An Annual on the Visual Culture of the Islamic World.-Leiden: Brill, 1999. — Vol. 16. — P. 97-124.
Beliaev L.A., Krenke N.A., Veksler A.G. Moscow: Archaeology and Architectural Investigations During the Past Ten Years // Athena Review — 2003. — Vol. 3, n. 4. — P. 64-78.
Public Benefits of Archaeology. — Gainesville, FI: University Press of Florida, 2002. — 158 p.
Rathje W.L. Garbology: The Archaeology of Fresh Garbage // Public Benefits of Archaeology. — Gainesville, FI: University Press of Florida, 2002. — P. 85-100.
Thomas D.H. Roadside Ruins: Does America Still Need Archaeology Museums? // Public Benefits of Archaeology. — Gainesville, FI: University Press of Florida, 2002. — P.130-145.
Unearthed Cities. — Tokyo: Tokyo Metropolitan Edo-Tokyo Museum, 1996. — 256 p.

К содержанию сборника «Современные проблемы археологии России».